Глава 9 ПРОПОЗИЦИОНАЛЬНОЕ СОДЕРЖАНИЕ И СОСТОЯНИЯ УВЕРЕННОСТИ (BELIEF) У ЖИВОТНЫХ

Теперь, имея эвристическую модель приписывания интенциональных психических состояний, мы должны более тщательно рассмотреть ее приложения к животным и ее роль в различении животных и человека. Это позволит нам добиться определенного прогресса в понимании ряда важнейших проблем. Во-первых, мы сможем сосредоточиться на существенном различии (неинтенциональных) ощущений и (интенциональных) мыслей, что имеет значение для оценки общих перспектив редукционизма. Во-вторых, мы проясним то обстоятельство, что антропоморфизированный характер психологии животных и интенсиональная специфика языка ответственны за различие стратегий в попытках редуцировать, с одной стороны, чувства животных, а с другой—лингвистические способности человека. В-третьих, станет более ясным значение телеологических и нетелеологических объяснений естественных явлений, разновидностей телеологии и человеческой культуры, что позволит нередуктивно упорядочить концептуальные характеристики, отвечающие последовательным уровням того континуума, который включает в себя неодушевленные физические объекты, растения, животный мир и человека. Остановимся сначала на чувствах животных и на специфике их интенциональных состояний.

Хотя животные не владеют языком, вряд ли можно сомневаться, что они способны к чувственным восприятиям. Но даже если в духе Декарта отрицать эту их способность, как и наличие у них ощущений и эмоций, то и этого будет мало для того, чтобы утверждать, будто животные суть автоматы. Автоматы Декарта не мыслят, но функционально определимым автоматам можно приписать способности воспринимать, чувствовать и же-

==248

лать (Фодор [1968], Маккей [1969]). Но если существо (или некоторая сущность) обладает способностью восприятия, то оно должно обладать перцептивными знанием и уверенностью. Все эти характеристики приписываются только с помощью высказываний (Марголис 1973а], Армстронг [1973J, Сибли [1971]). Это значит, что о любом существе 5, которому допустимо приписывать когнитивное восприятие, можно утверждать как то, что

S воспринимает P

по отношению к некоторому воспринимаемому объекту Р, так и то, что

5 воспринимает, что р, то есть знает или уверено на основании восприятия Р, что определенное высказывание р истинно. Глаголы восприятия, интерпретируемые в эпистемическом смысле, понимаются одновременно и пропозиционально, и непропозиционально (Чизом [1966], Дрецке [1969], Марголис [1972], Сибли [1971]). Эта схема достаточно гибка, чтобы охватить иллюзорное восприятие, ошибки восприятия и даже незнание того, что воспринимается (в некотором отношении).

Сказанное выше достаточно известно и относительно бесспорно. Тем не менее часто утверждается, что уверенность предполагает лингвистическую способность (Вендлер [1972], Хартнак [1972]). Например, Норман Малкольм [1973], различая мышление и обладание мыслями, отрицает последнее для животных. Дональд Дэвидсон [1975] утверждает, что «существо не может иметь мыслей, пока оно не интерпретирует речь другого существа», и что «в интерпретации центральную роль играет теория истины, удовлетворяющая конвенции Т Тарского» (ср. Тарский [1956]). Поскольку у животных нет языка, полагает Дэвидсон, следовало бы заключить, что они не могут обладать мыслями и состояниями уверенности.

Однако поскольку животные способны воспринимать, а восприятие может быть определено только пропозиционально — или, говоря иначе, способность воспринимать есть способность обладать перцептивным знанием и уверенностью (Питчер [1971]),—постольку неверно считать, что состояния уверенности и мышление требуют языка. Верно, что некоторые мысли и определенные состояния уверенности нельзя приписывать животным. Но

==249

если пес Фидо видит своего хозяина у Дверей, а значит, видит, что у дверей именно его хозяин, то он в некотором смысле знает, думает или уверен, что у дверей находится его хозяин. Таким образом, нельзя принимать одновременно, что: (I) Животные способны к когнитивному восприятию

и

(II) Уверенность и мышление обязательно предполагают лингвистическую способность.

Это очень простой и сильный аргумент, но от него мало толку, если у нас нет теории приписывания уверенности существам, которые не обладают языком или же владеют им, но не используют его в ситуациях, когда происходит приписывание. Не обладая языком, Фидо не может быть уверенным в том, что его уверенность неразумна или ложна, даже если он способен обладать уверенностью, что какая-то другая собака настроена враждебно по отношению к нему или (даже) что эта собака уверена, что к ней враждебно настроен сам Фидо. Но как мы можем приписать Фидо какую-то уверенность, если: (III) Состояния уверенности определяются пропозиционально и

(IV) Высказывания могут быть выражены только предложениями?

Казалось бы, если высказывания определяются лишь предложениями или какими-то иными функциональными элементами речи, если состояния уверенности предполагают какие-то конституирующие речь условия, то нельзя утверждать, что животные способны к восприятиям. Однако, поскольку высказывания и не могут быть определены иначе, нежели лингвистически (не в том смысле, что любое описание есть фрагмент языка, а в смысле определения высказываний на основе лингвистической модели), у нас нет широкого выбора правдоподобных стратегий, характеризующих уверенность, мышление и восприятия.

Более того, возвращаясь к утверждениям Дэвидсона, нельзя сказать, что нам ясно, каким образом естественные языки могут удовлетворять условию истинности Тарского. Ведь такие языки нельзя формализовать до

К оглавлению

==250

конца. Тарский сам признавал, что «попытки структурно определить термин «истинное предложение» [в соответствии с его условием] применительно к разговорному языку наталкиваются иа непреодолимые трудности». Он явно уклонялся от таких попыток, ограничиваясь «до конца формализованными языками». «Семантическая концепция истины» накладывает «условие адекватности» на любую эпистемологически релевантную теорию истины (Тарский [1944]), но она совершенно нейтральна, как говорил Тарский, ко всем другим важнейшим эпистемологическим или онтологическим концепциям (ср. Решер [1973]).

Кроме того, еще остается критический вопрос, может ли животное мыслить или иметь мысли. Пусть обладание языком существенно для этого. Тогда условие Тарского окажется необходимым, коль скоро будет показано, что естественный язык удовлетворяет и должен удовлетворять ему. По сути дела, однако, либо этого нельзя показать (на чем настаивает сам Тарский), либо это можно утверждать тривиально для любого естественного языка (хотя теория Тарского не теряет своего значения по этой причине). Следовательно, даже в отношении существ, владеющих языком и обладающих мыслями, нет нужды принимать условие Тарского (или же, если оно тривиально в указанном выше смысле, каждый говорящий принимает его, осознавая это или нет). Аналогично, если животное может иметь мысли, хотя и не язык, если мысли, восприятия и т. д. имеют пропозициональное содержание и если такое содержание формулируется только лингвистически, то тогда животное, воспринимая, намереваясь, мысля и т. д., функционально подвержено условию Тарского, хотя и не осознает этого. Наше эвристическое приписывание пропозиционального содержания мыслям животного будет удовлетворять условию Тарского, поскольку ему должен удовлетворять любой естественный язык. Таким образом, тезис Дэвидсона не может зависеть от этих рассуждений, но вне их он должен рассматриваться лишь как сугубо интуитивный.

Отвлекаясь от головоломок, связанных с объяснением обучения ребенка первому языку или обучения шимпанзе фрагментам английского языка, от загадок охотничьего поведения львов и сторожевого поведения собак, можно рассмотреть следующие убедительные

==251

примеры обучения дельфинов (заснятые на пленку). Дрессировщик-человек обучает дельфина А совершать ряд действий, которые не являются для него естественными, например переносить сделанные человеком вещи и помещать их по сигналу в точно указанное место. Дельфин В «следит» за обучением. Дельфин Л научается обучать дельфина В совершать действия, которым его научил человек. Затем дельфин Л «управляет» обучением дельфина С, который не «следил» за Л или В. По-видимому, обучение дельфина В дельфином Л осуществляется при помощи звуковых сигналов (свист, пощелкивание, покашливание, «гуманоидные» звуки (Лилли 1967])) -и, возможно, направленных изменений поз тела. Аналогичным образом происходит и обучение дельфина С. Успех последнего обучения должен зависеть от некоторой развитой системы коммуникации (необязательно, вопреки Лилли, языковой в нашем смысле), предполагающей высокую способность к обучению и то, что можно назвать только мышлением (намерения, обдуманное управление, коррекция, подача команд и т. п.). Здесь мы видим, следовательно, что для эмпирического обсуждения вопроса о мышлении животных предпочтительнее обращаться к их поведению, нежели к допущению «интерпретирующей речи», независимо подтверждающей владение языком. (Наш пример поднимает по крайней мере две важные темы, к обсуждению которых мы должны будем вернуться. Первая касается следствий обучения в сопоставлении с разумом и мышлением, вторая — «биологических универсалий», или умения различать [функционально] сходства целей.) Во всяком случае, успехи в обучении дельфинов и в обучении шимпанзе фрагментам человеческого языка говорят об их способностях к интенции, перцептивному осознанию, координации команд и обучающему поведению, которые вряд ли совместимы с отрицанием способности мышления (ср. Витгенштейн [1963], Гриффин 1976]). Даже отрицая наличие языка у животных (Блэк [1968], Лангер [1972], Хомский [1972], Кении 1973]), мы должны признать очевидность у них коммуникации, проявляющуюся в интенциональном поведении, в стратегии и даже в умышленном сокрытии информации (Шрайер и Штольниц [1971], Джаррард [1971]). Но конечно, приписывание осознания в его конкретных формах животным требует (до некоторой степени во-

?

==252

преки Гриффину) введения существенных различий, которые пока не прояснены до конца. Это видно, в частности, на примере анализа «языка танца» пчел, что бы ни говорилось о его многозначимости и возможном отсутствии инвариантов (ср. Фриш [1967]; Гоулд [1974], 1975]).

Из этого предварительного обсуждения мы можем вывести целый ряд следствий. Прежде всего, если допускается чувственное познание у животных, то психология животных должна быть внутренне антропоморфизированной. Можно представить (хотя успех этого представления сомнителен), что перцептивные знания и уверенность сводимы к физическим процессам, которые не нуждаются в лингвистических и прочих интенциональных (и интенсиональных) рассмотрениях (ср. Деннитт 1969]; Армстронг [1973]). Но в этом случае может быть редуцировано также и наше исходное антропоморфизированное объяснение восприятий и поведения животных. Нельзя считать, как это иногда делал Б. Ф. Скиннер (ср. У. К. Истс и др. [1954]), что интенциональная идиома есть просто способ выражения, который используется до тех пор, пока мы не показали, как выполняется требуемая редукция. Далее, хотя не все телеологические, или целесообразные, системы предполагают лингвистическую модель—просто потому, что не все такие системы предполагают чувственное познание,—ясно, что исчерпывающая программа единства науки (Нейрат и др. [1955]) принципиально зависит от перспектив сведения лингвистических явлений к парадигме физической науки. Трудно представить, как может быть выполнена такая редукция.

Вместе с тем часто считают, что приписывание пропозиционального содержания состояниям уверенности у существ, которые не владеют языком, ведет к аномалиям. Так, указывают, что поскольку животные не обладают языком, они не могут понять логическую и грамматическую структуру предложений, которые должны передавать такое содержание; что нет оснований предполагать, будто психические состояния животных имеют структуру, аналогичную структуре того содержания, которое они не способны понять; что ту структуру, которою можно приписать их психическим состояниям, нельзя проверить независимо и что они не могут дать о ней отчет; что состояния их мозга и поведение должны

==253

интерпретироваться в соответствии с самой рассматриваемой лингвистической моделью как обозначающие (в этом рассуждении, по-видимому, имеется круг) определенную перцептивную уверенность и т. п., чтобы позволить нам заключать, исходя из их поведения и их состояний мозга, об их действительных состояниях уверенности; что мы не можем предполагать, будто понятия животных (если они у них есть) настолько похожи на понятия человека, что антропоморфизированные приписывания уверенности и т. п. становятся буквально достоверными; наконец, что, когда какое-либо состояние уверенности приписано животному, у нас нет способа определить, можно ли приписать ему столь же достоверно какое-то другое состояние уверенности или иные формулировки первого, эквивалентные или вытекающие из высказываний о нем. Эти вроде бы серьезные трудности преодолеваются, однако, удивительно легко.

Для этого нужно сделать два шага. Во-первых, показать, что трудности логических и грамматических преобразований и семантических подстановок необязательно порождают аномалии для какой-либо жизнеспособной (в ином отношении) теории, которая приписывает состояния уверенности животным. Во-вторых, объяснить приписывания психических состояний животным таким образом, чтобы это не противоречило ни исходному допущению об отсутствии у животных языка и лингвистических понятий, ни общим требованиям принципа наблюдаемости. Шаги эти не являются независимыми: разрешение специфических трудностей первого рода обусловлено наличием подходящей теории второго рода. Тем не менее допустимо предположить, что последние трудности разрешимы. Это позволяет изолировать некоторые особенно «упрямые» вопросы первого рода, не ограничивая себя какими-либо сильными обязательствами любой частной теории психики животных.

Проблемы первого рода выстраиваются в четкий ряд, обещающий исчерпать все сложности, которые здесь могут встретиться. Прежде всего полезно выделить специальные предложения, позволяющие нам легко соотносить приписывания восприятий и уверенности, и корректно упростить задачу. Рассмотрим, например, предложение: (1) Фидо видит (уверен), что его хозяин бросает палку.

==254

Мы, конечно, Должны понимать, что Фидо уверен fl этом постольку, поскольку он видит то, что его хозяин бросает палку. Используя «видит» в пропозициональном смысле, мы должны приписать Фидо перцептивную уверенность, хотя это еще не обязывает нас принимать ка5 кую-либо детальную теорию чувственного знания и уверенности. Если мы обратимся к высказыванию «что его

1 хозяин бросает палку», то ясно, что чисто логически и экстенсионально из (1) мы можем вывести: (2) Фидо видит (уверен), что его хозяин бросает палку или что Веллингтон победил Наполеона в битве при Батерлоо, или что: I (3) Фидо видит (уверен), что кто-то бросает палку. · Конечно, на основании свидетельств восприятия можно отвергнуть вторую часть дизъюнкции (2) как визу-

|ально недоступную, но это не имеет отношения к решению проблемы. Если первая часть дизъюнкции визуально доступна, Фидо может иметь уверенность, обоснованную визуальным восприятием, хотя вторая часть а дизъюнкции для него визуально недоступна. Различие ^ между так называемой приблизительной визуальной уверенностью и уверенностью, обоснованной наличным визуальным восприятием, как бы ни было оно само по себе интересным, не имеет отношения к нашей проблеме (ср. Дрецке [1969]).

Точно так же в случае (3) можно подумать о двусмысленности выражения «кто-то», поскольку «кто-то» в ситуации восприятия должен рассматриваться как уникальный индивид, а в формальном контексте—как экзистенциальная переменная (ср. Марголис [1972с]). Но опять это ничего не дает. И (2), и (3) нужно считать отчетами о том, что Фидо видит или в чем он уверен на основании истинности (1). Поэтому, даже если «кто-то» в (3) функционирует как переменная, (3) может быть обосновано только тем, что визуально доступно.

Критические соображения позволяют думать, что даже для тех, кто имеет лингвистические способности и, следовательно, до некоторой степени способности логического преобразования языка, ни один вывод, сравнимый с (2) и (3), не будет эмпирически достоверным, пока для него нет независимых подтверждений. Например, если

1(4) Том уверен, что розы красные,

==255

мы вряд ли будем готовы на чисто логических основаниях приписывать Тому уверенность, отвечающую выводу: (5) Том уверен, что розы красные или что Веллингтон победил Наполеона в битве при Ватерлоо.

Вообще говоря, нелепо допускать, что существо уверено во всем, что логически эквивалентно тому, в чем оно действительно уверено, или что логически вытекает из последнего. Есть основания считать, что состояния уверенности любого существа ограничены в любой момент времени t, хотя число высказываний, эквивалентных или вытекающих логически из высказывания, передающего какую-то актуальную уверенность, бесконечно в это же время. Опять же высказывания, отражающие эмпирически случайную уверенность существа, подчеркивают, что данное существо на самом деле вовсе не уверено, по крайней мере в некоторых случаях, в том, что вытекает из этой случайной уверенности (ср. Хинтикка [1962]). Общая причина всего этого скрывается попросту в том, что состояния уверенности детерминируются психологическими факторами (ср. Марголис 1973а]). ·

Проблема с Фидо в известном смысле чуть серьезнее. По предположению, Фидо не владеет языком и потому не способен к языковым выводам. Заметим, кстати, что здесь нам нет нужды отрицать способность животных к выводу. Те же самые аргументы, которые позволяют нам приписывать животным восприятие, знание и уверенность, могут подкреплять также и приписывание им этой (функционально определимой) способности. Например, льву, видящему жирафа около заводи, вполне можно приписать способность заключить, что он испугал бы жирафа, если бы зарычал или бросился в воду. Признавая, что у животных может быть перцептивное знание, нельзя отрицать у них способности к выводу (ср. Харман [1973]). Здесь нетрудно предвидеть и другие сложности, однако ясно, что если состояния уверенности могут быть приписаны животным, то нет серьезных оснований отвергать приписывание им способности к выводу, коль скоро вывод является психологическим процессом, связывающим некоторым образом упорядоченные состояния уверенности. Проблема, касающаяся животных, не является столь уж противоположной про-

==256

блеме, которая возникает в отношении существ, владеющих языком. В последнем случае мы можем столкнуться с философскими трудностями из-за того, что контексты уверенности не поддаются полностью экстенсиональному анализу. Хотя воплощения высказываний (4) и (5) связаны функционально-истинностным образом, сами (4) и (5), очевидно, не являются таковыми (ср. Куайн [I960]; Марголис [1977e]). Проблема же, касающаяся животных, заключается в следующем: поскольку интенсиональные усложнения, связанные с использованием языка, не могут возникнуть у животных, постольку имеет смысл признать, что если животное уверено в р, то оно должно быть уверенным также в том, что логически эквивалентно или вытекает из того, в чем оно действительно уверено. Это с очевидностью порождает трудности. С одной стороны, о животном придется сказать, что у него есть чрезвычайно много состояний уверенности, если уж оно уверено в р (для любого p). Ведь это вполне можно приписать в сходной ситуации человеку. С другой стороны, придется признать, что животные обладают уверенностью (детализируемой сложным, но чисто формальным путем), которая превосходит самую необузданную фантазию в оценке их концептуальных способностей.

Итак, на том основании, что для животных не возникают интенсиональные усложнения (касающиеся эквивалентности и следования), нельзя утверждать применимость экстенсионального подхода к анализу их состояний уверенности — в том смысле, что уверенность животного в р подразумевает также, что оно уверено и в том, что логически вытекает из р. Здесь есть только одна приемлемая альтернатива: приписывать состояния уверенности животным сепаратно, то есть рассматривать каждое такое состояние как условно отличное, если оно выделяется пропозиционально. Вполне возможно, что эмпирические данные, позволяющие приписывать состояние уверенности А, независимым образом подкрепляют также и приписывание состояния уверенности В, когда высказывания, передающие Л и В, связаны отношением следования. Но факты, относящиеся к такому следованию, ни в коем случае не относятся к приписыванию состояний уверенности (или иных пропозиционально квалифицируемых психических состояний) животным. Обычные затруднения, связанные с вопросами интенсио-

17 Дж. Марголис

==257

нального и экстенсионального, которые возникают в контекстах уверенности человека, просто не возникают в контекстах исследования психики животных (ср. Клоуз 1976]). Таким образом, животным неуместно приписывать состояния уверенности, которые предполагают лингвистическую способность. Столь же неуместно приписывать им состояния уверенности, которые связаны с уже приписанными на основании лишь логической связи между (лингвистически сформулированными) высказываниями, передающими их содержание. По-видимому, это отвечает нашей наиболее разумной интуиции относительно уверенности животных.

Теперь мы в состоянии указать сравнимые ограничения для грамматических и семантических эквивалентностей. Здесь, как и ранее, верно: (1) Фидо видит (уверен), что его хозяин бросает

палку, Однако отсюда не следует, что: (6) Фидо видит (уверен), что палка брошена его

хозяином.

Соответственно если верно (1) и если хозяин Фидо— президент Первого национального банка, то отсюда не следует, что: (7) Фидо видит (уверен), что президент Первого на· ционального банка бросает палку.

Необходимы, однако, некоторые дальнейшие различения. Прежде всего (6) и (7) не эквивалентны. Утверждение (6) при условии (1) может быть обосновано двумя способами—недозволенным и нормальным, то есть (а) преобразованием активного и пассивного залогов и (б) тем, что данное состояние уверенности можно определить безразличным образом, используя как активную, так и пассивную его формулировку. Но раз Фидо не владеет языком, (а) незаконен, ибо нет эмпирических данных для приписывания ему какого-либо понимания грамматических преобразований. В обычных человеческих контекстах (но не вообще) вполне естественно утверждать, что если

(8) Том видит (уверен), что Джек бросает палку, то верно и то, что

(9) Том видит (уверен), что палка брошена Джеком. Ведь для человека преобразование активного-пассивного столь фундаментально, что способность к выводу —

==258

даже если сам вывод, сознательно или бессознательно, не сделан—достаточна для того, чтобы оправдать приписывание второго состояния уверенности, когда имеет место первое состояние. Это, кстати, указывает на то, что приписывание состояний уверенности и знания осуществляется лишь в контексте и неформально. Способ (б) в свою очередь определяется следующими обстоятельствами: Фидо не использует язык, а различие между его состояниями уверенности и аналогичными состояниями у людей таково, что там, где в случае человека должны возникать интенсиональные затруднения, в случае животных мы иногда готовы рассматривать альтернативные пропозициональные формулировки просто как безразличные к тому, в чем уверен Фидо. Чтобы это не было истолковано неверно, заметим следующее. Прежде всего индифферентность невозможна для всех состояний уверенности у животных. В противном случае возникнут аномалии, уже отмеченные при экстенсиональном рассмотрении состояний уверенности. Далее, независимо от того, приводит или нет такая индифферентность к трудностям, от них страхуют эквивалентные замены логического, семантического или синтаксического характера. Но поскольку такие замены всегда возникают в контекстах исследования животных—ибо у них отсутствует язык, а состояния уверенности передаются с помощью лингвистической модели, — постольку и приходится допускать некоторую степень безразличия. Если бы это было не так, мы не могли бы даже надеяться определить состояния уверенности животных. Нам бы пришлось предположить, что они обладают секретным языком, которым мы не в состоянии овладеть и который мы пытаемся разгадать, опираясь на данные поведения.

Поучительна и точка зрения F. Y. Сибли [1971] на восприятие животных. Сибли стремится развить следующие тезисы Д. М. Армстронга [1968]: животные имеют восприятия и обладают состояниями уверенности; они не могут (когнитивно) воспринимать, пока не обретут такие состояния; они не могут обладать такими состояниями, пока не имеют необходимых для этого понятий. При этом он приходит к следующей (уже введенной ранее) эвристической модели приписываний состояний уверенности: «Ни одно существо не может иметь состояния уверенности, не обладая понятиями о таком состоянии. Как указывает Армстронг, «если восприятие есть

17

*

==259

приобретение уверенности или информации, то тогда ясно, что оно должно сопровождаться обладанием понятиями. Ибо, чтобы быть уверенным в том, что А есть В, надо обладать понятиями А и ss». К этому я должен прибавить то, о чем сам Армстронг не упоминает: надо предположить также владение понятием «есть», то есть понятием предикации, или обладания свойством. Другой принцип, которому я буду следовать, состоит в следующем: «принимая возможность существования понятий, не предполагающих лингвистическую способность», мы объясняем приписывание 5 определенного состояния уверенности обычно тем, что 5 способен к реакциям, отвечающим обладанию рассматриваемыми понятиями и состоянием уверенности. Мы можем приписать собаке уверенность в том, что хозяин собирается взять ее на прогулку, но не в том, что он собирается идти в парк, а не на пустырь, если поведение собаки в то время, когда хозяин подбирает поводок, не обнаруживает каких-либо признаков, которые бы позволяли применить альтернативные понятия». Тем не менее, несмотря на свою предусмотрительность, Сибли не указывает, что все приписывания существам, лишенным языка, являются эвристическими и опираются на нашу теорию их концептуальных способностей, проявляющихся в свете их поведения. Он доказывает, что «минимум уверенности (курсив мой.— Д. М.}, который мы могли бы приписать [такому существу], должен быть (пусть кратковременной) уверенностью [в данном контексте восприятия] в том, что нечто существует или случается (и что мы можем приписать эту уверенность, даже если мы не в состоянии приписать уверенность, что нечто как-то есть или как-то выглядит)». Мотивом этого является для Сибли то, что, например, собака не может иметь таких же понятий о внешнем мире, какие имеем мы. Поэтому он пытается представить «нечто» «понятием, не указывающим статус», «не характеризующим физический статус подробно». Но он не замечает, что использование этого «нечто» предполагает процедуру индивидуализации. К тому же он никак не оправдывает утверждение, что лишенное языка существо может иметь именно это понятие. Есть не просто «минимум уверенности» (или минимальное понятие), который мы можем приписывать таким существам. У нас имеются основания приписывать им полноценную уверенность, определяемую доступными нам

К оглавлению

==260

концептуальными различениями. Решающее значение имеют здесь следующие два фактора: (а) приписывание состояний уверенности лишенным языка существам опирается на модель рациональной координации этих состояний совместно с состояниями интересов, желаний, потребностей, восприятий, ощущений, намерений и совместно с информативными действиями этих существ, которая (модель) сама зависит от лингвистической модели приписывания пропозиционального содержания психическим состояниям; (б) подобные приписывания суть эвристические в указанном выше смысле и не допускают возможности их коррекции в процессе лингвистического взаимодействия. Это, однако, не ведет к какой-либо форме скептицизма (вопреки Т. Нагелю 1974]), ибо подобные приписывания могут осмысливаться только с позиции владеющего языком существа. Отсюда и следует, что психология животных внутренне антропоморфна.

Аналогичный вопрос о логической, синтаксической и семантической индифферентности возникает и в контексте исследований человека, какие бы конструкции косвенной речи ни использовались в отчетах человека о его состояниях уверенности. Такие конструкции используются и для отчета о том, что может быть высказано, и для того, в чем можно быть уверенными или о чем можно думать, не высказываясь (Вендлер [1972]). Поэтому очевидно, что те условия, в которых рассматриваются животные, необходимо соблюдать и при анализе человеческих ситуаций. Во всяком случае, именно потому, что Фидо не знает грамматику, разумно утверждать, что (1) и (6) каждый по-своему точно отражают его уверенность. Причина этого не в какой-либо эквивалентности, хотя эквивалентность порождает вопрос об индифферентности. Скорее дело в том, что временами мы предпочитаем утверждать, будто понимание Фидо соотношения между его хозяином и палкой таково, что любые наши формулировки этого понимания—активные или пассивные—равноценны. Итак, в действительности индифферентность позволяет учесть тот важный момент, что отличие понятий собаки от понятий человека фиксируется только приближенно.

Выведение истинности (7) из истинности (1) в речи человека в общем порождает интенсиональные затруднения ввиду так называемой референциальной непро-

==261

зрачности контекстов уверенности. Очевидно, здесь возникает и проблема, связанная с выведением истинности (6) из истинности (1), или же проблема заключения от (8) к (9). Однако в последнем случае интенсиональность не может быть сведена просто к референциальной непрозрачности. Здесь контексты уверенности определяются интенсионально различными способами, а предполагаемое устранение одного интенсионального признака необязательно элиминирует другой такой признак. Куайн [1969], например, весьма удачно ограничил свое рассмотрение проблемы предполагаемой непрозрачностью контекстов, в которых сообозначающие термины не могут заменять друг друга. Но состояния уверенности, формулируемые в преобразованиях активного и пассивного залогов, очевидно, не допускают подобной интерпретации. Они скорее порождают интенсиональные затруднения, связанные с отбором альтернатив из совокупности эквивалентных описаний. В случае человека интенсиональная проблема всегда рассматривается по крайней мере с точки зрения того, что можно сказать о носителе состояний уверенности в плане его знания грамматической или семантической эквивалентности. Для животных такой вопрос не возникает. Вместо него здесь (в связи с сообозначающими терминами или экстенсионально эквивалентными предикатами) встает важный вопрос о том, обладает ли животное релевантным понятием. Если это не так, если на основе наблюдений животному могут быть приписаны другие понятия» то тогда эквивалентное приписывание вообще должно быть отклонено. И причина этого — не в обычных интенсиональных рассмотрениях: приписывания животным должны проверяться сепаратно.

Тем не менее, если, согласно наблюдениям, животное обладает релевантным понятием, возможны следующие альтернативы: (а) наблюдение может подтверждать оба приписывания, если оно подтверждает и то и другое; (б) оно может подтверждать одно приписывание, но не· другое; (в) оно может подтверждать, что животное обладает понятием, по отношению к которому (наши) альтернативные формулировки безразличны. Поэтому для (1) и (7) разумно предположить, что, если Фидо и понимает, что у него есть хозяин, у него все же нет соответствующего понятия о существовании президента Первого национального банка. Поэтому, хотя (1) и (7)'»

==262

по предположению, экстенсионально эквивалентны, Фидо вполне может быть уверенным в (1) и не иметь уверенности, отвечающей (7). Точно так же, если (для простоты рассуждений) обладание красными волосами всегда коррелировалось только с обладанием тремя почками, то, хотя вполне возможно, чтобы

(10) Фидо видел (был уверен), что красноволосый

человек бросал палку, невозможно, чтобы высказывание

(11) Фидд видел (был уверен), что палку бросал

человек с тремя почками было просто безраличной и альтернативной формулировкой действительной уверенности Фидо. Такая интерпретация, несомненно, должна быть ложной. Короче говоря, там, где в случае состояния человека возникают интенсиональные трудности, в случае уверенности животных возникает вопрос о безразличных формулировках и эмпирических данных, поддерживающих независимые альтернативные формулировки. В последнем случае не возникает никаких интенсиональных затруднений, касающихся состояния психики носителя уверенности и связанных с проблемой эквивалентности.

Теперь мы вполне можем утверждать, что представили аргументацию, охватывающую все относящиеся к делу аномалии, которые могут возникать (при использовании лингвистической модели) в процессе приписывания определенных состояний уверенности животным. Конечно, в этом случае тоже возможна некоторая неопределенность, но она возникает и там, где имеет место использование языка. Я ведь могу не знать, в чем вы вообще уверены; я могу не знать, уверены ли вы в А или в ss. И нет оснований думать, что подобные неопределенности должны быть исключены при приписывании уверенности животным. Но если отвлечься от них, все трудности интенсиональности и экстенсиональности могут быть устранены с помощью следующих ограничений: (V) Приписывание состояний уверенности животным осуществляется только сепаратно, то есть принимается, что животные неспособны быть уверенными в следствиях или эквивалентностях; (VI) Ни одно состояние уверенности, предполагающее лингвистическую способность, не может быть основательно приписано животным;

==263

(VII) Поскольку понятия у животных (если животные вообще могут обладать ими), по-видимому, отличаются от понятий человека, постольку различия в эквивалентных формулировках, определяемые нашими понятиями, иногда (в силу эвристичности приписываний животным) могут не иметь значения для содержания состояний уверенности у животных.

Сказав столь много, мы все еще сталкиваемся с затруднениями, касающимися необходимости обеспечить эмпирические основания для приписывания животным пропозиционально определяемых психических состояний. Способ их преодоления столь же поразительно прост, как и предыдущий. Прежде всего заметим, что физические объекты, состояния и события могут быть определены экстенсионально удовлетворительным образом безразлично к интенсиональным различиям. Однако экстенсионально эквивалентные высказывания могут различаться интенсионально. Поэтому есть один путь физикалистской редукции состояний уверенности: нужно, чтобы, несмотря на то что состояния уверенности А и В различаются интенсионально (то есть интенсиональным изложением их интенционального пропозиционального содержания), все пропозициональные формулировки (предполагаемого содержания состояния уверенности), коль скоро они эквивалентны, были бы безразличными формулировками одного и того же состояния уверенности, а все те из них, которые суть следствия какой-то другой, — формулировками частей одного и того же состояния уверенности. Это, однако, идет вразрез с интенсиональной природой контекстов уверенности. Ведь никто не помышляет об уверенности в том, что эквивалентно тому или вытекает из того, в чем действительно уверен. (Конечно, это не значит, что S и tS' не могут обладать различным числом состояний уверенности одного и того же типа или что 5 не может иметь неодинаковое количество таких состояний в двух различных ситуациях.) Единственно мыслимый путь разрешения трудностей интенсиональности, приемлемый для редуктивного материализма,—потребовать, чтобы каждое существо, способное обладать состояниями уверенности, описывалось моделью машины Тьюринга (Патнэм I960]; Фодор [1968]). Это подразумевает эмпирический барьер, разделяющий физикалистские программы

==264

Армстронга [1968] и Деннитта [1969], так как попросту нет данных в пользу того, что любое подмножество эквивалентностей или следствий из высказываний, передающих некоторую уверенность, характеризует множество ее состояний, которым обязан обладать каждый, кто обладает исходной уверенностью.

Кроме того, можно отметить, что предполагаемую структуру состояний уверенности нельзя анализировать независимо, то есть сравнивать ее со структурой высказываний, по предположению передающих их «интенциональное» содержание. Это, конечно, возводит непреодолимый барьер для тезиса тождества. Поскольку мы настаиваем, что состояния уверенности могут быть определены только пропозиционально, на базе лингвистической модели, постольку наша теория оправдывает приписывание конкретного пропозиционального содержания конкретному состоянию уверенности. Однако их (состояний и высказываний о них.— Пер.) соответствие нельзя проверить независимым сравнением их структур. Это соответствие оправдывается эмпирически в контексте более широкой теории, согласно которой состояния уверенности систематически связываются с поведением, интенциями, желаниями, восприятиями и т. п., то есть, если говорить в самом широком плане, оправдываются теорией рациональности и целесообразности. Это вскрывает неверное использование Армстронгом [1973] теории «понятий» и «Идей» Гича [1957] (ср. Рассел [1966]; [1956]; Пирс [1967b]). Следовательно, сами условия, в которых мы приписываем состояния уверенности, поддерживают эвристическую модель. В любом случае у физикалистов нет никаких оснований для выявления интенционального содержания какого-либо состояния уверенности путем инспекции состояний центральной нервной системы. С соответствующими поправками это касается и интенсиональной изменчивости состояний уверенности. Принципиальные трудности здесь таковы: (а) вопреки Патнэму [1960] нет ни концептуальных, ни эмпирических оснований для утверждения, что психические состояния людей, в частности состояния лингвистически информативные, можно удовлетворительно описать моделью машины Тьюринга; (б) приписывание интенциональных состояний, или состояний мышления, не требует (вопреки Федору [1975]) внутренней репрезентации достоверно приписанных состояний; (в) и в

==265

случае животных, и в случае человека интенционально· квалифицируемые психические состояния приписываются функционально (вопреки Армстронгу [1973]) на базе поведенческих данных и в соответствии с моделью рациональности и целесообразности; (г) интенсиональные различия в пропозициональном содержании состояний уверенности (существенные для характеристики поведения людей и животных), предполагающие либо лингвистические способности, либо концептуальные признаки» могут связываться только с событиями, происходящими в центральной нервной системе (вопреки Селларсу 1963a] и Деннитту [1969]).

Наши выводы мы резюмируем следующим образом: (1) мы приписываем состояния уверенности животным; (2) животные не владеют языком; (3) состояния уверенности не предполагают способности к языку; (4) они определяются пропозиционально; (5) они определяются лишь в рамках лингвистичеческой модели; (6) высказывания различаются интенсионально; (7) структура состояний уверенности недоступна каким-либо независимым способом; (8) состояния уверенности приписываются животным на базе данных восприятий, поведения, намеререний, желаний, которые сами приписываются посредством той же лингвистической модели.

Эти выводы совместимы, по-видимому, только с эвристической моделью приписывания психических состояний.

Привлекательность данной модели определяется тем,. что она освобождает нас от совершенно бесплодных усилий понять, скажем, животный аналог предикации и т. п. Например, предположение о том, что животным нельзя приписать состояния уверенности, связанные с лингвистической способностью, влечет за собой вывод об отсутствии у животных лингвистической концепции предикации «есть». Поэтому эвристическое приписывание состояний уверенности означает также эвристическое приписывание понятий. Более того, последнее вырастает на базе первого. Если существу можно приписать уверенность в р, то ему следует приписать также

==266

и понятия, которые рассматриваются на основании анализа пропозиционального содержания р как «конституэнты», (каким-то образом) связанные в состоянии уверенности или в суждении о нем. Д. М. Армстронг 1973] предложил полезный способ интерпретации соотношения между понятиями и состояниями уверенности — полезный настолько, насколько мы отвлекаемся от приверженности Армстронга тезису Гича об аналогичности структур мышления и языка и от вопроса о материалистической редукции. «Понятие красного у Л,—пишет Армстронг,—есть способность второго порядка, то есть способность овладевать способностью реагировать на красный объект, когда последний воздействует на сознание Л... Способностью первого порядка следует назвать, скорее всего, определенный тип уверенности». Воистину так. Понятия должны быть эвристическими сущностями некоторой теории, не предполагающей обязательно их эмпирическую доступность. Даже если речь идет о существах, владеющих языком, предполагается что понятия, используемые для оценки или высказывания уверенности, некоторым независимым образом отвечают структурированному соотношению, объединяющему части предложения, передающего соответствующее высказывание.

Итак, если существа могут выражать и выражают свои состояния уверенности и суждения лингвистически, эти состояния необязательно приписываются эвристически. Однако понятия должны приписываться эвристически даже в этом случае. Соответственно понятия должны приписываться эвристически и животным, не владеющим языком. Только «вездесущесть» предикации в языке позволяет нам эвристически рассматривать животных как обладающих состояниями уверенности, включающими предикацию. Вопросы об индифферентности здесь обычно не возникают. Исключение предикации, по существу, эквивалентно устранению оснований, на которых животным можно приписывать уверенность. Только в рамках эвристической схемы мы можем спрашивать, безразличны или нет альтернативные формулировки содержанию состояний уверенности животного и будут ли наблюдения, на основании которых ему приписываются понятия, определенно отвергать тот или иной элемент множества эквивалентностей, (безразлично) используемых для формулировки данного состояния уверенности.

==267

Сходные проблемы возникают в определенных границах и при приписывании состояний уверенности существам, которые владеют языком, но по каким-то причинам не высказываются об этих состояниях. Однако здесь может быть признано наличие интенсиональных проблем (даже тогда, когда язык актуально не используется). Если 5 (субъект языка) уверен, что p, a q эквивалентно r или вытекает из него, то оправдан следующий вопрос: можно ли на основании лингвистической компетенции и опыта 5 приписывать ему уверенность в с? Короче говоря, в отношении лингвистической способности всегда предполагается рассмотрение навыков и способностей приписывания уверенности и знания (ср. Марголис 1977]). Упоминание об этих случаях приводит нас к усложненным интенсиональным контекстам лингвистически выражаемых состояний уверенности. Неясная область, обозначенная здесь, должна анализироваться в рамках одного из альтернативных подходов, оправданно объединяющих полностью интенсиональное объяснение состояний уверенности и эвристическое объяснение их приписывания.

В любом случае важно подчеркнуть, что высказывания, подобно понятиям (и фактам, которым они должны соответствовать, если они истинны), суть эвристические сущности. Если же они таковы, то разумно предположить, что правдоподобна лишь эвристическая модель приписывания психических состояний. И тогда признание реальности таких состояний равнозначно отрицанию редукционизма: к пропозициональному содержанию психических состояний в принципе нельзя подступиться,. анализируя именно физические свойства нейрофизиологических состояний; введение же такого содержания на основе машинной программы предполагает область ментальных состояний, которую невозможно подвергнуть редукции и по концептуальным, и по эмпирическим основаниям.

Рассмотрим случай высказываний. Как полагает Зено Вендлер [1972], высказывание «есть сообщение, выраженное актом речи». Он полагает также, что оно «может быть воспринято в форме мысли в многообразии психических актов и состояний» (ср. Джонс [1975]; Марголис [1977^]). Эти суждения Вендлера небезосновательны, но опираются они на очень слабую посылку. Он вполне справедливо утверждает, что «косвенное ци-

==268

тирование [или рассуждение] не является повторением кем-то высказанного предложения, но является отчетом об акте речи кого-то». Но он говорит также и об использовании косвенного рассуждения «для воспроизведения моих или чьих-то мыслей». Эта конъюнкция порождает трудность, поскольку Вендлер настаивал ранее, что, хотя «речь нуждается в языке, мысль не нуждается в нем». Возникает серьезный вопрос: почему косвенное рассуждение можно использовать для отчета о пропозициональном содержании того, о чем думают или в чем уверены, когда мысль или уверенность не выражены или не оформлены лингвистически? Гич [1957] настойчиво предостерегал от попыток интерпретировать мысли или «акты суждения» (ментальные акты) как выраженные неким «внутренним языком» (то, что он называет «ментальным», Уильям Оккам наделял грамматикой, сильно напоминающей грамматический строй латыни). Тем не менее Гич пришел к подобной теории соотношения языка и психологических состояний (по крайней мере тех, которые зависят от актов суждения). Вендлер, по-видимому, близок в этом Гичу. Ведь Гич утверждает: «Главная роль прямой речи определенно не психологическая. Эта речь служит для отчетов о том, что кто-то высказал или написал. Однако она может использоваться и метафорически — чтобы дать отчет о том, что именно кто-то помыслил, «сказал в глубине души своей» (конечно, здесь не имеется в виду, что мыслящий имел в своем сознании цитируемые слова). Подобные конструкции часто встречаются в авторизованной версии Библии, например: «Глупец сказал в глубине души своей, что бога нет»; «Они сказали в глубине души своей: «Позволь нам истребить их всех»». Ясно, что мы всегда можем описывать суждения, используя прямую речь таким образом. Косвенная речь логически излишня.

Метафорическое расширение функций прямой речи Гичем опирается на его теорию психологической Идеи («употребления понятия в суждении»). Однако Идея, к несчастью, столь же недоступна независимому определению, как и высказывание помимо предложения. Более того, убеждение Гича в ненужности косвенной речи прямо отталкивается от метафоры—будто только в мышлении или уверенности совершается акт суждения, действительно схватываемый формулой «сказал в глу-

==269

бине души своей». Если же эта теория отвергается, например в силу недостижимости или отсутствия независимого доступа к тем психическим феноменам, которые Гич именует «Идеями», то исчезают и основания для квалификации конструкций прямой речи как полностью охватывающих содержание мыслей и состояний уверенности. Они исчезают, если мы обязаны для поддержания указанного тезиса Гича сравнивать актуальные структуры речи и мышления.

Вендлер оказывается точно в таком же положении, если не считать того, что он просто заявляет, что конструкции косвенной речи могут быть использованы для отчетов о содержании мыслей и состояний уверенности. Он заявляет: «Вы можете высказаться о том, о чем думаете, и можете подумать почти обо всем, о чем можете высказаться». По-видимому, он опирается на декартовскую доктрину врожденных идей, так что мы вынуждены принимать, что структуры мышления и речи совпадают. В противном случае, если мысль не нуждается в лингвистической кодификации, ссылка на косвенную речь должна выглядеть аномальной. Мы можем тогда сказать, что теория Гича покоится на аналогии речи и мышления, а позиция Вендлера—на предполагаемом изоморфизме между ними. Фактически Вендлер предпочитает «рационалистическую идею «совершенного» языка, который изоморфен по своей структуре мышлению». Заявляя, что «мы мыслим понятиями», он утверждает, что «лингвистическое выражение понятия—это система предложений, частично заполненная фиктивными (dummy) словами». Поэтому оказывается, что животные не могут мыслить, ибо они не могут понять системы предложений. Как мы уже видели, это заставляет Вендлера утверждать в духе Хомского, что «ребенок должен обучаться своему родному языку таким же образом, как обучаются второму языку. Другими словами, у него должна быть природная способность, позволяющая кодировать фундаментальные иллокуционные, синтаксические и семантические свойства любого возможного человеческого языка». Он признает, следовательно, что животные могут обладать «внутренним опытом» вроде образов и т. п., но не могут думать, ибо у них нет языка, нет понимающего мышления (ср. Малкольм [1973]). В итоге он приходит к заключению, что «животные могут чувствовать, не мысля, как это делаем часто и мы,

К оглавлению

==270

люди», отрицая в то же время, что животные сознательны, «ибо они не могут мыслить».

Энтони Кенни [1975] тоже следует примеру Гича, хотя и утверждает, казалось бы, парадоксальный тезис, будто животные могут мыслить, не обладая умом (mind). По его мнению, животные неспособны ни к интеллектуальной активности, ни к волению, так как и то, и другое предполагает «создание и использование символов». Однако животные способны к чувственному восприятию (предполагающему «осознание и способность реагировать на изменения в окружающей среде» посредством чувств), к мышлению (поскольку «собака вполне может думать, что ее хозяин находится у дверей»), к действию, к обладанию понятиями (поскольку даже чувственное желание предполагает «использование более простых и рудиментарных, [чем в случае воления], понятий, которые могут проявляться в нелингвистическом поведении»), к действиям «ради целей» и «осознанию целей» («в совершенно буквальном смысле они могут предвидеть или чувствовать, что им нужно»), к «опознанию» (так как «мы не можем приписать желание агенту, который не может опознавать вещи, отвечающие его желаниям»), к стремлению делать что-то («для них часто верно то, что, пока им не надоедает, они произвольно совершают различные действия»). Отрицая ум (mind) у животных, Кенни имеет в виду, что у них отсутствует «способность интенции», способность действовать с намерением сделать то или другое, действовать, «исходя из рассмотрения действия как отвечающего определенному лингвистическому описанию», способность ^мотивировать» свои действия, способность к рефлексивной мысли «что оно думает, что...». Все это верно. Однако Кенни нигде не объясняет, что именно служит ему основанием для пропозиционального определения того, что животное желает или видит. Если, как он признает, шимпанзе может овладеть языком, то тогда нельзя отрицать, что такие обезьяны обладают некоторыми интеллектуальными и волевыми возможностями уже до того, как они выучили язык. Но если он настаивает на своем определении ума, то тогда по совокупности обстоятельств он должен вернуться к нативистской концепции, против которой он возражает. Ведь животные, по-видимому, хотят чего-то помимо чувственных желаний (например, собака хочет, чтобы ее хозяин бросил палку, которую она бы

==271

принесла), способны действовать ради абстрактных или функциональных целей (например, действия собаки, ведущей своего слепого хозяина между препятствиями, которые никогда ранее ей не встречались), имеют намерения и способны действовать мотивированно (например, собака, разгуливающая по дому из комнаты в комнату в поисках хозяина, который не выходил из дому), способны к перцептивному различению (например, собака, ощущающая, что пища, получаемая в некоторых случаях, не является такой, какую она обычно предпочитает, ожидает другую пищу). Если способности такого рода имеют место, то бесполезно настаивать, что у животных нет ума, раз у них отсутствует язык.

Как уже отмечалось, когнитивные и волевые состояния приписываются животным на основании интерпретации их поведения в соответствии с теорией рационального упорядочения их психических состояний и их поведения. Поэтому есть основания считать классическую концепцию практического рассуждения эвристической схемой, связывающей познание, волю и способность действовать соразмерно познанию и воле (ср. Кенни 1975]).

Поддержка Кенни теории практического рассуждения, в которой уверенность и воля в отношении конкретных целей связаны с конкретными действиями наподобие связи посылок и заключения, основывается на принятии им теории ментальных актов Гича [1957]. Но если Гич вообще отрицает, что «грубые» животные владеют понятиями, то Кенни ограничивает их способности теми понятиями, которые не требуют лингвистического выражения. Гич настаивает, что понятия суть «ментальные способности», способности «совершать... умственные упражнения специфического сорта», но не указывает каких-либо оснований для интерпретации «Идеи» («использования понятий в суждении») как действительного психического (ментального) явления. Из-за этого реалистическая теория практического рассуждения ставится под угрозу. Гич утверждает (как это удачно резюмирует Кенни), что «суждение об эффекте нахождения вещей в п-местном отношении R сводится к «Идеям», находящимся в га-местном отношении ZR. Например, эффект большей тяжести золота по сравнению со свинцом должен сводиться к «Идее» золота, находящейся в отношении Z («тяжелее, чем») с «Идеей» свинца». Здесь «Идеи»

==272

вступают в отношение Z, a «Z», с точки зрения Гича, является интенсиональным оператором. Но, более того, нет и не может быть независимого доступа к предположительно реальному порядку «Идеи», обозначаемому «Z», применимому к любому отношению. Введение «Z» вырастает из использования лингвистической модели (««Z» должно быть определено ссылкой на вербальное выражение суждения»). Иначе «Z» нельзя ни интерпретировать, ни определить. Что же касается соразмерности «R» и «Z./?» (первое отношение связывает реальные вещи, последнее — «Идеи» вещей), то она просто полагается на основании лингвистической модели, в силу которой сначала вводятся «Идеи».

Однако обращение к такой модели не может быть нейтральным к эвристическому определению пропозиционального содержания психических состояний и одновременно к тезису, согласно которому определенное таким образом содержание образует реальное выражение отношения самих «Идеи» ума. Поэтому оно не дает никаких оснований ни для отрицания интеллектуальных либо волевых способностей животных, ни для утверждения психологической реальности структуры предположительных элементов практического разума.

Все это поясняет парадокс слабоволия (акразии). Сократическое решение данного парадокса объясняет несоответствие уверенности и воли, с одной стороны, и действий—с другой, несовершенством знания частных случаев. Томисты объясняют это дефектом желания (wanting). Однако вполне возможно, что психологическая эффективность уверенности в желательности цели и в том, что ради ее достижения следует действовать определенным образом, окажется недостаточной в том плане, что, если не пожертвовать уверенностью, желанием или логической связью между этими психологическими состояниями и соответствующими действиями, сама способность действовать определенным образом окажется неадекватной в данном случае, хотя ее и нельзя считать неадекватной вообще (вопреки Хеару [1963]; Дэвидсону [1969а]). По Кенни, практическое рассуждение есть «процесс перехода от одной санкции к другой в согласии с правилами» [пропозициональное выражение воления интерпретируется как императивное скорее в манере Хеара [1952]]». А «рациональное стремление» (или воля) «есть способность совершать действие, вы-

(8 Дж. Марголие

==273

текающее из определенного рода мысли» (определенного психического состояния, состояния воли). Следовательно, именно тезис о том, что рациональное стремление включает в себя состояния, выражение которых (лингвистическое или иное) действительно формулируется как санкция (путем адаптации теории «Идей» Гича, производимой Кенни [1963]), порождает проблему акразии. Классическая аргументация Аристотеля (в «Никомаховой этике») оправдывает и поощряет именно такой образ мышления. Если бы рациональное стремление интерпретировалось как действительно отвечающее правилам практического разума—хотя посылки и заключение суть только психические состояния и действие,—акразию пришлось бы истолковать как выражение формальной несостоятельности аргумента «долженствование — бытие». Но если логику рационального стремления интерпретировать эвристически, акразию можно представить каузальным образом, то есть без потерь в рациональности рассуждений. Это подводит нас к заключению, что между логикой практического разума и логикой теоретического разума нет различий, хотя они вполне возможны между логикой императивов и логикой констатации, а также между непротиворечивостью поведения и непротиворечивостью аргументации. Таким образом, альтернативные характеристики пропозиционального содержания психических состояний демонстрируют весьма существенные различия.

Тонкости этих теорий затрагивают вопрос о том, что можно считать истинным объектом мысли или уверенности. Если состояния уверенности психологические и если к их содержанию, не выраженному в языке, нет независимого доступа, то тогда приписывание им пропозиционального содержания возможно только, по крайней мере эвристически, в теории. Просто потому, что мы можем выразить лингвистически все, о чем можно подумать или в чем мы уверены, мы на основании данных поведения или других свидетельств приписываем состояниям уверенности пропозициональное содержание (вопреки Армстронгу [1973] и Деннитту [1969]). Конечно, мы не поступаем так при независимой проверке (пропозиционального) содержания наших (невыраженных) мыслей и состояний уверенности. Но это вновь возвращает нас к вопросу о высказываниях и фактах.

Допустимо считать, что высказывания суть эвристи-

==274

ческие сущности, коль скоро они не отождествляются с предложениями и т. п. Другими словами, они суть «со обшения» или «то, что выражается» в определенном множестве предложений или актов речи. Следовательно, если мы приписываем высказывание лингвистически не выраженной мысли или уверенности, то делаем мы это, формулируя предложения, посредством которых могут быть выражены мысль или уверенность—по предположению все, о чем можно помыслить, может быть и высказано. Следовательно, весьма тенденциозным оказывается заявление Вендлера, будто «высказывания суть субъективные сущности», ибо они требуют «принимать во внимание сознание говорящего», когда этот последний формулирует приказы, допущения и пр. Мы, однако, не можем принимать и не принимаем во внимание сознание говорящего в смысле проверки роли сознания в производстве высказываний (вопреки Федору [1975]). Скорее мы полагаем или приписываем такие высказывания, которые, по нашему разумению, основанному на фактах, выражают сознание говорящего (по предположению, то, что можно помыслить, можно и высказать: определяя то, что говорится, мы реконструируем мысль). С этой точки зрения, высказывания не субъективны, а эвристичны. Различие здесь, конечно, в том, что редукция чувств животных (насколько она касается интенциональных состояний) может быть осуществлена при условии их интерпретации как только результата способа выражения либо как функционально описываемой копии биологически реализованной машины Тьюринга (Патнэм I960]). Оправдано ли это в случае высших животных — ответ зависит от эмпирических подтверждений. Однако с точки зрения основной цели аргументации даже такая оправданность не может гарантировать успех сответствующей программы для существ, владеющих естественным языком. Сказав это, мы должны со всей твердостью заявить, что существуют предлингвистические способности (определяющие возможность овладения первым языком), которые не подлежат редукции. Следовательно, уже чувства животных ставят препятствия редукционизму.

Впрочем, осторожность никогда не помешает Сказанное выше о способностях восприятия животных ничуть не отрицает того, что низшим животным можно приписать неэпистемические перцептивные способности.

»8*

==275

Д. М. Армстронг [1968] рассматривает восприятие как приобретение уверенности, но указывает при этом на определенную сложность вопроса о неэпистемическом восприятии. Ф. Н. Сибли [1971] упрекает Армстронга в неучете того, что состояния уверенности у животных не относятся к собственно физическому миру (так как у животных отсутствует наше понятие физического мира), но настаивает тем не менее вместе с Армстронгом на том, что «воспринимающее существо всегда должно обладать состоянием уверенности определенного сорта» а не подавленней тенденцией к приобретению такого состояния и что восприятие должно быть с необходимостью возможным источником информации относительно физического окружения». Однако концепция, рассматривающая восприятие вне способности к состоянию уверенности, не является концептуально противоречивой и имеет определенные эмпирические основания. С эволюционной точки зрения вполне допустимо считать, что неэпистемические сенсорные различения или восприятия первичнее эпистемических, даже если эпистемическое восприятие концептуально более фундаментально в том смысле, что любая информация, предназначаемая другим, предполагает когнитивные способности (ср. Дрецке [1969]). (Сибли смешивает здесь два смысла термина «фундаментальный».) \

Например, если самка богомола неизменно стремится убить самца секрецией определенного запаха, информацию о котором она получает через свои органы обоняния, имеются основания говорить о ее (неэпистемическом) восприятии запаха без всяких ссылок на способность к перцептивной уверенности. Более того, в той мере, в которой поведение богомолов мыслится (почти) полностью инстинктивным, то есть запрограммированным биохимически, могут отсутствовать основания для допущения у них состояния уверенности. Приписывать последнее имеет смысл лишь в контексте жизни организма, проявляющей характерные нарушения инвариантности и развивающуюся поведенческую гибкость, которые довольно трудно понять, не допуская широкого спектра различных пропозициональных отношений (уверенностей, интенций, желаний и т. п.). Инвариантная телеология жизни богомолов зависит от их перцептивной чувствительности: сенсорная информация, отвечающая их способу поведения, приобретается через сенсорные орга-

==276

ны, которые ее передают. Однако инвариантность их поведения препятствует (можно так сказать) возможности какой-либо перцептивной уверенности. Возражения против способности к уверенности не распространяются на способность восприятия. Дж. Дж. Гибсон [1966] отмечает, например, что «самка мотыльков в стадии воспроизведения испускает столь сильный запах, что самцы е& вида (но не других видов) находят ее, летя против ветра, на расстоянии нескольких миль... Как они ориентируются... в этой специфической субстанции? Что они делают? Ведь их глаза не в состоянии различить самку, если она не находится у них под носом. Похоже, и градиент концентрации запаха недостаточен для определения положения самки, пока самец не будет находиться почти на ней. Самец может уравновешивать двустороннее давление потока воздуха на его тело и лететь против ветра. Короче говоря, течения из поля запаха определяют своего рода воздушные пути».

Здесь нет необходимости постулировать уверенность (даже если это и убедительно), но не совсем ясен выигрыш от отрицания определенного рода перцептивных различений. Очевидно, неэпистемические восприятия· первичнее эпистемических в том смысле, что (с точки; зрения биологической эволюции) имеются существа,. функционально инвариантное поведение которых не может быть понято, если не прибегать к терминологии; перцептивного переключения. Это трудно отрицать, по'-· скольку допускается, что животные обладают сенсорными органами восприятия. Имея в виду насекомых или земляных червей, было бы самонадеянно утверждать,. что восприятие или является уверенностью, или влечет ее за собой. Более точно считать, что восприятие либо есть процесс передачи сенсорной информации, либо влечет за собой данный процесс. Информация воспринимается благодаря активности органов чувств; она передается, ибо ее приобретение функционально воздействует на поведение данного организма. То, что наиболее интересные перцептивные системы когнитивны, обладают сознанием, пропозициональными характеристиками и т. п.,. по-видимому, никак не связано с простейшими перцептивными процессами у низших организмов. И тем неменее приписывание информации последним основано на, той же самой эвристической модели, которая используется при приписывании состояний уверенности высшие

==277

животным (различие заключается в том, что рациональность у высших животных подменяется бессознательной •функциональной телеологией у низших организмов).

С этих позиций допущение неэпистемического вослриятия влечет за собой приписывание телеологической модели данным видам. Именно благодаря этому (пропозиционально определяемая) информация приписывается их представителям в виде функционального значения их внутренних процессов. Здесь мы наблюдаем концептуальную зависимость телеологической модели для низших организмов от модели чувств у высших животных. При этом обнаруживается и тот смысл, в котором следует воспрепятствовать биологической редукции, коль скоро конечная машинная программа не подходит для представления неэпистемической чувствительности. Так это или не так, приписывание информации предполагает телеологическую модель—то ли инструментальную, то ли аналогичную функционированию чувствующих систем. В том же самом смысле, приписывая «естественную функцию» ДНК, мы приписываем ей характерную для нее информацию. Делаем мы это под давлением теории естественного функционирования рассматриваемых видов (ср. Лурия [1973], Дж. Д. Уотсон [1970], Саймон [1971], Волькенштейн [1970]).

==278

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-