Густав Мейринк Голем

До глубокой ночи я беспокойно шагал по моей комнате и напрягал мозг, все измышляя, как бы я мог оказать ей помощь.

Порою я уже решался спуститься вниз к Шемайе Гиллелю, чтобы рассказать ему то, что я выслушал, и просить

==276

у него совета, но каждый раз я отказывался от этого решения.

Он стоял передо мной столь великий духом, что мне казалось кощунством докучать ему повседневными вещами.

Затем мгновениями нападало на меня жгучее сомнение, наяву ли я все это пережил. Все это случилось совсем недавно, а уже побледнело в памяти сравнительно с яркими переживаниями истекшего дня.

Уже не приснилось ли мне все это?

Я, переживший неслыханное, забывший свое прошлое, мог ли я хоть на секунду принять за действительность то, чему единственным свидетелем была моя память?

Мой взгляд упал на свечу Гиллеля, все еще лежавшую на стуле.

Слава Богу, хоть одно несомненно, я был в тесном соприкосновении с ним!

Не побежать ли к нему без всяких размышлений, обнять его колени и, как человек человеку, пожаловаться ему на то, что невыразимое горе терзает мое сердце.

Я уже коснулся дверной ручки, но снова отпустил ее. Я предвидел, что должно произойти: Гиллель будет ласково проводить рукой по моим глазам и... нет, нет. Только не это!.. Я не имел никакого права желать облегчения. «Она» надеялась на меня и на мою помощь, и если даже опасность, в которой она находится, кажется мне порою маленькой и ничтожной, «она» воспринимает ее как огромную.

Просить совета у Гиллеля можно и завтра. Я заставлял себя спокойно и трезво думать: теперь, ночью, тревожить его — это неразумно. Так может поступать только сумасшедший.

Я хотел было зажечь лампу, но отказался от этого, отраженный лунный свет падал с противоположных крыш в мою комнату, и становилось светлее, чем мне хотелось. Я опасался, что ночь протянется еще дольше, если я зажгу свет.

Было столько безнадежности в сознании, что нужно зажечь лампу, чтобы только дождаться дня, являлось такое опасение, что это отодвинет утро в недостижимую даль.

Как призрак, как воздушное кладбище, тянулись ряды кровель... это были точно надгробные плиты с полуистертыми надписями, нагроможденные над мрачными могилами, «обителями», насыщенными стонами людей.

==277

Долго стоял я и смотрел наверх, пока не стало мне страшно, отчего не пугает меня шум сдержанных шагов. А ведь он совсем отчетливо доносился до меня сквозь стены.

Я насторожился: не было сомнений — там ходил кто-то, по тихому скрипу пола было ясно, как пугливо ступает он подошвами.

Я сразу пришел в себя. Я точно умалился физически, так сжалось все во мне от прислушивания. Я воспринимал только настоящий миг.

Еще один пугливый, отрывистый скрип, и все умолкло. Мертвая тишина. Стерегущая жуткая тишина, предающая себя своим внутренним криком и превращающая минуту в бесконечность.

Я стоял неподвижно, прижав ухо к стене, — меня мучила мысль, что по ту сторону стены кто-то стоит так же, как я, и делает то же самое.

Я продолжал прислушиваться. Ничего!

Соседнее ателье казалось вымершим. Бесшумно, на цыпочках прокрался я к стулу возле постели, взял свечу Гиллеля и зажег ее.

Затем я соображал: железная дверь снаружи, на площадке, ведущая в ателье Савиоли, открывается только с той стороны.

Я схватил первый попавшийся крючковатый кусок проволочки, который лежал на столе под моими гравировальными резцами. Такие замки легко открываются, стоит только нажать на пружину.

А что произойдет потом?

Это мог быть только Аарон Вассертрум, соображал я, он тут, может быть, роется в ящиках, чтобы найти новые доказательства и новые улики.

Что пользы, если я ворвусь туда?

Я не раздумывал долго: действовать, не думать! Только бы освободиться от этого страшного ожидания утра.

Я уже стоял перед железной дверью, нажимал на нее, осторожно вставил крючок в замок и слушал. Правильно: там, в ателье, осторожный шорох, как будто кто-то выдвигает ящик.

В следующее мгновение замок открылся. Я оглядел комнату и, хотя в ней было совершенно темно, а моя свечка едва мерцала, увидел, как человек в длинном черном пальто в ужасе отскочил от письменного сто-

==278

ла... Одну секунду он не знал, куда деваться, — сделал движение, будто хотел броситься на меня, потом сорвал с головы шляпу и быстро прикрыл ею лицо.

«Что вам здесь нужно?» — хотел я крикнуть, но тот предупредил меня.

— Пернат! Это вы? Ради Бога! Тушите свечку. — Голос показался мне знакомым, но ни в коем случае не принадлежал старьевщику Вассертруму.

Я машинально задул свечу.

Слабый свет проникал в окно. В комнате было так же полутемно, как и в моей, и мне пришлось напрячь глаза, прежде чем я различил над пальто исхудавшее лицо студента Харусека.

«Монах», — вертелось у меня на языке, и я сразу уразумел вчерашнее мое видение, в соборе: Харусек! Вот человек, к которому мне следует обратиться! Я снова услышал слова, произнесенные им когда-то, в дождливый день, под воротами: «Аарон Вассертрум узнает, что можно отравленными, невидимыми иглами прокалывать стены. Как раз в тот день, когда он захочет погубить доктора Савиоли».

Имею ли я в лице Харусека союзника? Знает ли он, что случилось? Его пребывание здесь в такое необычное время как бы указывало на это, но я боялся все же поставить вопрос прямо.

Он поспешил к окну и взглянул через занавеску вниз, на улицу.

Я догадался: он боялся, как бы Вассертрум не заметил моей свечи.

— Вы думаете, вероятно, что я вор и роюсь ночью в чужой квартире, майстер Пернат, — начал он нетвердым голосом после долгого молчания, — но клянусь вам...

Я тотчас прервал и успокоил его.

И чтобы показать ему, что у меня не было никаких подозрений относительно него, что я скорее видел в нем союзника, я рассказал ему с некоторыми, показавшимися мне необходимыми, недомолвками, какое отношение я имею к ателье, и что я опасаюсь, как бы одна близкая мне дама не пала жертвой вымогательства со стороны старьевщика.

По деликатности, с какою он выслушал меня, не прерывая вопросами, я заключил, что он все отлично знает, хотя, может быть, и не во всех деталях.

==279

— Так и есть, — задумчиво сказал он, когда я закончил.

— Значит, я не ошибался. Этот негодяй хочет погубить Савиоли, это ясно. Но, очевидно, он еще не собрал достаточного количества материала. Иначе зачем бы он здесь шатался! Вчера как раз «случайно» я шел по Петушьей улице, — пояснил он, выйдя мое недоумевающее лицо, — и заметил, что Вассертрум долго, как будто бесцельно, бродил внизу у ворот, а потом, думая, что его никто не видит, быстро прошмыгнул в дом. Я пошел за ним и сделал вид, что иду к вам, постучал в вашу дверь. Тут я застал его врасплох, он возился с ключом у железной двери. Разумеется, как только я подошел, он тотчас же отскочил от нее и тоже постучал к вам. Вас, впрочем, по-видимому, не было дома, потому что никто не открыл дверь.

Осторожно расспрашивая потом в еврейском квартале, я узнал, что некто, кто по описаниям мог быть только Савиоли, имел здесь тайную квартиру. Так как доктор Савиоли тяжело болен, я привел все остальное в связь.

— Видите, это все я нашел здесь в ящиках, чтобы, во всяком случае, предупредить Вассертрума, — заключил Харусек, указывая на пачку бумаг на письменном столе, — это все, что я мог найти здесь. Надо думать, что больше бумаг здесь нет. Во всяком случае, я обыскал все ящики и шкафы, насколько это можно было сделать в темноте.

Пока он говорил, я обводил глазами комнату и непроизвольно остановил взгляд на подъемной двери, находившейся в полу. Я смутно помнил, что Цвак как-то однажды рассказывал мне о тайном ходе снизу в ателье.

Это была четырехугольная доска с кольцом вместо ручки.

— Куда спрятать письма? — продолжал Харусек. — Вы, господин Пернат, и я — мы единственные во всем гетто, которых Вассертрум считает безвредными для себя; почему именно меня — это имеет свои особенные основания. (Я видел, как его лицо исказилось дикой ненавистью, когда он с яростью пробормотал последние слова.) А вот вас он считает... — слово «сумасшедший» он как бы прикрыл искусственным кашлем. Но я угадал, что он хотел сказать. Меня это не задело — сознание, что я должен помочь «ей», наполняло меня таким счастьем, что всякая обидчивость исчезла.

Мы сошлись на том, чтобы спрятать письма у меня, и перешли в мою комнату.

К оглавлению

==280

Харусек давно ушел, но я все еще не мог решиться лечь в постель. Мне мешало странное чувство внутреннего недовольства, которое грызло меня. Я чувствовал, что я еще должен что-то сделать, — но что? Что?

Набросать для студента план того, что должно дальше произойти?

Этого было мало. Харусек уже проследит за старьевщиком, в этом никаких сомнений не было. Я ужасался, когда думал о ненависти, которую дышали его слова. Что ему, собственно, сделал Вассертрум?

Странное внутреннее беспокойство росло во мне и едва не повергло меня в отчаяние. Что-то невидимое, потустороннее звало меня, но я не понимал, что именно.

Я казался себе дрессированным жеребцом. Его дергают за уздцы, а он не знает, что он должен проделать, не понимает воли своего господина. Сойти к Шемайе Гиллелю? Все во мне протестовало.

Видение монаха, на плечах которого показалась голова Харусека, было как бы ответом на мою немую мольбу о совете, было как бы предупреждением не пренебрегать смутными чувствами: тайные силы вырастали во мне уже давно, это было несомненно; я слишком ясно это сознавал, чтобы даже пытаться отвергнуть это.

Чувствовать буквы и читать их не только глазами, создать в себе истолкователя немого языка человеческих инстинктов — вот ключ к тому, чтобы ясным языком говорить с самим собою.

«Видя не видят, и слыша не слышат», — вспомнился мне библейский текст как подтверждение этому.

«Ключ! ключ!» — механически повторяли мои губы в то время, как разум мой комбинировал эти странные идеи.

«Ключ, ключ?» Мой взгляд упал на кривую проволоку в моей руке, посредством которой я только что открывал дверь, и острое любопытство охватило меня — узнать, куда ведет четырехугольная подъемная дверь из ателье.

Не долго думая я вернулся в ателье Савиоли. Потянул за кольцо на крышке люка, и с трудом удалось, наконец, поднять доску.

Сначала — только темнота.

Затем я увидел узкие ступеньки, сбегающие вниз в глубокую тьму.

==281

Я стал спускаться.

Я нащупывал рукой стену, которой не было конца: углубления, важные от гнили и от сырости, повороты, углы, изгибы, ходы вперед, направо и налево, обломки старых деревянных дверей, перекрестки, и затем снова ступени, ступени, ступени — вверх и вниз.

Повсюду спертый, удушливый запах плесени и земли.

И все еще ни луча света.

Ах, если бы я захватил с собой свечку Гиллеля!

Наконец ровная, гладкая дорога.

По хрусту под ногами я понял, что ступаю по сухому

песку.

Это мог быть только один из тех бесчисленных ходов, которые как будто без цели и смысла ведут подземным путем к реке.

Я не удивлялся: половина города уже с незапамятных времен стоит на таких подземных ходах, жители Праги издавна имели достаточно оснований бояться дневного

света.

Несмотря на то что я шел уже целую вечность, по отсутствию малейшего шума над головой я понимал, что все еще нахожусь в пределах еврейского квартала, который на ночь как бы вымирает. Оживленные улицы или площади надо мной дали бы знать о себе отдаленным шумом

экипажей.

На мгновение меня охватил страх: что, если я не выберусь отсюда?

Попаду в яму, расшибусь, сломаю ногу и не смогу идти

дальше?!

Что будет тогда с письмами в моей комнате? Они неизбежно попадут в руки Вассертрума.

Мысль о Шемайе Гиллеле, с которым я смутно связывал представление о защитнике и руководителе, незаметно успокоила меня. Из предосторожности все же я пошел медленнее, нащупывая путь и держа руку над головой, чтобы нечаянно не стукнуться, если бы свод стал ниже.

Время от времени, потом все чаще и чаще, я доставал рукой до верха, и, наконец, свод спустился так низко, что я должен был продолжать путь согнувшись.

Вдруг мои руки очутились в пустом пространстве.

Я остановился и огляделся.

Мне показалось, что с потолка проникает скудный, едва ощутимый луч света.

==282

Может быть, здесь кончался спуск в какой-нибудь погреб?

Я выпрямился и обеими руками стал ощупывать над головой четырехугольное отверстие, выложенное по краям кирпичом.

Постепенно мне удалось различить смутные очертания горизонтального креста. Я изловчился, ухватился за его концы, подтянулся и влез наверх.

Я стоял теперь на кресте и соображал. Очевидно, если меня не обманывает осязание, здесь оканчиваются обломки железной винтовой лестницы.

Долго, неимоверно долго, нащупывал я, пока не нашел вторую ступеньку и не взлез на нее. Всего было восемь ступеней. Одна выше другой на человеческий рост. Странно: лестница упиралась вверху в какой-то горизонтальный настил, через который проходил замеченный мною снизу свет.

Я нагнулся как можно ниже, чтобы издали яснее различить направление линий, и, к моему изумлению, увидел, что они образовывали шестиугольник, который обыкновенно встречается в синагогах. Что бы это могло быть?

Вдруг я сообразил: это была крышка люка, которая по краям пропускала свет. Деревянный люк в виде звезды!

Я уперся плечом в доску, поднял ее и тут же очутился в комнате, залитой ярким лунным светом.

Комната была небольшая, совершенно пустая, если не считать кучи хлама в углу, — единственное окно было загорожено частой решеткой.

Как старательно ни обыскивал я все стены, ни двери, ни какого-нибудь другого входа, кроме того, которым я только что воспользовался, я отыскать не мог.

Решетка в окне была настолько частой, что я не мог просунуть голову. Однако вот что я увидел: комната находилась приблизительно на высоте третьего этажа, потому что двухэтажные дома напротив были ниже.

Одна сторона улицы внизу была доступна взору, но из-за ослепительного лунного света, бившего прямо в глаза, она казалась совершенно темной, и я не мог разглядеть деталей.

Во всяком случае, эта улица принадлежала к еврейскому кварталу, окна были или заложены кирпичом, или обо-

==283

значены только карнизами. А лишь в гетто дома так странно обращены друг к другу спиной!

Тщетно пытался я сообразить, что это было за странное здание, в котором я очутился.

Может быть, это заброшенная боковая башенка греческой церкви? Или эта комната находилась в Староновой

синагоге?

Но окружавшее не соответствовало этому предположению.

Снова осмотрелся я — в комнате ничего, что могло бы дать мне хоть малейший намек на объяснение. Голые стены и потолок с давно отвалившейся штукатуркой, ни дырочки от гвоздя, ни гвоздя, который бы указывал на то, что когда-то здесь жили люди.

Пол был покрыт толстым слоем пыли, как будто уже десятилетия никто не появлялся здесь.

Мне было противно разбираться в куче хлама. Она лежала в глубокой темноте, и я не мог различить, из чего она

состояла.

С виду казалось, что это — тряпье, связанное в узел.

Или, может быть, несколько старых, черных чемоданов?

Я ткнул ногой, и мне удалось таким образом вытянуть часть хлама к полосе лунного света. Длинная темная лента медленно развертывалась на полу.

Светящаяся точка глаза?

Быть может, металлическая пуговица?

Мало-помалу мне стало ясно: рукав странного старомодного покроя выбился из узла.

Под ним была маленькая белая шкатулка или что-то в этом роде: она рассыпалась на множество пластинок с пятнами.

Я слегка толкнул ее: один лист вылетел на свет.

Картинка?

Я наклонился: пагад?

То, что мне казалось белой шкатулкой, была колода игральных карт.

Я поднял ее.

Могло ли быть что-либо комичнее: карты здесь, в этом заколдованном месте.

Так странно, что я не мог не улыбнулся. Легкое чувство страха подкралось ко мне.

Я искал какого-нибудь простого объяснения, как могли эти карты очутиться здесь, при этом я механически пе-

==284

ресчитал их. Полностью: 78 штук. И уже во время пересчитывания я заметил, карты были словно изо льда.

Морозным холодом веяло от них, и, зажав пачку в руке, я уже не мог выпустить ее, так закоченели пальцы. Снова я стал искать естественного объяснения.

Легкий костюм, долгое путешествие без пальто и без шляпы по подземным ходам, суровая зимняя ночь, каменные стены, отчаянный мороз, проникавший с лунным светом в окно: довольно странно, что я только теперь начал мерзнуть. До сих пор мешало этому возбуждение, обуявшее меня...

Дрожь пробежала по мне, все глубже и глубже она проникала в мое тело.

Я чувствовал холод в костях, точно они были холодными металлическими прутьями, к которым примерзло мое тело.

Я бегал по комнате, топал ногами, хлопая руками, — ничто не помогало. Я крепко стиснул зубы: чтоб не слышать их стука.

Это смерть, подумал я, она касается холодными руками моего затылка.

И, как безумный, я стал бороться с подавляющим сном замерзания; мягко и удушливо покрывал он меня, как плащом.

«Письма в моей комнате, — ее письма! — раздался во мне какой-то вопль. — Их найдут, если я здесь умру. А она надеется на меня. Моим рукам она доверила свое спасение!»

— Гиллель! Гибну! Гибну! Помогите! И я кричал в оконную решетку вниз, на пустынную улицу, а оттуда слышалось эхом: «Помогите, помогите, помогите!»

Я бросался на землю и снова вскакивал. Я не смею умереть, не смею! Ради нее, только ради нее! Хотя бы пришлось высекать искры из своих собственных костей, чтобы согреться.

Мой взгляд упал на тряпье в углу. Я бросился к нему и дрожащими руками накинул что-то поверх своей одежды.

Это был обтрепанный костюм из толстого темного сукна, старомодного, очень странного покроя. От него несло гнилью.

Я забился в противоположный угол и чувствовал, как моя кожа постепенно согревается. Но страшное ощуще-

==285

ние ледяного скелета внутри моего тела не покидало меня. Я сидел без движения, блуждая взором: карта, которую я раньше заметилг — пагад — все еще лежала среди комнаты в полосе лунного света.

Я смотрел на нее не отрываясь.

Насколько я мог видеть, она была раскрашена акварелью, неопытной детской рукой, и изображала еврейскую букву «алеф» в виде человека в старофранконском костюме, с коротко остриженной седой острой бородкой, с поднятой левой рукой и опущенной правой.

«Не имеет ли лицо этого человека странного сходства с моим?» — зашевелилось у меня подозрение. Борода так не шла к пагаду... Я подполз к карте и швырнул ее в угол к прочему, хламу, чтоб освободиться от мучительной необходимости смотреть на нее.

Так лежала она светло-серым, неопределенным пятном, просвечивая из темноты.

Я с трудом заставил себя подумать о том, что бы такое предпринять для возвращения домой.

Ждать утра! Кричать на улицу прохожим. Чтобы они, принеся лестницу, подали мне свечу или фонарь.. (у меня появилась тяжелая уверенность в том, что без света я не проберусь по бесконечно пересекающимся ходам). Или, если окно слишком высоко, чтоб кто-нибудь с крыши по веревке?.. «Господи! — точно молния пронзила меня мысль. — Теперь я знаю, где я нахожусь, комната без выхода только с одним решетчатым окном, старинный дом на Старосинагогальной улице, всеми избегаемый». Однажды, много лет тому назад, уже кто-то пытался спуститься по веревке с крыши, чтобы заглянуть в окно, веревка оборвалась и — да: я был в том доме, куда обычно исчезал таинственный Голем!..

Я напрасно боролся с тяжелым ужасом, даже воспоминание о письмах не могло его уменьшить. Он парализовал всякую мысль, и: сердце мое стало сжиматься.

Быстро шепнул я себе застывавшими губами: ведь это, пожалуй, ветер так морозно повеял из-за угла. Я повторял себе это все быстрее и быстрее со свистящим дыханием. Но ничего не помогало. Там это белесоватое пятно... карта... Она разрасталась, захватывая края лунного света, и уползала опять в темноту... звуки, точно падающие капли, не то в мыслях, не то в предчувствиях, не то наяву... в пространстве, и вместе с тем где-то в стороне, и все-таки

==286

где-то... в тайниках моего сердца и затем опять в комнате. Эти звуки проснулись, точно падает циркуль, но острие его еще в дереве. И снова белесоватое пятно... белесоватое пятно!.. «Ведь это карта, жалкая, глупая карта, идиотская игральная карта», — кричал я себе... Напрасно...

Но вот он... вот он облекается плотью...

Пагад... забивается в угол и оттуда смотрит на меня моим собственным лицом.

Долгие часы просидел я там, съежившись, неподвижно, в своем углу — закоченевший скелет в чужом истлевшем платье! И он там: он — это я.

Молча и неподвижно.

Так смотрели мы друг другу в глаза — один жуткое отражение другого.

Видит ли он, как лунный свет лениво и медлительно ползет по полу и, точно стрелка невидимых и беспредельности часов, взбирается по стене и становится все бледнее и бледнее.

Я крепко пригвоздил его своим взглядом, и ему не удавалось расплыться в утренних сумерках, несших ему через окно свою помощь.

Я держал его крепко.

Шаг за шагом отстаивал я мою жизнь, жизнь, которая уже принадлежала не мне.

И когда он, делаясь все меньше и меньше в свете утренней зари, снова влез в свою карту, я встал, подошел к нему и сунул его в карман — пагада.

Улица все еще безлюдна и пустынна.

Я перерыл угол комнаты, облитой мутным утренним светом: горшок, заржавленная сковородка, истлевшие лохмотья, горлышко от бутылки. Мертвые предметы и все же так странно знакомые.

И стены — на них вырисовывались трещины и выбоины, — где только я все это видел?

Я взял в руку колоду карт — мне померещилось: не я ли сам разрисовывал их когда-то? Ребенком? Давно, давно?

Это была очень старая колода с еврейскими знаками. «Номер двенадцатый должен изображать „повешенного", — пробежало во мне что-то вроде воспоминания. — Головой вниз?.. Руки заложены за спину?..» Я стал перелистывать: вот! Он был здесь.

==287

Затем снова полусон-полуявь, передо мной встала картина: почерневшее школьное здание, сгорбленное, покосившееся, угрюмое, дьявольский вертеп с высоко поднятым левым крылом и с правым, вросшим в соседний дом. Нас несколько подростков — где-то всеми покинутый погреб...

Затем я посмотрел на себя и снова сбился с толку: старомодный костюм показался мне совсем чужим...

Шум проезжавшей телеги испугал меня. Я посмотрел вниз — ни души. Только большая собака стояла в углу неподвижно.

Но вот! Наконец! Голоса! Человеческие голоса!

Две старухи медленно шли по улице. Я, сколько можно было, высунул голову сквозь решетку и окликнул их. С

С разинутыми ртами посмотрели они вверх и начали совещаться. Но, увидев меня, они с пронзительным криком бросились бежать.

«Они приняли меня за Голема», — спросил я.

Я ожидал, что сбегутся люди, с которыми я мог бы объясниться. Но прошел добрый час, и только с разных сторон осторожно посматривали на меня бледные лица и тотчас же исчезали в смертельной ужасе.

Ждать, пока через несколько часов, а может быть, и завтра, придут полицейские — ставленники государства (как обычно называл их Цвак) ?

Нет, лучше уж попробую проследить дальше, куда ведут подземные ходы.

Может быть, теперь, при дневном свете, сквозь трещины в камнях пробивается туда хоть сколько-нибудь света?

Я стал спускаться по лестнице, шел той дорогой, которой пришел вчера — по грудам сломанных кирпичей, сквозь заваленные погреба, — набрел на обломки лестницы и вдруг очутился в сенях... почерневшего школьного здания, только что виденного мною во сне.

Тут налетел на меня поток воспоминаний: скамейки, сверху донизу закапанные чернилами, тетради, унылый напев, мальчик, выпускавший майских жуков в класс, учебники с раздавленными между страниц бутербродами, запах апельсиновых корок. Теперь я был уверен: когда-то мальчиком я был здесь. Но я не терял времени на размышления и поспешил домой...

Первым человеком, которого я встретил на улице, был высокий старый еврей с седыми пейсами. Едва он заметил :

==288

меня, он закрыло лицо руками и стал, выкрикивая, читать слова еврейской молитвы.

По-видимому, на его крик выбежало из своих жилищ много народу, потому что позади меня поднялся невообразимый гул. Я обернулся и увидел огромное, шумное скопление смертельно бледных, искаженных ужасом лиц.

Я с изумлением перевел глаза на себя и понял: на мне все еще был, поверх моей одежды, странный средневековый костюм, и люди думали, что перед ними «Голем».

Быстро забежал я за угол в ворота и сорвал с себя истлевшие лохмотья.

Но тотчас же толпа, с поднятыми палками, с криком пронеслась мимо меня.

Печатается по изданию: МейринкГ. Голем. — М., 1990.

Индивид постренессансной эпохи ощущает себя одиночкой перед бесконечностью. Он открывает страшные пространства Вселенной, которые охватывают его со всех сторон. Он воспринимает себя как тень, которая длится одно мгновение и никогда не возвращается. Человек вопрошает: кто меня со

здал? По чьему приказу и под чьим руководством определены для меня именно это место и это время? Перед всемогущим величием природы, гор, морей, бесконечности звездной ночи к человеку приходит ощущение подавленности. Вечное молчание бесконечных миров ужасает его.

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46-47-48-49-50-51-52-53-54-55-56-57-58-59-60-61-