Настоящее и будущее *

УГРОЗА ИНДИВИДУУМУ В СОВРЕМЕННОМ ОБЩЕСТВЕ

Людей всегда занимал вопрос: «Что принесет будущее?», – но занимал не всегда в равной степени. В исторической перспективе чаще во времена физических, политических, экономических и духовных бедствий они в тревожной надежде направляли свой взгляд в будущее и создавали предчувствия, утопии и апокалиптические видения. Вспомним о веке Августа – начале христианского Эона с его хилиастическими ожиданиями либо о метаморфозах западного духа, сопровождавших коней первого христианского тысячелетия. Сегодня мы живем накануне завершения второго тысячелетия, во времена апокалиптических предчувствий всемирного разрушения. Каков смысл той трещины, которая отчетливо предстает в виде железного занавеса, разделившего человечество на две половины? Что произойдет с нашей культурой, с нашим человеческим существованием вообще, если начнут рваться водородные бомбы? Либо если духовный и моральный мрак государственного абсолютизма распространится по всей Европе?

У нас нет ни малейшего повода недооценивать эту угрозу. По всему западному миру уже имеются подрывные меньшинства. с заготовленными для поджога факелами. Они даже пользуются защитой нашего права и нашего гуманизма, а потому на пути у этих идей стоит лишь критический разум благоразумного и духовно

==113

стабильного слоя населения. Не стоит переоценивать его мощь. Она изменчива, находится в зависимости от национального темперамента, страны, даже региона с его системой общественного воспитания и образования и прежде всего от воздействия серьезных факторов политической и экономической природы. Верхняя граница этого слоя по самым оптимистичным оценкам и на основе опыта голосования лежит где-то возле 60% от числа избирателей. Тем самым не опровергается несколько более пессимистичный взгляд, поскольку дар разума и критического размышления вовсе не является непременным свойством человека, и даже там, где они имеются в наличии, у них нет твердости и устойчивости – как правило, тем более, чем обширнее рассматриваемая политическая группа. Масса подавляет еще возможную у каждого по отдельности способность трезво видеть и размышлять, она принудительно влечет к доктринёрской и авторитарной тирании, стоит хоть чуть ослабнуть правовому государству.

Разумная аргументация возможна и перспективна лишь до тех пор, пока эмоции не превысили некоторой критической для данной ситуации точки. Стоит температуре аффектов превзойти этот градус, и действенность разума отказывает, па его место приходят лозунги и химерические желания, иными словами, род химерической одержимости, которая, разрастаясь, производит психическую эпидемию. В этом состоянии приобретают значимость те элементы населения, которые раньше, под властью разума, влекли асоциальное и едва терпимое существование. Подобные индивиды вовсе не представляют собой редкого курьеза, обнаруживаемого разве что в тюрьмах и сумасшедших домах. На всякого явно душевнобольного, по моей оценке, приходится как минимум с десяток латентных случаев. При видимой нормальности их воззрения и поведение находятся под влиянием бессознательных болезнетворных и извращенных сил, хотя до прорыва последних дело чаще всего не доходит. Никакая медицинская статистика по понятным причинам не даст нам справки относительно частоты латентных психозов. Но даже если их число меньше десятина каждое явное душевное заболевание и преступление, то сравнительная незначительность в процентном отношении к числу всего населения перевешивается особой опасностью подобных индивидов. Их душевное состояние соответствует как раз коллективному возбуждению группы, которой владеют аффективные предрассудки и фантастические желания. В

==114

такой среде они оказываются самыми приспособленными, тут они чувствуют себя как дома. Ведь им по собственному опыту знаком язык подобных состояний, они умеют с ними обходиться. Взывающие к коллективному неразумию, исполненные фанатичной злобы, химерические идеи падают на плодородную почву: здесь говорят те мотивы, поднимается та злоба, которые дремлют у нормального человека под покровом разума и благомыслия. Хотя число таких индивидов ничтожно в сравнении со всем населением, они опасны как источник заразы, а именно по той причине, что так называемый нормальный человек располагает лишь весьма ограниченным самопознанием.

«Самопознание» обычно путают со знанием собственной сознательной личности, своего «Я». Всякий, у кого есть сознание «Я», полагает само собой разумеющимся, будто он себя знает. Однако сознанию «Я» ведомы только его же содержания, но никак не бессознательное. Человек путает познание самого себя с тем, что в среднем известно о нем в его социальном окружении. Действительное его психическое состояние остается по большей части сокрытым. В этом отношении душа подобна телу: неспециалисту тоже очень мало известно о физиологических и анатомических структурах, хотя ими и в них он живет. Требуются специальные познания, чтобы довести до «Я» хотя бы уже известное, не говоря уж о неведомом.

То, что обычно называется «познанием себя», есть по большей части ограниченное и зависимое от социальных факторов знание о происходящем в человеческой душе. Здесь мы вновь и вновь сталкиваемся с предрассудками (мол, такого «у нас», «в нашей семье», в ближайшем, либо далеком окружении не бывает); нередки также иллюзорные предположения по поводу якобы имеющихся свойств, которые, однако, служат лишь сокрытию действительного положения вещей.

Именно эта широко простирающаяся область бессознательного недостижима для критики и контроля сознания; здесь мы явно беззащитны перед лицом возможного влияния и психического заражения. Против психической заразы, как и против любых других опасностей, мы можем защищаться лишь в том случае, если осознаем, где, когда и как на нас нападают. В случае самопознания речь идет о постижении индивидуального состояния, поэтому теория дает здесь очень мало. Чем выше воздвигается притязание на всеобщую значимость, тем меньше теория отдает

==115

должное индивидуальному положению дел. Основанная на опыте теория по необходимости является статистической, т.е. она говорит о какой то идеальной середине, платая исключения сверху и снизу, замещая их абстрактным средним. Это среднее имеет свое значение, но только в действительности оно как таковое не встречается. В теории оно тем не менее признается неоспоримым и фундаментальным фактом. Исключения по одну или другую сторону вообще не предстают в конечном результате, они снимают друг друга. Скажем, если я получу в результате вычисления средний размер камня в 145 граммов, то это мне немного скажет о реальном содержимом слоя гравия. Тот, кто на основании такого расчета полагает, будто с первого раза выпет из этого слоя гальку весом 145 граммов, наверняка ошибается. Может случиться, что он, несмотря на все поиски, не найдет ни одного камня весом ровно 145 граммов. Статистический метод дает нам идеальное среднее, а не картину, эмпирической действительности. Подобный метод улавливает неоспоримо существующий аспект реальности, но он может полностью исказить фактическую истину. В особенности это свойственно теориям, опирающимся на статистику. Факты действительности индивидуальны; если несколько утрировать, то можно было бы сказать, что настоящая картина действительности вообще состоит из сплошных исключений, а тем самым абсолютным принципом, господствующим в реальности, оказывается иррегулярность .

Об этом следует помнить, когда речь заходи г о теории, которая должна служить руководством для самопознания. Самопознание просто невозможно в соответствии с подобными предпосылками, поскольку предметом познания тут выступает индивид – относительное исключение из правил, иррегулярность. Не всеобщее и повторяющееся, а уникальное – вот что отличает индивидуума. Его следует понимать не как повторяющуюся единицу, но как неповторимую единственность, которая в конечном счете не доступна ни для сравнения, ни для познания. Человека можно и должно описывать и статистически, иначе о нем вообще не высказать ничего всеобщего. В этих целях его можно трактовать и как сопоставимую единицу. Так появляются общезначимые антропология и психология с абстрактно-усредненным образом человека. Только из этого образа выпали все индивидуальные черты, которые важнее всего для понимания. Когда я хочу понять отдельного человека, то я должен отложить в сторону все

==116

научные познания о среднем человеке, отказаться от всякой теории, чтобы смотреть всякий раз по-новому и без предубеждений. К задаче понимания я могу приступать лишь vacua libera mente * , тогда как научное познание требует всевозможных знаний во всеобщей форме.

Идет ли речь о понимании стоящего передо мной индивидуума или о самопознании, в обоих случаях я должен повернуться спиной к теоретическим предпосылкам, ясно отдавая себе отчет в том, что научное познание тут умолкает. Однако последнее не только пользуется всеобщим почитанием, оно вообще служит современному человеку в качестве единственного духовного авторитета. Понимание другого индивида требует, так сказать, crimen laese maiestatis ** , а именно игнорирования научного познания. Такой отказ означает нелегкую жертву: можем ли мы избавиться от научного подхода, не утратив при этом чувства ответственности? Если психолог одновременно является еще и врачом, стремящимся не только к научному упорядочению феноменов, но и к человеческому пониманию своего пациента, ему прямо угрожает коллизия долга: он оказывается между двух противостоящих друг другу установок, между познанием и пониманием. В терминах «или-или» этот конфликт не решается, тут требуется «двухколейное» мышление: мыслить одно, не забывая при этом и другого.

В силу того что очевидное достоинство познания выступает в то же самое время как специфический недостаток понимания, возникает риск парадокса. С одной стороны, для науки индивидуум – это лишь абстрактная, бесконечно повторимая единица, обозначаемая любой буквой; с другой – для понимания уникальный индивид является как раз благороднейшим и единственно реальным предметом, отодвигающим на второй план все эти милые научному сердцу закономерности и регулярности. Данное противоречие становится проблемой прежде всего для врача. Полученное им естественнонаучное образование оснащает его статистическими истинами, но перед ним стоит задача излечения больного, который требует индивидуального понимания, особенно в случае психических страданий. Чем схематичнее избранное им лечение, тем сильнее будет оправданное сопротивление со

==117

стороны пациента, тем меньше шансов на исцеление. Психотерапевт nolens volens должен принимать во внимание индивидуальность пациента и в соответствии с ней вносить изменения в метод лечения. Сегодня во всех областях медицины приходят к признанию того, что задачей врача является лечение больного человека, а не абстрактной болезни, одинаковой у всех и каждого. Сказанное по поводу медицины представляет собой лишь отдельный случай общей проблемы воспитания и образования. Опирающееся только на естественные науки образование имеет своим фундаментом статистические истины и абстрактные познания. Тем самым образование служит передаче нереалистичного рационалистического мировоззрения, «для которого индивидуальный случай, будучи просто пограничным феноменом, не играет никакой роли. Но индивидуум есть иррациональная данность и как таковая представляет собой особого рода действительность, а именно действительность конкретного человека, противоположную идеальному или нормальному человеку, к которому относятся суждения науки. Естественные науки к тому же склонны представлять результаты своих исследований таким образом, словно они получены вообще без человеческого вмешательства. Неизбежное воздействие психики остается невидимкой. (Исключением из этого правила является современная физика, признающая зависимость наблюдаемого от наблюдателя.) Тем самым естествознание дает картину мира, из которой как бы исключена человеческая психика. Отличие естествознания от Humaniora * здесь очевидно.

Ущерб от влияния естественнонаучных постулатов претерпевает не только психика, но и сам человек: все индивидуальное подвергается нивелировке и пребывает в безвестности, так как образ реальности искажается идеей среднестатистического. Психологическое воздействие статистической картины мира не следует недооценивать: она вытесняет индивидуальное ради анонимных единиц, скученных в массы. Наместо конкретных индивидуальных существ приходят названия организаций, причем высшее место занимает понятие государства как принципа политической реальности. Моральная ответственность индивида замещается государственным интересом, на место моральных и духовных особенностей индивидов становятся общественное благосостояние

==118

и повышение жизненного уровня. Цель и смысл жизни каждого (а только она является подлинной жизнью!) заключаются уже не в индивидуальном развитии, а в государственном интересе, который извне чеканит человека, подчиняет его абстрактным понятиям, вбирающим в себя вообще всю жизнь. Индивид все меньше способен принимать моральное решение, направлять свою жизнь, им управляют как социальной единицей, каковую кормят, одевают, воспитывают, которой дают соответствующее жилье, которую развлекают, причем идеальный масштаб тут задан благоденствием и довольством массы. Правители сами являются точно такими же социальными единицами, от управляемых они отличаются лишь тем, что предстают как специализированные носители государственной доктрины. Ей не нужны способные к критическому мышлению личности, доктрине требуются просто специалисты, которые ни на что не способны за пределами своей специальности. Чему учат и чему учатся – это определяется государственным интересом. Всемогущая государственная доктрина, в свою очередь, направляется всевластными высшими правительственными четами; это они говорят от имени государственного интереса. Тог, кто путем выборов или с помощью произвола выбирается на эти места, уже не знает над собой никакого присуждения, ведь он сам теперь стал государственным интересом и действует по личному усмотрению. Вместе с Людовиком XIV он может сказать: «L’Etat c’est moi» * . Тем самым он оказывается единственным или одним из немногих индивидов, которые могут свободно употреблять свою индивидуальность. Если только они еще способны отличать ее от государственной доктрины, скорее они являются рабами собственной фикции. По такая односторонность психологически компенсируется бессознательными подрывными тенденциями. Рабство и бунт пребывают в неразрывной связи друг с другом. Властолюбие и недоверие духу пронизывают весь общественный организм снизу доверху. Кроме того, для компенсации своей хаотичной бесформенности масса творит себе «фюреров», а они неизбежно впадают в инфляцию собственного «Я», чему история дает немало примеров.

Развитие такого рода логически неизбежно с момента омассовления индивида. В гигантских скоплениях человеческих масс

==119

индивидуальность и без того исчезает, а к этому добавляется в качестве одного из главных факторов омассовления естественнонаучный рационализм. Он грабит индивидуальную жизнь, лишает ее фундамента, а тем самым и ее достоинства, ибо как социальная единица человек утрачивает свою индивидуальность и превращается в абстрактный статистический номер в организации. Теперь он играет лишь роль бесконечно малой и взаимозаменяемой единицы. Но если смотреть извне и рационалистически, то он таковым и является. Под этим углом зрения было бы даже смехотворно рассуждать о ценности или внутреннем смысле индивидуума. Как вообще можно говорить о достоинстве отдельной человеческой жизни – ведь этому противостоит очевидная истина науки.

С этой точки зрения индивидуум действительно имеет исчезающе малое значение, и тот, кто отстаивает нечто другое, обнаруживает нехватку аргументов. Полагая важным себя самого, свою семью, ценимых им близких или знакомых, он имеет дело с довольно-таки комичной субъективностью своих ощущений. Что такое эти немногие в сравнении с десятками и сотнями тысяч, с миллионами? Это напоминает мне аргумент моего глубокомысленного друга, с которым мы оказались в насчитывавшей десятки тысяч толпе: «Вот самое убедительное доказательство против веры в бессмертие души: все они жаждут бессмертия».

Чем больше масса, тем недостойнее индивид. Но там, где он испытывает превозмогающее чувство собственной малости и пустоты, где он утрачивает смысл жизни (пока тот не исчерпывается общественным благосостоянием и высоким жизненным уровнем), там он уже на пути к государственному рабству. Сам того не ведая и не желая, он прокладывает дорогу к этому рабству. Кто видит только внешнее, только большие числа, тому уже нечем обороняться от подобных свидетельств своих чувств и разума. Именно этим и занят сегодня весь мир: в восхищении и преклонении перед статистическими истинами и большими числами всякий ежедневно убеждается в ничтожности и бессилии отдельной личности, пока она не представляют и не олицетворяет какой-нибудь массовой организации. И наоборот, любой индивид хоть чуть видимый на сцене мира, чей голос внятен широкому кругу, кажется некритичной публике носителем массового движения и общественного мнения. Только на этом основании его приемлют или ведут с ним борьбу. Массовое внушение тут обычно

К оглавлению

==120

преобладает, а потому остается неясным: является ли его послание собственным его деянием, за которое он несет личную ответственность, либо он просто функционирует как некий мегафон, передающий коллективные мнения.

В этих обстоятельствах понятны растущая неуверенность индивидуальных суждений и вытекающая из нее коллективизация ответственности, которая откатывается от индивида к корпорации. Индивидуум все более и более делается функцией общества, а оно принимает на себя функцию подлинного носителя жизни, хотя само оно, если разобраться, есть не более чем идея, к примеру идея того же государства. И общество, и государство гипостазируются, делаются независимыми сущностями. Государство превращается чуть ли не в живую личность, от которой все чего-то ждут. В действительности государство представляет собой лишь камуфляж для тех индивидов, которые неплохо знают, как можно с его помощью тайком манипулировать другими. Изначальная конвенция правового государства неожиданно оборачивается примитивной социальной формой, а именно коммунизмом первобытного племени, которое подлежит автократической власти вождя или какой-то олигархии.

РЕЛИГИЯ КАК КОМПЕНСАЦИЯ ОМАССОВЛЕНИЯ

Чтобы освободить от любых ограничений эту фикцию единственной в своем роде государственной власти, т.е. произвола манипулирующего государством вождя, все нынешние социально-политические движения, стремящиеся к достижению этой цели, пытаются уничтожить религию. Для превращения индивидуума в функцию государства у него нужно отнять все прочие обусловленности или зависимости. Религия означает зависимость от иррационального, подчинение ему как данности, которая прямо не сводится к социальным или физическим условиям, а скорее соотносится с психическими установками индивидуума.

Разглядеть внешние условия существования можно лишь в том случае, если есть точка зрения, с которой на них смотрят. Религии дают человеку такую точку зрения или даже требуют ее от него, способствуя тем самым свободному суждению индивидуума. Религии дают ему запас прочности против многообразного и неуклонного принуждения извне, перед которым пасует всякий, кто жив лишь внешним миром и не чувствует под ногами

==121

никакой почвы, кроме асфальта. Если нет никакой другой действительности, помимо среднестатистической, то она одна наделена авторитетом. Тогда она одна решает и обусловливает, тогда ей нечего противопоставить, а свободное суждение и решение тогда не просто избыточны, они и невозможны. Индивидуум принужден исполнять роль статиста, быть функцией государства или какого-нибудь другого абстрактного принципа порядка, как бы он ни назывался.

Религии учат иному авторитету, который противостоит авторитетам «мира сего». Учение о божественной обусловленности человека выдвигает столь же высокие притязания на человека, как и мир. Может случиться, что абсолютность этих притязаний настолько же отчуждает человека от мира, насколько он способен потерять себя, поддавшись коллективной ментальности. В первом случае он может потерять свободу суждения и решения ничуть не меньше, чем во втором. К этой цели явно стремятся религии, когда они не удовлетворяются компромиссом с государством. В случае такого компромисса я вообще предложил бы говорить не о религии, а о вероисповедании (в полном соответствии со значением этих слов). Вероисповедание – это исповедание определенных коллективных убеждений, тогда как слово «религия» выражает субъективное отношение к неким метафизическим, т.е. внемирским, факторам. Вероисповедание направлено по существу на внешний мир, является внутримирским делом; смысл и цель религии – отношение между индивидуумом и Богом (христианство, иудаизм, ислам) либо путь освобождения (буддизм). Из этого проистекает теперешняя этика, которая без индивидуальной ответственности перед Богом означает лишь конвенциональную мораль.

Будучи компромиссом с мирской действительностью, вероисповедания склоняются к растущей кодификации своих воззрений, учений и обычаев. Тем самым они настолько овеществляются, что на задний план отходит их подлинно религиозная сущность, а именно живое отношение, непосредственная встреча с внемирским. Вероисповедальная точка зрения мерит ценность и значимость субъективной религиозной связи масштабом переданного традицией учения. Там же, где это не так сильно выражено (например, в протестантизме), там речь сразу заходит о пиетизме, сектанстве духовных мечтаниях и т.п., стоит кому-либо прямо сослаться на Божью волю. Вероисповедание либо образует

==122

государственную церковь, либо по меньшей мере является публичным институтом, к которому принадлежат не только верующие в узком смысле слова, но также бесчисленное число тех, кто безразличен к религии, кто принадлежит к вероисповеданию, так сказать, по привычке. Различие между вероисповеданием и религией здесь очевидно.

Принадлежность вероисповеданию поэтому далеко не всегда является делом религии, скорее это дело общественное, не затрагивающее основ индивидуума. Этот фундамент определяется отношением индивидуума с внемирской инстанцией, причем критерием тут является не произносимое вслух исповедание, а психологический факт зависимости жизни индивидуума не только от его «Я» (со всеми его мнениями), не только от социальных детерминант, но также от трансцендентного авторитета. Основания автономии и свободы индивидуума закладываются не одними высокими этическими правилами или ортодоксальным исповеданием веры, но прежде всего эмпирическим сознанием, недвусмысленным опытом личностного и многостороннего отношения с какой-то внемирской инстанцией, которая недоступна «миру со своим разумом».

Сказанное выше вряд ли порадует тех, кто считает себя частицей массы, но ничуть не больше она годится для исповедующих коллективные верования. Для первых высшим принципом мышления и деятельности оказывается государственный интерес, целям которого они, преданы, тогда как индивидууму право на существование предоставляется ровно настолько, насколько он представляет собой государственную функцию. Вторые признают за государством моральные притязания, исповедуют убеждение, согласно которому не только человек, но и возвышающееся над ним государство подлежит Божьей власти. В сомнительных случаях высшее решение падает на нее, а не на государственный интерес.

Я воздерживаюсь от метафизических суждений, а потому остается открытым вопрос: противостоит ли Богу внешний «мир», т.е. человек и природа в целом. Я могу сослаться лишь на тот факт, что психологически эти две области опыта .противостоят друг другу; об этом свидетельствует не только Новый завет, но и подчеркнуто отрицательное отношение современных диктаторских режимов к религии и церкви, их приверженность атеизму и материализму.

==123

Как социальное существо, человек не может долгое время жить без связи с обществом, а потому он способен найти действительное оправдание собственному существованию, духовную и нравственную автономию лишь в каком-то внемирском принципе. Так он может уравновесить давление внешних факторов. Не укорененный в Боге индивидуум на основании своих личных мнений не способен оказать какое бы тони было сопротивление физическому и моральному могуществу мира. Для этого он нуждается в очевидности своего внутреннего, трансцендентного опыта – только он мог бы защитить его от иначе неизбежного омассовления. Чисто интеллектуальный или даже чисто моральный взгляд на глупость и нравственную безответственность массового человека не поможет, это лишь некое колебание на пути к атомизации индивидуума. Тут не хватает силы религиозного убеждения, поскольку держатся здесь одного разума. У диктаторского государства в сравнении с разумом буржуа есть даже известное преимущество, поскольку это государство заглатывает вместе с индивидуумом его религиозные силы. Государство становится на место Бога – в этом отношении социалистические диктатуры являются религиями, а государственное рабство – род богослужения.. Такое искажение, фальсификация религиозной функции вызывают, конечно, сомнения, но они тут же подавляются, чтобы избегнуть конфликта с господствующим устремлением к омассовлению. Как всегда, это производит сверхкомпенсацию, а именно фанатизм , который, в свою очередь, является мощным рычагом подавления и искоренения всякой оппозиции, Свобода слова удушается, моральная, автономия жестоко уничтожается, причем цель освящает любые, даже самые дурные средства. Государственный интерес делается исповеданием веры, вождь или стоящий у государственного руля деятель превращается в полубога, стоящего по ту сторону добра и зла, а фанатик становится героем, мучеником, апостолом и миссионером. Есть лишь одна истина, она неприкосновенна, недоступна любой критике. Всякий, у кого остались хоть какие-то собственные мысли, есть еретик, и ему, следуя, хорошо известным образцам, уготавливаются малоприятные последствия. Государственную доктрину аутентично может интерпретировать лишь тот, кто держит в своих руках государственную власть, а потому он толкует так, как это ему заблагорассудится.

==124

Когда в результате омассовления индивидуум стал социальной единицей под каким-то порядковым номером, а государство сделалось высшим принципом, религиозная функция неизбежно вовлекается в этот водоворот. Религия есть прирожденное чело веку инстинктивное стремление, В ней осуществляются наблюдение и уяснение неких невидимых и неконтролируемых человеком факторов. Проявления этого стремления можно проследить во всей духовной истории. Его целью было сохранение психического равновесия: естественный человек имеет столь же естественное знание о пересечениях его сознания с неконтролируемыми сознанием факторами (будь они внешними или внутренними по происхождению). Поэтому люди с древнейших времен заботились о том, чтобы всякое решение с непредсказуемыми последствиями имело подстраховку подходящими для этого мерами, религиозными по своей природе. Незримым силам приносились жертвоприношения, произносились заговоры и молитвы, совершались прочие священнодействия. Всегда и повсюду имелись rites d’entree et de sortie * , которые для невежд в психологии – просветителей – были магией и предрассудком. Не следует недооценивать психологической эффективности магии. Исполнение «магического» действия придает человеку чувство уверенности, необходимое для решительного осуществления замысла. Такая страховка нужна .и для принятия решения, поскольку оно всегда тяготится односторонностью и ощущается как рискованное. Даже диктатор сопровождает свои государственные акты не одними угрозами, но также шумом празднеств. Марши, флаги, лозунги, парады а чудовищные сборища в принципе неотличимы от молельных процессий, пушечных залпов и фейерверков в честь изгнания бесов. Суггестивные демонстрации государственного могущества вызывают коллективное чувство безопасности. Правда, в отличие от религиозных представлений они не дают индивидууму никакой защиты против его внутреннего демонизма. Еще судорожней он цепляется за государственную власть, т.е. за массу, предается ей всей душой, ощущая собственное социальное бессилие. Подобно церкви, государство требует энтузиазма, жертвенности и любви, но если религии уповают на страх Божий, то диктатура уже позаботилась о терроре.

==125

Нападки просветителей на традицию с ее чудодействием ритуала просто бьют мимо цели, даже не задевая главного, а именно психологического воздействия. Им пользуются обе партии, церковь и государство, пусть для противоположных целей. Но и в области целей есть сходства: цель религии, а именно: спасение от зла, примирение с Богом, потустороннее вознаграждение, трансформируется в посюсторонние обещания: в обещание свободы от забот о хлебе насущном, обещание справедливого распределения материальных благ, грядущего всеобщего благоденствия, сокращенного рабочего дня. То, что исполнение этих обещаний столь же незримо, как и рай небесный, указывает лишь на еще одну аналогию с религией. От внемирской Цели массы обращаются к вере в исключительно посюстороннее. Она расхваливается не менее пылко, чем церковная вера, – направления противоположны, но в обоих случаях это «единственно правильная» вера.

Я не стану повторяться и перечислять все параллели между потусторонним и посюсторонними верованиями. Подчеркну лишь тот факт, что рационалистическая просветительская критика не может устранить естественной и от века существующей религиозной функции. С ее помощью можно установить несостоятельность той или иной вероисповедальной доктрины, даже ее высмеять. Но просветительские методы даже близко не затрагивают религиозной функций, которая образует фундамент всех вероисповеданий. Религия, т.е. добросовестное рассмотрение иррациональных факторов, души и судьбы, даже в наихудших своих формах восстает против обожествления государства и диктаторов. Naturam expellas furca tamen usque recurret * . Правильно оценив ситуацию, вожди и диктаторы всячески пытаются затушевать отчетливые параллели с обожествленными цезарями. Свое фактическое всевластие они прячут за фикцией государства, что, конечно, не меняет сути дела.

Диктатуре мало бесправия индивидуума, ей нужно выбить у него почву из-под ног, отнять метафизическую основу его существования. С моральным выбором отдельного человека уже никто не считается, важнее темное движение ослепленной массы, а потому ложь сделалась единственным принципом политического действия. Государством отсюда сделаны все возможные выводы,

==126

как о том неопровержимо свидетельствует жизнь миллионов и миллионов совершенно бесправных государственных рабов.

И диктаторское государство, и вероисповедальная религиозность в особенности настаивают на идее сообщества, общности людей. Собственно говоря, это идеал коммунизма , который навязывается народу до такой степени, что вызывает прямо противоположный результат: вместо общности появляется разъединяющее недоверие. Церковь ничуть не меньше подчеркивает идеал общности, а там, где церковь слаба, как в протестантизме, там болезненно ощущаемая утрата связей между людьми компенсируется надеждой или верой в «чувство общности». В такой «общности» нетрудно увидеть необходимое вспомогательное средство организации масс, но только меч этот является обоюдоострым. Так же как сложение нулей никогда не даст единицы, так и ценность сообщества соответствует средней духовной и моральной высоте составляющих ее индивидов. От общности нельзя ждать действия, которое выходило бы за пределы того, что укладывается в реакции на воздействие среды. Она не производит деяний, которые способны радикально и до самых оснований изменять индивидов – хоть во благо, хоть во зло. Такого изменения можно ждать от личностного взаимодействия одного человека с другим, но уж никак не от коммунистических или христианских массовых скрещений, которые не затрагивают внутреннего человека. События последнего времени ясно показывают, насколько поверхностным является воздействие пропаганды общности. Этот идеал не принимает в расчет обстоятельств, не видит конкретного человека, который когда-нибудь да предъявит свои требования.

ЗАПАД И РЕЛИГИОЗНЫЙ ВОПРОС

Такое положение в двадцатом по христианскому летосчислению веке заставляет западный мир оглянуться на свое наследие. Римское право, сокровищница метафизически обоснованной иудео-христианской этики, идеал вечных человеческих прав безмолвно ставят перед ним пугающий вопрос: как бы остановить подобное- развитие или даже повернуть его вспять? Мало толку от того, что социальную диктатуру клеймят как утопию и объявляют ее экономические принципы неразумными. Во-первых, тут Запад разговаривает сам с собой, его аргументы слышны лишь

==127

по эту сторону железного занавеса, а во-вторых, любые экономические принципы могут применяться если только примириться с вытекающими из них жертвами. Любая социально-экономическая реформа осуществима, стоит согласиться с голодной смертью трех миллионов крестьян, да еще при наличии миллионной армии бесплатной рабочей силы. Такое государство не боится никаких социальных или экономических кризисов.

Пока власть государства неприкосновенна, т.е. пока в распоряжении есть хорошо откормленная и дисциплинированная полицейская машина, такое государство может существовать неограниченно долгое время и даже приумножать свою власть. Несмотря на мировой рынок, состояние которого в значительной мере зависит от уровня оплаты труда, оно может увеличивать число своей неоплачиваемой рабочей силы, т.е. считаясь лишь с естественным ее приростом, а тем самым оставаться конкурентоспособной. Настоящая опасность грозит ему только извне, от военного нападения. Но риск год от года уменьшается, поскольку и роенный потенциал диктаторских государств непрерывно растет, и Запад не может позволить себе нападения, которое тут же пробудило бы русский или китайский национализм и шовинизм, – это целиком исказило бы благое намерение.

Остается лишь одна возможность, а именно распад этого государства изнутри, предоставив его своему внутреннему развитию. Поддержка извне здесь иллюзорна, если учесть имеющийся аппарат контрразведки и опасность националистической реакции. К тому же в распоряжении абсолютного государства за его пределами находится целая армия фанатичных миссионеров. Проходится считаться с «пятой колонной», которой предоставляет убежище правовой порядок западных государств. В ряде стран многочисленные общины тех, кто держится подобной веры, означают и слабость государственной воли. Сходное воздействие Запада по другую сторону остается невидимым и неощутимым, хотя нельзя исключить существования известной оппозиции в народных массах на Востоке. Всегда были и есть мужественные и честные люди, ненавидящие ложь и тиранию, но не нам судить, могут, ли они воздействовать на массы при господствующем полицейском режиме.

В этих условиях перед Западом вновь и вновь встает вопрос: что мы можем сделать против такой угрозы? Хотя Запад располагает значительной экономической мощью и заметным оборонным

==128

потенциалом, это не приносит успокоения. Ведь хорошо известно, что даже лучшие пушки и сильнейшая промышленность, относительно высокий уровень жизни недостаточны для того, чтобы сдержать психическое заражение религиозным фанатизмом. Люди всегда недовольны, и даже если у каждого рабочего будет по автомобилю, он ведь все равно на всю жизнь обречен быть пролетарием, а у других есть два автомобиля и на одну ванную в квартире больше.

К сожалению, на Западе по-прежнему не замечают того, что все наши призывы к идеализму и разуму, ко всем прочим почтенным добродетелям повисают в воздухе, даже если призывы без обмана и полны энтузиазма. Это лишь легкий ветерок против шторма веры, какой бы чудовищной она нам ни казалась. Мы имеем дело с ситуацией, которую не одолеть аргументами разума и морали. На вызванное духом времени высвобождение сил почти не действуют разумные доводы и моральные сентенции. Иной раз слышишь слова, с которыми нельзя не согласиться: в таком случае целебным эликсиром, противоядием должна быть сильная вера (иная, не материалистическая). Основывающаяся на такой вере религия будет единственной эффективной защитой против психической заразы. В высказываниях такого рода почти всегда присутствует сослагательное наклонение («должна бы быть»), что свидетельствует о слабости или даже отсутствии убежденности. Западу недостает не только такой объединяющей веры, способной встать на пути фанатичной идеологии; сам Запад, породивший марксистскую философию, опирается на те же самые духовные предпосылки, на сходные цели и аргументы. Церкви на Западе пользуются полнейшей свободой, но они не более полны (или пусты), чем на Востоке. У них нет заметного влияния на политику. Недостатком вероисповеданий как общественных институтов является как раз то, что они служат двум хозяевам. Они выводят самих себя из связи человека с Богом, но они же несут государственную службу, имеют обязанности перед миром, ссылаются на «Богу Богово, кесарю кесарево» и другие новозаветные притчи.

Вплоть до сравнительно недавнего времени еще говорили о «Богом данной власти», но сегодня это устарело. Церкви держатся традиционных коллективных убеждений, которые у очень многих верующих не имеют фундамента собственного внутреннего опыта. Они держатся на вере без размышления – слишком

==129

уж легко потерять то, о чем начинаешь размышлять. Содержание веры сталкивается в таком случае со знанием и выясняется, что иррациональность первой не дорастает до разумности второго. Вера не является достаточной заменой внутреннего опыта, и там, где он отсутствует, там и самая сильная вера, чудесно явившись, как donum gratiae * , столь же чудесно растворяется. Веру называют религиозным опытом в собственном смысле слова, но при этом не отдают отчета в том, что она в действительности представляет собой вторичный феномен. Она покоится на нашем опыте встречи с чем-то внушающим нам «pistis», т.е. доверие, преданность. У этого переживания имеется определенное содержание, которое можно истолковать в смысле того или иного вероисповедания. Но чем дальше заходит такое истолкование, тем чаще возникают беспредметные конфликты со знанием. Представления вероисповеданий уходят в глубокую древность, пронизаны впечатляющей мифологической символикой, которая, если буквально передать ее словами, впадает в невыносимое противоречие со знанием. Например, воскресение Христа из мертвых можно понимать не буквально, но символически, тогда возможны различные трактовки, которые не вступают в конфликт со знанием и не искажают смысла этого тезиса. На это возражают, говоря, что символическое понимание уничтожает надежду христиан на бессмертие. Это лишено смысла, поскольку человечество задолго до христианства верило в посмертную жизнь и не нуждается в Пасхе как гаранте бессмертия. Сегодня куда больше опасность того, что слишком многие целиком отринут всю буквально понимаемую мифологию, на которой стоит церковное учение. Не лучше ли символически понимать христианские мифологемы, нежели вообще их упразднять?

Пока непредвидимы, последствия того, что фатальный параллелизм церковной и марксистской государственных религий сделается очевидным для всех и каждого. Речь идет не о простом сходстве абсолютных притязаний, выдвигаемых, с одной стороны, представителями civitas Dei ** , а с другой – сторонниками «божественного» государства. Моральные выводы из авторитета церкви, сделанные Игнатием Лойолой (коротко говоря, цель освящает средства), самым опасным образом предваряют ложь в

К оглавлению

==130

качестве государственно-политического инструмента. В обоих случаях требуют безусловного подчинения и обрубают человеческую свободу: одни во имя Божие, другие во имя государства, выкапывая могилу индивидууму. И без того хрупкое существование единственного носителя жизни оказывается под угрозой вопреки обещаниям одними благ идеальных, духовных, а другими материальных. Многие ли способны долгое время сопротивляться мудрости поговорки «лучше синица в руках, чем журавль в небе»? Запад присягает на верность тому же научному и просветительскому мировоззрению сего стремлением к статистической нивелировке всего и вся, с теми же материалистическими целями, что и восточная государственная религия.

Что может предложить политически и конфессионально расколотый Запад современному индивидууму? К сожалению, только многообразные пути, ведущие к той же самой цели, которая едва отличима от марксистского идеала. Не нужно долго ломать голову, чтобы понять, откуда коммунистическая идеология черпает свою уверенность в том, что время работает на нее, что мир созрел для обращения в эту веру. Факты здесь говорят самым внятным языком. Закрыть глаза, стараться не видеть собственной фатальной зачарованности – это никак не поможет Западу. Тот, кто все время безусловно подчинялся коллективной вере, отдавал свое вечное право свободы, тот может с такой же некритичной верой пойти в ином направлении, стоит только на место его мнимого идеализма поставить другое, «лучшее» убеждение. Что произошло в совсем недавнее время с культурным европейским народом? Немцев иной раз обвиняют в том, что они успели это позабыть, хотя нет никакой уверенности в том, что подобное не могло случиться и в других странах. И если другая культурная нация вдруг поддастся заразе столь же односторонней веры, то это никак не назовешь чудом. В каких странах самые большие коммунистические партии? Правда, кажутся иммунизированными Соединенные Штаты, образующие сегодня – о quae mutatio rerum * – настоящий политический хребет Западной Европы. Сказывается отчетливое противостояние США этой заразе, но как раз США ей, быть может, подвержены даже больше, чем Европа, поскольку образование и воспитание в Америке находятся под определяющим влиянием естественнонаучного мировоззрения

==131

с его статистическими истинами. У перемешанного и лишенного исторической почвы населения нет корней, а необходимое как раз в таких обстоятельствах историко-гуманитарное образование прозябает в Золушках. Такие предпосылки имеются у Европы, но тут есть и обратная сторона в форме национального эгоизма и парализующего скепсиса. По обе стороны Атлантики господствуют материалистические и коллективистские цели, в обоих случаях недостаток того, что объемлет и выражает человека в целом, что, собственно, и ставит его в центр как меру всех вещей.

Эта идея – «человек есть мера всех вещей» – вызывает повсюду сильнейшее сопротивление, и сомнение. Можно даже предположить, что единственным настоящим убеждением, находящим сегодня всеобщее и безраздельное согласие, является убеждение в ничтожности индивидуума в сравнении с большими числами. Говорится, правда, о том, что современный мир принадлежит человеку, что он властвует над воздухом, водой и землей, что судьбы народов в его руках. К сожалению, этот горделивый образ человеческого величия иллюзорен и опровергается совсем иной реальностью. На деле человек является рабом и жертвой тех самых машин, которые завоевали для него пространство и время. Он ими задавлен, он находится под угрозой могущества той самой военной техники, которая должна была охранять и защищать его физическое .существование. Духовная и моральная свобода гарантирована в малой части человеческого мира, но и ей грозят хаос, утрата всех ориентиров. В других частях света эта свобода вообще уничтожена. Наконец, если к трагическому прибавить комедию, этот властитель стихий, носитель свободных решений, поклоняется воззрениям, которые наклеивают ярлык ничтожества на все его достоинства, высмеивают человеческую автономию. Все достижения и владения не сделали человека больше, напротив, они его умалили. Это самым ясным образом видно на судьбе рабочих при господстве «справедливого» распределения благ. За работу на фабрике он платит утратой личной собственности, свобода передвижения дана ему как возмещение за цепи рабства на рабочее месте. У него нет никаких средств для улучшения своего положения, за исключением эксплуатации на изнурительной аккордной работе. А если он предъявляет какие-то духовные требования, то ему подсовывают политическую веру и мизерные профессиональные знания. Крыша

==132

над головой и каждодневная кормежка, как полезному рабочему скоту, – это, конечно, уже немало, ведь и необходимого для простейшего выживания он может со дня на день лишиться.

САМОПОНИМАНИЕ ИНДИВИДА

Поразительно то, что человек, очевидный инициатор, открыватель, носитель этого развития, зачинщик всех решений и мнений, составитель планов будущего, сам себя полагает quantite negligeable * . Противоречивая, даже парадоксальная оценка человеком своей собственной сущности столь изумительна, что объяснить ее можно лишь необычайной для него неуверенностью в суждениях, иными словами, тем, что сам для себя человек является загадкой. Это и неудивительно, ведь для самопознания ему недостает возможности сравнения. Он в точности знает анатомию и физиологию, чтобы отличать себя от прочих ammalia. Однако он лишен какого бы то ни было масштаба для суждения о себе как существе, наделенном сознанием, рефлексией, языком. На этой планете он уникален, не сравним ни с чем сколько-нибудь похожим. Возможность сопоставления и тем самым самопознания он получил бы лишь в том случае, если бы установил контакт с другими подобными ему существами из иных миров.

Человечество живет пока отшельником, хотя ему ведомо, что со сравнительно-анатомической точки зрения он состоит в родстве с антропоидами, чрезвычайно отличаясь от этих сородичей в психическом отношении. Специфическим отличием homo sapiens является как раз то, что он сам себя не знает, остается для себя тайной. Те или иные внутривидовые различия несущественны для познания, если сравнить их с возможностями, проистекающими от встречи с существом иного происхождения, но сходной организации. Наша психика, несущая ответственность за все творимое человеческими руками на нашей планете, остается неразрешимой загадкой, неописуемым чудом, т.е. предметом, вызывающим немалую озабоченность. Это роднит психику со всеми тайнами природы. Но там мы не теряем надежды, мы совершаем все новые открытия и способны найти ответ на труднейшие вопросы. В случае психики и психологии начинаются удивительные колебания. Как эмпирическая наука психология

==133

является не просто самой юной из дисциплин, она сталкивается с величайшими трудностями уже при определении собственного предмета.

Подобно тому как нам потребовалось освободить картину мира от предрассудков геоцентризма, еще большие усилия чуть ли не революционного порядка были нужны для освобождения психологии от обаяния мифологических представлений, а затем от предрассудка, будто психика, с одной стороны, есть лишь эпифеномен биохимических процессов мозга, а с другой – представляет собой нечто личностное.. Связь психики с мозгом никоим образом не доказывает ее эпифеноменальности, вторичности, каузальной зависимости от биохимических процессов в субстрате, хотя нам хорошо известно, сколь сильными могут быть психические нарушения, проистекающие из процессов головного мозга. Эти факты настолько впечатляют, что вывод об эпифеноменальности психики казался чуть ли не неизбежным. Однако уже парапсихологические явления взывают к осторожности с подобными выводами: они указывают на то, что психические факторы делают относительными пространство и время, а тем самым ставят род вопрос поспешные и наивные объяснения в духе психофизического параллелизма. Поэтому опыт парапсихологии отвергается с порога или из-за мировоззренческих причин, или из-за духовной лености. Во всяком случае этот метод остерегаются называть научным – обычная уловка при столкновении мысли с необычным. Чтобы судить о психических явлениях, мы должны принимать во внимание все феномены, а потому не следует держаться общей психологии, отвергающей существование бессознательного или парапсихологии. Структура и физиология мозга не дают никакого объяснения сознательным процессам. Своеобразие психики заключается в ее несводимости к чему бы то ни было другому. В физиологии психика предстает как относительно ограниченная область опыта, но тут же выясняется ее совершенно особое значение: она заключает в себе одно из двух непременных условий бытия вообще, а именно феномен сознания. Мир существует лишь будучи осознанным посредством психики, приходя к языку. Сознание есть условие бытия . Таким образом, психика обретает достоинство космического принципа, а он – философски и de facto -указывает психике на высокое место рядом с принципом физического бытия. Носителем сознания является индивидуум, который не творит психику по своему

==134

произволу. Наоборот, она преформирует его, из нее в его детские годы постепенно пробуждается сознание. Если психика имеет столь возвышенное эмпирическое значение, то не меньшим наделен и индивидуум – единственный непосредственный носитель психики.

На этом следует вновь и вновь делать ударение: индивидуальная душа, во-первых, уже в силу своей индивидуальности представляет собой исключение из статистических правил, а потому при научном ее познании посредством статистической нивелировки она теряет важнейшие свои черты. Во-вторых, церковные вероисповедания придают ей ценности ровно настолько, насколько психика допустима той или иной догмой. Иными словами, она должна подпадать под какую-то коллективную категорию. В обоих случаях воля к индивидуальности трактуется как эгоистическое упрямство. Наука обесценивает ее как субъективизм, а вероисповедания моралистически осуждают как ересь и духовную гордыню. В последнем случае нельзя не заметить, что в отличие от других религий как раз христианство учит символу веры, согласно которому индивидуальная жизнь человека и Сына человеческого в процессе индивидуации включила в себя боговоплощение и откровение. Самосозиданию человека тем самым была придана необъятная значимость, которую редко верно оценивали. Слишком часто внешнее загораживало путь к прямому внутреннему опыту. Не будь индивидуальная самостоятельность тайным стремлением многих людей, едва ли речь могла бы идти хоть о какой-то возможности духовного и морального претерпевания коллективного подавления.

Все эти препятствия на пути правильной оценки человеческой души сами по себе значат не так уж много, если сравнить их с одним примечательным фактом. Речь идет о том опыте, с которым чаще всего сталкиваются врачи. Заниженная оценка психики и прочие виды сопротивления в значительной мере проистекают из боязни, даже панического страха перед возможными открытиями в области бессознательного. Такого рода страхи можно обнаружить не только у тех, кто не приемлет фрейдовской картины бессознательного, они были и у самого творца «психоанализа». Он сам советовал мне сделать догмат из его сексуальной теории, обосновывая это тем, что такой догмат – единственное укрепление разума против возможного «прорыва черного потока оккультизма». Фрейд был убежден в том, что от бессознательного

==135

можно ожидать всяких «оккультистских» явлений (что вполне соответствует действительности). Речь идет об «архаических остатках», о том, что покоится на инстинктах, выражает себя в архетипических формах с присущими им нуминозными свойствами, зачастую вызывающими страх. Они неискоренимы, недоступны для интеллекта и представляют собой истинный фундамент психики. Вместе с разрушением того или иного их проявления они возобновляются в преображенном обличий. Страх перед бессознательным психическим является главным препятствием не только на пути самопознания, но в равной степени на пути роста и распространения психологического познания. Страх иной раз так велик, что о нем даже не отдают себе отчета. Над этим вопросом следовало бы всерьез задуматься каждому религиозному человеку.

Конечно, научная психология должна прибегать к абстракциям, т.е. удаляться от своего конкретного предмета. Но ровно настолько, чтобы вообще не потерять его из виду. Как раз по этой причине познания лабораторной психологии так невразумительны и малоинтересны как для практических целей, так и с самой общей точки зрения. Чем больше в поле исследования доминирует индивидуальный объект, тем жизненнее, практичнее и шире по своему охвату вытекающее из него познание. Однако тем самым предмет исследования делается чрезвычайно сложным, возрастает неопределенность единичных факторов, а потому и возможность ошибки. Академическая психология не идет на такой риск, подменяет сложные состояния простыми и безнаказанно обходится примитивными вопросами. Она ведь располагает полной свободой выбора вопросов, которые желает поставить природе.

Медицинская психология лишена этого завидного положения. Здесь вопросы ставятся объектом, а экспериментатор-врач сталкивается с состояниями, которые он не выбирал. Он их не избрал бы, будь у него даже полнейшая свобода. Главные вопросы ставит болезнь, точнее, больной человек. Тут природа экспериментирует над врачом, ожидая от него ответа. Своеобразие индивидуума и его уникальная ситуация стоят перед глазами врача, обязанности которого принуждают сталкиваться со сложными факторами и неопределенными ситуациями. Конечно, врач подойдет к ним уже имея обобщенный опыт, но он скоро приходит к обстоятельствам, которые не находят удовлетворительного

==136

выражения во всеобщих формулах. Чем глубже его понимание, тем меньше роль всеобщих суждений. Но именно такие суждения являются масштабом и фундаментом объективного познания. То, что врач и пациент называют «пониманием», приводит ко все большей субъективизации познания. Первоначально это казалось преимуществом, теперь грозит стать опасным недостатком. Субъективизация (технически – перенос и контрперенос) вызывает изоляцию от окружающего мира, а тем самым и нежелательные социальные последствия. Такая субъективизация всякий раз возникает вместе с перевесом понимания над познанием: по мере того как углубляется понимание, увеличивается разрыв с познанием. Идеальное понимание было бы в конечном счете совершенно лишенным познания сопереживанием, целиком субъективным и социально безответственным. Столь далеко зашедшее понимание невозможно, поскольку требует полного уподобления двух различных индивидов. Раньше или позже один из партнеров обнаруживает, что он вынужден жертвовать собственной индивидуальностью, которая захватывается другим. Понимание тогда рушится, ибо его предпосылкой является сохранение целостной индивидуальности обоих партнеров. Поэтому целесообразно доводить понимание до равновесия с познанием; понимание a tout prix * вредит обоим .партнерам.

Эта проблема встает всякий раз, когда речь заходит о понимании и познании сложных индивидуальных ситуаций. Именно в этом заключается специфическая задача психологов. Она встала бы и перед directeur de conscience ** (занятого cura animanim *** ), но у того сама служба предполагает масштаб его вероисповедания. Право индивида и здесь ощутимо урезается коллективными предрассудками. Этого можно избежать лишь в том случае, если догматический символ, например образец христианской жизни, конкретен и адекватно воспринимается индивидуумом. Я предоставляю другим судить, насколько это верно для настоящего времени. Во всяком случае врачу слишком часто приходится иметь дело с пациентами, у которых вероисповедания либо имеют малое значение, либо они вообще утрачены. Профессия врача побуждает избегать предвзятых мнений. Он должен уважать метафизические, т.е. непроверяемые, убеждения

==137

и предположения, воздерживаться от приписывания им универсальной значимости. Подобная предосторожность тут тем более уместна, если учесть, что индивидуальные черты личности недоступны для произвольного внешнего вмешательства. Врач препоручает их внутреннему развитию, судьбе в самом широком смысле слова, будь ее решения мудрыми или нет.

Такие предосторожности могут показаться чрезмерными, но в диалектическом взаимодействии двух индивидов даже при самой тактичной сдержанности имеет место такое обоюдное влияние, что исполненный ответственности врач должен опасаться приумножения числа тех коллективных факторов, жертвой которых и без того является пациент. Он слишком хорошо знает, что проповедью даже самых наилучших принципов он вызовет только явное или тайное сопротивление, противодействие пациента. Без всякой на то нужды под угрозой оказывается цель – излечение больного. Психической ситуации индивидуума наших дней и без того настолько грозят реклама, пропаганда и прочие более или менее доброжелательные советы и внушения, что хоть раз в жизни ему стоит предложить человеческое отношение, в котором нет повторяемых до тошноты «ты должен, тебе следует» (и прочих признаний собственного бессилия). Врач обязан взять на себя роль адвоката против этого внешнего натиска и его проявлений в психике индивидуума. Опасность разнуздания анархических влечений, как правило, преувеличивается, так как против нее имеются как внешние, так и внутренние средства защиты. К ним можно отнести природную трусость большинства людей, затем следуют мораль, хороший вкус и last not least * уголовный кодекс. В противоположность этим опасениям немалые трудности доставляет как раз доведение индивидуальных побуждений до сознания, не говоря уж об их исполнении. Когда индивидуальные порывы все же вдруг осмеливаются нарушить установленный порядок, то врач обязан защитить пациента от неуклюжей близорукости, от впадения в гнусность и цинизм.

В дальнейшем по ходу общения наступает время, когда от врача потребуется оценка индивидуальных побуждений. Но до этого пациент должен достичь уверенности в своих суждениях, ручательства в том, что он действует по собственному усмотрению, способен решать сам, а не просто подражать коллективным

==138

условностям. В особенности там, где его индивидуальные мнения совпадают с коллективными. Пока индивидуум не стоит прочно на своих собственных ногах, так называемые объективные ценности ему не в прибыток, поскольку они служат лишь эрзацем его собственного характера и ведут к подавлению индивидуальности.

Неоспоримым правом социума является защита от безграничного субъективизма. Но до тех пор пока общество состоит из лишенных индивидуальности личностей, оно беззащитно перед лицом нападения всякого рода подлецов. Сплоченное и организованное общество оказывается легкой добычей жадных до власти индивидуумов в силу своей сплоченности, способствующей растворению отдельной личности. Сложение миллиона нулей никогда не даст единицы. В конечном счете все зависит от свойств отдельных лиц, и фатальная близорукость современного мира находит свое выражение в мышлении, «оперирующем лишь большими числами и массовыми организациями. Дисциплинированная масса в руках безумного – на это мир нагляделся вдосталь, и об этом следовало бы помнить. К сожалению, мало кто об этом думает; продолжают радостно организовываться, веруя во всеспасительную действенность массовых мероприятий. Отсутствует малейшее осознание того, что могущественные организации реализуются лишь с огромным риском для моральности. Настойчивость приведенной в движение массы должна воплощаться в воле одной личности, предводителя, который ни перед чем не остановится. Программа для такой массы должна быть утопической, с хилиастическими образами, доступными для самого ничтожного ума (и даже именно для него!).

Церкви тоже по случаю пользуются массовыми действами, побивая дьявола с помощью Вельзевула; те самые церкви, которые заботятся о спасении души индивида! Кажется, служители церкви не имеют ни малейшего представления об основах массовой психологии, а именно о том, что в массе индивидуум морально и духовно мельчает. Поэтому церковь не обременяет себя тем, что составляет истинную ее задачу – содействием (соnсеdente Deo * ) достижению метанойи отдельным человеком, т.е. его духовному возрождению. Без истинного обновления человека в духе не может быть никакого сообщества, ведь оно состоит как

==139

раз из суммы нуждающихся в спасении индивидов. Я вижу лишь ослепление церкви в ее попытках уловить отдельного человека в сети социальной организации. Его приводят тем самым в состояние урезанной вменяемости, тогда как его нужно поднять из затхлой бессознательной массы, привести к сознанию, что спасение мира заключается в спасении его собственной души.

На массовых сборищах ему, правда, вбиваются в голову сходные идеи и даже пытаются прибегнуть к средствам массового гипноза, чтобы эти идеи запечатлеть в его памяти. Но достигнутый успех обманчив: стоит пройти небольшому времени, стоит развеяться упоению и массовый человек подпадает под власть другого, еще более блестящего и громко провозглашенного лозунга. Индивидуальное отношение к Богу было бы для него действенной защитой от пагубного влияния массового действа. Разве Христос зазывал своих учеников на чудовищные сборища и разве привела трапеза на пять тысяч к тому, что ее участники не закричали потом вместе со всеми прочими: «Распни его!»? Разве самый «камень» – Петр – не впал в весьма сомнительные шатания вопреки своей избранности? И разве не потому Иисус и Павел являются образцами для «человеков», что пошли своим собственным путем на основе индивидуального внутреннего опыта, не склоняя головы перед миром?

Этот аргумент не мешает нам видеть реальную ситуацию церкви. Когда она пытается оформить аморфную массу, объединить посредством внушения разрозненных индивидов в сообщество верующих, то этим она служит не только социальным целям. Она предоставляет индивидууму неоценимое благо – осмысленную форму жизни. Но с помощью таких даров удостоверяют, но не преображают. Какой бы ни была община, внутренний человек не испытывает преображения. Среда не может даровать ему то, что он может купить лишь ценой личного напряжения и страдания. Наоборот, как раз благоприятное внушение среды усиливает опасную тенденцию, ожидать всего извне и приукрашивать себя, прикрыв яркими красками отсутствие самого главного – глубокого преображения внутреннего человека. Массовые феномены настоящего и особенно грозящие нам в будущем массовые проблемы требуют именно такого преображения. Население не убывает, но неизменно растет. Расстояния уменьшаются, земной шар все более сжимается. Пределы достижимого с помощью массовых организаций хорошо видны уже сегодня. Настало

К оглавлению

==140

время задать себе вопрос: кого объединяют такие организации, как устроен человек, именно действительный, а не статистический, индивидуум. Ответ на него возможен только с помощью нового самосознания.

Массовое движение скользит по поверхности больших чисел: в толпе чувствуют себя в безопасности, вера множества должна быть истиной, стремиться нужно к тому же, чего желает большинство, – ведь это всем потребно, а потому не может не быть благом. Желания толпы -вот принудительная власть. А лучше всего сладостно пребывать в стране детства, под присмотром родителей, в беззаботности и безответственности. Ведь о тебе пекутся вышестоящие, они за тебя думают, на все вопросы уже готовы ответы, на все приняты надлежащие меры. Инфантильная дрема массового человека настолько далека от реальности, что он даже не задумывается: кто, собственно говоря, оплачивает этот рай. Плата по счетам тайком доверена особым институциям, которые тому и рады: власть их все растет и растет, а чем больше они возвышаются, тем слабее и беспомощнее индивид.

Достигнув значительных масштабов, подобное состояние открывает дорогу к тирании, а свобода индивидуума превращается в духовное и физическое рабство. Всякая тирания имморальна и гнусна, а потому она куда свободнее в выборе средств, когда существует в виде института, куда индивид к тому же сам приносит счет. Стоит ему встать в оппозицию к государственной машине, и ему очень скоро дадут почувствовать фактическую изнанку этой морали. Его вынудят пользоваться теми же средствами, и таким образом множится зло, даже если индивиду удалось избежать прямого заражения. Эта зараза особенно опасна там, где решающее значение придается большим числам и среднестатистическим ценностям. Но именно таков наш западный мир – во все возрастающей степени. Большие числа, массы с их подавляющей мощью – вот что ежедневно предстает перед нашими глазами при чтении газет, демонстрирующих незначительность отдельного человека. Он теряет надежду, что его когда-либо или где-либо услышат. Стертые от употребления, сделавшиеся пустыми фразами идеалы liberte, egalite, fraternite * , чем они могут помочь, когда их произносят его палачи, представители массы.

==141

Сопротивление организованной массе может позволить себе лишь тот, кто в своей индивидуальности организован точно так же, как масса. Эти слова звучат для современного человека почти невразумительно. Средневековое воззрение, согласно которому человек есть микрокосм, так сказать уменьшенное отображение большого космоса, давно нами утеряно. Оно могло бы нас научить тому, что человек соразмерен миру и душе мира. Как душевное существо, он не является в своих созерцаниях простым отпечатком макрокосма, но является в огромной мере его творцом. Соответствием большому миру он наделен, во-первых, благодаря рефлексии своего сознания, а во-вторых, в силу унаследованной архетипической природы инстинктов, связующих его с окружающим миром. Своими влечениями он не только заключен в макрокосм, но и прорывается из него стремлениями, влекущими его по разным направлениям. Он постоянно впадает в противоречия с самим собой и лишь изредка умеет найти одну-единственную цель жизни. За это он платит дорогую цену, подавляя другие стороны своего существа. Поэтому часто возникает вопрос, стоит ли вообще форсировать такую односторонность, если естественное состояние человеческой психики заключается в противоречивости поступков, в диссоциации ее элементов. Так воспринимает Дальний Восток привязанность человека к «десяти тысячам вещей». Порядок и синтез рождаются из этого состояния.

Подобно тому как хаотичное движение массы принудительно направляется волей диктатора, так и диссоциированное состояние индивида требует одного направляющего и упорядочивающего принципа. Сознание, ego, хотело бы своей волей обрести эту диктаторскую роль, но оно упускает из виду существование могущественных бессознательных факторов, которые срывают этот замысел. Чтобы достичь цели, синтеза, нужно сначала уяснить себе природу этих факторов. Нужно либо испытать их воздействие, либо иметь наготове религиозные символы, которые их выражают, побуждая к такому синтезу. Чтобы уловить и внятно выразить то, что просит слова у современного человека, требуется религиозный символ. Этого не позволяют христианские символы в силу нашего их восприятия. Наоборот, в душе «христианского» белого человека разверзлась пропасть, и наше христиански обусловленное мировоззрение доказало свое бессилие

==142

перед лицом прорыва архаического общественного порядка, каковым является коммунизм.

Этим я вовсе не хочу сказать, что христианство себя исчерпало. Напротив, я убежден в том, что устарело вовсе не христианство, а существовавшие до сих пор его интерпретации, сталкивающиеся с сегодняшней мировой ситуацией. Христианский символ – это жизненная сущность, содержащая в себе ростки дальнейшего развития. Но последнее требует решимости и основательного размышления о предпосылках христианства. Но для этого требуется совсем иное видение индивидуума, т.е. микрокосма, нашей Самости. Неизвестно, что еще предстоит человеку, каким внутренним опытом он еще обогатится, какие душевные состояния войдут в фундамент его религиозных мифов. В этом мраке не- различить его будущих интересов и занятий, и перед этой проблемой его сознание беспомощно.

Все козыри оказались на руках у противника, который опирается на большие числа и их ошеломляющее господство. На стороне врага политика, наука и техника со всеми выводимыми из них следствиями. Высшую степень достоверности представляют аргументы науки, выше которых не поднимается дух человеческий. Так кажется по крайней мере сегодняшнему человеку, которого сотни раз учили об отсталости и темноте прошлых столетий с их суевериями. Современному человеку не приходит в голову, что его учитель – наука сама путается здесь, сравнивая несопоставимые величины. Хотя бы потому, что его нынешние духовные вожатые доказывают, будто невозможное для нынешней науки было невозможным во все времена. Это твердят прежде всего по поводу предметов веры, которые могли бы дать ему внемирскую точку отсчета по отношению к миру. Когда же он обращается с вопросом к представителям церкви, коим доверено сига animarum, то он слышит лишь о непременной принадлежности данной церкви, т.е. мирскому институту. Ему говорят, что сделавшиеся для него сомнительными предметы веры суть конкретные исторические события, что некие ритуалы обладают чудодейственной силой. Либо что сами эти служители- заместители страстей Христовых – освобождают его от греха и вечного проклятия. Стоит ему поразмыслить над такими словами, над скудостью предлагаемых ему заповедей, и он вынужден признаться, что вообще ничего в этом не понимает, а потому перед

==143

ним остаются две возможности: либо принимать на веру невразумительное, либо его попросту отбросить.

Сегодняшний человек без труда схватывает «истины», предлагаемые ему государством и массой. Куда сложнее с пониманием истин религии. Ему недостает объяснения: «разумеешь ли, что читаешь?» (Деяния ап. 8, 30). Если все религиозные воззрения им еще не оставлены, то связано это с тем, что они покоятся на инстинктивном стремлении, функционально присущем человеку как виду. Богов у него можно отнять лишь в том случае, если он получит других. Вожди массового государства не могут обойтись без обожествления. Где такое не навязывается силой, там на первый план выходят наделенные демонической энергией навязчивые факторы: деньги, работа, политическое влияние и т.д. Утрата этой естественной функции, т.е. полное ее исключение из сферы сознания и воли, ведет к тяжким нарушениям. Вместе с победой Deesse Raison * неизбежно произошли всеобщая невротизация современного человечества, расщепление личности, аналогичное нынешнему расколу мира. Заколюченная пограничная линия рассекает душу современного человека, по какую бы сторону он ни находился. В классическом случае невроза не осознается собственная изнанка, своя Тень; точно так же нормальный индивид видит свою Тень в другом, стоящем по другую сторону пограничного рва. Политической и социальной задачей на сегодня сделалось наделение дьявольскими чертами: по одну сторону – капитализм, по другую – коммунизм. Но так же как невротик все-таки наделен какой-то догадкой о непорядке в собственной душе несмотря на ополовиненность своего сознания, так и западный человек проявляет инстинктивный интерес к собственной психике и «психологии».

Врач volens nolens * оказывается на подмостках мира перед вопросами, касающимися поначалу интимного и сокровенного в жизни индивидуума, а в конечном счете обращенными к воздействию духа времени в целом. Личностную симптоматику по большей части вполне можно отнести к «невротическому материалу», к инфантильным фантазиям. Как правило, они плохо сочетаются с содержаниями взрослой психики, вытесняются моральными суждениями (если вообще доходят до сознания). Но большая

==144

часть фантазий не осознается, и по меньшей мере маловероятно, чтобы они вообще когда-либо осознавались и сознательно вытеснялись. Скорее они имелись в наличии, но оставались бессознательными, пока психологическое вмешательство не позволило им шагнуть за порог сознания. Процесс оживления бессознательных фантазий связан с бедственным положением сознания. Иначе они воспроизводились бы нормальным образом, не приводя к невротическим нарушениям сознания. Принадлежащие миру детства фантазии вызывают нарушения лишь в том случае, если они несвоевременно усиливаются ненормальными условиями сознательной жизни, а именно когда неблагоприятные конфликты отравляют саму атмосферу существования, когда воздействия родителей нарушают душевное равновесие ребенка.

Вместе с вспышкой невроза у взрослого появляется мир фантазий, напоминающий фантазии ребенка. Поэтому невроз пытались каузально объяснять наличием инфантильных фантазий. Но этим не объясняется отсутствие патологического воздействия фантазий в промежутке между детством и неврозом. Такое воздействие впервые заявляет о себе, когда индивидуум сталкивается с условиями, которые неодолимы для его сознания. Этот застой в развитии личности открывает окольный путь к инфантильным фантазиям, которые скрытно имеются у всех людей, но не оказывают никакого влияния, пока сознательная личность без помех направляет путь. Стоит фантазиям достичь определенного уровня интенсивности, и они прорываются в сознание, производят воспринимаемое пациентом состояние конфликта. Но расщепление личности надвое задолго до того подготавливалось в бессознательном: отток энергии от сознания (поскольку она не находила употребления) усиливает бессознательные негативные черты, прежде всего инфантилизм.

Нормальные фантазии ребенка соответствуют инстинктивной деятельности воображения. Происходит как бы тренировка будущей сознательной деятельности. Поэтому здоровое ядро целесообразности имеется даже в патологиях, в искаженных (отчасти извращенных) фантазиях невротика, регрессиях психической энергии. Подобное заболевание может означать нецелесообразное изменение динамики душевных процессов, которые сами по себе нормальны. Но инстинкты крайне консервативны, это относится и к их динамике и к форме, которая наглядно, образно выражает сущность инстинктивного стремления. Располагай мы

==145

картиной психики бабочки-юкка (классический для биологии случай симбиоза насекомого и растения), то мы и здесь обнаружили бы формы нуминозных представлений. Они не только принуждают бабочку упражняться в своей деятельности, способствующей оплодотворению цветов юкки, но также способствуют «узнаванию» ситуации в целом. Инстинкт – это не просто слепое неопределенное влечение, он всегда согласуется с какой-то внешней ситуацией. Отсюда специфическая форма инстинкта. Инстинкт изначален и передается по наследству, но столь же изначальна, т.е. архетипична, его форма. Инстинкт даже древнее и консервативнее, чем его телесное воплощение.

Биологические предпосылки, разумеется, есть и у вида homo sapiens, который, несмотря на присущие ему сознание, волю, разум, все же не выпадает из рамок общей биологии. Для человеческой психологии это означает, что наша сознательная деятельность покоится на фундаменте инстинкта: из него проистекает динамика психических процессов, равно как и основные черты осознаваемых представлений. Здесь нет никаких отличий от всех прочих живых существ. Человеческое познание есть приспособление априорных, изначально данных форм представления. Они нуждаются в модификации, поскольку в своей первоначальной форме соответствуют архаичной жизни, а не требованиям бесконечно изменчивой среды. Чтобы сохранить приток инстинктивной энергии в нашу современную жизнь – а это совершенно необходимо для поддержания нашего существования, – необходимы преобразование архетипических форм, приспособление их к требованиям дня.

МИРОВОЗЗРЕНИЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОД

К сожалению, наши представления неизбежно отстают и плетутся за изменением ситуаций. Иначе и не может быть, поскольку, пока нет перемен, наши представления более или менее приспособлены к миру и удовлетворительно функционируют. До поры до времени действительно нет никаких убедительных оснований для их изменения и нового приспособления. Вместе с трансформацией, создающей нестерпимый разрыв между внешней ситуацией и отныне устаревшими формами представления, поднимается принципиальная проблема мировоззрения. Иначе говоря, вопрос о том, как переориентировать или приспособить

==146

те формы представления, которые поддерживают приток энергии инстинктов. Рациональными новообразованиями их не заменить, поскольку в разуме запечатлена куда более внешняя ситуация, нежели биологические предпосылки человека. Такие новообразования не только не приближают нас к изначально человеческому, скорее они закрывают к нему доступ. Что соответствует целям марксистского воспитания, которое полагает (чуть ли не уподобившись Богу), будто может лепить людей по образу и подобию государства. Наши основополагающие убеждения во все большей степени делаются рационалистическими. Характерно то, что наша философия уже не представляет собой формы жизни, как это было в античности, но стала исключительно интеллектуальным занятием. Наши вероисповедания с их древними ритуалами и представлениями отображают картину мира, которая не вызывала ни малейших затруднений в средние века. Но она сделалась непостижимой для сегодняшнего человека, хотя глубокий инстинкт позволяет ему (несмотря на конфликт с современным мировоззрением) держаться представлений, которые в буквальном истолковании уже не соответствуют духовному развитию последних пяти столетий. Это помогает ему не упасть в бездну нигилистического отчаяния. Даже там, где рационалист считает себя обязанным критиковать буквализм и узкую конкретику верований, всегда следует иметь в виду то обстоятельство, что вероисповедания доносят до нас учения, символы которых вопреки уязвимым для критики интерпретациям наделены архетипической жизненностью. Интеллектуальное их понимание вообще не является чем-то неизбежным. К нему обращаются лишь там, где имеется недостаток чувства и интуиции, т.е. у тех людей для которых именно интеллект наделен убедительной силой.

Нет ничего характернее и симптоматичнее в этом отношении, чем возникший в новое время разрыв между верой и знанием . Противостояние тут достигло такого размаха, что приходится говорить о несовместимости двух категориальных систем, двух картин мира. Но речь идет все-таки об одном и том же эмпирическом мире, в котором обнаруживает себя человек. Богословие также предполагает, что его вера опирается на факты, на нечто воспринятое исторически в этом ведомом нам мире. А именно что Христос родился как человек, совершил множество чудес и претерпел свою судьбу, умер при Понтии Пилате, а после смерти телесно возродился. Теология даже противится всякому символическому

==147

пониманию своих первоисточников, скажем их истолкованию как мифов. С богословской стороны в последнее время были предприняты попытки «демифологизации» предмета веры (род уступки знанию), чтобы спасти хотя бы решающие свои положения. Но для критического мышления слишком очевидно, что миф является неотъемлемым элементом всех религий, что его в принципе нельзя исключить без ущерба для догматов веры.

Пропасть между верой и знанием – это симптом раскола сознания , характерный для нарушений в духовном состоянии нового времени. Словно две разные личности говорят об одним и том же факте со своей точки зрения, либо в одной личности в двух различных духовных состояниях появляются расходящиеся картины опыта. Если мы попробуем установить общее положение личности в современном обществе, то обнаружится, что она страдает от духовного расщепления, т.е. рода невротического нарушения. Это состояние никак не улучшится от того, что одна партия упрямо тянет вправо, а другая – не менее настойчиво влево. Такое случается в каждой страдающей душе невротика, пришедшего к врачу.

Выше я уже говорил кратко, но с вхождением в практические подробности, вероятно изумившие читателя, о том, что врач должен восстанавливать взаимосвязь двух половинок личности пациента. Лишь тогда может появиться целостный человек, а не половина, подавляющая другую. Именно таким подавлением все время занимался пациент, да и современные воззрения не предлагали ему иных средств. Индивидуальная ситуация больного в принципе неотличима от коллективной ситуации. Он является социальным микрокосмом, отображающим в уменьшенном масштабе свойства большого социума. Либо, наоборот, из этой мельчайшей единицы происходит путем сложения коллективное расщепление. Последнее более вероятно, ибо единственным непосредственным носителем жизни является отдельная личность, тогда как общество и государство представляют собой условные идеи. На действительность они могут притязать лишь будучи представленными каким-то числом индивидов.

Несмотря на преобладание безрелигиозности, наше время, так сказать, наследственно отягощено достижениями христианской эпохи. А именно господством слова , того самого Логоса, который является центральной фигурой христианской веры. Слово буквально сделалось нашим божеством и остается им даже

==148

там, где с христианством знакомы только понаслышке. Слова «обществом, «государство» и им подобные настолько конкретизировались, что стали чуть ли не олицетворенными. В верованиях толпы государство превратилось в неистощимый источник благ еще больше, чем короли в былые времена. К государству взывают, на него возлагают ответственность, его обвиняют и т.д. Общество возведено в ранг высшего этического принципа, его наделяют даже какими-то творческими способностями. Никто не замечает того, что необходимое на определенной стадии обожествление слов обладает и опасной изнанкой. В тот самый момент, когда «слово» достигает общезначимости путем векового воспитания, оно отделяется от своей изначальной связи с божественной личностью. Происходит олицетворение церкви, а затем last not least государства. Вера в «слово» делается суеверием, слово обретает черты адских лозунгов. Суеверие слов служит орудием обмана: с помощью пропаганды и рекламы граждан благополучно надувают, совершаются политические сделки и компромиссы, ложь достигает невиданных ранее размеров.

Так, слово, благая весть о единстве человечества, о его единении в образе великого человека стали в наше время источником подозрительности и недоверия всех ко всем. Суеверие слов является одним из наихудших наших врагов, но именно к слову всякий раз взывает невротик, чтобы убедить противника в собственной душе или заставить его замолчать. Сегодня верят, будто достаточно «только сказать» кому-нибудь, что ему «нужно делать», и все пойдет своим путем. Но может ли он делать, хочет ли, это вилами по воде писано. Искусство врачевания, напротив, установило, что нотациями, убеждениями, уговорами, советами ничего не добьешься. Врач должен досконально знать душевный инвентарь своего пациента, он стремится получить подлинное знание. Поэтому он устанавливает контакт с индивидуальностью больного, принимает в расчет самые личностные и интимные моменты духовной конституции пациента. Он делает это даже в большей мере, чем педагог или directeur de conscience. Научная объективность позволяет ему видеть в пациенте не только человеческую личность, но и особь антропоида, телесность которого устроена так же, как у животного. Естественнонаучное образование врача позволяет связать сознательную личность с бессознательным миром влечений, сокрытым за сознанием, а именно с сексуальностью и влечением к власти , т.е. самоутверждением,

==149

которое, согласно моральным представлениям Августина, есть concupiscentia * и superbia ** Столкновение этих фундаментальных влечений в индивидууме – сохранения рода и самосохранения – образует источник множества конфликтов. В дальнейшем они становятся объектом морального осуждения, призванного исключать и подавлять коллизии влечений.

Влечение наделено двумя основными аспектами, а именно: как динамический фактор и как специфический смысл , иначе говоря, инстинкт и интенциональность. В высшей степени вероятно, что все психические функции покоятся на каком-то инстинктивном основании – это очевидно в случае животного, во влечении которого легко различить spiritus rector всего поведения. Ситуация делается менее определенной там, где Получает развитие способность к обучению, у высших обезьян и человека. Здесь -влечение в силу этой способности подлежит многообразным модификациям и дифференциациям, пока не достигает у цивилизованного человека такого расслоения, что достоверно можно различить лишь немногие основные влечения. Это два упомянутых выше влечения с их дериватами – до сих пор медицинская психология имела дело именно с ними. Чем дальше прослеживаются разветвления влечений, тем чаще исследователь наталкивается на образования, которые со все меньшей уверенностью может приписать тому или другому влечению. Упомяну лишь один пример: первооткрыватель влечения к власти высказывал даже сомнение, не следует ли объяснять по видимости бесспорное проявление сексуального влечения некой аранжировкой власти. У Фрейда наряду с превосходящим все остальное сексуальным влечением признавались «влечения Я», с явной уступкой Адлеру. Нет ничего удивительного в том, что при такой неопределенности большую часть невротических симптомов можно почти без противоречий объяснять в терминах обеих теорий. Эти затруднения никоим образом не означают ложности одной или другой из них (или обеих вместе). Скорее обе теории имеют относительную значимость и вопреки догматической односторонности их создателей признают существование и конкуренцию другого влечения. Хотя вопрос о человеческих влечениях не отнести к простым, вряд ли мы можем обойтись без предположения

К оглавлению

==150

о том, что, например, способность к обучению покоится на инстинкте подражания животного, хотя кажется исключительно человеческим свойством. В природе влечения уже заключается тенденция: препятствовать иным инстинктивным действиям, даже модифицировать их на свой лад. Так, певчие птицы способны к адаптации других мелодий.

Ничто так не отчуждает человека от базиса его инстинктов, чем способность к обучению. Она предстает как прогрессирующая трансформация человеческого поведения. К ней сводимы прежде всего перемены в условиях существования и требование все новых приспособлений, привносимое цивилизацией. Отсюда проистекают все те многочисленные психические нарушения и затруднения, обусловленные прогрессирующим отчуждением человека от своих инстинктивных корней. Он отождествляет себя с собственным сознанием, с знанием о самом себе, исключающем бессознательное. Современный человек ровно настолько знает себя, насколько способен осознавать. Сознание в огромной мере зависит от условий внешней среды, насильственно видоизменяющих первоначальные инстинкты. Поэтому его сознание ориентируется в первую очередь на познание, наблюдение внешнего мира, к свойствам которого он должен приспосабливать свои психические и технические средства. Эти задачи так настоятельны, а их реализация столь выгодна, что он как бы забывает за ними самого себя. Теряется из виду его изначально инстинктивная природа, на место его действительной сущности встают те представления, которыми он располагает по собственному поводу. Тем самым он незаметно уходит в мир понятий, где продукты его сознательной деятельности во все возрастающей степени замещают подлинную реальность.

Отход от инстинктивной природы неизбежно ведет цивилизованного человека к конфликту между сознанием и бессознательным, духом и природой, знанием и верой, т.е. к расколу его сущности. Такое расщепление в любой момент может стать патологическим, когда сознание уже не в силах подавлять или игнорировать его инстинктивную натуру. Рост числа индивидов с подобным критическим состоянием вызывает массовое движение, которое выдает себя за ходатая угнетенных. В духе господствующих тенденций источник всякой нужды обнаруживается во внешнем мире, а требования относятся к изменению внешних социально-политических условий. Некритически предполагается, что такими

==151

переменами можно решить даже проблему глубинного раскола личности. В результате возникают социально-политические образования, воспроизводящие в измененном виде все ту же нужду, но с утратой духовных и моральных ценностей, возвышающих культуру над цивилизацией. Для начала тут осуществляют примитивное переворачивание: низменное выходит на вершину, тень - на место света. А так как тень анархична и взвихрена, то свободу «освободившихся» угнетенных по необходимости приходится урезать драконовскими мерами. Дьявола изгоняют с помощью Вельзевула. Корни зла вообще не были поколеблены, происходит простое перемещение к противоположной позиции.

Коммунистическая революция унизила человека еще больше, чем демократическая коллективная психология, поскольку отняла у него свободу в социальном, моральном и духовном смыслах.

Помимо политических трудностей, это взрастило на Западе и один гигантский психологический порок, сделавшийся неприятно заметным уже во времена немецкого национал-социализма: появилась возможность указывать пальцем на эту воплощенную Тень. Она обрела отчетливые очертания по другую сторону политической границы, тогда как мы стоим по другую сторону, а потому хороши собой и можем наслаждаться владением истинных идеалов. Не говорил ли один государственный деятель, что для зла ему недостает воображения? Он выразил этими словами тот факт, что западному человеку угрожает полная утрата собственной Тени. Он отождествляет себя с фиктивной личность?, а Мир с абстрактной картиной, подготовленной для него естественнонаучным рационализмом. Тем самым он утрачивает почву под ногами.

Духовный и моральный противник обрел реальность не в его собственной душе, а где-то по ту сторону географической разделительной линии. А его не победить с помощью внешних мероприятий, будь они полицейскими или политическими. Разделительная линия все опаснее раскалывает сознание и бессознательное человека. Мысль и чувство утрачивают свой внутренний противоположный полюс, а там, где бездействует религия, недалеко до всемогущего божества разнузданных страстей.

Нашу философию совершенно не интересует вопрос: согласен ли с нашими сознательными планами и намерениями тот человек в нас самих, которому мы пока давали исключительно негативное имя, обозначив его как Тень. Эта философия ничего не

==152

знает о теневом существовании, коренящемся в своеобразии инстинктивной природы человека. Без риска опасных последствий опрометчиво упускать из вида эту динамику, равно как и априорный мир инстинктов. Насилие над инстинктами или пренебрежение ими ведет к болезненным последствиям физиологического и психологического характера, с которыми имеет дело врач.

Уже более полувека известно (или считается, что известно) наличие противоположного сознанию бессознательного. Медицинская психология предоставляет все необходимые эмпирические и экспериментальные доказательства по этому поводу. Имеется бессознательная психическая реальность, влияние которой на сознание вполне доказуемо. Из этого факта до сих пор не сделаны общие выводы, мыслят и действуют как и прежде, словно индивид наделен одной, а не двумя сторонами. Поэтому он кажется безобидным, разумным и человечным. Его мотивы не ставятся под сомнение, и даже не ставится вопрос о внутреннем . человеке и его деятельности по другую сторону. Это легкомысленно, поверхностно и даже неразумно, поскольку игнорировать реакции бессознательного психологически негигиенично. Можно презирать желудок или сердце, но это не мешает нам видеть последствия плохой диеты или перенапряжения, которые оборачиваются страданиями всего человеческого существа. О последствиях душевных ошибок умалчивают, ведь «психическое» весит не больше воздуха. Хотя никому не придет в голову отрицать, что без психики вообще нет мира и уж по крайней мере человеческого мира. Иными словами, все зависит от человеческой души и ее функций. Наибольшего внимания она заслуживает именно сегодня, когда радости и горести будущего все более зависят не от угрозы диких зверей или природных катастроф, не от эпидемий, но исключительно от психических изменений человеке. Достаточно едва заметного нарушения душевного равновесия в голове одного из нынешних вождей, чтобы утопить мир в крови, огне и радиоактивности. Потребные технические средства уже наготове по обе стороны. Слишком легко возникают никем неконтролируемые сознательные решения, пример которых был дан миру одним фюрером. Сознание современного человека настолько прилепилось к внешним объектам, что лишь на них возлагается ответственность, будто от них зависит принятие решения. Забывается, что психика некого индивида может однажды

==153

освободиться от объекта, что подобные «неразумности» наблюдаются каждый день и могут затронуть всякого.

Потерянность сознания в нашем мире связана прежде всего с утратой связи с миром инстинктов, а эта утрата есть итог духовного развития человечества на протяжении близящегося к концу Эона. Чем больше человек господствует над природой, тем сильнее ему в голову ударяет гордыня поразительных познаний и умений. Тем больше он презирает все естественное и случайное, т.е. иррациональное, в том числе и объективность психики, которая не сводится к сознанию. В противоположность субъективизму сознания бессознательное объективно. Оно заявляет о себе в форме противящихся сознанию чувств, эмоций, импульсов и сновидений, которые совершаются непреднамеренно, но во власть которых человек впадает объективно. Психология до сих пор является по большей части наукой о содержаниях сознания. Она меряет все коллективной мерой. Индивидуальная душа делается каким-то пограничным и случайным феноменом (хотя только она обладает в конечном счете действительностью); бессознательное, способное заявить о себе только у реального, т.е. иррационального, человека вообще игнорируется. Речь идет не о какой-то невнимательности или незнании, но о настоящем сопротивлении самой возможности иного, чем «Я», психического авторитета. Это «Я» страшится даже малейшего сомнения в своем единовластии. Религиозный человек должен был бы свыкнуться с мыслью, что не является монархическим владыкой в своем доме, что решает все-таки не он сам, а Бог. Но много ли осталось тех, кто готов на деле положиться на волю Божию, кто не придет в смущение, объясняя ею свое решение?

Религиозный человек, если держаться того, что вообще подлежит опытному установлению, находится под непосредственным воздействием бессознательных реакций. Он именует их обычно совестью . Поскольку имеются также моральные реакции других людей, то верующий соизмеряет свою совесть с традиционным этическим масштабом, т.е. какой-то коллективной величиной. В этом он решительно поддерживается его церковью. Пока индивид способен твердо держаться традиционной веры, а обстоятельства времени не требуют развитой индивидуальной автономии, этим можно и ограничиться. Но все сразу меняется, как это происходит сегодня, когда мирской человек ориентируется на внешние факторы и утрачивает религиозные убеждения, входит в массу.

==154

Верующий должен считаться с необходимостью защиты к обоснования своей веры. Теперь он уже не может положиться на силу внушения consensus omnium, он чувствует слабость церкви и незащищенность ее догматических предпосылок. А церковь советует ему приумножать веру, будто этот donum gratiae зависит от человеческого усмотрения. Истоком действительной веры является не сознание, а спонтанный религиозный опыт, в котором переплетаются чувства верующего и его непосредственная связь с Богом. Тем самым возникает вопрос: есть ли у меня вообще религиозный опыт и прямая связь с Богом, а потому и уверенность в том, что для меня есть спасение от растворения в массе?

САМОПОЗНАНИЕ

Положительный ответ на проблему религиозного опыта имеется лишь в том случае, если человек исполняет требования строгого самоиспытания и самопознания. Этот замысел лежит в пределах досягаемости его воли. Если он реализуется, то человек не только может сделать немало открытий по собственному поводу, он получает также одно психологическое преимущество: он сам делается достойным серьезного внимания и интереса. Он как бы ставит этим подпись под декларацией о достоинстве человека, делает хотя бы первый шаг к фундаменту своего сознания, к истоку религиозного опыта. Это не значит, что бессознательное тождественно Богу и ставится на его место. Это медиум, посредством которого нам может быть явлен религиозный опыт. Первопричина такого опыта лежит за пределами возможного человеческого познания. Богопознание представляет собой трансцендентальную проблему.

Религиозный человек имеет одно громадное преимущество при ответе на грозные вопросы нашего времени. У него есть по крайней мере ясная идея об основании его субъективного существования, о связи с «Богом». Я ставлю слово Бог в кавычки, чтобы дать тем самым ясно понять: речь идет об антропоморфном представлении, динамика и символизм которого опосредованы бессознательной психикой. Всякому дано, если он того хочет, по крайней мере приблизиться к источнику такого опыта независимо от веры или неверия в Бога. Без такого приближения лишь в крайне редких случаях происходит чудесное преображение, прототипом которого может служить опыт Павла по дороге

==155

в Дамаск. Нет нужды доказывать существование религиозного опыта. Но всегда остается открытым вопрос, образует ли истинное основание этого опыта то, что метафизика и теология именуют Богом или богами. На самом деле вопрос этот праздный: ответ на него приходит сам собой вместе с превозмогающей силой нуминозного переживания. Им человек так захвачен , что ему вообще не до метафизических или гносеологических интерпретаций. Самодостоверность приходит с очевидностью, которая не нуждается в антропоморфных доказательствах.

Принимая во внимание всеобщее психологическое невежество и предвзятость, можно считать чуть ли не несчастьем то, что единственное переживание, дающее фундамент индивидуальному существованию, доверено сомнительному посреднику, который кажется произведением наших предрассудков. Вновь и вновь слышится голос сомнения: «Что доброго может прийти из Назарета? Бессознательное принимается за «просто животную природу», если не скопище отходов работы сознания. В действительности оно per difinitionem наделено необъятной широтой, а потому беспредметными становятся все пере- и недооценки, отпадают все предрассудки. Такие речи особенно комичны в устах христиан, сам Господь которых родился в стойле на соломе, среди домашних животных. Хорошему вкусу больше подходило бы рождение в храме. Обмирщенный массовый человек ждет нуминозных переживаний на массовых сборищах – это, конечно, куда более импозантный фон, чем единичная душа человеческая. Церковно ориентированные христиане разделяют это безумие.

Устанавливаемое психологией значение бессознательных процессов для возникновения религиозных переживаний в высшей степени непопулярно и: среди левых и среди правых. Одни признают решающим для человека откуда-то извне привнесенное откровение как историческое событие. Другие объявляют это бессмыслицей, вообще отказывают человеку в религиозной функций, только веруют при этом в партийную доктрину, которая почему-то требует высшей интенсивности веры. К этому добавляется то, что различные вероисповедания предлагают самые различные вещи каждая претендует, на обладание абсолютной истиной. Но сегодня мы живем в одном мире, сегодня расстояния измеряются часами, а не неделями и месяцами, как то было раньше. Экзотические народы утратили непривычность диковинки из этнографического музея. Они стали нашими соседями, и то,

==156

что было прерогативой этнологов, превратилось сегодня в политическую, социальную и психологическую проблему. Мировоззрения уже проникают друг в друга, и недалеко то время, когда и в этой области остро встанет вопрос о взаимопонимании. А оно невозможно без постижения глубинных оснований иной точки зрения. Для этого необходимо иное видение, которое вызовет соответствующую реакцию с обеих сторон. История пройдет мимо тех, кто пытается затормозить это неизбежное развитие во имя собственной традиции. Вопреки всем различиям единство человечества властно скажет свое слово. На эту карту уже сделала ставку марксистская доктрина, в то время как западная демократия думает отделаться техникой и хозяйственной помощью. Коммунизм учитывает огромную важность мировоззренческого элемента, универсальных принципов.

Опасность мировоззренческой слабости для нас не меньшая, чем для экзотических народов. Недооценка психологического фактора жестоко мстит за себя. Было бы поэтому своевременно преодолеть отсталость в этом отношении. Поначалу это может остаться благим пожеланием, поскольку следующее из него требование самопознания крайне непопулярно. Оно кажется досадным идеализмом, отдает морализаторством, да еще имеет дело с той психологической Тенью, которая всячески отрицается. По крайней мере никто охотно о ней не говорит. Задача, стоящая перед нашим временем, является невероятно сложной. Она ставит высшим требованием responsabilite * , если только последняя не окажется вновь traison des clercs ** . Ответственность касается прежде всего людей влиятельных, руководящих другими, располагающих необходимым интеллектом для понимания ситуации нашего мира. От них можно было бы ожидать совестливого приведения мира в порядок. Но как раз потому, что речь здесь должна идти не об одном интеллекте, но также о морали, у нас нет повода для оптимизма. Природа не настолько расточительна в своих дарах, чтобы наделять одновременно и высоким интеллектом и дарами сердца. Где есть одно, обычно отсутствует другое, а совершенствование одной способности происходит за счет другой. Особенно болезненным является поэтому расхождение интеллекта и чувства, они плохо переносят друг друга, о чем говорит нам опыт.

==157

Нет смысла формулировать как моральные требования те задачи, которые принудительно ставят наше время и наш мир. Так мы в Лучшем случае способны прояснить психологическое положение мира для близоруких и разъяснить его словами, доступными даже для тугодумов. Но и в этом есть свой смысл: нужно надеяться на людей доброй воли, а потому неустанно проговаривать необходимые мысли. Вдруг да получит распространение истина, а не одна популярная ложь.

Ужас, распространяемый в последнее время диктаторскими государствами, – это вершина всех тех мерзостей, за которые несут вину наши близкие и дальние предки. В этом главная трудность для нас, европейцев. Начав жестокостей и кровавых бань среди христианских народов – всем этим изобиловала наша история, – европеец должен нести ответ и за все то, что он принес своими колониями, вломившись в мир экзотических народов. Тут возникает образ чернее черного. Человеческое зло столь велико, что чуть ли не эвфемизмом кажутся речи о peccatum originale * , о наследственном грехе, имея в виду сравнительно невинные промахи Адама. Наш случай является куда более тяжелым.

Согласно общему мнению, человек есть то, что знает о нем его сознание. Поэтому он полагает себя безобидным, добавляя к собственному злу еще и глупость. Невозможно отрицать свершавшиеся и свершающиеся поныне чудовищные преступления, но они всякий раз перекладываются на других. Если же они принадлежат недавнему или тем более давнему прошлому, то они быстро и благопристойно тонут в море забвения, чтобы вернуться к сновидениям, именуемым «нормальным состоянием». Этому противостоит ужасающий факт: ничто не исчезает бесследно, ничто нельзя переделать заново. Зло, виновность, глубокий страх совести и мрачные предчувствия стоят перед глазами тех кто хочет видеть. Все совершенное было сделано людьми; я человек, соучастник человеческой природы, а потому я совиновен по сущности своей, ибо неизменно наделен способностью и стремлением совершить нечто подобное. Юридически мы не были сообщниками, нас там не было, но мы все же являемся потенциальными преступниками по нашей .человеческой сущности. Нам не хватало лишь подходящего случая, нас не захватывал адский водоворот. Ни одному из нас не выйти за границы той

==158

черной коллективной тени, которую отбрасывает человечество. Совершено ли злодеяние много поколений назад или сегодня, оно остается симптомом всегда и повсюду наличной предрасположенности. Поэтому неплохо было бы обладать «воображением зла», так как лишь глупец способен долго упускать из виду предпосылки собственной натуры. Так легче всего стать инструментом зла. Носителю бацилл холеры и его окружению ничуть не помогает незнание заразности болезни, а нам не помогут безобидность и наивность. Наоборот, они даже ведут к искушению проецировать невидимое зло на других. Вместе с такой проекцией противостояние с другими усиливается, растет и трансформируется страх. Мы непроизвольно и тайно ощущали его по поводу нашего собственного зла, а теперь он переносится на противника, многократно умножая весомость угрозы с его стороны. Утрата видения собственного зла лишает нас даже способности как-то с ним обходиться. Здесь мы сталкиваемся с. принципиальным предрассудком христианской традиции, завлекающим нас в политические затруднения. А именно будто зла следует избегать, по возможности не касаться, не упоминать. Это неблагоприятно, это табу, это страшно. Благородная поза и обхождение зла стороной. (пусть лишь кажущееся) соответствуют естественному стремлению уже первобытного человека: избегать зла, не воспринимать его, а по возможности прогонять куда-нибудь за границу, как то происходило с ветхозаветным козлом отпущения, уносившим зло в пустыню.

Если держаться противоположной точки зрения, согласно которой зло сидит в самой природе человека независимо от его выбора, то оно выходит на психологическую сцену как прирожденный противник добра. Эта точка зрения прямо ведет к психологическому дуализму, хотя он предшествует всякому видению, он преформирован политическим расколом мира и еще более бессознательным расщеплением современного человека. Дуализм приходит не с этой точкой зрения, мы преднаходим его в расколотости. Невыносимой кажется мысль, что мы сами несем ответственность за подобную вину. Поэтому стремятся локализировать зло вокруг отдельных преступников или групп, а самим в невинности умывать руки. Но долго в позе безобидности не удержишься. Опыт показывает, что исток зла лежит в человеке, пока мы обходимся без метафизического принципа зла в соответствии с христианским мировоззрением. Этот постулат имеет то

==159

огромное преимущество, что слишком тяжкая ответственность сваливается с человеческой совести и возлагается на дьявола. Психологически это верная оценка того факта, что человек является скорее жертвой своей психической конституции, нежели ее своевольным изобретателем. Если вспомнить все беды и мучения человечества, то неизбежно возникает вопрос: откуда все это, почему одновременно со всеми благодеяниями прогресса в юриспруденции, медицине и технике, при всех заботах о жизни и здоровье были изобретены неслыханные средства разрушения, которые с легкостью могут уничтожить человечество? Из того, что усилиями современных физиков произросли такие цветы человеческой изобретательности, как водородная бомба, вряд ли следует, что все они преступники. Огромная духовная работа, востребованная ядерной физикой, была осуществлена людьми, способными на такое напряжение сил и самопожертвование ради осуществления этой задачи, что сточки зрения моральных усилий они заслуживают не меньшего восхищения, чем если бы они потрудились ради изобретения чего-нибудь полезного и доброго для человечества. Даже там, где путь к великому открытию пролагается сознательным волевым решением, важную роль играет спонтанность интуиции. И здесь свою роль играет бессознательное, зачастую именно оно вносит решающий вклад. За результат несут ответственность не только сознательные усилия, к ним внезапно примешивается бессознательное со своими загадочными целями и намерениями. Достаточно вложить оружие в руки, чтобы тут же был наведен прицел. Познание истины – это благороднейшее стремление науки, и там, где в тяге к свету истины она обнаруживает опасные ее последствия, возникает впечатление не преднамеренности, а фатальности. Сегодняшний человек не более зол, чем, скажем, человек античности или дикарь. Только под рукой у него несравненно более действенные средства осуществления зла. Расширение и дифференциация его сознания сопровождались отставанием от них его морали. В этом огромная проблема современности: одного разума уже недостаточно.

Отказ от проведения таких адских экспериментов, как расщепление атомного ядра, был в пределах досягаемости человеческого разума в силу их опасности. Но страх того зла, которого он не видит в себе, но охотно передоверяет другому, всякий раз вяжет разуму руки, хотя известно, что применение такого оружия означало бы конец человеческого мира. Страх всеобщего разрушения

К оглавлению

==160

спасает нас от наихудшего, но возможность его будет висеть над нами как темное облако до тех пор, пока не будут наведены мосты через душевную и всемирно-политическую пропасть не менее надежные, чем водородная бомба. Мы можем вмешаться и изменить положение только с осознанием того, что все пропасти происходят из раскола души. Пока самые личностные движения души остаются бессознательными и неведомыми, они скучиваются и производят отношения власти и массовые движения, которые выходят из-под контроля разума и уже никем не могут быть направлены к какой бы то ни было благой цели. Всякие прямые воздействия представляют собой обман, тогда как гладиаторы этого очковтирательства сами одержимы иллюзиями.

У человека пока нет ответа на эту раздвоенность; бездна неожиданно разверзлась перед ним вместе с новейшими событиями мировой истории. Это случилось после многих столетий жизни в духовном состоянии, когда само собой разумеющимся считалось творение человека Богом по образу и подобию своему как единицы мироздания. Мы утратили представление о том, что кирпичиком в структуре мировой политики является индивид, а потому он изначально вовлечен во все ее конфликты. Он осознает себя, с одной стороны, как малозначимую частицу и выступает как жертва неконтролируемых им сил. С другой – он отбрасывает страшную тень, имеет противника в себе самом. Этот невидимый помощник в темных делах вовлекает его в политический кошмар: к самой сущности политического организма принадлежит то, что зло всегда обнаруживается у других. Почти неискоренимой страстью индивида является перекладывание на другого всего того груза, о котором он не знает и знать не желает, пока речь идет о нем самом.

Ничто не оказывает более отчуждающего и подавляющего воздействия на общество, чем эта моральная леность и безответственность; ничто так не взывает к взаимопониманию, чем эти проекции друг на друга, которые нужно оттянуть назад. Необходима самокритика – другому ведь не прикажешь, чтобы он осознал свои проекции. Как и мы сами, он о них не ведает. Предрассудки и иллюзии постижимы лишь в том случае, если на основе психологических познаний появляется готовность к сомнению в верности собственных предпосылок, к тщательной и добросовестной проверке их фактами. Слово «самокритика» является самым обычным в марксистски ориентированных государствах,

==161

однако в противоположность нашему пониманию эта «самокритика» должна служить государству, а не истине и справедливости в межчеловеческих отношениях. Омассовление никак не ведет к взаимопониманию между людьми, скорее оно ведет к атомизации, т.е. к душевному обособлению индивидов. Чем меньше у индивида привязанностей, тем больше выигрывает государство, и наоборот.

В демократическом мире дистанция между людьми слишком велика, она куда больше того, что необходимо для благоденствия или даже душевных потребностей. Чтобы преодолеть слишком очевидные противоречия, в ход идут идеалистические потуги, взывания к идеализму, энтузиазму и к совести. При этом забывают о неизбежности самокритики, нет ответа на вопрос: кто, собственно, выдвигает идеалистические требования? Не тот ли, кто желает перепрыгнуть через собственную тень, кто жадно цепляется за идеалистическую программу, обещающую ему полное алиби по поводу его собственной тени? Респектабельность и поверхностная мораль прикрывают обманчивой мантией темноту внутреннего мира. Сначала нужно убедиться в том, что идеален сам рассуждающий об идеализме, чтобы совпадали слова и дела, причем не по одной видимости. Быть идеальным невозможно, и подобное требование повисает в воздухе как неисполнимый постулат. Все эти проповеди и демонстрации идеализма приемлемы лишь в том случае, если видна их изнанка. Без такого противовеса идеализм выходит за человеческие пределы и вырождается в благонамеренный блеф. Надувательство означает незаконную эксплуатацию других, подавление, а оно никогда не ведет к добру.

Признание собственной тени ведет к той скромности, которая требуется для осознания собственного несовершенства. Оно необходимо для установления человеческих отношений, поскольку они покоятся не на дифференциации, которая подчеркивает различия по степени совершенства и порождает противоречия, но на признании слабости, несовершенства, нужды в помощи и поддержке. Таковы мотивы и основания взаимной зависимости. Совершенному не нужны другие люди, а слабый ищет к кому прислониться и не противопоставляет себя партнеру. Противопоставление оттесняет его в подчиненное положение, унижает моральным превосходством другого. Это происходит там, где играют свою роль явно завышенные идеалы.

==162

Размышления такого рода не следует относить к избыточной сентиментальности. Вопрос о межчеловеческих отношениях и внутренней связности нашего общества важен уже в силу атомизации сбитых в массу людей, личностные отношения которых подточены ширящимся взаимным недоверием. Там, где нет правовой безопасности, где работают полицейская слежка и террор, обособление неизбежно. К тому же оно является целью диктатуры, которая заинтересована в приумножении бессильных социальных единиц. Чтобы противостоять такой опасности, свободному обществу нужны средства взаимосвязи, обладающие аффективной природой, т.е. некий принцип вроде Caritas, христианской любви к ближнему. Но такая любовь страдает как раз от взаимонепонимания, вызванного проекциями. Высший интерес свободного общества требует поэтому психологического понимания человеческих отношений – на них строится социальная связь, а тем самым и сила общества. Где убывает любовь, там приходит власть насилия и террора.

Эти размышления не являются призывом к идеализму, речь идет об осознании психологической ситуации нашего времени. Я не знаю даже, что сегодня слабее: идеализм или разум публики. Я понимаю, что для существенных перемен в душе требуется прежде всего время. Медлительный рассвет понимания кажется мне поэтому более действенным в длительной перспективе, чем блеснувший на миг недолговечный идеализм.

ЗНАЧИМОСТЬ САМОПОЗНАНИЯ

То, что в виде «тени» кажется сегодня примером неполноценности человеческой психики, содержит на деле не только негативное. Уже тот простой факт, что путем самопознания, т.е. исследования собственной души, человек натыкается на инстинкты с их образным миром, высвечивает те дремлющие в душе силы, которые редко себя обнаруживают, пока не нарушился порядок. Они содержат в себе возможность большей динамики. Все зависит от подготовленности и установок сознания: пойдет ли прорыв таких сил и связанных с ними образов к духовному росту либо обернется катастрофой. Только врачам сегодня известна по имеющемуся опыту вся недостаточность психологической подготовки сегодняшнего человека, поскольку лишь врач вынужден искать в природе индивида те вспомогательные силы

==163

и представления, которые оказывают помощь на пути сквозь тьму и опасности. В требующей терпения работе он не может взывать к традиционным «ты должен, «ты обязан». Врач не может переложить все муки на плечи другого, а сам довольствоваться дешевой ролью увещевателя. Толку от проповедей мало, но общая беспомощность столь велика, требования столь суровы, что часто и врачи повторяют старые ошибки, не ломая долго голову над субъективными проблемами. Кроме того, он имеет дело с отдельным индивидом, а не с сотней тысяч. Ничего не совершится, пока не изменился индивид, но старания считаются оправданными лишь там, где речь идет о массах.

Воздействие на всех индивидов, которые нуждаются в духовном воспитании, недостижимо и в сотни лет. Духовные перемены происходят почти незаметно, малыми шагами на протяжении тысячелетий. Их не ускорить и не сдержать рациональными рассуждениями, не говоря уж об осуществлении чего бы то ни было в пределах одного поколения. Достижимо изменение индивидов, которые могут затем оказать влияние на широкий или узкий круг себе подобных. Я имею в виду не проповеди, но тот установленный на опыте факт, что индивид, нашедший доступ к бессознательному, незаметно воздействует на свое окружение. Углубление и расширение сознания производят то, что дикари называли словом «мана». Происходит непроизвольное воздействие на бессознательное других, индивид обретает какой-то неосознаваемый престиж среди других, сохраняющий эффективность до тех пор, пока им не начинают преднамеренно злоупотреблять.

Усилия на пути самопознания небезнадежны уже потому, что действует еще один незаметный фактор, идущий навстречу нашим ожиданиям. Это бессознательный дух времени , компенсирующий установки сознания. В форме предчувствий он улавливает грядущие перемены. Самым очевидным примером тут может служить современное искусство, которое под видом решения эстетических проблем занято психологическим воспитанием публики. А именно оно размывает и разрушает прежние эстетические воззрения с их понятиями прекрасного по форме и осмысленного по содержанию. Привлекательные художественные образы сменяются холодными абстракциями, которые кладут конец наивно-романтической любви к объекту. На весь мир провозглашается, что пророческий дух искусства переходит от прежней привязанности к объектам к темному хаосу субъективных

==164

предпосылок. Но искусство пока что не открыло под покрывалом мрака того, что связует всех людей и способно выразить целостность их души. Для этого нужна рефлексия, а потому подобных открытий следует ожидать от другого опыта.

Великое искусство всегда оплодотворялось мифами, т.е. тем бессознательным символическим процессом, который идет сквозь Зоны. Как изначальное проявление человеческого духа, он является и корнем всех будущих творений. Развитие современного искусства с его по видимости нигилистическими тенденциями распада нужно понимать как симптом и символ характерных для нашей эпохи представлений о мировом закате и мирообновлении. Такое настроение заметно повсюду: в политике, общественной жизни, философии. Мы живем в период «смены божественных ликов» – в Кайрос, когда сменяются основополагающие принципы и символы. Такие устремления не являются делом нашего сознательного выбора, они выражают изменения внутреннего и бессознательного человека. Грядущие поколения должны будут отдать себе отчет об этих чреватых последствиями переменах, если человечество вообще желает спастись от саморазрушения, которое несет мощь науки и техники.

Как и в начале христианского Зона, сегодня мы вновь сталкиваемся с отставанием морали, которая неадекватна современному научному, техническому и социальному развитию. Слишком многое поставлено на карту, слишком многое зависит от психологических свойств человека. Дорос ли он до встречи с искушением – воспользоваться своей мощью для инсценировки мирового заката? Сознает ли он, на какой путь вступил, какие последствия должен вывести из положения мира и собственной душевной ситуации? Знает ли, что он почти утратил жизнеутверждающий миф о внутреннем человеке, сохраненный для него христианством? Представляет ли, что его ожидает, когда на мир обрушатся катастрофы? Может ли вообще вообразить, каково значение такой катастрофы? И знает ли, наконец, индивид, что это он играет решающую роль?

Счастье и довольство, душевное равновесие и смысл принадлежат переживаниям индивида, а не государству. Оно является лишь конвенцией между самостоятельными индивидами, хотя грозит сделаться всемогущественным и подавить отдельного человека. Врач более других знает о душе, и от него многое зависит. Социальные и политические обстоятельства времени, конечно,

==165

играют немалую роль, но безмерно переоцениваются в их важности для счастья или несчастья индивида, пока рассматриваются как единственно решающие факторы. Поэтому все планы страдают от одной и той же ошибки: игнорируется психология человека. Эти планы для него предназначены, но слишком часто они способствуют лишь порождению иллюзий.

Поэтому и врачу, который всю свою долгую жизнь занимался причинами и следствиями душевных нарушений, позволено высказать свое скромное мнение по поводу современной мировой ситуации. У меня нет ни избытка оптимизма, ни восторженности высоких идеалов. Меня просто заботит судьба, радости и горести конкретного человека – той бесконечно малой величины, от которой зависит весь мир, той индивидуальной сущности, в которой – если нами правильно понят смысл христианской благой вести – даже Бог ищет свою цель.

==166

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-