ОБЗОР МАТЕРИАЛОВ ИССЛЕДОВАНИЯ КЛИНИЧЕСКИХ СЛУЧАЕВ

Угроза, исходящая от иррационального содержания бессознательного, объясняет, почему люди боятся сознавать себя. Кто знает, может быть, по ту сторону экрана действительно скрывается нечто, и поэтому люди "предпочитают принимать в расчет и тщательно рассматривать" факторы, внешние по отношению к их сознанию.

Карл Юнг

Какие критические моменты затронуты в клинических случаях, описанных в двух последних главах? Какие идеи, помогающие нам в понимании тревоги, можно из них извлечь?.

ТРЕВОГА, СКРЫВАЮЩАЯСЯ ЗА СТРАХОМ

В самом первом из рассмотренных случаев мы заметили, что страх заболеть раком преподносился Брауном как "реалистический" и "рациональный". Он отрицал, что страх имеет какое-либо отношение к скрытой за ним тревоге. Но мы отметили, что этот страх регулярно проявлялся на начальном этапе приступа тревоги. Мы также обнаружили, что тревога не проявлялась, пока мысли Брауна были заняты боязнью заболеть раком, а когда возникали тревожные сны и осознанная тревога (это обычно происходило несколько дней спустя), страх уменьшался. Таким образом, сам собой напрашивается вывод, что страх заболеть раком являлся провозвестником надвигающегося приступа тревоги, а также способом скрыть тревогу, заместив ее опасениями, которые выглядели рационально и реалистично.

Приступ тревоги, начало которого отмечалось, как мы уже сказали, появлением страха заболеть раком, обычно был связан с какой-то стороной конфликта с матерью, на котором основывалась невротическая тревога Брауна. Если бы он мог постоянно хвататься за свой страх (или, предположим, если бы у него действительно был рак), то скрытый конфликт и тревога были бы устранены. Тогда Браун мог бы лежать в больнице и получать уход, не испытывая чувства вины, и кроме того, он отомстил бы своей матери, поскольку ей пришлось бы содержать его. Таким образом, несмотря на очевидные поверхностные различия в содержании между боязнью ракового заболевания и конфликтом с матерью, между невротическим страхом и скрытой невротической тревогой существует логичная и субъективно последовательная связь. И в самом деле, не была ли проблема с матерью символическим "раком" для Гарольда Брауна?

В случае Хелен мы предположили, что страх перед родами был объективацией скрытой тревоги, связанной с подавленным чувством вины по поводу беременности. На мой взгляд, эта тревога была вынесена наружу. Пока опасения Хелен можно было списать на возможные страдания при родах – этот фокус страха мог быть легко воспринят ею как рациональный, – она не сталкивалась с более трудной проблемой конфронтации со скрытым чувством вины. Даже само признание чувства вины поставило бы под угрозу всю систему ее психологических стратегий защиты и спровоцировало бы у нее острый конфликт.

Эти случаи показывают, что страхи являются внешним, конкретизированным средоточием лежащей в их основе тревоги. Невротический страх столь преувеличен именно благодаря скрытой за ним невротической тревоге. Также стоит отметить, что а) содержание конкретного невротического страха выбирается субъектом не случайно и не наугад, а имеет последовательную и субъективно логичную связь со схемой скрытого конфликта и невротической тревоги данного субъекта; и б) невротический страх выполняет функцию сокрытия лежащего в его основе тревожащего конфликта.

В начале своего исследования незамужних матерей я предположил, что невротические страхи будут меняться вместе с изменением жизненных задач и проблем, стоящих перед человеком, но невротическая тревога останется относительно постоянной. Как говорилось ранее, одной из целей повторного предъявления теста Роршаха и опросных листов после родов было определение сдвигов фокуса тревоги после рождения ребенка. Мы получили некоторые данные в пользу этой гипотезы. В случаях Хелен, Агнес, Шарлотты, Фрэнсис и Долорес, когда было возможно продолжить обследование и провести повторное тестирование после родов, результаты показали, что невротическая тревога слегка снизилась, но конкретный рисунок тревоги остался прежним. Незначительное изменение фокуса было очевидным: например, у Хелен тревога, сосредоточенная на родах, заметно уменьшилась и по сравнению с первым тестированием несколько усилилась тревога по поводу отношений с мужчинами. У Фрэнсис произошел переход от ригидной защиты (путем подавления) при вызывающих тревогу ситуациях в отношениях с мужчинами к большему принятию возможности таких отношений и более явным признакам тревоги. Но подтверждающие гипотезу данные настоящего исследования весьма ограничены.

Случай Брауна проливает свет на то, почему в исследовании незамужних матерей было невозможно получить больше данных об изменении фокуса невротической тревоги (в дополнение к тому факту, что мы не могли обследовать большую часть женщин после родов). В его случае, который изучался нами на протяжении двух с половиной лет, изменения фокуса тревоги были очевидными и приведенная выше гипотеза могла быть четко доказана. Отметим, что нами был зафиксирован интересный феномен: за сильными приступами тревоги у Брауна следовала передышка на одну или несколько недель, несмотря на то, что его скрытые конфликты подошли к разрешению не намного ближе, чем во время тревоги.

Тот факт, что после периода сильной тревоги на некоторое время наступает передышка, хотя скрытый конфликт не разрешен, ставит перед нами сложную проблему. Напрашивается объяснение, основанное на чувстве вины, которое является частью тревоги. По моим наблюдениям, внутренний конфликт, скрытый под невротической тревогой, обычно включает в себя большую долю чувства вины, часто неуловимого, но всеобъемлющего. В случае Брауна было очевидно, что он переживал сильную вину перед матерью, когда поводом для тревоги служили его собственные достижения, и сильную вину перед самим собой, когда поводом была его зависимость. Возможно, чувство вины временно облегчается тем, что человек стойко переносит болезненные переживания, связанные с тревогой. Следовательно, тревога, вызванная чувством вины, тоже временно исчезает. Это похоже на то, как если бы человек думал: "Я заплатил высокую цену; теперь я заслужил немного спокойствия".

После периода передышки невротическая тревога возникала снова и обычно имела новый фокус. Поэтому мы можем считать, что исследование незамужних матерей после родов было не настолько длительным, чтобы обнаружить новый фокус тревоги, который может предположительно возникнуть, когда, скажем, молодая женщина включится в работу или завяжет знакомство с другим мужчиной. Следовательно, данные настоящего исследования подталкивают нас к принятию гипотезы о том, что фокус невротических страхов меняется, в то время как скрытый рисунок невротической тревоги остается постоянным. Но между тем данные не настолько точны, чтобы служить доказательством обозначенной гипотезы.

Анализ случаев продемонстрировал, что тревога и враждебность (скрытая и явная) нарастают и спадают совместно. Когда субъекты (скажем, Браун и Агнес) испытывали более сильную тревогу, они проявляли больше скрытой или явной враждебности, а когда тревога стихала, то же самое происходило и с враждебностью.

Как мы видели, одна из причин этой взаимосвязи заключается в том, что сильная боль и беспомощность в состоянии тревоги способствуют агрессии в адрес тех людей, которых человек считает ответственными за свое состояние. Мы отметили еще одну причину этой взаимосвязи, которая состоит в том, что враждебность (особенно подавленная) ведет к тревоге. У Брауна подавленная враждебность к матери порождала тревогу, потому что если бы агрессия получила выход, то он лишился бы человека, от которого зависит. Таким образом, когда у людей с невротической тревогой возникает враждебность, она обычно подавляется и находит выражение в форме усиленного стремления радовать и ублажать окружающих. Наиболее заметно это в случае Нэнси, самой тревожной женщины в нашем исследовании, которая великолепно научилась угождать людям и делать им приятное.

Однако у нас был и такой случай (Агнес с садомазохистской структурой характера), когда враждебность и агрессия использовались как защита от вызывающих тревогу ситуаций. Своим враждебным и агрессивным поведением Агнес пыталась заставить своего друга не бросать ее и не усиливать таким образом ее тревогу.

КОНФЛИКТ КАК ИСТОЧНИК ТРЕВОГИ

Каждый раз, обнаруживая невротическую тревогу, мы находили также и субъективный конфликт 1 . На первый взгляд, их соотношение достаточно легко увидеть и объяснить. В тех случаях, где выраженная невротическая тревога не проявлялась (случаи Бесси, Луизы, Сары, Филлис, Шарлотты), заметный субъективный конфликт также отсутствовал. Но давайте займемся более интересным вопросом: "Так как же обстоят дела с конфликтом?"

Конфликт принимал множество разных форм в зависимости от конкретного случая. Приведу только три примера: в случае Брауна субъективный конфликт заключался, с одной стороны, в его потребности достичь некоторой самостоятельности и полагаться на собственные силы, но с другой стороны – в его уверенности в том, что он будет убит собственной матерью, если начнет использовать свои силы. Соответственно, его поведение характеризовалось огромной зависимостью от матери (и заменяющих ее лиц) и одновременно враждебностью по отношению к ней. Каждый раз, когда конфликт обострялся, у Брауна возникали чувства неадекватности, беспомощности и сопутствующей им тревоги, а способность к действию парализовалась. У Хелен был конфликт между чувством вины и желанием казаться стоящей выше правил морали и интеллектуально изощренной (от этого зависела ее самооценка). У Нэнси конфликт проявился в том, что ей требовалось полностью зависеть от окружающих, чтобы чувствовать себя в безопасности, в то время как сама она считала всех людей ненадежными.

Ситуации, которые провоцировали конфликт в каждом случае, – например, зависимость и собственный успех для Брауна; вина в связи с беременностью для Хелен; отношения с женихом для Нэнси – были ситуациями, вызывающими тревогу. В наших исследованиях сильная тревога всегда сопутствовала внутреннему конфликту, и именно обострение конфликта провоцировало невротическую тревогу.

Кроме того, возникает вопрос об отношении между конфликтом и угрозой, которую предчувствует индивидуум. Данные настоящего исследования не противоречат общепринятому положению, что тревога – и нормальная, и невротическая – всегда включает в себя предчувствие угрозы. При нормальных тревоге и страхе предвидение угрозы может считаться основной причиной для возникновения опасений. Примером может служить тревога о смерти. Вспомним наше разделение тревоги и страха: когда под угрозу поставлены значимые ценности, возникает реакция тревоги; когда под угрозой оказываются второстепенные ценности, следует реакция страха.

Но для возникновения невротической тревоги необходимы два условия: 1) под угрозой должны находиться жизненно важные ценности; и 2) угроза должна сопровождаться другой угрозой. При этом человек не может избежать одной опасности без столкновения с другой. В стереотипах невротической тревоги ценности, важные для существования человека как личности, противоречат друг другу. Если Браун станет полагаться на свои силы, он встретится со смертью, а зависимость от матери он может сохранить только ценой продолжающегося ощущения никчемности и полной беспомощности, что является почти такой же серьезной угрозой, как и смерть. Другой пример: Нэнси столкнулась с угрозой отвержения матерью и женихом, которых считала ненадежными, но, с другой стороны, ей угрожала неспособность существования без поддержки окружающих. Суть ощущения самого себя "как в ловушке" при невротической тревоге заключается в том, что индивидуум встречается с угрозой отовсюду, куда бы он ни повернулся. Таким образом, рассмотрение природы угрозы, которую предчувствует человек при невротической тревоге, позволяет обнаружить тот факт, что угроза присутствует на обоих полюсах конфликта.

В вышеописанных случаях была также рассмотрена еще одна проблема – различие между поводом и причиной невротической тревоги. (Слово "повод" используется здесь для обозначения события, которое предшествовало тревоге.) Было замечено, что у Брауна поводом для невротической тревоги часто служили ситуации, с которыми он мог успешно справиться и реально справлялся, например, выполнение учебных заданий. Таким образом, в этих ситуациях повод нельзя было объединить с причиной тревоги. Но по мере усиления тревоги Браун все решительнее настаивал на том, что повод не имеет к тревоге никакого отношения, что он "боится всего", "боится жизни". Хотя ретроспективно можно было показать психологически последовательную связь между конкретным поводом для приступа тревоги и самой тревогой, тем не менее упорное разделение повода и причины было не лишено логики. При невротической тревоге повод значим в том смысле, что он провоцирует обострение скрытого невротического конфликта, но причиной тревоги является сам конфликт. Как мы увидели на примере Гарольда Брауна, все поводы, вне зависимости от их кажущейся объективной важности, всегда имеют субъективно логическое отношение к данному внутреннему конфликту конкретного индивидуума. Другими словами, поводы важны для тревожащегося субъекта в силу того, что именно они и только они обостряют имеющийся невротический конфликт.

Я полагаю, что нашу гипотезу можно сформулировать следующим образом: чем больше переживание тревоги приближается к нормальному, тем больше повод (предшествующее событие) и причина тревоги совпадают; но чем более невротической является тревога, тем легче развести повод и причину. Например, пассажир корабля, плывущего в нашпигованных подводными лодками водах, тревожится, как бы его корабль не подбили торпедой. Такая тревога может оказаться реалистичной и соответствующей ситуации, а повод – страх попадания торпеды – со всей очевидностью может быть убедительным объяснением для тревоги. Но, с другой стороны, у людей с сильной невротической тревогой ее приступ может быть моментально вызван случайным словом приятеля, неприветливым взглядом прохожего, мимолетным воспоминанием. Итак, чем более невротической является тревога, тем труднее объяснить ее объективным поводом и тем важнее для нас проникнуть в собственную интерпретацию ситуации субъектом, чтобы найти подходящую причину его тревоги. В таких случаях обычно говорится, что тревога не соответствует ситуации. Она расходится с поводом, но не расходится с причиной, то есть с тем внутренним конфликтом, который обостряется поводом. Мой опыт работы со случаями наиболее сильной тревоги – например, с пограничными психотиками – показал, что с объективной точки зрения повод практически совсем не оправдывает силу тревоги, а причина может быть почти полностью субъективной.

Ранее я в основном обсуждал невротическую тревогу и лежащие за ней конфликты. Но не кажется ли вам, что мы подошли к той области, где уже больше нельзя разграничивать нормальное и невротическое? Разве эти конфликты не присущи всем нам в большей или меньшей степени? И неужели все эти конфликты не противоречат друг другу хотя бы в одной точке? В конце концов, любая тревога порождается конфликтом, корни которого тянутся к изначальному конфликту между бытием и небытием, между существованием и тем, что ему угрожает. Все мы, вне зависимости от степени нашей "нормальности" или "невротичности", ощущаем разрыв между нашими ожиданиями и реальностью. Это разделение теряет свою значимость, и мне кажется, нам лучше рассматривать тревогу без всяких ярлыков, а именно – как часть истинно человеческого способа существования.

РОДИТЕЛЬСКОЕ ОТВЕРЖЕНИЕ И ТРЕВОГА

Этот вопрос рассматривается на материале обследования тринадцати незамужних матерей. Проведенные с ними интервью были прежде всего направлены на выяснение связи между степенью неприятия каждой молодой женщины родителями (особенно матерью) и уровнем ее невротической тревоги на данный момент. Если расположить оценки степени отвержения родителями и уровня тревожности в две параллельные колонки, то можно немедленно обнаружить следующее: 1) у большинства девушек отвержение и тревога строго соответствуют друг другу; но 2) у некоторых девушек такое соответствие отсутствует.

В девяти случаях – Нэнси, Агнес, Хелен, Эстер, Фрэнсис, Ирен, Ады, Филлис и Сары – уровень тревожности попадает в ту же категорию, что и степень отвержения. В этой группе каждый зафиксированный случай родительского отвержения сопровождался всплеском невротической тревоги примерно той же силы. Данные исследования этих случаев свидетельствуют в пользу классической гипотезы: отвержение родителями (прежде всего матерью) создает у индивидуума предрасположенность к невротической тревоге. Но в двух других случаях – Луизы и Бесси – наблюдалась прямо противоположная картина. Этим молодым женщинам довелось испытать глубокое родительское отвержение, тем не менее, у них не наблюдалась тревога соответствующего уровня. Долорес также попадает в эту группу, хотя пережитое ею неприятие не было столь сильным и непреодолимым, как у двух других девушек.

Ключ к этой сложной, но увлекательной проблеме можно найти, углубившись в психологическое значение отвержения. Поэтому нам следует рассмотреть сначала те случаи, когда тревога сопутствовала отвержению, а потом – те, когда этого не наблюдалось, и каждый раз задаваться вопросами: каким образом человек субъективно интерпретировал это отвержение? И каково соотношение между реальностью и его ожиданиями от жизни?

Людей, подпадающих под нашу гипотезу, прежде всего характеризует то, что они всегда воспринимали отвержение на фоне высоких требований к родителям. У них проявлялось то, что я называю противоречием между ожиданиями и реальностью в отношениях с родителями. Они никогда не могли принять отвержение как реальный, объективный факт. Нэнси рассказывала, как мать безрассудно оставляла ее одну и "больше занималась хождением по барам, чем своим ребенком", но немедленно добавляла: "Она могла бы быть такой хорошей матерью". К тому же Нэнси не уставала повторять, что иногда в детстве ее мама была "хорошей", несмотря на неоспоримые доказательства того, что мать всегда обращалась с ребенком безответственно. Случай Нэнси позволяет вывести еще одно заключение, справедливое и для всех остальных случаев: идеализированные ожидания, с одной стороны, и чувство отверженности, с другой, усиливают друг друга. В случае Нэнси (как и в других случаях) идеализация способствовала сокрытию реального отвержения, но в свете идеализированных ожиданий ее чувство отверженности становилось еще болезненнее.

У других молодых женщин также наблюдается похожее расхождение между надеждами и действительностью. Хелен говорила, что мать "нелояльна" к ней, подразумевая, что мать может и должна вести себя иначе. Фрэнсис идеализировала родителей, называла их "чудесными" и "милыми", сохраняя идеализацию в форме "сказочного" мотива и стараясь подавить сильную враждебность и присущее приемному ребенку чувство изолированности. Более того, у этих молодых женщин проявлялась так называемая ностальгия по родителям, основанная на представлении о том, что "могло бы быть", если бы родители были другими. Ностальгия являлась как частью идеализированных требований к родителям, так и способом закрыть глаза на реальную ситуацию во взаимоотношениях с родителями. Эстер выразила эту ностальгию в несколько иной форме: "Если бы мой папа не умер, меня миновали бы все эти неприятности".

Кроме того, молодые женщины до сих пор ждали и лелеяли надежду на то, что их родители изменятся, насколько бы нереальным это ни казалось. Эстер постоянно вела себя вызывающе, чтобы заставить мать обратить на себя внимание. Агнес, хотя и знала, что отец никогда раньше не проявлял к ней подлинную заботу, поехала повидаться с ним, теша себя пустой надеждой, что он вдруг переменится. Казалось, что эти молодые женщины до сих пор ведут с родителями прежние битвы.

Подведем итоги. В случаях, соответствующих классической гипотезе, по которой неприятие сопровождается невротической тревогой, мы каждый раз обнаруживаем следующее: отвержение никогда не принималось как объективный факт, но противопоставлялось идеализированным требованиям к родителю. Молодая женщина не могла воспринимать родителя реалистически и всегда смешивала реальную ситуацию со своими ожиданиями относительно того, каким родитель может или должен стать 2 .

Теперь возникает вопрос: каково происхождение субъективного конфликта? Мы видели, например, что тревога у Нэнси проявляется в форме конфликта между желанием полностью зависеть от любви жениха и неослабевающими сомнениями в том, можно ли положиться на его любовь. Тот же самый конфликт имел место в детстве, в ее отношениях с матерью. Отношение Фрэнсис к своему другу включали идеализацию и подавленную враждебность в таком же сочетании, что и отношение к родителям. Завершая ряд примеров, отметим, что конфликт, который впоследствии проявляется в виде чрезмерной тревожности, – это тот же основной конфликт, который был и существует до настоящего времени в отношениях молодой женщины с ее родителями 3 .

Таким образом, первоначальный конфликт с родителями был интроецирован, интериоризован (т.е. стал субъективным конфликтом), что вылилось во внутреннюю травму молодой женщины и фундаментальную психологическую дезориентацию в ее отношениях к себе и к другим людям. Он стал не только источником постоянных обид на родителей, но и поводом для непрекращающихся самообвинений. Нельзя просто сказать, что исходный конфликт с родителями впоследствии активизировал у молодой женщины тревогу. Точнее, исходный конфликт с родителями определяет структуру характера индивидуума в плане межличностных взаимодействий, и в дальнейшем человек справляется со всеми своими жизненными ситуациями в соответствии с этой структурой характера. Например, понятно, что если человек смешивает реальность и свои ожидания по отношению к родителям, он не будет готов реалистически оценивать и свои отношения с другими людьми. Следовательно, он будет подвержен постоянной тревоге и приступам субъективного конфликта.

Совершенно противоположная картина обнаруживается у тех молодых женщин, которые испытывали отвержение, но не выказывали выраженной невротической тревоги – у Бесси, Луизы и отчасти Долорес. Примером различия между реакцией на отвержение этих молодых женщин и женщин из предыдущей группы может служить удивление Долорес, когда психолог спросил, не расстраивало ли ее в детстве, что отец никогда с ней не играл. Для любой молодой женщины из первой группы такой вопрос был бы наполнен глубоким смыслом и в большинстве случаев послужил бы сигналом для выплескивания своей обиды на родителей. Однако Долорес такой вопрос просто никогда не приходил в голову. Молодые женщины никогда не тешили себя идеализированными надеждами по поводу родительского отношения; они воспринимали их реалистически. Луиза и Бесси считали своих матерей жестокими и ненавидящими, какими они и были на самом деле. Ни одна из девушек не питала иллюзий, что кто-то из родителей какое-то время был "хорошим" или на следующий день станет любящим. Луиза и Бесси воспринимали неприятие как объективный факт; Луиза беспристрастно назвала его "тяжкой долей", а Бесси предпринимала шаги, чтобы добиться любви не родителей, а других людей. Ни одна из девушек не позволяла родительскому отвержению влиять на ее поведение. В детстве Бесси начинала играть с братьями, несмотря на подчеркнуто неприязненное отношение к этому ее отца, а Луиза отказывалась выражать фальшивую привязанность к матери, которую не любила.

У этих молодых женщин не было противоречия между ожиданиями и реальностью в отношениях с родителями. Те конфликты, которые происходили у них как с родителями, так и с другими людьми, имели объективную, осознанную причину. Они не испытывали невротической тревоги главным образом потому, что их отвержение не было интроецировано; оно не сделалось источником субъективного конфликта и, следовательно, не нарушило их самовосприятие и восприятие ими других людей.

ПРОПАСТЬ МЕЖДУ ОЖИДАНИЯМИ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬЮ

Данное исследование подтверждает гипотезу о том, что конфликт, лежащий в основе невротической тревоги, проистекает из отношений индивидуума с родителями, и опровергает предположение, что отвержение как таковое предрасполагает к невротической тревоге. Скорее, источник предрасположенности к невротической тревоге лежит в таких взаимоотношениях ребенка с родителями, при которых ребенок не может реалистически воспринимать отношение к нему родителей и не способен принять объективное отвержение. Невротическая тревога возникает не по вине "плохой" матери, выражаясь словами Салливана, а из-за того, что ребенок постоянно сомневается, "хорошая" у него мать или "плохая" 4 .

Конфликт, лежащий в основании невротической тревоги, вызывает родительское неприятие, скрытое под притворной любовью и заботой. Родители Луизы и Бесси – действительно карающие и жестокие – по крайней мере не пытались утаить свою ненависть к детям. Современный психоаналитик Мелитта Шмидеберг задается вопросом, почему дети теперешних родителей, которые гораздо более снисходительны к ним, намного тревожнее детей строгих, жестких родителей викторианской эпохи. Она видит причину в том, что современные родители не разрешают детям бояться их, и, следовательно, ребенку приходится замещать свой страх и враждебность и переживать сопутствующую тревогу. Если родители не могут воздержаться от наказаний, продолжает доктор Шмидеберг, они по крайней мере должны дать ребенку право бояться их (см. ее Anxiety states, Psychoanal. Rev., 1940, 27:4, 439-49). He углубляясь в проблему сравнения тревоги в разные эпохи и не вдаваясь в сложные объяснения, мы, тем не менее, считаем, что замечание доктора Шмидеберг о том, что нужно разрешать ребенку воспринимать отношения реалистически, звучит разумно. Следовательно, Луиза и Бесси смогли принять отвержение как таковое и, как показано в случае Бесси, искать отношений любви и поддержки в другом месте. Таким образом, когда матери Луизы и Бесси в детстве и юности отвергали их, это не ставило под угрозу никаких жизненно важных ценностей; они в любом случае не ждали от родителей ничего лучшего. Высказывание Луизы: "Ребенок не страдает, он принимает вещи такими, какие они есть" – может означать, что если ребенок способен, как она, назвать отношения с матерью своими именами, он не страдает в главном – не ощущает угрозу жизненным ценностям. Но у молодых женщин с субъективным конфликтом отвержение прикрывалось идеализированными ожиданиями (которые в основном подпитывались неискренностью родителей перед ними в детстве), и, следовательно, они не могли приспособиться к нему в реальности 5 .

На основании этих наблюдений можно разделить родительское отношение на три типа. Первый: родитель открыто отвергает ребенка, и это отвержение признается обеими сторонами. Второй: родитель отвергает ребенка, но маскирует отвержение фальшивой любовью. Третий: родитель любит ребенка и ведет себя с ним соответственно. Данные исследования подтверждают, что именно второй тип отношений предрасполагает к невротической тревоге 6 .

Обсуждаемая нами проблема столь важна, что я хотел бы привести некоторые аналогичные находки, сделанные в исследовании Анны Харток Шахтель. Описывая одну девочку, мать которой отвергала ее, но притворялась любящей и ревновала к любимой бабушке девочки, миссис Шахтель утверждает: "Этот ребенок окружен фальшью: ей приходится избегать встречи с реальной ситуацией отсутствия любви; она живет мечтами и вынуждена основывать свои увлечения, страхи, ожидания и желания на этом шатком фундаменте". Этот ребенок очень напоминает описанных нами женщин из первой группы. Миссис Шахтель рассказывает еще об одной девочке, росшей без отца, которую дома часто били и говорили, что она причиняет одни неудобства. "Отсутствие любви для нее было фактом, но это никоим образом не уменьшает ее собственную способность любить". Она была независимой, довольно упорной, агрессивной, настроенной на сотрудничество и надежной девочкой, которая "не преуменьшала и не приукрашивала бесчеловечное и враждебное обращение с ней". Эта девочка кажется мне очень похожей на Бесси. Как и Бесси, она обрела любовь друзей, братьев и сестер, несмотря на родительское неприятие. Миссис Шахтель подчеркивает, что "для ребенка быть нелюбимым лучше, чем пользоваться псевдолюбовью". Находки, сделанные в нашем исследовании, доказывают правильность этого утверждения с точки зрения предрасположенности к тревоге 7 .

Можно ли охарактеризовать тревогу вообще как явление, которое мы обнаружили в отношениях молодых женщин с родителями, – как субъективную дезориентацию, проистекающую из глобального противоречия между ожиданиями и реальностью? Является ли она фундаментальной дезориентацией, неспособностью ориентироваться в мире, невозможностью видеть его таким, каков он есть на самом деле?

Эти вопросы выводят нас далеко за пределы настоящей дискуссии. Но я могу дать на них правдоподобный ответ, имеющий как психологический, так и философский аспекты. Дональд МакКиннон предложил описание тревоги, которое созвучно вышеприведенной гипотезе, несмотря на некоторые топологические детали, остающиеся под вопросом:

"Человек, мучимый тревогой, одновременно видит все вещи и лучше, и хуже, чем они есть на самом деле... Позитивные иллюзии искажают соответствующий им уровень реальности в соответствии с его ожиданиями, а негативные иллюзии вносят искажения в соответствии с его страхами... Это означает, что психологически у индивидуума почва уходит из-под ног, поскольку его реальному жизненному пространству недостает когнитивной структуры в силу того, что в нем одновременно сосуществуют противоречивые смыслы возможного успеха и возможного поражения" 8 .

НЕВРОТИЧЕСКАЯ ТРЕВОГА И СРЕДНИЙ КЛАСС

И последний вопрос возникает в связи с тем, что все молодые женщины из первой группы – то есть с невротической тревогой – принадлежали к среднему классу, а девушки из второй группы, которые подвергались отвержению, но переносили его без невротической тревоги, были из рабочего класса. Действительно, выраженная невротическая тревога не проявляется ни у одной из четырех исследованных девушек из рабочего класса – Бесси, Луизы, Сары и Долорес. Отметим, что описанный миссис Шахтель ребенок, который принимал отвержение как реальный факт, тоже принадлежал к рабочему классу.

Это ставит нас перед важной проблемой: является ли в нашей культуре противоречие между ожиданиями и реальностью, предрасполагающее к невротической тревоге, особой характеристикой среднего класса и не преобладает ли невротическая тревога именно в среднем классе. Классическая гипотеза об отвержении и предрасположенности к невротической тревоге основывается на клинической и психоаналитической работе с членами преимущественно среднего класса. Она справедлива для пациентов Фрейда и для пациентов почти всех психоаналитиков, занимающихся частной практикой. Похоже, что гипотеза распространяется именно на средний класс, но не на другие классы.

Заявление, что в нашей культуре невротическая тревога присуща в основном представителям среднего класса, подтверждается множеством априорных доводов и некоторыми эмпирическими данными. Именно в среднем классе особенно бросается в глаза разрыв между реальностью и ожиданиями как в психологическом, так и в экономическом смысле. Карл Маркс писал, что рабочий класс не ждет ничего, кроме революции. Раньше (в главе 4) было показано, что соревновательная мотивация, непосредственно связанная с тревогой, присуща главным образом среднему классу. В нашем исследовании у женщин из рабочего класса проявлялось гораздо меньше соревновательных амбиций, чем у женщин из среднего класса. Сара выработала интересную позицию, в соответствии с которой ее амбиции не были соревновательными: "Я стараюсь быть не на вершине и не на дне, а где-то в середине". Фашизм – выраженный культурный симптом тревоги – зародился как движение именно в среднем классе. На плечи среднего класса ложится самый тяжелый груз тревоги, поскольку его представители зажаты между высокими стандартами поведения и осознанием того, что ценности, поддерживающие эти стандарты, исчерпали себя. Это, конечно же, интересная и глубокая тема для социологических и психологических исследований.

Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17