Глава 10 ПСИХИЧЕСКИЕ СОСТОЯНИЯ И ЧУВСТВА

Суть последующей аргументации удобно пояснить на примере «аксиомы Франкенштейна»', которую У. Мэтсон формулирует следующим образом [1976]: «Точная физическая копия чувствующего существа, как бы эта копия ни была изготовлена, сама должна быть чувствующим существом».

Мэтсон не объясняет, что он понимает под чувствами,. но допускает, что они, какими бы ни были, определяются некоторой подходящей физической организацией. Поего мнению, аксиома Франкенштейна «слабее теории тождества духовного и телесного», ибо она «совместима с эпифеноменализмом». Поскольку же она следует из. теории тождества, ее ложность (которую Мэтсон отрицает) должна фальсифицировать теорию тождества. Тем не менее, обозревая аргументы против указанной аксиомы, Мэтсон отмечает, что все они «зависят от возможности помыслить нечувствующее тело, обладающее точно такими же функцией и структурой, как и наше собственное тело». Это, уверен он, не дает решающего опровержения, являясь только «автобиографическим очерком» воображаемой способности теоретика мыслить то,. что ему требуется. Затем Мэтсон утверждает, что «чувства суть то же самое, что и функционирование мозга». Это утверждение не объясняется. Однако Мэтсону ясно,. что невозможно вообразить «нечувствующее тело, обладающее точно такими же функцией и структурой, как и наше собственное тело». Здесь следует подчеркнуть, что аксиома Франкенштейна вообще ничего не говорит о функциональных свойствах. Она утверждает лишь, что« физическая копия чувствующего существа сама должна быть чувствующим существом. Non sequitur очевидно.

По имени персонажа романа английской писательницы М. Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818)—ученого создавшего человекоподобное чудовище. — Ред.

==279

Если существует различие между структурными и (функциональными свойствами (Патнэм [I960]; Фодор j[1968]), то есть фактически между свойствами физическими и абстрактными, то тогда вопрос о том, будет ли ^физическая копия обладать (функциональными) свойствами чувств, остается открытым. Физическая копия составлена из той же субстанции (того же вещества) и обнаруживает те же физические свойства, что и оригинал, и соотношение (по крайней мере определенных) "функциональных и структурных свойств остается здесь еще совершенно неясным. Теория тождества требует, чтобы чувства были физическими свойствами. Аксиома Франкенштейна же утверждает, что по меньшей мере определенное множество физических свойств отвечает за чувства. Конечно, можно согласиться с тем, что если какая-либо физически «реализованная» машина состоит из вещества, то каждое ее действительно реализованное »функциональное свойство реализуется в физической системе некоторого сорта. Но Мэтсон признает еще и следующее.: «Хотя человек, знакомый с устройством компьютера, в принципе может объяснить процедуру вычисления по перфокарте, сомнительно, что аналогичное объяснение возможно, скажем, для нейронных возбуждений. Тем не менее мы вынуждены допустить, что между состояниями мозга и условиями возникновения чувств имеется некоторое структурное соответствие». Таким образом, Мэтсон оправдывает аксиому Франкенштейна (и я конечном счете теорию тождества).

Однако, если различие функциональных и структурных свойств признается и если чувства являются функциональными, а не структурными свойствами, теорию тождества защитить невозможно. Ее невозможно обосновать до тех пор, пока каждой системе, которой обоснованно приписываются чувства, не будет приписана также подходящая машинная программа. Только благодаря приписыванию последней предполагаемые функциональные свойства системы можно будет инвариантно сопоставить определенному конечному множеству структурных свойств той же системы. Мэтсон, сомневаясь, что это возможно в случае человека, настаивает вместе с тем »а «некотором структурном соответствии между состояниями мозга и условиями возникновения чувств».

Конечно, если рассматриваемая физическая система толучает какое-то связное функциональное объяснение

К оглавлению

==280

и если может быть бесконечно много альтернативных объяснений такого же сорта (откуда нам известно, спрашивал Витгенштейн, как перейти к следующему члену арифметической последовательности [1963]?), никто не· может знать, какая функция машины относится к описанию ее структурных свойств. Но этот пессимизм обусловлен редукционизмом: надо знать намерение программиста, чтобы приписать данную функцию, хотя от любого функционального объяснения всегда можно отказаться (отказываясь характеризовать физическую систему как машину) в пользу чисто физикалистского объяснения. С этой точки зрения говорить о системе как о машине—значит говорить об определенной функциональной роли, приписываемой физической системе. Здесь очевидна параллель со взглядами Селларса [1963а] наразличие между телами и личностями. Однако, если мьь хотим рассуждать о машинах, личностях или, других. культурных объектах как о сущностях специфического рода, данный маневр не проходит. (Мы еще вернемся к этой проблеме.)

Более того, «соответствие»—весьма растяжимый. термин, в особенности когда отрицается некоторый строгий изоморфизм. Поэтому, раз уж мы решаем проблему композиции, придерживаясь при этом онтологического монизма (материализма), мы питаем надежды на множество альтернативных теорий отношений между. атрибутами композиционных систем. Тем более это верно для систем, не обладающих совершенной машинной программой. Нельзя, например, всерьез утверждать, что функциональные свойства чувств могут быть приписаны^ при помощи подходящей теории нейрофизиологическимсобытиям или процессам, исследование которых не сможет (в отсутствие адекватной машинной модели) гарантировать наличие таких свойств.

Если обратиться к аргументам, которые приводят к этому выводу, то надо вспомнить следующее: (1) мы отрицали (вопреки Патнэму [I960]), что проблема духовного и телесного является непосредственным аналогом проблемы функциональных и структурных атрибутов» машины Тьюринга; (2) мы отвергали (вопреки Хомскому [1972]) рационалистическую гипотезу, согласно которой человеческие существа «предустановлены» к языку в смысле изначального обладания инвариантными лингвистическими универсалиями; (3) мы отрицали (вопре-

==281

ки Фодору [1975]), что мышление и другие интенциональные психические состояния предполагают независимо достижимую внутреннюю репрезентацию пропозиционального содержания таких состояний; (4) мы отрицали (вопреки Фейглу [1967] и Корнмену [1968Ь]), что между психическим и физическим имеются либо взаимнооднозначные, либо одно-многозначные, либо много-однозначные корреляции; (5) мы настаивали (вопреки Селларсу [1963а] и Армстронгу [1973]), что интенциональные психические состояния, в особенности состояния, .предполагающие лингвистическую способность, обнаруживают нередуцируемые интенсиональные свойства; (6) мы доказывали (вопреки большому числу авторов), что такие состояния необязательно предполагают лингвистическую способность; (7) мы доказывали, что приписывание таких состояний обусловлено определенной теоретической интерпретацией пропозиционального смысла поведения существ и что такая интерпретация задается теорией видо-типической организации интенций, желаний, потребностей, состояний уверенности, восприятий, действий и т. п. этих существ, то есть теорией рациональности, которая сама эвристически интерпретируется в терминах модели языка.

Суть перечисленных выше аргументов, помимо того, что они показывают различие между структурными и функциональными свойствами, заключается в том, что в случае человека и высших животных «соответствие», имеющееся у Мэтсона (или у кого-либо еще), обнаруживает беспомощность действительно приписывать пропозициональное содержание психических состояний каким-то подходящим образом выбранным нейрофизиологическим состояниям. Раз уж мы допускаем, что чувства и интенциональные психические состояния приписываются в терминах сложного поведения системы, интерпретируемой именно через результаты и порядок ее поведения с помощью эвристической модели характерных для нее форм жизни (или с помощью подходящего аналога), то нам нетрудно будет понять полную неадекватность аксиомы Франкенштейна. Дело в том, что описание интенционального смысла поведения—это совсем не то же самое, что и описание центральных состояний чисто физических систем.

Однако все сказанное выше еще не позволяет полять, почему именно приписывание чувств и сознания

==282

имеет первостепенное значение. Чтобы понять это, надо различить условия приписывания системам функциональных свойств, с одной стороны, и условия возникновения чувств и сознания—с другой. Достаточно ясно, что функциональные (и даже информационные) свойства могут быть приписаны физическим системам,. машинам, растениям, низшим животным, артефактамчеловеческой культуры (языку и произведениям искусства), хотя ничто из этого обычно не наделяется ни" чувствами, ни сознанием, ни когнитивными состояниями. Здесь, конечно, возможны вопросы вроде следующих: почему, скажем, «самокорректирующееся» полевоеорудие, оборудованное «сенсорами» для «сканирования» горизонта подходящих целей, не наделяется чувствами? Почему, например, «венерианская» мухоловкаили гидра не наделяются сознанием? Тем не менее верно, что подобные системы не обладают ни чувствами, ни сознанием, ни когнитивной способностью (последниеопределения рассматриваются здесь как эквивалентные). Ранее отмечалось, что наделение нечувствующей системы определенной функцией зависит от интенций или интерпретаций чувствующей системы. Так, машине функция приписывается программистом. Органу тела она приписывается, например, медиками в соответствии с благоразумными интересами чувствующих существ. (Марголис [1976]). Растениям и низшим животным функции приписываются по аналогии с интересами тех же самых существ.

Здесь возникает вопрос о том, в каком смысле система имеет функцию. Может быть, она приписывается ей с целью ее объяснения (Вудфилд [1976])? Говорить о функции системы, описываемой в чисто физикалистских терминах, — значит выражаться метафорически. Рассуждать же о функции или телеологической организации нечувствующих биологических систем — значит, как правило, подразумевать, что либо физикалистское объяснение пока отсутствует, либо имеются основания· считать, что для рассматриваемых биологических явлений нельзя указать удовлетворительное объяснение такого рода. Одни авторы (Рьюз [1973]; Э. Нагель 1961]) утверждают, что телеологическое объяснение— это не более чем объяснение с помощью «охватывающего закона», другие же (Тейлор [1964]) настаивают на том, что эмпирические факты не подтверждают такого.

==283

отождествления и, возможно, даже отвергают его. (Мы еще вернемся к этой проблеме.) Итак, функциональные свойства приписываются и редуктивным, и нередуктивным путем.

То же самое можно сказать об информационных свойствах. Но тут надо иметь в виду, как уже отмечалось, что система может накапливать или передавать (в неметафорическом смысле) информацию, если только она является либо частью некоторой более сложной чувствующей и могущей использовать информацию системы, либо инструментом независимой чувствующей системы. Первая возможность реализуется в отношении мозга и. чувствующего организма, вторая—в отношении компьютера и человека. Следовательно, приписывание информационных свойств влечет за собой уступку нередуктивному объяснению, раз чувства и сознание нельзя редуцировать на физикалистский манер, но не влечет утверждения, что данная система обязательно должяа быть чувствующей. Нечувствующей системе, таким образом, могут быть приписаны функциональные свойства, но информационными свойствами она может обладать только тогда, когда функционирует в пределах чувствующей системы или ради ее целей.

Проблема сознания остается дискуссионной. Например, понятие сознания считается иногда бесполезным для наук о поведении (Лэшли [1923]; Боринг [1963]; Хебб [1974]). Утверждают, что его очень трудно рассматривать как теоретическое понятие, ибо мы сильно отличаемся друг от друга по своим способностям отчитываться о нашем внутреннем опыте и (как бы ни было спорно текущее описание явлений) следить за ним (ср. Витгенштейн [1963]; Малкольм [1954]; Энском [1957]; Чизом [1966]). Мэтсон указывает, что о сознании ошибочно думать как о чем-то таком, что «объясняет поведение причинным образом... Сознание как таковое никогда ничего не делает». Конечно, приписывание причинной роли сознанию (лучше сказать — его состояниям или психическим событиям) способно возрождать декартовский дуализм, хотя строгая теория тождества (Смарт 1962]) тоже подразумевает, что сознание играет причинную роль. Фактически единственная вероятная форма эпифеноменализма, обставленная материалистически, утверждает (вопреки Кэмпбеллу [1970]), что причиняую силу нельзя приписывать интенциональному или

==284

пропозициональному содержанию психических состояний, не приписывая ее самим этим состояниям (которые или тождественны физическим состояниям и событиям, или «реализуются» в них). Другие, в особенности Райл [1949], интерпретируют психофизическое взаимодействие как категориальную ошибку. Третьи (например, Кернер [1966]; Бродбек [1966]) отвергают ссылки на психическое, когда речь заходит о причинности, .исследуемой наукой. (Эти воззрения касаются перспектив психофизических законов — темы, которая еще будет обсуждаться.) Наконец, там, где строго отстаивается психофизическое взаимодействие (Броуд {1925]), часто встречается изначально дуалистический подход.

Сложность проблемы может быть осознана лучше, если заметить, что редукция или элиминация психических состояний требует редукции или элиминации личностей, чувствующих животных и т. п. Бесцеремонное отвержение сознания, каким бы ни был его анализ, оставляет поведенческие науки наедине с нерешенным вопросом о природе личности и чувствующих организмов, которым именно и приписывается поведение. Рассмотрим в этой связи мнения Д. М. Армстронга [1968] и Г. Фейгла [1967].

Армстронг утверждает, что «понятие психического состояния есть прежде всего понятие состояния личности, способной к поведению определенного рода. Жертвуя аккуратностью ради краткости, мы можем сказать, что психика есть причина поведения, хотя и не само поведение». Здесь заслуживают внимания несколько моментов. Во-первых, психические состояния определяются через их причинную роль, а не через их переживаемые или феноменальные качества (как у Льюиса 1966]). Во-вторых, будучи так определены, они оказываются вообще неопределимыми в терминах описания сознания как такового. В-третьих, они определяются в контексте поведения сущностей определенного типа, в частности личностей (и, конечно, чувствующих существ, поскольку Армстронг признает, что животные обладают психическими состояниями). Однако личности и чувствующие организмы суть как раз те виды сущностей, которым чувства приписываются как их важнейший атрибут. В-четвертых, термин «поведение» оказывается двусмысленным из-за того, что, с одной стороны,

==285

допускается рассмотрение поведения как наделенного или ненаделенного информацией состояния сознания или чувств, а с другой — такое рассмотрение явно несовместимо с бихевиоризмом. Опять же Армстронг признает разумность требования считать «сознание чем-то· большим, нежели только проявлением внутреннего состояния, способного производить поведение определенного рода». Разумно это, в частности, потому, что «сознание в отличие от генов не является просто теоретическим понятием. По крайней мере сами мы непосредственно сознаем наши психические состояния».

Однако решение Армстронга, каким бы умным оно ни считалось, по существу, не продвигает его вперед. Он утверждает, что «сознание есть не более чем осознание (восприятие) внутренних психических состояний личностью, которая ими обладает», то есть оно «есть просто иное психическое состояние—состояние, «направленное» на первоначальные внутренние состояния.., состояние, способное производить определенное поведение». Разъясняя понятие «осознание», Армстронг говорит, что «если это иное психическое состояние, будучи психическим, то есть просто состоянием личности, способным производить определенное поведение, может быть условно отождествлено с состоянием мозга, то достигается это сканированием одной частью мозга другой его части. При восприятии мозг сканирует окружение. При осознании восприятия другой процесс мозга сканирует первое сканирование».

Принципиальным изъяном аргументации Армстронга, как уже было показано, является использование информационной модели помимо допущения чувствующих систем. Это, как мы видели, лишено смысла, поскольку информационные модели предполагают пропозициональное содержание. Та часть мозга, которая, по мнению Армстронга, осознает окружение или другую часть мозга, не может быть охарактеризована именно так (если, конечно, не используется метафорический, или эллиптический, способ выражения), коль скоро не признается, что личность или организм, мозг которого считывает информацию, не является чувствующей системой. Чувства системы нельзя объяснить информационной спо собностью (способностью осознания) какой-либо из ее частей (ср. Деннитт [1969]). Армстронг просто переворачивает порядок объяснения. Следовательно, хотя он

==286

я признает причинную роль сознания, его объяснение этого неудовлетворительно.

Фейгл в свою очередь резюмирует результаты обсуждения проблемы духовного и телесного в материалистической литературе и свою позицию на этот счет следующим образом: «Некоторые философы полагают, что в центре проблемы духовного и телесного лежит интенциональность (разум); другие считают этим центром чувства; третьи—загадку Эго. Я же, хотя и сосредоточиваюсь главным образом на проблеме чувств, не считаю остальное менее важным. Однако я должен признаться, что... разум и Эго досаждали мне в меньшей степени, нежели чувства».

Поражает здесь то, что Фейгл в отличие от Армстронга не видит концептуальной связи между чувствами, разумом и Эго. Он не замечает, что: (1) приписывания чувств и разума соотносительны. Нельзя, например, говорить, что существо воспринимает нечто, если его восприятия не связываются существенно с его желаниями, потребностями и координированным поведением; (2) никакие когнитивные или когнитивно квалифицируемые состояния не могут быть приписаны вне ссылок на их пропозициональное содержание. Например, видеть что-то так, как это определяется уверенностью или знанием,—значит видеть (или быть уверенным, что видишь), что нечто имеет место в условиях, в которых релевантное интенциональное содержание может быть приписано только на базе вербального и невербального поведения в соответствии с некоторой теорией «разумных» интересов рассматриваемых существ. Нельзя говорить, что существо видит, что р, если его предполагаемому восприятию не отвечает поведение, описываемое теорией видотипических интересов данного существа. Мы говорим, что Фидо видит хозяина у дверей, если он в предвкушении встречи кидается к двери, рассчитывая привлечь к себе внимание. В этом смысле приписывания интенциональных психических состояний предполагают существование существ, обладающих по крайней мере минимумом рациональности. Нельзя говорить, что существо знает что-то или уверено в чем-то, если оно в общем не действует так, чтобы в его действиях можно было обнаружить определенную связь между предполагаемой у него информацией и его желаниями и потребностями (Рандл [1972]). Нельзя говорить, что существо

==287

желает или хочет чего-то, если отсутствует общая связь между его предполагаемыми желаниями, намерениями и действиями, которые оно совершает. Нельзя говорить, что существо стремится делать что-то, в чем оно не уверено, или то, что, как оно уверено, является недостижимым. Здесь нужно подчеркнуть следующий принципиальный момент: «Событие, состояние или структура мозга, нервной системы и т. п.] может обладать [интенциональным] содержанием только в рамках системы как целого»; следовательно, сохраняется «фундаментальная проблема: каким образом мозг разумно использует информацию» (Деннитт [1969]).

Сформулируем это в виде максимы: мозг использует информацию, если только ее использует целостное существо. Это значит, с одной стороны, что неодушевленным физическим системам вряд ли можно приписывать минимальную рациональность чувствующих существ, а с другой—что живые существа обладают чувствами постольку, поскольку они разумны (intelligent). Такие существа обладают чувствами лишь постольку, поскольку любые приписываемые им предположительные состояния уверенности и знания согласуются в соответствии с некоторой теорией их когнитивных способностей и характерных потребностей с тем, что как-то связывается с предположительными интенциями, желаниями и поведением, также приписываемыми им.

Следовательно, говорить о понятиях животного— значит говорить о селективных способностях чувств и разума, приписываемых ему. Благодаря этому его предполагаемые психические состояния можно анализировать следующим образом. К понятиям, которыми обладает живое существо, нет независимого доступа. И тогда в предположении, что существо обладает минимумом рациональности в указанном выше смысле, приписываемые ему понятия окажутся просто результатом ретроспекции, потенциальностями, отвечающими его собственным телеологическим или целесообразным образцам поведения, которые могут быть эвристически осмыслены на основании эмпирических данных в качестве интенционального содержания его конкретных психических состояний. Отсюда следует, что мы не можем выявить причинную роль понятий различаемых интенсионально или же экстенсионально.

Взгляды Армстронга [1973] поучительны в том от-

==288

ношении, что они (невольно) вскрывают поразительную очевидность следующего: если существам приписываются понятия и психические состояния, то такие приписывания невозможно освободить от рассмотрения поведения, понимание которого само обусловлено информацией, вытекающей из (эвристической, интенционально описанной) теории интересов и рациональной организации жизни таких существ. Согласно Армстронгу, следует говорить, что, например, «понятие красного должно быть определенной селективной способностью, относящейся к членам класса красных вещей. Но нет ли еще каких-либо понятий, под которые подпадают все члены класса красных предметов, и только они? Как мы могли бы отличить обладание понятием красного от обладания каким-то из этих других понятий? Если класс красных предметов совпадает по объему с классом предметов X, то тогда селективная способность в отношении к красным предметам является селективной способностью в отношении предметов класса X... [Здесь] кроется решение нашей проблемы. Понятие красного есть понятие красного потому, что красный объект, инициирующий это понятие... инициирует его благодаря красноте объекта [sic!]... Это и есть критерий именования его понятием красного».

Из цитированного ясно, что Армстронг не способен связать понятия с поведением. Тем не менее он сталкивается с трудностью различения понятий, отвечающих совпадающим по объему классам. Говоря о причинной эффективности свойств [sic!], он утверждает, что, хотя «два свойства совпадают по объему... они оба не действуют причинно одним и тем же образом в двух [различных причинных] ситуациях». Но в том же контексте он допускает: «Похоже, что... такие свойства не могут иметь различную причинную силу в отношении к чему угодно вообще». Он колеблется вновь, утверждая, что «различие может быть установлено в ситуациях, в которых причинные цепи между объектом и сознанием были менее непосредственными» (вероятно, менее непосредственными, чем строгая причинная связь). Но это утверждение в конечном счете неприемлемо. Ведь говорить о причинной эффективности понятий вовсе необязательно: понятия вводятся эвристически—так же, как вводится пропозициональное содержание невербализованных психических состояний; психические со-

19

Дж. Марголис

==289

стояния и события могут играть причинную роль; различия между понятиями не приводят к интенсиональным парадоксам, как—по тем же самым причинам— парадокс не возникает и при эвристическом приписывании пропозиционального содержания психическим со-

етояниям.

Итак, причинная трактовка понятий неадекватна, так как она не способна обеспечить различение понятий в плане их совпадающих по объему свойств. И она саморазрушительна. Ведь чтобы проверить наличие предполагаемых причинных регулярностей между понятиями и элементами соответствующих классов предметов, мы должны уметь различать понятия независимо от того, обнаруживают они или нет рассматриваемые причинные регулярности. Причинная теория понятий, даже теория (Армстронга), согласно которой понятие красного «есть способность второго порядка— способность овладевать способностью реагировать на красный объект, когда последний воздействует на сознание», в конечном счете неприемлема. В самом деле: там, где понятия приписываются на основании лингвистического поведения, мы сталкиваемся с нередуцируемостью самого языка; там же, где они приписываются на базе лингвистически не оформленных ментальных состояний, мы сталкиваемся с эвристической зависимостью приписываний от

самой модели языка.

Эти трудности прямо относятся к «материализму центрального состояния» (Армстронг [1968]), или доктрине, согласно которой «ментальные состояния тождественны физическим состояниям организма, обладающего психикой, в частности состояниям мозга или центральной нервной системы». (Можно отметить, что Армстронг [1968] не различает корректно положения функционального материализма и материализма элиминативного, в результате чего утверждает, что указанную доктрину поддерживают не только Фейгл и Смарт, но и Патнэм и Фейерабенд.) Противопоставляя себя Смарту 1962] и Плейсу [1956], Армстронг декларирует, что намерен «отстоять подход центрального состояния ко всем ментальным понятиям», в то время как упомянутые авторы придерживаются бихевиористской теории интенций. Тем не менее, несмотря на свой функционализм, Армстронг заходит в тупик редуктивного отождествления состояний уверенности с «нейрофизиологи-

К оглавлению

==290

ческими состояниями мозга». Его теория [1973] заставляет его утверждать, что «если дано состояние уверенности Вар, то мы можем сказать, что тогда и только тогда, есть состояние уверенности Baq, когда «р» и «<7» суть просто различные обозначения одной и той же организации «Идей» в одном состоянии уверенности». Это ставит тождество состояний уверенности в зависимость от тождества «Идей» (то есть приспосабливая сюда теорию Гича [1957]), от тождества «использования понятий в суждении» и самих понятий.

Однако, как мы уже видели, приписывание понятий зависит от лингвистических интенсиональностей или от эвристических описаний психических состояний под контролем теории рациональности (данного существа), которая не может быть сведена к объяснению центральных состояний частей этого существа. Армстронг настаивает: «По-видимому, все согласятся, что состояние дел Ba(Fb&Gb) — то же самое, что Ba(Gb&Fb). Но что можно сказать о Ва (если р, то q) и о Ва (если q, то р)? Имеем ли мы здесь два состояния уверенности или только одно? Вероятно, чтобы придать ответам на подобные вопросы определенность, мы должны обратиться к будущим теоретическим отождествлениям или корреляциям нейрофизиологии». Однако между нейральными процессами и состояниями уверенности не существует причинных корреляций, если рассматриваемые состояния уже не охарактеризованы моделью речевого акта (то есть путем ссылки на субъекта, переживающего определенные психические состояния). Не существует также независимых причинных регулярностей вызывающих «Идеи» или понятия. Это, несомненно, показывает, в каком смысле мы отождествляем нейральные процессы и психические состояния: вместо того чтобы производить такое отождествление на основании некоторых подходящих эмпирических корреляций, интенциональное содержание психических состояний приписывается нейральным процессам как уже будто бы охарактеризованным интенционально. Другими словами, мы не можем устранить ссылку (reference) на состояния чувств живых организмов или личностей.

Многие из тех трудностей, с которыми сталкивается теория тождества психических состояний и состояний мозга (Армстронг; Смарт [1962]), возникают и перед альтернативной теорией, которая утверждает, что со-

19

*

==291

стояния сознания суть состояния информационных процессов определенной сложности. Сама по себе последняя теория не является материалистической, но ее можно совместить с материализмом, учитывая, что системы информационных процессов воплощаются в материальных системах (Сэйр [1969]; Сэйр и Кроссон [1968]; Сэйр [1965]). Трудности же, возникающие здесь, ясны из следующих замечаний Сэйра [1969]: «Хотя мозг, вероятно, способен к рудиментарным формам упорядоченных реакций, которые субъект не осознает, можно утверждать, что только упорядоченные сенсорные реакции высокого уровня сложности представляют явления сознания... Сознание предполагает разграничение различных форм объектов, но... разграничивать различные формы объектов — значит производить упорядоченные нейральные реакции на периферическую стимуляцию. «Сознание» означает «состояние», указывающее на наличие той или иной осознанной реакции части организма, осуществляющего поведение. Должно быть ясно, что под «осознанной реакцией» я понимаю форму реакции нервной системы на ее сенсорные входы, но не форму сознательно реализуемого наблюдаемого поведения».

Если бы в теории информационных процессов предполагалось, что последние осуществляются организмами, личностями или машинами, то и тогда она не смогла бы облегчить реализацию редукционистской программы. Ведь само приписывание сознания относится к таким сущностям (организмам, личностям), сознание которых можно объяснять путем обращения к каким-либо процессам в частях их тел или в частях замещающих их физических систем, но нельзя отождествлять с последними. Следует отметить, что, по Сэйру, информационные процессы («упорядоченные реакции») могут происходить в мозгу, не будучи осознанными субъектом. Если это так, то тогда сознание либо не является информационным процессом, хотя и может включать его, либо оно является им, но последний совершается не в мозгу (и не в какой-либо другой части нервной системы), хотя и может включать информационный процесс некоторого сложного вида в мозгу или нервной системе. Соответственно (и это уже отмечалось) если психическое состояние приписывается организму или личности (или даже машине, коль скоро такое расширение

==292

позволено), то тогда его нельзя отождествлять с определенным состоянием в какой-нибудь части тела организма или личности .(или даже машины) или физической системы. Например, когда мы говорим, что личность думает, что р, или желает q, то (ее) мысль или желание не могут быть свойствами какой-либо части ее тела или какого-либо происходящего в этой части процесса. Лишь в эллиптическом смысле можно отождествлять то, что непосредственно приписывается организму или личности (на основании теории поведения этого организма), и то, что через его приписывание навязывается в целях удобства объяснения частям (или процессам, протекающим в этих частях) тела данного организма или тела данной личности. Так, зная, что S {организм или личность) боится г, мы можем сказать, что «место» эмоции, или ее «контрольный центр», находится в гипоталамусе.

Невозможность перевода предложений, относящихся к психическим событиям, в предложения, касающиеся физических событий, невозможность приписывания физическим системам атрибутов, которые приписываются «обладающим сознанием» существам, определяются не просто межкатегориальными ограничениями (Корнмен .{1968а]). Скорее всего, дело в том, что у нас нет теории, которая бы указывала смысл отождествления того, что может быть приписано чувствующим организмам или личностям, с тем, что приписывается частям или процессам в частях физических систем, воплощающих •или реализующих эти организмы и личности. Другими словами, требуемый маневр призван продемонстрировать в лучшем случае лишь то, что личности и организмы, а также их атрибуты суть не что иное, как тела и их атрибуты, на чем настаивают физикалисты (Т. Нагель [1965]). Но даже физикалисты сводят целостность личности и организма к целостности тела. Они не пытаются интерпретировать атрибуты, определяющие целостные тела или целостные физические системы, как определяющие какие-либо части таких систем.

Подлинным аналогом сознания здесь выступает действие. Действия присущи личностям, организмам и, возможно, машинам (Сэйр [1969]). Мыслимо, что удачная редуктивная теория сможет интерпретировать сложные действия (подписание чеков, поиск пищи, включение света, перекачивание воды) в терминах наблюдаемого

==293

«молярного поведения» или телесных движений и изменений сложных физических систем. Тем не менее приписывание релевантных действий (то есть действий, проникнутых чувствами) нечувствующим системам либо метафорично, эллиптично, либо неверно. Мэтсон справедливо заметил, что «нечувствующие приборы не могут мыслить». Но буквальное понимание здесь противоречиво: «компьютер не может считать», ибо вычисление «требует сознания». Совершенно невозможно интерпретировать действия личности или организма в терминах изменений, движений, процессов (какими бы сложными и детализированными они ни были), происходящих в различных частях их тел или физических систем, С одной стороны, при корректном приписывании действий мы обычно не используем нечеткую идею детализированного описания телесных изменений, которые могут сопровождать выполнение данного действия. С другой стороны, выполнение действия обычно и не требует фиксированного множества конкретных (даже альтернативных) внутренних движений или процессов или такого же множества наблюдаемых телесных движений (Тейлор [1964]). Действие есть в этом смысле полиморфное понятие (Райл [1949]; Уайт [1967]). Но можно говорить, что действия существ, личностей или машин совершаются при помощи (зависят от или требуют) определенных внутренних телесных изменений, телесных процессов или процессов, приписываемых соответствующим внутренним телесным событиям или состояниям. Действия суть молярные приписывания определенного сорта.

Это значит, что нет ни малейшего оправдания попыткам отождествить конкретные действия с чем-то, что может быть приписано частям данных тел или данных физических систем. Одним словом, имеется соответствие между сущностями данного рода и атрибутами данного рода, которые могут сопоставляться им. Оказывается, что действия и сознание можно приписать только сущностям определенного уровня сложности. Их нельзя приписывать частям физических систем, которые либо воплощают такие сущности, либо (если подобное предположение оправданно) тождественны им, если, конечно, речь не идет, как в случае модели информационного процесса, о метафорическом или эллиптическом приписывании. Мозг не может быть сознательным, хо-

==294

тя организм сознателен отчасти потому, что он имеет мозг. Рука не может бросать мяч, хотя человек может бросать его своей рукой. Система , состоящая из сетчатки глаза, оптического нерва, ствола мозга и церебральной коры, воплощающая каскад каналов информационного процесса, не может быть сознательной, а свойственные ей состояния информационного процесса не могут быть тождественны состояниям сознания, хотя обладающий сознанием организм (или даже организм, не проявляющий сознания) может обеспечиваться сенсорной информацией через эти каналы.

Изложенный выше аргумент способен ввести в заблуждение, если мотив критики альтернативных форм теории тождества или редуктивного материализма связывать просто с недовольством тем, что приписываемое целому не может быть приписано его частям. Надо честно признать, что подобный «предикативный» сдвиг может быть в принципе обоснован теорией, позволяющей объяснить то, каким образом приписывание, подходящее для части системы, определяется системой в целом. Однако, когда мы говорим об интенциональных свойствах и сущностях, которым следует приписывать такие свойства, законность перехода от целого к частям может быть оспорена в силу особенностей рассуждений о таких свойствах и сущностях. Все это не доказывает логическую невозможность оправдания указанного перехода, а лишь подчеркивает то, что для подобного оправдания необходима некоторая теория. До сих пор ни одна из таких теорий не была убедительно обоснована, что можно объяснить слишком поверхностным отношением к специфике интенциональных и лингвистических способностей (Селларс [1963а]).

Общий аргумент против тезиса о возможности перехода от целого к частям таков. Какие бы информационные свойства ни приписывались данной системе, эта система должна быть: (1) либо чувствующей, (2) либо частью чувствующей системы, (3) либо инструментом такой системы. Интенциональные свойства суть информационные свойства и потому подпадают под эти условия. Поэтому мы не можем рассматривать интенциональные психические состояния личностей или чувствующих организмов (или даже машин) как свойства нечувствующих частей систем, в которых воплощены или реализованы указанные выше (чувствующие) систе-

==295

мы, — буквальное приписывание интенциональных психических состояний требует наличия субъекта чувств.

Проблема, аналогичная той, которая встала перед Армстронгом, возникает также и у Деннитта {1969]. Деннитт спрашивает: «Что же в конце концов позволяет нам наделять содержанием нейральные события?» Он полагает, не отклоняясь от очерченной выше линии ответа на этот вопрос, что приписывание психических состояний, обладающих интенциональным содержанием, связано концептуально с телеологической моделью жизнедеятельности и способностей организма. В частности, он утверждает, следуя Тейлору '[1964], что «вопрос об элиминации телеологического тесно связан с вопросом о редуцируемости интенционального». Он справедливо замечает, что телеологическая характеристика условий существования нейральных структур «эксплицируема с помощью концепции естественного отбора— процесса» которому может быть дано нетелеологическое описание». И заключает, что последнее можно расценивать как «утверждение в пользу элиминации телеологического». Ведь, поскольку явления естественного отбора вводятся с самого начала нетелеологически, заранее можно считать, что их телеологическое объяснение допускает элиминацию в такой же мере, как и телеологическое объяснение геологического равновесия. Правда, здесь остается вопрос, можем ли мы редуцировать телеологические и интенциональные характеристики явлений, для которых заранее не имеется доступных неинтенциональных и нетелеологических альтернатив, в частности характеристики чувств и разума.

Деннитт соглашается, что в ходе развития эволюционной модели «не было предложено строгого оправдания того, что составляло главную трудность для любой центр алистской теории, а именно: приписывания содержания или значения конкретным центральным состояниям мозга». Но он уверен, что его расширенное рассмотрение эволюции обеспечит базис такого оправдания. Он утверждает, например, что «принципы эволюции» предусматривают не только «причины», но и «смысл бытия» конкретных структур, которые животные развивают в ходе их эволюции. Он, конечно, согласен, что «смысл бытия» нейральной структуры отличается от «смысла бытия» организма или личности в любом мыслимом отношении — скажем, когда мы имеем в

==296

.виду птицу, ищущую веточки, чтобы построить гнездо, или даже «смысл бытия ключа для открывания консервных банок, который заложен в него его изготовителем». «Ценность утверждения о смысле существования нейральной структуры,—пишет он,—такова: если бы необходимые условия выживания какого-то существа, а также окружающая среда в целом были бы иными, нежели они есть, и такими, что рассматриваемая нейральная структура утрачивала бы в них свою ценность для выживания, то эта структура не должна была бы существовать». Ясно, что «ценность» этого утверждения равна признанию того, что приписывание смысла бытия нейральным структурам в терминах теории эволюции {по существу, объяснение приписывания интенционального содержания) вряд ли есть нечто большее, чем особый способ выражения тех трактовок, которые в действительности являются неинтенциональными причинными объяснениями. Однако нет оснований думать, что ннтенциональные психические состояния чувствующих существ возможно анализировать аналогичным образом.

Как отмечалось выше, Деннитт соглашается с тем, что психические состояния приписываются существам или личностям, а не мозгу. Отсюда должно быть ясно, •почему приписывание «содержания» и «значения» нейральным событиям и состояниям определяется изначально молярной характеристикой поведения и психических состояний целостных организмов и почему здесь неуместны аналогии с теорией эволюции. Чтобы сделать свою аргументацию более убедительной, Деннитт должен был бы показать, как осуществляется редукция интенциональных психических состояний, которые мы приписываем личностям и чувствующим существам. Ведь здесь мы имеем дело с эмерджентной телеологией (в фейгловском смысле слова «эмерджентное» {1967]), а не просто с альтернативными способами выражения.

Вот что, например, Деннитт пишет о визуальных способностях лягушки: «Объект [скажем, муха] становится отображенным после схождения сигналов от глаз или от нескольких органов чувств»; «лягушка будет реагировать своим поведением на основе информации и от одного глаза... Здесь переход от ретинальной референции к объекту должен определяться эффектом

==297

воздействия сигнала на поведение». Но тогда «вопрос, с которым сталкивается централист, есть вопрос «осмысления сигнала» организмом» (курсив мой.— Дж. М.), а вовсе не вопрос причинных отношений между афферентным и эфферентным процессами мозга.

Отсюда ясно, что Деннитт уверен в том, что централистское решение вопроса о приписывании интенционального содержания нейральным процессам должно исходить прежде всего из признания, что такие приписывания не могут не быть с самого начала субординированными интенсиональными характеристиками поведения и психических состояний организма. (Можно добавить, что пример с лягушкой является неубедительным в тех частных случаях, когда ее визуальные восприятия характеризуются в терминах структурно-функциональных инвариантностей, которые не предполагают приписываний разума или познавательных способностей (Леттвин и др. [1959]; Вулдридж [1963]). Тем не менее в своем стремлении преодолеть проблему он отклоняет «обыденный личностный термин «осознавать» [и заменяет его] двумя терминами, которые, хотя и относятся к личностям (или целостным системам) как субъектам, имеют субличностные критерии». А именно: «(1) Л осознает], что r в момент времени t, если и только если p есть содержание входа «речевого центра» А в тот же момент времени»; «(2) Л осознаетг, что p в момент времени /, если и только если p есть содержание внутреннего события А в тот же момент времени, которое (содержание) эффективно направляет текущее поведение А». Животные осознают только во втором смысле, а люди—ив первом, и во втором.

Возникающая здесь трудность очевидна, и ее нельзя устранить каким-либо маневром вдухеДеннитта. Определения (1) и (2) вполне могут устанавливать эмпирически необходимые и достаточные условия для осознания! и осознанияа. Но если это и так, они не могут обеспечить «субличностные» критерии осознания (любого рода). Ведь интерпретировать нечто как пропозициональное содержание входа речевого центра Л или как пропозициональное содержание внутреннего события А нельзя иначе, нежели на основании тех интенциональных приписываний, которые были сделаны первоначально по отношению к А, то есть к личностям или живым существам. Таким образом, предполагаемые «сублич-

==298

ностньсе» критерии суть только эллиптические версии развитьЬс личностных критериев. Лишь благодаря последним^ можно определить «речевой центр» Л и относящиеся к нему «внутренние события». Это заключение вытекает также непосредственно из понимания Денниттом информационных процессов.

Учитывая сказанное выше, можно уверенно утверждать «Фейгл [1967]), что пока еще никто не преуспел в редуцировании суждений о личностях и чувствующих существах к неинтенциональным суждениям о физических состояниях и событиях в таких системах. Пока нельзя утверждать, как это делает Деннитт, что «личная история (personal story) [обыденное представление о психической активности личности]... занимает относительно уязвимое и непостоянное (курсив мой.— Дж.М.) место в нашей концептуальной схеме и может быть b принципе (курсив мой. — Дж. М.) признана «устаревшей», если однажды мы )['sic!] откажемся рассматривать что-либо (любое мобильное тело, систему или устройство) как интенциональную систему, когда мы с ней обсуждаем что-либо, общаемся и т. п.».

На данный момент, однако, не существует ни малейшей надежды на элиминацию личностей или высших животных как эмерджентных существ. Нет также никаких оснований надеяться (по тем же причинам), что функционирование личностей на молярном уровне будет понято целиком и полностью в терминах «социального» взаимодействия в системе субличностных, но наделенных познавательными способностями агентов—гомункулусов'. Здесь можно надеяться разве что на компьютерные модели (Фодор [1975]) или на какие-то подобные мощные аналоги, если они будут созданы. В противном случае мы будем вынуждены расширить контекст «социального» взаимодействия так, чтобы охватить им целостные личности и их собственные субличностные гомункулусы. Это парадоксальным образом восстановит в правах то, что должно было бы быть редуцировано, хотя и не элиминировано. Деннитт [1975], очевидно, решил предпочесть субличностное замещение целостных личностей, а не их элиминацию. Но он не предложил никакой независимой компьютерной моде-

' См. по этому поводу статью Дж. Марголиса «Трудности теорий гомункулуса» («Философские науки», 1983, № 6).—Ред.

==299

ли. Этот маневр, по-видимому, совершенствует его ранние утверждения, но он все же остается жертвой тех же самых трудностей. /

Деннитт справедливо подчеркивает, что «субъектом доступа (каким бы он ни был) [доступа в том смысле, в каком я осознаю нечто, доступа к отображению сознания индивида], который открывает содержание сознания, является личность, а не какая-либо ее часть». Личный доступ или доступ к сознанию личности должен тогда контрастировать с «компьютерным доступом» (доступом «молекулярных» ^1 субпорядков к информации других таких порядков), а также с «публичным доступом» (грубо говоря, компьютерным доступом, который обеспечивает возможность личного доступа, но не эквивалентен ему). С функциональной точки зрения «молекулярный» доступ к информации должен интерпретироваться субличностно. Деннитт хотел бы «сконструировать развитое «Я» из субличностных частей, используя субличностные концепции доступа, введенные ранее». И он вполне правдоподобно утверждает, что «субличностные теории развиваются на основе анализа личности в виде организации подсистем (органов, упорядоченностей, нервов, способностей, компонентов и даже атомов) и в попытках объяснить поведение целостной личности как результата взаимодействия этих подсистем». Существенно, однако, то, что соответствующие интенциональные или информационные характеристики субпорядков приписываются всегда на базе анализа функциональных или интенциональных состояний целостной личности. Пока у нас нет вычислительного алгоритма, посредством которого мы могли бы, исходя из структурного описания субпорядков, сконструировать или вывести (в лингвистическом или подходящем аналогичном нелингвистическом смысле) функциональные состояния целостной личности, программа Деннитта терпит неудачу (ср. Гундерсон [1971]). Следовательно, вопреки подходу Деннитта субличностная теория личности представляет собой психологическую теорию только в той степени, в которой она приписывает компоненты психологических процессов целостных личностей «молекуляр·ным» процессам.

' «Молекулярное» противопоставляется «молярному» как элементное — целостному. — Ред.

К оглавлению

==300

Нам осталось, реагируя на главную трудность подхода Стросона [1959], еще раз коснуться вопроса о том, как рассматривать в качестве эмерджентных сущностей те чувствующие существа, которые не являются личностями. ^Психические состояния приписываются чувствующим существам (которых Стросон называет «личностями») при помощи эвристического использования лингвистических выражений. Эти существа не являются личностями, поскольку они не владеют языком. Но они не являются также и просто физическими телами, ибо спецификация и объяснение их характерных свойств требуют интенциональной и телеологической идиомы, обусловленной интенциональными свойствами языка самого по себе. Последние несводимы (по крайней мере для некоторых животных) к чисто физическим явлениям в смысле Льюиса [1966], по словам которого «физические явления не имеют иного объяснения, кроме чисто физического». Тем не менее, поскольку модель языка, сколь бы она ни была неустранимой, обеспечивает лишь эвристические средства выражения природы интенциональных состояний животных, мы, вероятно, могли бы устранить эти интенциональные описания, если бы отвергли наличие у животных чувств и разума. В этом случае мы рассматривали бы их просто как физические тела (чего мы не допускаем по отношению к себе), но тем самым была бы утрачена самая важная часть нашего интереса к животным. Вполне естественно, что именно очевидность чувств у животных препятствует этому маневру. Поэтому мы и рассматриваем их как сущности, возникшие биологическим путем из чисто физических систем, в результате чего мы можем приписывать им чувства и разум.

Независимо от того, что можно сказать о личностях, от характеристик которых зависит характеристика чувствующих существ, последние вполне способны составить тип базисных индивидов, как этого требует Стросон. Чувствующие существа отличны от физических тел тем, что их необходимые атрибуты не определяются просто телами. Но это отличие не ведет к дуализму (чувствующие существа «исходны» в смысле Стросона), поскольку в предположении минимальной рациональности этих существ некоторые физические явления, происходящие в них или же включающие их присутствие, служат основанием для приписывания их функциональных пси-

==301

хических состояний и для интерпретации их сложных движений как интенционального поведения или как конституирующих его. Следовательно, лингвистическая способность обеспечивает существенный критерий для различения физических тел, чувствующих существ и личностей: интенциональные свойства, в принципе всегда элиминируемые у физических тел, приписываются чувствующим существам таким образом, который эвристически зависит от способности использовать язык.

Теперь мы готовы ответить на вопрос, что представляют собой чувства, сознание, познавательная способность. С формальной точки зрения, очевидно, что когнитивные состояния суть состояния систем, в которых передаются или различаются пропозициональные сообщения. Это принимает и Деннитт [1969]. Однако нам необходимо различать метафорическое (эллиптическое) и буквальное приписывания сознания. Иначе мы не сможем адекватно объяснить, в чем он не прав, когда утверждает следующее: «Конечно, любая машина, имеющая, подобно нашей воспринимающей машине, речевой центр, должна осознавать! содержание входа этого центра. Это может показаться неприемлемым, но лишь по той причине, что мы все еще подвержены «фольклору», накопившемуся вокруг обыденного слова „осознавать"».

Фодор справедливо критикует аргументацию X. Дрейфуса [1972] против возможности машинного моделирования лингвистических способностей человека, основанную на том, что машины не могут использовать лингвистические правила открытым текстом (in the open-Textured way), как это делает человек. (Например, человеку эти правила позволяют не определять истинностные значения предикатов.) Но он, по-видимому, упускает из виду саму суть аргументации Дрейфуса, которая состоит в следующем: (1) «человек не кажется ни самому себе, ни другим людям подчиняющимся строгим правилам» или правилам вообще или уж определенно правилам компьютеров; (2) моделирование когнитивных процессов в особенности успешно лишь для определенных типов мышления (например, для тех, которые связаны с «рекурсивным приложением всех доступных преобразований ко всем случающимся ситуациям» (Мински 1968а])) или же его фракций, когда требуется сходимость результатов, но необязательно требуется «эври-

==302

стика\ решения проблем (Ньюэлл, Шоу и Саймой 1963])L Отрицание (1) ведет к признанию искусственного интеллекта, а расширение пределов (2) на эвристики решения проблем (то есть программы, которые, в отличий от алгоритмических, сколь бы успешными они ни были, не сопровождаются исчерпывающей стратегией достижения решений) — к искусственному моделированию интеллекта (Мински [1968]; файгенбаум и Фельдман [1963]; Арбиб [1972]). Ясно, что оба направления сходятся. Если бы машины были похожи на человека в отношении приписывания чувств последнему, то о первых тоже можно было бы сказать, что и у них есть чувства.

Обратимся теперь к теоретическому рассмотрению чувств и сознания, отказываясь на время замечать навязчивость нашей интроспекции. Предлагаемая далее схема поможет нам выявить условия, в которых мы обычно готовы приписывать чувства организму. Ведь в конце концов (вопреки Стросону [1959]) чувства и интеллект не могут служить достаточным основанием для отличения личностей от животных.

Сколь бы ни была зыбкой наша точка зрения на возможность открытия законов природы, законоподобных универсалий (ср. Смарт [1963]; Э. Нагель [1961]), концепция таких законов подчеркивает инвариантные свойства вещей, благодаря чему изменения вещей происходят в соответствии с полагаемым законом. Даже К. Поппер, настаивающий на предположительном или гипотетическом статусе так называемых «универсальных законов природы», оправдывает некоторый («модифицированный») эссенциализм [1972с]. «Наши законы или наши теории,—пишет он,—должны быть универсальными, то есть должны утверждать нечто относительно мира—о всех его пространственно-временных областях... Наши теории содержат утверждения о структурных или реляционных свойствах мира, а... свойства, описываемые объясняющей теорией, должны быть в том или ином смысле более глубокими, чем те, которые следует объяснить на ее основе».

Ч. Тейлор заявляет [1964], однако, что «поведение человека и животных или даже поведение живых организмов вообще вполне может в чем-то фундаментально отличаться от процессов природы, изучаемых естественными науками» (ср. Айяла и Добжански [1974]).

==303

Поэтому он вводит концепцию телеологического/объяснения, суть которой вкратце заключается в следующем: «Дать телеологическое объяснение некоторого/события или класса событий, например поведения определенного существа,—значит объяснить его законами,/утверждающими необходимость этого события для достижения некоторой цели». Такие законы, по Тейлору,/«могут подтверждаться и опровергаться и, если они/верны... использоваться для предсказания и контроля'явлений, как и прочие законы». Они отличаются от обычных физических законов тем, что не удовлетворяют условию, согласно которому термины, связанные законом, не могут быть «идентифицированы отдельно не только друг от друга... но и от любого закона, в котором они фигурируют». Это значит, что телеологические законы не удовлетворяют обычным условиям в стиле Юма.

Данное утверждение может быть оспорено. Тейлор не показывает ясно, почему причинные факторы, определяемые через предполагаемые целесообразность и функцию, не могут быть определены независимо от других причинных элементов (ср. Дэвидсон [1963]). Неясно то, почему его телеологическое объяснение не может быть специализированной версией строгих причинных законов (Вудфилд [1976]) или не может заменяться нетелеологическим объяснением (Ноубл [1966—1967]).

По Тейлору, однако, телеологические законы вполне могут быть связаны со столь же строгими инвариантностями, как и обычные физические законы. Хорошая иллюстрация этого аспекта подхода Тейлора дается французским энтомологом Ж. Фабром [1923]. Фабр, по-видимому, был уверен, что инстинкт, как разновидность врожденного плана жизни, объясняет поведение животного специфическим и инвариантным стремлением к сохранению индивида и вида. Можно сказать, что понимание животного мира у Фабра не оправдывает приписывания чувств и когниции (даже в большей степени, чем общая формула Тейлора) именно потому, что постулируемые им регулярности не связываются им с признаками, которые обычно связываются с проявлениями чувств. Формула же Тейлора, следует это подчеркнуть, тоже никак не ссылается на чувства. Тейлор выразительно противопоставляет «обыденную телеологическую систему» и «интенциональную систему»: «В обыденной телеологической системе с целью G [событие.—

==304

Пер.} отбудет происходить, когда оно необходимо для G (назовем это условием Т). В «интенциональной системе» с целью G условие Т недостаточно для В, а В будет совершаться тогда, когда Т выглядит как утверждаемое «системой» (в отсутствие сдерживающих факторов), ибо иначе мы не сможем приписать ей цель G. Другими словами, условием совершения действия является уверенность в том, что оно адекватно цели, а не просто то, что оно адекватно фактически. Первая и последняя адекватности могут не совпадать. Реальная ситуация может отличаться от ее интенционального описания агентом, то есть интенциональное описание может не отражать ее адекватно».

Это различие чрезвычайно важно для нас. Можно представить себе, что биологическая система целенаправленна с точки зрения телеологического описания, не будучи при этом чувствующей. Можно представить также (Э. Нагель [1961]; Рьюз [1973]), что определенные целенаправленные явления объяснимы в нетелеологических терминах. Однако тейлоровское рассмотрение интенциональных систем уходит в сторону от законоподобных регулярностей любого сорта. Как утверждает Тейлор, используя концепцию действия, мы должны уметь «идентифицировать «направление» действия, то есть определить его вид независимо от его посылок или законов, которыми оно объясняется. Приписать действие— значит сделать утверждение о самом этом событии, а не о верификации его через законы или регулярности, которыми оно представляется». Здесь Тейлор подчеркивает, что мы приписываем специфическую «природу» событиям, которые считаем дейтвиями: «концепция действия как направленного поведения сопровождается интенциональным описанием». Тейлор добавляет, что эта концепция неотделима от «концепции центра ответственности», которая отвечает модели минимальной рациональности, введенной им ранее. Затруднение состоит, однако, в том, что Тейлор, хотя и превосходно детализирует то, что вытекает из приписываний сознания или интенциональности, ничего прямо не говорит об условиях такого приписывания. Он говорит, что «требование целенаправленности живых организмов может... быть интерпретировано как требование объяснить их поведение (или некоторую область последнего) в качестве действия». Более того, его известная критика раннего

20

Дж Марголис

==305

бихевиоризма (Халл [1973]; [1943]; Скиннер/(1953]), отстаивающая неустранимость телеологического объяснения, как таковая обходит вопрос о сознании. Это вызвано тем, что, по его мнению, вполне допустимы телеологические, но нечувствующие системы. /

Телеологическую систему характеризуют скорее биологические универсалии, а не просто залоноподобные. Рассмотрим этот вопрос подробнее. Законоподобные универсалии инвариантно соотносят структурные или детерминированные физические свойства физических систем. Биологические же универсалии связывают функциональные, абстрактные или целенаправленные свойства физически реализованной системы. Они связывают функционально либо информационно однородными способами структурно различающиеся атрибуты и отношения. Там, где имеет место физикалистская редукция, биологические универсалии (и их аналоги, реализованные машинами Тьюринга) всегда могут быть заменены законоподобными универсалиями. Там же, где по отношению к биологическим системам редукционизм неадекватен либо эмпирически, либо в принципе (ср. Грин 1974]), мы обнаруживаем, что система «реагирует» на структурно различные стимулы так, как если бы они были функционально сходными. Примером могут здесь служить циркадные ритмы растений, у которых отсутствуют чувства. Но в таком случае ссылка на чувства требует, чтобы биологические универсалии опосредовались описанием соответствующей активации сенсорных подсистем организма.

Насколько неубедительно это рассмотрение, ясно как из очевидного циклического характера причинной теории восприятия вообще (ср. Грайс [1961]; Питчер 1971]; Марголис [1972а]), так и из детализированных примеров. К примеру, Ж.-К. Рюве [1972] цитирует следующее наблюдение Иекскюлля: «Оплодотворенная женская особь клеща, слепая, но воспринимающая кожей диффузное световое излучение, ориентируется на солнечный свет, поднимается высоко на дерево и сидит там в засаде. Она остается в этом состоянии до тех пор, пока вблизи не появится млекопитающее, которое она обнаруживает по выделению его кожей масляной кислоты. Тогда клещиха сваливается с дерева и, если ей повезет, попадает на тело животного. Затем она ползет по его телу до тех пор, пока не наталкивается на

==306

непокрытый волосами участок кожи, обладающий более высокой температурой. Здесь она останавливается и начинает сосать кровь».

Мы вид^м, что в данном примере речь не идет о когнитивном восприятии. Грубо говоря, клещиха не выказывает достаточной способности к перцептивному обучению, ее реакции по существу инвариантны (Тинберген 1969]; Лоренц [1970]; Стенхауз [1973]). Факт актисации сенсорных систем поощряет нас использовать модель информационного процесса, но обращение к ней скорее метафорично, чем буквально.

Требуемое различение фактически намного более тонкое. Н. Тинберген [1969] приводит многочисленные случаи, в которых «врожденный механизм освобождения реакции» позволяет объяснить перцептивно информированное поведение животных, то есть такое поведение, когда мы—в силу того, что существа проявляют заметную способность к перцептивному обучению определенной сложности и гибкости,—склонны рассматривать врожденное освобождение поведенческой реакции как предполагающее познавательную способность или сознание. Так, он пишет: «Самцы колюшек часто ведут себя очень странно. Одна такая особь, встречая другую вблизи границ своей территории (здесь она наиболее воинственна), занимает вертикальную позицию—головой вниз. Легко можно показать, что в таком «угрожающем» положении она провоцирует на себя гораздо более агрессивную реакцию, нежели тогда, когда плавает нормально. Воинственная реакция у самцов этих рыбок «высвобождается», следовательно, не только их красным цветом, но и их специфическим поведением (принятием определенной позы). Эта реакция определяется комбинацией указанных двух сигнальных стимулов». Вместе с тем Тинберген противится интерпретации «инстинктивной активности» («инстинктивных актов») как только «в высшей степени изменчивой и адаптивной к цели» или же как «всецело негибкой», «фиксированной». Он настаивает скорее на том, что «низшие уровни [инстинктивного поведения] порождают все более простые и стереотипные движения, пока на уровне завершающего акта мы не получаем всецело негибкий компонент, фиксированную картину и более или менее изменчивый компонент, таксис [механизм ориентации], изменчивость которого, однако, полностью определяет-

20*

==307

ся изменениями во внешнем мире. Это, кажется, приводит к противоречию: результирующий акт негибок, а высшие образцы поведения целенаправленны и адаптивны. Однако спор о негибкости и адаптивности «инстинктивного поведения» был обусловлен принятием неявного и совершенно ошибочного допущения, будто существует только один тип инстинктивной активности».

Ясно, что, с точки зрения Тинбергена, инстинктивное поведение может включать некоторую форму перцептивного различения, возможно, перцептивного обучения. Поэтому приписывание сознания во многом зависит от виртуозности таксиса и способности существа обучаться поведению, которое отклоняется от фиксированных результирующих актов.

Д. Стенхауз [1973] в свою очередь подчеркивает возможность (следуя Лоренцу [1965]) «врожденной или инстинктивной «способности или диспозиции к обучению»». «Из рассмотрения образцов инстинктивного поведения, включающих компоненты обучения, ясно, — пишет он,—что если итоговая конфигурация «врожденного и приобретенного» в поведении обеспечивает адаптивный эффект, то специфическое обучение должно управляться и направляться таким образом, чтобы вносить вклад (в большинстве случаев по крайней мере) в общую приспособляемость... В некотором смысле нацеленность на соответствующее обучение является «врожденной». Нет необходимости доказывать, что эта «нацеленность» должна быть жестко детерминированной. Вместе с тем нельзя считать аргументом против ее существования то, что иногда обучение не обеспечивает эффективную адаптацию».

Конрад Лоренц, однако, приводит впечатляющий пример, показывающий важную роль перцептивной чувствительности: «Одна из тех немногих вещей, которым птенцы научаются от взрослых птиц, если они остаются с ними некоторое время после своего оперения, — это обусловливание путей полета. У галок оно столь заметно, что можно говорить даже о своеобразных «дорогах», которые строго передаются (или, более точно, переходят по традиции) от поколения к поколению. Это было особенно очевидным, когда мою колонию прирученных галок постигло несчастье и я поэтому подкинул нескольких птенцов единственной выжившей птице, старой самке, чтобы обеспечить начало новой, живущей на свобо-

==308

де колонии галок. Двадцать девять галчат, которые подкидывались старой галке один за другим в течениедвух лет, перенимали обусловленные пути полета выжившей взрослой особи столь точно, что (назовем только один пример) они избегали летать над теми участками нашего сада, где когда-то охотился кот. Кот давно· уже сдох, и молодые птицы никогда не видели его. В свете столь большой роли обусловливания путей полета у птиц, которые нельзя рассматривать как пути миграции и которые в каждом случае относятся к территории их размножения, неудивительно и то, что аналогичное обусловливание имеет место и для путей, которым птицы следуют, когда они изо дня в день мигрируют семейными группами. «Знание» пути, которому нужно следовать, не является врожденным. Оно передается по традиции. Юный дикий гусь, например, обычно не мигрирует, если не имеет вожака, которому известны маршруты миграции. Единственный видимый инстинктивный фактор у этих птиц—это общее стремление перелетать на большие расстояния. Он, однако, не сопровождается каким-либо врожденным стремлением выдерживать конкретное направление полета, так что у прирученных особей осенняя фаза миграционного беспокойства проявляется только в несистематических и ненаправленных перемещениях в пределах довольноограниченного региона».

Перед нами очевидные образцы поведения, возникающие на основе обучения; относительные инвариантности связаны здесь с целенаправленным поведением, в результате чего мы наблюдаем функциональную однородность изменчивых картин полетов и опосредование поведения активацией чувств.

Представление о функционально однородном сенсорном различении, связанном с индивидуальным и видо^ вым выживанием или с интересами организма, приобретаемыми в результате обучения (даже перед лицом· физически аномальных элементов), обязательно используется в объяснениях восприятия людей и животных(Гибсон [1966]; Найссер [1967]; Брунер, Гуднау и Остин [1956]). Д. Гриффин [1976], например, указывает, что летучие мыши, по-видимому, обладают «когнитивной картой» или «пространственной памятью»: независимо от своей замечательной техники эхолокации «многие мыши, когда они летают в знакомом им окруже-

==309

нии, по-видимому, интенсивно используют пространственную память. Хотя ориентационные звуки продолжают испускаться ими как обычно, мыши наталкиваются на вновь помещенные препятствия и избегают первоначально лоцированных ими объектов, хотя они уже убраны». У. Найссер, соглашаясь с тем, что константность восприятия «предшествует опознанию, делая последнее возможным», признает также, что это «не является неизменным принципом». Кажется разумным предположить и существование неэпистемических сенсорных констант, облегчающих восприятие, и то, что биологически заданные и приобретенные интересы когнитивно компетентных .существ определяют константность восприятия. Иначе говоря, существуют убедительные свидетельства в пользу того, что перцептивное различение у людей и животных определяется биологически предпочтительными сходствами, на которых должны основываться наши лингвистически формулируемые различения.

Этот тезис защищает Куайн ([1970], [I960]), хотя он и несовместим с его хорошо известным утверждением о некоррелятивности слов и предложений (ср. Марголис [1973Ь]). Но важно здесь, во-первых, то, что релевантное в когнитивном отношении восприятие предполагает способность подведения его под понятие, которое охватывает вместе с тем неопределенное множество структурных вещей. Во-вторых, весьма вероятно, что восприятия вещей контролируются как минимум теми фундаментальными способами перцептивной упорядоченности, которые заданы биологической организацией. Это позволяет, хотя бы отчасти, понять смысл следующих фактов: некоторые живые существа обладают такой структурой инстинктов, которая, не препятствуя обучению (только вылупившись из яйца, птенец уже клюет катышки хлеба), позволяет им устанавливать сходства между вещами таким образом, что это повышает их способность к выживанию. Человеческие существа научаются языку и его первым приложениям к воспринимаемым вещам окружающего мира на предлингвистической основе, по крайней мере отчасти аналогичной той, которая имеется у существ с инстинктивной и импринтинговой организацией восприятий; хотя любая сформировавшаяся концептуальная схема может быть с успехом изменена, очевидное единство подводимых под общий термин различных вещей—знаменитая пробле-

К оглавлению

==310

ма универсалий (ср. Аарон [1967]; Уолтерсторф 1970])—окажется совершенно произвольной систематизацией, недоступной нелингвистическим способностям без помощи того, что можно было бы в кантовских терминах назвать «конститутивным употреблением» биологически организованного воображения; само восприятие должно быть, по-видимому, сложным автономным процессом построения устойчивого перцептивного поля, по крайней мере из комбинации субкогнитивной перцептивной информации (например, изменяющихся отображений на сетчатке глаза) и иерархически организованной (когнитивной) детекции ключевых признаков воспринимаемых объектов (Леттвин и др. [1959]; Найссер 1967]; Гибсон [1966]).

Итак, мы можем постулировать биологическую основу, на которой постепенно возникают все более совершенные формы перцептивного отображения: от сенсорных, но еще не имеющих когнитивного значения реакций низших организмов к (биологическим) функциональным универсалиям (ср. Бест [1972]), через промежуточную стадию минимального перцептивного обучения у когнитивно характеризуемых существ к более высокой способности такого рода, которая обусловлена развитым перцептивным обучением, . но не достигает еще лингвистического уровня; и далее от действий ребенка, который учится лингвистически определять сходства между предметами на базе некоторой предлингвистической перцептивной компетенции к лингвистически развитой способности личности вводить символические различения, которые определяют характер восприятия вещей. Прибегая снова к терминологии Канта, можно сказать, что «регулятивная функция» лингвистически определяемых понятий должна (вопреки Гудмену [1970]) зависеть по биологическим причинам от некоторых предшествующих им конститутивно функционирующих понятий (или подобных им регулярностей), посредством которых когнитивно различаются «^пропозициональные· объекты восприятия (и воображения).

П. Ф. Стросон [1970] изложил эту (кантианскую) точку зрения так: «Нет оснований считать, что какое-либо мимолетное восприятие является восприятием устойчивого и особого объекта, пока мы не готовы квалифицировать некоторые различные восприятия как восприятия одного и того же устойчивого и особого

==311

объекта. Мысль о других актуальных или возможных восприятиях как относящихся таким же образом к настоящему восприятию имеет поэтому исключительно тесную связь с нашей способностью рассматривать текущие восприятия как восприятия именно данного объекта. Прошлые восприятия оживают в настоящем восприятии, которое не является только следствием внешней причинной связи». Лев, выслеживающий антилопу, если ему можно вообще приписывать перцептивное познание, должен находиться в состоянии, функционально аналогичном тому, которое характеризует наше использование лингвистических категорий. Тогда среди биологических универсалий, например инстинктов, могут быть постепенно выделены когнитивно эмерджентные сходства, и можно утверждать, что лингвистические универсалии возникают по крайней мере в тесной связи с предлингвистическими общими формами перцептивных отображений и Поведенческих актов (Пайвио fl971]; Стенхауз I1973]).

==312

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-