Ховард Лавкрафт

«Бездны, в которые дано Заглянуть только мертвым и безумцам...»

Круг людей, подвластных иррациональному страху, довольно ограничен, поскольку эта подвластность требует развитого воображения и способности мысленного отвлечения от повседневной жизни. Относительно немногие могут освободиться от пут обыденности и ответить на призыв извне. Большинство всегда будет отдавать предпочтение историям о реальных событиях и чувствах с привычно сентиментальным искажением этих событий и чувств, возможно, по праву, — ведь именно эти обычные моменты составляют преобладающую часть жизненного опыта человека. Но в нас всегда присутствует и нечто другое: иногда неожиданная вспышка фантазии озаряет самую твердолобую и здравомыслящую голову, и тогда никакой рационализм и ухищрения фрейдовского анализа не в состоянии заглушить глубокого волнения, в которое приводит душу шепот таинственного леса. Виной тому психологические причины и традиции, столь же реальные и столь же глубоко коренящиеся в духовном опыте, как и другие стороны психологии и традиции человечества, созвучные с религиозным чувством и тесно связанные со многими его аспектами; это имеет отношение и к нашему сокровенному биологическому наследию, не позволяющему разуму властвовать над некоторыми очень важными, хотя и немногочисленными проявлениями сущности человека.

==331

Первичные инстинкты и эмоции формировались как ответ на окружающую среду. Обычные чувства, связанные с удовольствием или болью, окружали явления, причины и последствия которых человек мог понять и предугадать, в то время как непонятные явления, а вселенная была полна ими в те далекие времена, естественным образом вызывали к жизни внушающие благоговейный трепет ощущения, удивительные, невероятные толкования и персонификации — все, что присуще народу, имеющему в распоряжении несколько несложных идей и ограниченный жизненный опыт. Неизвестное, а иначе непредсказуемое, становилось для наших примитивных предков ужасающим и всемогущим источником благ и бедствий, нисходивших на них по загадочным и со всей очевидностью не земным причинам, порожденных сферами, о которых мы ничего не знаем и в жизни которых не можем принимать участия. Сновидения также вносили вклад в процесс становления представлений об ирреальном или спиритуальном мире; вообще все условия существования диких племен на заре человечества с неизбежностью направляют мысль в сторону сверхъестественного, поэтому не приходится удивляться тому, что сама суть, наследственная основа человека, пропитана религиозными понятиями и суевериями. Это следует принять как очевидный факт и рассматривать как постоянно действующую жизненную составляющую, покуда речь идет о подсознании и природных инстинктах. Хотя круг неизвестного неуклонно сужался на протяжении тысячелетий, внешний мир до сих пор представляет собой бездонный колодец загадок, потому что густое облако наследственных ассоциаций продолжает окутывать объекты и процессы, воспринимавшиеся некогда как тайна, как бы хорошо они ни были объяснены позднее. И более того, существует определенная физиологическая фиксация древних инстинктов в нервных тканях, которая подспудно приводит их в действие, даже если сознание очищено от всего, что способно вызвать ощущение чуда. Наши чувства по отношению к благоприятным аспектам непознаваемого изначально были заключены и оформлены в общепринятые религиозные обряды, поэтому темные и несущие зло стороны сверхъестественного нашли отражение, в основном, в популярном фольклоре. Неизвестность и опасность всегда оказывались тесно связанными; таким образом любой мир неизвестного стано-

==332

вился миром возможного зла. Когда к этим ощущениям опасности и страха добавляются любопытство и неизбежная притягательность чудесного, рождается сложная сильная эмоция, начинает неудержимо работать воображение, и эти чувства будут жить, пока существует человечество. Дети всегда будут бояться темноты, а люди с умом, чувствительным к наследственному импульсу, всегда будут испытывать трепет при мысли о скрытых и недосягаемых мирах иной жизни, может быть, пульсирующей в надзвездных пространствах, или безуспешно пытаться втиснуть в тело нашего шара потусторонние бездны, в которые дано заглянуть только мертвым и безумцам.

Все это говорит о том, что возникновение литературы космического ужаса имело объективные психологические предпосылки. Она существовала и всегда будет существовать, и лучшим свидетельством ее неодолимой жизненности служит некая сила, время от времени заставляющая писателей совершенно иной в целом направленности пробовать свои силы в этом жанре, как бы для того, чтобы освободить от фантасмагорических форм разум, который в противном случае будет ими одержим. Так, Диккенс написал несколько страшных историй, Браунинг мрачную поэтому «Чайльд- Роланд», Генри Джеймс — «Поворот винта», д-р Холмс слабый роман «Элси Веннер», Ф. Мэрион Кроуфорд «Верхнюю койку», а юморист У. Джекобс талантливую мелодраму «Обезьянья лапа».

Этот вид литературы нельзя ставить в один ряд с произведениями внешне похожими, но имеющими совершенно другую психологическую окраску, предметом которых является простой физический страх и земное зло. Они, безусловно, занимают отдельное место. Так же как и традиционные, иногда даже юмористические истории с привидениями, где сама форма изложения или подсказка автора устраняют возможность возникновения ощущения истинно сверхъестественного. Эти повествования не имеют отношения к литературе космического ужаса в чистом виде. В ней должно присутствовать нечто большее, чем нераскрытое убийство, окровавленные остатки или облаченная в саван фигура, бряцающая цепями по всем правилам искусства. Необходима атмосфера захватывающего дух и необъяснимого страха перед неизвестными внешними силами и намек на наиболее пугающее и невыносимое для человеческого разума нарушение установленных законов

==333

природы, которые одни только и противостоят угрожающему вторжению в реальность хаоса и демонов запредельного мира.

Разумеется, не следует ожидать, что все образцы литературы, о которой идет речь, соответствуют какой-либо теоретической модели. Творческий ум испытывает взлеты и падения, и лучшее из произведений имеет свои слабые места. Более того, многое из лучшего, что написано об ужасе сверхъестественного, появилось на свет, по-видимому, бессознательно, независимо от желания автора: оно разбросано в виде отдельных памятных фрагментов в материале, который в целом производит совершенно иное впечатление. Главное — это атмосфера, потому что конечным критерием подлинности является не сюжет, а настроение. Страшная история, в которой автор преследует назидательные или социальные цели или в которой тайна находит в конце концов естественное объяснение, не может служить примером литературы космического ужаса, правда, отдельные моменты такого повествования часто удовлетворяют требованиям данного жанра. Таким образом, мы должны оценивать произведение не по намерению автора и не по механике сюжета, а по силе эмоционального воздействия избранных отрывков, наименее приземленных сцен. В сущности, критерий очень прост; испытывает ли читатель чувство иррационального страха, возникает ли ощущение соприкосновения с таинственными силами, когда человек начинает с трепетом прислушиваться к биению черных крыльев, к движению — в самых отдаленных уголках земного мира — пробирающихся в него извне обитателей мира сверхъестественного. И, безусловно, чем более определенно и полноценно создается эта атмосфера в написанном, тем выше оно стоит в ряду произведений искусства данного круга.

Космический ужас появляется как необходимый компонент в древнейшем фольклоре, в самых архаичных балладах, хрониках и священных писаниях. Он был, несомненно, важнейшим психологическим элементом магических ритуалов, вызывающих демонов и духов, которые восходят к доисторическим временам и которые достигли наивысшего расцвета в Древнем Египте и у семитских народов. Книги Ветхого завета — прекрасная иллюстрация власти сверхъестественного над умами Древнего Востока. Отголоски древних традиций явственно прослеживаются

==334

на протяжении многих веков до нашего времени. Следы трансцендентального страха можно найти в классической античной литературе, и, очевидно, с наибольшей полнотой он находил отражение в устной народной поэзии, развивавшейся параллельно с классическими литературными течениями, но образцы которой не дошли до нас из-за отсутствия письменного посредника. Средние века, погруженные в полную фантастических представлений тьму, дали выражению этой темы мощную движущую силу, и Восток и Запад были в равной степени заняты сохранением и приумножением темного наследия — фольклора и академических формул магии и каббалистики. Ведьмы, оборотни, вампиры и привидения не сходили с уст простого люда, бардов и знати, и требовалось совсем немного для преодоления последнего рубежа, разделявшего устное сказание и формальную литературную композицию. На Востоке истории о сверхъестественном облекались в пышные и причудливые одеяния и постепенно уходили в сферу почти чисто фантазии. На Западе, где царил тевтонский мистицизм, а кельты хранили память о таинственных жертвоприношениях и друидических рощах, эти истории приобрели поразительную убедительность атмосферы недосказанности, намека на ужасное.

Столь ярким воплощениям трансцендентального страха Запад в значительной степени обязан приверженцам зловещих ночных культов, восходящих к временам, когда по Европе блуждали приземистые монголоиды со своими стадами и табунами. Эти обычаи происходили из наиболее отталкивающих и разнузданных обрядов скотоводческих культов. Крестьяне продолжали платить дань старинной религии, несмотря на внешнее торжество сменявших друг друга новых верований — друидических, греко-римских и христианских. В отдаленных лесах, на вершинах диких холмов в Вальпургиеву ночь и накануне Дня Всех Святых — в сезон размножения коз, овец и крупного рогатого скота — справляли шабаш ведьм, дикий обряд, который стал источником многочисленных легенд. Близким по сути и, возможно, непосредственно связанным с древней магией было возникновение извращенной теологии сатанизма, которая породила такие чудовищные явления, как обряды черной мессы; те же предпосылки привели к развитию более «научных» и философских видов деятельности — астрологии, каббалистики и алхимии с такими яркими фигурами, как Магнус и Раймунд Луллий.

==335

Превалирование и глубина чувства иррационального страха, многократно усиленные отчаянием, которые несли людям волны опустошительных эпидемий, с необыкновенной силой запечатлены в гротескных формах позднеготической архитектуры — достаточно вспомнить демонические гаргуйльи Нотр-Дам. Необходимо также помнить, что на протяжении всей этой эпохи в самых просвещенных, равно как и в наиболее невежественных умах, существовала не подлежащая никакому сомнению вера во всевозможные проявления сверхъестественного, от самых просветленных доктрин христианства до кошмаров ведьмовства и черной магии.

Эта благодатная почва вскормила образы мрачных мифов и легенд, которые живут в литературе по сей день, в той или иной степени видоизмененные или забытые. Многие из них пришли из самых ранних устных источников, из многовекового наследия человечества. Тень, требующая захоронения непогребенного тела, призрачный возлюбленный, приходящий за своей живой невестой, дух, оседлавший ночной ветер, бессмертный колдун — все эти персонажи во множестве населяют средневековую литературу и фольклор. Наиболее яркое выражение мистический страх нашел у народов, в которых преобладала нордическая кровь, у латинян же природная склонность к рационализму даже в суевериях заметно смягчала мрачность, столь характерную для наших северных преданий, порожденных вековечными лесами и холодом льдов.

Поскольку все жанры в конечном счете восходят к поэзии, именно в ней мы находим первые примеры выражения метафизического ужаса в литературе новой эры. Большинство древнейших образцов тем не менее дошли до нас в прозаической форме: эпизод с оборотнем у Петрония отдельные места у Апулея, одно из писем Плиния Младшего и странная компиляция, написанная вольноотпущенником императора Адриана греком флегоном, «О чудесных событиях». Именно у Флегона впервые появляется невероятная история о загробной любви, в гораздо более позднее время нашедшая отклик в «Коринфской невесте» Гёте и «Немецком студенте» Вашингтона Ирвинга. Но к тому времени, когда древние северные мифы облекаются в литературную форму, мы встречаем их чаще всего в одеяниях метрики: скандинавские «Эдды» и саги, англосаксонский эпос «Беовульф» и более поздние «Нибелунги»

==336

полны мрачных чудес, в них то и дело слышны отдаленные раскаты грома космического ужаса.

Пионером в создании классической атмосферы иррационального зла, несомненно, следует считать Данте; многие строфы Спенсера также отмечены этой печатью. Проза дает нам «Смерть Артура» Мэлори, где описано множество фантастических ситуаций, заимствованных из боле ранних балладных источников. Конечно, в те же времена существовали более грубые образцы этого жанра — дешевые издания для народа, пользовавшиеся большим успехом у невежественной публики. В елизаветинской драме с ее доктором Фаустусом, ведьмами в «Макбете», призраком в «Гамлете» и в зловещей атмосфере Уэбстера хорошо видна подвластность сознания человека той эпохи метафизическому демоническому началу, подвластность, многократно усиливаемая вполне реальными страхами перед кознями ведьм и колдунов. Тем более что магическая литература пополняется длинным списком «научных» руководств по ведьмовству и сатанизму, еще более возбуждавших воображение.

На протяжении XVII и до начала XVIII века растет число легенд и народных поэтических произведений о сверхъестественном, дешевых изданий «страшных» рассказов, хотя они и скрыты под пластом более изысканной литературы. Отголоски явного интереса к «страшному» можно найти и у вполне просвещенных авторов, например в несколько доморощенной истории о призрачных визитах мертвой женщины к далекому другу, описанных Дефо. Высшие круги общества постепенно теряют интерес к метафизике и фантастическому и вступают в эпоху рационализма. Позже, начиная с перевода на английский восточных сказок при королеве Анне и приобретая выраженный характер к середине века, начинается возрождение романтических чувств и традиций — новый период преклонения перед Природой, блеском минувших времен, восхищения необыкновенными событиями, славными подвигами и удивительными чудесами.

Сначала это чувство вторгается в поэзию, в которой появляются оттенки необычайного, загадочного, появляется содрогание тайного страха. Наконец, после робких попыток проникновения сверхъестественного в прозу — вспомним некоторые сцены в «Приключениях графа Фердинанда фэтома» Смоллетта, — романтическая тяга к ос-

==337

вобождению от доктрин и мировосприятия рационализма находит выражение в рождении нового литературного направления — «готической школы», которой суждено было оставить многочисленных и в ряде случаев блистательных в художественном отношении последователей. Кажется удивительным, что этот жанр литературы в устоявшемся и оформленном виде появился на свет так поздно. Внутренние побудительные мотивы творчества, чувство иррационального страха насчитывает столько же лет от роду, сколько само человечество, но типичное произведение литературы этого направления, без сомнения, — дитя XVIII века.

Романтизм с его люциферианским бунтом выльется в авантюры воображения. Так же, как у де Сада, его отличие от античного бунта выразится в том, что он сделает ставку на индивида и зло.

Печатается по изданию ; Lovecraft H.Ph. The Supernatural Horror in Literature. — N.Y., 1975.

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46-47-48-49-50-51-52-53-54-55-56-57-58-59-60-61-