Глава 5 МАТЕРИАЛИЗМ БЕЗ ТЕОРИИ ТОЖДЕСТВА

Вообще говоря, мы можем выделить три типа дуалистических теорий, хотя в конкретных рассуждениях о духовном и телесном они обычно не встречаются в чистом виде. Это, во-первых, классические онтологические теории (прежде всего Декарт), в которых признается субстанциональное различие между духом и телом; во-вторых, семантические теории (Полтен [1973]), утверждающие, что высказывание о психическом в силу своих •смысловых отличий от высказываний о физическом должно обозначать нечто иное, чем те объекты, которые обозначаются высказываниями о физическом, и, таким образом, отвергаются и монизм, и теории тождества; и, .в-третьих, теории, в которых, исходя либо из эмпирических, либо из концептуальных соображений, утверждается невозможность так называемого атрибутивного материализма, то есть теории, требующей редукции психических свойств к физическим свойствам. Среди ученых, принадлежащих к третьему лагерю, можно упомянуть Эклза [1970], Шеррингтона [1951], Пенфилда [1965] и, может быть, Сперри [1969]. В качестве парадигмы третьей разновидности дуализма можно взять высказывание Эклза [1970]: «Всякий раз, когда мысль приводит к какому-либо действию, я как нейрофизиолог вынужден постулировать, что мое мышление изменяет модели деятельности нервов в моем мозге, причем то, каким образом это происходит, совершенно выходит за пределы моего понимания. Получается, что мышление контролирует распространение импульсов из пирамидных клеток коры моего головного мозга, а тем самым и «сокращение моих мускулов и вытекающие из них модели поведения».

К оглавлению

==120

Следует прямо сказать, что картезианский дуализм представляет собой скандальное недоразумение в философии. Дело в том, что этот тип дуализма, с одной стороны, требует признания некоторой формы взаимодействия между духом и телом, а с другой, признавая субстанциональные различия между духом и телом (res· cogitans и res extensa), придает такому взаимодействию» совершенно мистический характер. Если учесть, что именно отношение между духом и телом и есть тот самый «мировой узел», который должен быть развязан, то даже при наиболее снисходительной интерпретации картезианский дуализм оказывается всего лишь драматизацией нашего невежества. Столь же неутешительные выводы следуют из рассмотрения семантических теорий— второго из упомянутых типов дуализма. В лучшем случае они оказываются бесполезными, в худшем — неудовлетворительными. Для семантического дуализма существенно утверждение о том, что различие по смыслу влечет за собой и различие значений (денотатов). Однако это утверждение ложно, поскольку мы уже знаем, что· межкатегориальная теория тождества (например, Смарг 1962]), допускающая различия по смыслу при тождестве значений, не является непоследовательной или противоречивой. Кстати, сам Смарт пытается стереть эти смысловые различия, утверждая, что выражения о психических явлениях можно (несинонимически) заменить· некоторыми «тематически нейтральными» выражениями ^1 .

Таким способом он хочет избавиться от семантической проблемы межкатегориального тождества. Однако это предложение Смарта сталкивается с тем существенным затруднением, что тематическая нейтральность не есть нечто очевидное. Так, по Смарту, «когда кто-то говорит»: «У меня сохранился желто-оранжевый образ»,. то имеют в виду нечто вроде: «Сейчас происходит нечто· похожее на то, что происходит, когда мои глаза открыты, я бодрствую и передо мною расположен хорошо освещенный апельсин, то есть когда я действительно вижу апельсин». Здесь напрашивается возражение. Смарту не удалось показать, что сама парадигма восприятия (в которую вписывается понятие «остаточного

' То есть без отнесения к категориям «психического» и «физического». — Ред.

==121

•образа») не включает в себя психических признаков. Хотя Смарт и пытается построить чисто поведенческую теорию восприятия в нормальных условиях, этого недостаточно. Его концепция (неоправданно) требует еще и наличия некоторого соответствия между, скажем, элементарными цветами и другими свойствами, которые могут быть выделены. В случае отсутствия такого соответствия поведенческая трактовка просто не работает. "Однако, чтобы утверждать, что остаточный образ сходен с процессом восприятия, мы должны сначала исключить их психические или чувственные элементы. Игнорирование этого вопроса не позволило Смарту четко выяснить, в каком отношении характеристики остаточного образа сходны с характеристиками восприятия. Следовательно, ему не удалось показать, что предложенная им трактовка на самом деле является тематически нейтральной. Его концепция была бы удовлетворительной только в том случае, если бы удалось точно определить указанное отношение сходства при помощи тематически нейтральных терминов. Однако не вполне ясно, особенно в случае отказа от поведенческой трактовки, каким образом можно дать такое определение.

Один из представителей семантического дуализма, Эрик Полтен, отвергает положение, которое он называет тезисом Фреге (Фреге [I960]), и вместо него принимает утверждение, согласно которому «различные смыслы „(sic!] никогда не указывают на один и тот же референт». Нетрудно заметить, что здесь Полтен смешивает понятие «смысл», взятое в смысле интенсионала или содержания общего термина, с тем другим смыслом, по поводу которого Фреге готов был согласиться, что различные определенные дескрипции (и даже различные собственные имена) в естественном языке могут обозначать один и тот же отдельный предмет. (Теория, согласно которой психические предикаты вообще не допускают перевода

;на язык физических предикатов, представляет собой одну из форм дуализма, с которой мы уже ознакомились ранее и нашли неприемлемой.)

Конечно, можно привести много примеров, свидетельствующих против тезиса Полтена. Так, в случае предикатных выражений вполне вероятно, что, скажем, «двуногое без перьев» и «наделенное способностью к речи» будут иметь один и тот же экстенсионал. (Это, кстати, »не совпадает с утверждением о том, что интенсионалы

==122

«указывают на» экстенсионалы.) А в случае определенных дескрипций и родственных им имен кажется очевидным, что в норме выражения «Цицерон» и «Туллий» «самый известный ученик Платона» и «учитель Александра Великого», «Аристотель» и «учитель Александра Великого» будут считаться обозначающими один и тог же объект. Однако для нас здесь важно то, что отрицание таких экстенсиональных эквивалентностей (эквивалентностей по значению) нанесло бы разрушительный удар по теориям естественного языка, в которых истинность утверждений о тождестве зависит не только от" синонимии выражений. Вопрос о том, имеют ли предикатные выражения, различающиеся по своему интенсионалу, но не являющиеся несовместимыми, одинаковый экстенсионал, носит эмпирический характер. А наше обыденное словоупотребление говорит о том, что различные собственные имена или различные определенные (атрибутивные) дескрипции могут обозначать один и тот же объект (Доннеллан [1966]). Поэтому утверждение, согласно которому различающиеся по смыслу выражения не могут обозначать один и тот же предмет, так как они «обозначают [sic!] различные свойства [данного] индивида» (Полтен), является неверным. С другой стороны, было бы ошибочным говорить о том, что некоторые выражения обозначают свойства, в частности психические и физические свойства, до тех пор пока мы н& сформулировали в явном виде онтологических предпосылок данного отношения обозначения и не ответили на вопрос о реальности универсалий (Куайн [1957]) (тем самым уточняется наше замечание о предпочтительности для наших целей неопределенных дескрипций или общих предикатных выражений по сравнению с собственными именами и определенными дескрипциями). В контексте наших рассуждений выдвинутые Полтеном аргументы вполне могут рассматриваться как путаный вариант третьего вида дуализма.

Третий вид дуализма, хотя он и подвергался критике со стороны некоторых материалистов (Смарт; Фейерабенд [1963]), совершенно не опасен. Само по себе принятие свойств, не являющихся физическими свойствами и не сводимых к последним, не заставляет нас принять картезианский дуализм. Утверждать обратное—значит совершать ошибку non sequitur. Фактически принятие нефизических свойств вообще ничего не говорит о суб·

==123

станциональных различиях между духовным и телесным, между психическими и физическими свойствами. В рамках этого вида дуализма не обязательно ограничиваться признанием только психических и физических свойств дли определять, какие именно виды свойств существуют. Рассмотрим, к примеру, свойство «быть эквивалентным •сумме чисел 3 и 4». Это свойство не относится ни к психическим, ни к физическим и не может быть никаким разумным способом редуцировано к какому-либо признанному физическому свойству. Принятие его вполне совместимо и с материализмом, и с картезианским дуализмом. Мы можем считать, что число апельсинов в данном мешке имеет свойство «быть эквивалентным сумме чисел 3 и 4». Это свойство определимо без обращения к вопросу о духовном и телесном, но вместе с тем при его приписывании физическим объектам приходится использовать соответствующие критерии применения. Может показаться, что ссылка на числовые свойства никак не связана с проблемой редукции психических свойств, однако легко увидеть, что это не так.

Рассмотрим, к примеру, тот факт, что некоторую машину Тьюринга можно полностью описать при помощи ее машинной таблицы, то есть можно дать ее «логическое описание», включающее конечное множество состояний («логических состояний»), которые способна иметь машина Тьюринга («абстрактная машина»). При этом не требуется «какой-либо спецификации физической природы этих состояний, равно как и физической природы всей машины» (Патнэм [I960}; Тьюринг 1950]). При «физической реализации» машина получает «с технической точки зрения почти бесконечное число дополнительных «состояний»... (' [так называемых структурных] состояний)^ (Патнэм). Например, сделанная из картона машина Тьюринга может вдобавок сгибаться. Далее Хилари Патнэм изобретательно проводит аналогию между логическими состояниями машин Тьюринга и психическими состояниями людей, с одной стороны, и между структурными состояниями машин Тьюринга и физическими состояниями людей, с другой. Эта аналогия, как мы вскоре увидим, порождает новые проблемы. Тем не менее Патнэму удалось дать изящное обоснование следующих положений: (1) логические свойства можно определить независимо от их физической реализации, и вместе с тем можно приписывать их данным фи-

==124

зическим системам (а в принципе и нефизическим системам, если они вообще мыслимы) ; (2) такие свойства и обладающие ими абстрактные машины «могут быть физически реализованы почти бесконечным числом различных способов»; (3) всегда можно установить отличие логических свойств и, по аналогии, психических свойств от физических (структурных) свойств, в которых они «реализованы» или представлены, независимо от того, имеется ли тождество между «логическими» или «функциональными» состояниями и психическими состояниями.

Такого рода соображения указывают на относительную нейтральность третьего вида дуализма и показывают, что для подтверждения картезианского (или онтологического) дуализма недостаточно просто сослаться на различия, аналогичные различиям между психическими и физическими свойствами. В свою очередь, как уже говорилось, предпочтение материализма не обязательно должно вести к предпочтению теории тождества, поскольку существуют другие альтернативы и имеются трудности, с которыми сталкиваются стандартные теории тождества.

Рассмотрим некоторые наиболее показательные концепции. Фодор [1968], обсуждая проблему межкатегориального тождества, подчеркивает, что с эмпирической точки зрения «некоторое понятие частично определяется ссылкой на свидетельства (курсив мой.— Дж. М.), при помощи которых обычно обосновываются утверждения о том, что некоторый объект подпадает под это понятие». В таком случае понятие психического состояния может считаться «теоретическим понятием» только тогда, когда классификация состояний осуществляется следующим образом: (1) не путем онтологической классификации, но через классификацию способов «оправдания утверждений о существовании такой сущности» [то есть о некоторой теоретической сущности] ; (2) психические состояния классифицируются как «производные сущности» именно тогда, «когда логически возможно наблюдать (имеет смысл говорить о наблюдении), что нечто есть такое психическое состояние] ». В рассуждениях Федора о статусе психических состояний тем не менее имеются по крайней мере два уязвимых места. Во-первых, различение теоретического и наблюдаемого, сколь бы оно само по себе ни было справедливым, не проливает ни-

==125

какого света на смысл непосредственной, интроспективной описательной роли рассуждений о психических состояниях от первого лица.

Аргументы Федора касаются только рассуждений о наблюдениях во втором и третьем лицах. Такие рассуждения, как он вполне обоснованно считает, в большей степени имеют дело с оправданием утверждений о психических состояниях других людей, чем со способами их получения (и тем самым минуют ловушку солипсизма). К тому же, с точки зрения Фодора, понятия о ментальных, или психических, состояниях «функционально» связаны с гипотезами об «этиологии поведения» только тогда, когда они вводятся в контексте объяснения как «теоретические» состояния, для которых можно найти подтверждающие их поведенческие свидетельства. Во-вторых, Федор смешивает две разные вещи: потребность в «непосредственном подтверждении описания психических состояний, которое осуществляется во втором лице», и защиту некоторой формы психофизического тождества. По его собственному признанию, «если предполагается, что ни одно высказывание о психофизическом тождестве не является истинным», то он не понимает, «можно ли в рамках теории производных сущностей предложить нечто взамен эмпирического подтверждения описаний психических состояний во втором лице». В то же время, возражая бихевиоризму, он признает, что «экзистенциальные высказывания о теоретических сущностях всегда логически независимы от высказываний о наблюдаемых данных» и что лишь благодаря некоторой теории наблюдаемые данные составляют «наилучшие возможные prima facie ^1 свидетельства» для приписывания психических состояний. Таким образом, Фодор в своей концепции не смог справиться, во-первых, с тем фактом, что дефиниция функциональных свойств не зависит от условий их реализации (физической или любой другой);, во-вторых, с тем фактом, что, даже если мы предпочтем материализм, реализация функциональных свойств отнюдь не влечет за собой какую-либо версию теории тождества; в-третьих, с тем фактом, что в силу невозможности сформулировать для человека конечную машинную программу (типа программы Тьюринга) нельзя (даже согласно взглядам самого Фодора) по-

' На первый взгляд (лат.). — Перев.

==126

строить конечную дизъюнкцию физических состояний, в которой можно было бы выделить один определенный член и отождествить его с рассматриваемым психическим (функциональным) состоянием.

Аргументация Фодора имеет целью убедить нас в том, что если выполняется требование опоры на наблюдаемое и если рассуждение о теоретических сущностях должно быть связано (очевидным способом) с рассуждением о наблюдаемых сущностях, то тогда материализм хотя и не может, но все же поддерживает тем самым некоторую форму психофизического тождества. Аргументация Фодора тесно связана с аргументацией Смарта, хотя и различается в деталях, но она несостоятельна по тем же причинам. Альтернативные формы материализма обладают ценностью сами по себе и не нуждаются в тезисе тождества (но при этом удовлетворяют требованию наблюдаемости). Нам особенно важно отметить, что рассуждение Фодора по существу не зависит ни от концептуальных особенностей переживаемых психических состояний, ни от вида сущностей, которым эти состояния могут быть приписаны, ни от того, какие асимметрии могут существовать по отношению к описаниям психических состояний от первого и третьего лица (вариантам «наблюдаемости», если хотите). Следовательно, поскольку аргументация в пользу тезиса тождества грешит логической ошибкой non sequitur, мы можем с полным правом заключить, что для разработки наиболее правдоподобной материалистической альтернативы необходимо по крайней мере детальное описание психических состояний. В любом случае из простого признания наблюдаемости психических состояний во втором и третьем лицах и определения того, что означает «быть теоретическим понятием», невозможно вывести истинность некоторой нормы психофизического тождества. Пусть даже при этом будет выполнен целый комплекс условий: во-первых, мы допустим существование отношений, отличных от отношения тождества, что позволит вместе с тем сохранить наблюдаемость во втором и третьем лицах (например, отношений эмердженции и воплощения) ; во-вторых, будем различать теоретическую нагруженность самих наблюдений и выводов из наблюдений (неявно содержащихся в принимаемых перцептивных описаниях); в-третьих, допустим, что суждения восприятия могут быть получены (как говорит сам Фодор)

==127

в соответствии с критериями, которые не требуют, чтобы психические состояния и ситуации оценивались как обычно существующие. (К вопросу о критериях мы еще вернемся несколько позже.)

Фактически и Фодор, и Патнэм, по существу, ограничиваются указанием на жизнеспособность теоретических тождеств, для которых допускается аналогия с различием между логическими и структурными состояниями. Однако оба отвергают редуктивные тождества и делают это в основном по двум причинам: во-первых, потому что психические состояния определяются функционально (по аналогии с логическими состояниями) или в терминах функциональной связи таких состояний с поведением организмов, а не в терминах микротеоретических компонентов последних (Плейс [1956]); Опенхейм и Патнэм 1958]); во-вторых, потому что функциональное подобие или тождественность функциональных состояний не предполагает обязательного подобия или тождественности их материального субстрата. К примеру, Фодор подчеркивает, что в феномене боли нельзя различить какие-либо (в том числе микротеоретические) части, но он не дает удовлетворительного объяснения того, в каком смысле боль может или должна быть функциональным состоянием (даже в том случае, когда наблюдения феномена боли от второго и третьего лица включают в себя ссылку на функциональные или поведенческие критерии). Однако если боль и другие функциональные состояния не имеют частей, но непосредственно воспринимаются в феноменологическом смысле, то тогда нам не удастся подтвердить ни редуктивные, ни элиминативные, ни функциональные тождества.

Самое большее, что можно отсюда вывести,—это единообразие всех психических явлений. Тогда интересующий нас вопрос примет следующую форму: возможно ли в свете этих данных по-прежнему защищать материализм? Но даже признание единообразия психических явлений не избавляет нас от необходимости учитывать различия между по крайней мере двумя видами психических явлений, примерами которых могут служить, с одной стороны, мнения и намерения как образцы интенционального вида, а с другой стороны, боль как образец неинтенционального вида. Интенциональные психические состояния можно трактовать как функциональные или даже, если учесть связь с поведением, как дис-

==128

позиции к поведению' (для появления диспозициональности достаточно допустить рациональную организацию мнений, намерений, желаний и т. п., свойственную существам различных видов,—Франкфорт [1971]).

Но возможность функциональной или диспозициональной интерпретации боли представляется весьма проблематичной. Боль прежде всего характеризуется своей безусловной феноменальностью, последовательная материалистическая трактовка которой оказывается весьма затруднительной. Образы восприятия сочетают в себе явные феноменальные свойства и интенциональную природу, боль же лишена интенциональности в смысле «направленности на объект». Непонимание этого обстоятельства составляет серьезный недостаток концепции Дж. Энском [1963], которая, говоря об «интенциональности ощущений», главным образом имеет в виду образы восприятия, а также ощущения, сходные с восприятиями. Возможно, ей удалось показать, что глагольные описания восприятия в определенном смысле могут вести себя нетранзитивно, а, следовательно, интенционально. Однако она даже не пытается выяснить, каким образом такие случаи соотносятся с общей теорией восприятия (приводимые Энском примеры далеко не однотипные, например «Я слышу звон в ушах» и «Я неясно вижу след: неясен ли сам след или я так его воспринимаю?»). Во всяком случае, обосновывая свое утверждение, она приводит один-единственный пример боли «воображаемых конечностей» ^2 . Как бы ни был труден этот случай, он основывается исключительно на анализе «локализации» боли. Однако если соображения относительно локализации боли (идет ли речь о боли воображаемых конечностей или о каком-либо ином виде боли) не связаны с попыткой определить ее действительную локализацию, а нацелены на описание чувственного определения боли («в каком месте чувствуется боль?»), ' Интерпретация психических явлений как поведенческих актов или как диспозиций (предрасположенности) к определенному поведению была ранее осуществлена в рамках «аналитического бихевиоризма». См. работы Г. Райла и частично Л. Витгенштейна (Ryle G. Concept of Mind. Harmonds., 1966; Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford, 1953). — Ред.

^2 Так называемых фантомных болей, при которых, например, человек испытывает боль в области кисти руки, хотя она у него ампутирована. — Ред.

9 Дж. Марголис

==129

то эта интерпретация оказывается несостоятельной. Ведь Энском не сумела показать интенциональность (в принятом ею смысле) локализации действительной боли в действительной конечности. А все дело-то попросту в том, что боль, в том числе и боль воображаемых конечностей, вообще не интенциональна.

На самом деле функциональная интерпретация боли при помощи гипотез об «этиологии поведения» должна опираться скорее на те условия, которые делают возможной объективную трактовку боли, а не на признаки, по которым такие психические состояния выделяются в контекстах от первого лица (ср. Деннитт [1969]). Состояние боли — а до определенной степени и другие телесные ощущения—является крайне разнообразным и сложным. Мельзек [1973], например, считает, что «боль может быть определена в терминах многомерного пространства, включающего несколько сенсорных и эмоциональных измерений. Это пространство включает такой субъективный опыт, который имеет и соматически-сенсорные, и негативно-эмоциональные компоненты, а также включает возможное поведение, направленное на прекращение действия условий, которые порождают эти компоненты». Однако, хотя Мельзек признает «разнообразие болевого опыта» и трудность получения «удовлетворительного определения», он все же продолжает утверждать, что «если травма или другое вредоносное вмешательство не способно вызвать негативную эмоцию или отталкивающий стимул... то данный опыт нельзя назвать болью. И наоборот, беспокойство или страдание без сопутствующей деятельности соматической афферентной системы также не является болью». Однако если принять во внимание эмпирические свидетельства, касающиеся распознавания «субъективного опыта», в котором отсутствуют диспозиции к прекращению· болевого воздействия, как, например, в случаях асимболии на боль или при определенных лейкотомиях или даже извлечения удовольствия из несильной боли (Стёрнбах 1968], Тригг [1970]), то становится непонятным, каким образом Мельзек может оправдать отказ от трактовки такого опыта как болевого опыта. Иначе говоря, представляется рациональным отделять «сенсорную» компоненту от «интерпретационной» компоненты, связывающей первую с «негативным и отталкивающим стимулом».

К оглавлению

==130

Это заключение верно и в том случае, когда связь между указанными компонентами оказывается «нормальной», поскольку само понятие боли как некоторой формы сенсорного— может быть, лучше сказать чувственного—опознания предполагает демаркацию такого рода. К тому же это различение ни в коем случае не нарушает условия, неявно содержащегося в замечании Мельзека о том, что боль представляет собой перцептивный опыт, характеристики и интенсивность которого зависят от уникальной истории данного индивида, от значения, которое он придает вызывающей боль ситуации, и от его «состояния психики» в данный момент. Фактически, рассматривая, к примеру, феномен «разламывающей головной боли», сам Мельзек отмечает, что для описания этого феномена мы обычно используем словарь, включающий по преимуществу метафорические «как если бы» предикаты: «Разламывающая головная боль не означает, что голова действительно разламывается.

Здесь мы, по-видимому, сталкиваемся с оборотом речи, предназначенным передавать некоторое свойство общего восприятия боли, а именно что боль ощущается, как если бы голова разламывалась». Однако если имеется возможность выделить такие сенсорные опознания, специфическим, образом связанные с определенными эмоциональными и аверсивными реакциями, то выдвинутое Мельзеком требование, согласно которому необходимо одновременное присутствие и сенсорных, и эмоциональных условий, оказывается совершенно излишним. А если к тому же учесть возможность интерпретации боли как некоторого модуса восприятия (Питчер 1970]) и рассматривать так называемые болевые рецепторы как «ноцицептор» (Зауэрбрух и Венке [1963]), то есть как приспособления для опознания «потенциальных или актуальных факторов повреждения ткани» (Суит '[1959]), то тогда, принимая во внимание аналогии с другими сенсорными модусами, у нас не было бы никаких оснований добавлять к определению боли зависящие от (хотя бы и нормальной) обстановки эмоциональные и аверсивные элементы (contra Армстронг 1962]).

Следует добавить, что наши замечания не подкрепляют перцептивную теорию боли, но только показывают, что функциональная интерпретация боли вряд ли явля-

==131

ется удовлетворительной. Перцептивная модель боли, какой бы привлекательной и удобной она ни казалась на первый взгляд, по существу также неудовлетворительна (Марголис [1977а]). Она не выдерживает проверки такими аномальными явлениями, как (l) couvade, в которой потенциальное повреждение ткани просто несущественно; (2) безвредная стимуляция каузалгической боли после полного излечения; (3) явные ненормальности в центральной нервной системе, порождающие tic douloureux в отсутствие очевидного нервного повреждения и несмотря на микрохирургическую операцию, проведенную на, вероятно, поврежденных нервах; (4) послетравматическая, или психогеническая, боль (Мельзек 1973] ). Неудовлетворительность перцептивной — а также интенциональной и диспозициональной — модели боли показывает, что функциональные интерпретации психических состояний (например, теории Федора и Патнэма) просто не связаны с какой-либо четко определенной областью явлений.

Даже в тех случаях, когда функциональный взгляд на психические явления представляется разумным, как, например, в отношении мыслей и эмоций, предлагаемое Федором [1968] «двухступенчатое» оправдание психофизических тождеств все равно оказывается сомнительным, поскольку в мыслях и эмоциях заключено интенциональное содержание (к этой теме мы еще вернемся). В контексте психологического объяснения Фодор выделяет «психологические теории первой ступени. В этих теориях признается наличие функционально эквивалентных механизмов тогда, и только тогда, когда вводятся конструкты (психические состояния), поведенческие следствия которых с точки зрения теории являются тождественными». Однако, как он говорит, «вторая ступень психологического объяснения должна иметь дело с описанием тех биохимических систем, которые фактически представляют функциональные характеристики, перечисленные при помощи теорий первой ступени» (курсив мой.— Дж. М.). Здесь достаточно напомнить наш анализ проблемы «много-многозначных» соответствий, из которого следует, что данные «биохимические системы» в случае наличия подходящего «соответствия» самое большее могут быть приписаны рассматриваемым функциональным характеристикам. К этому вопросу мы еще вернемся.

==132

В концепции Патнэма появляются новые подробности, касающиеся природы психических состояний, которые еще яснее показывают необходимость исследования альтернативных форм материализма. В частности, в контексте сравнения логических, или психических, с одной стороны, и структурных, или физических, состояний, с другой. Патнэм отмечает существенное сходство двух следующих высказываний: (a) Машина установила, что она находится в состоянии Л, (b) Джонс знал, что он испытывает боль.

В физически реализованной (или физически представленной) системе высказывание (а) выражало бы машинный аналог восприятия, то есть в общем случае либо «состояние Л» некоторым образом было бы выводимо из свидетельства наблюдения (`a la Фодор), либо оно само было бы наблюдаемым (воспринятым). В этом смысле состояние Л должно быть наблюдаемым, интерсубъективно доступным и симметричным в рамках рассуждений в первом, втором и третьем лицах. В связи с высказыванием (Ь) тогда напрашивается вопрос: является ли «установление» (весьма двусмысленный термин) того, что некто испытывает боль, делом интерсубъективного восприятия, симметричного в рамках рассуждений в первом, втором и третьем лицах? Заметим, это противоречит выдвинутой Федором гипотезе, согласно которой: если психические состояния являются теоретическими сущностями, то тогда в принципе должен быть некоторый базис просто для сбора свидетельств наблюдения о таких состояниях.

Итак, во-первых, обоснование Патнэмом теоретического тождества зависит либо от объединения в один вид восприятия и ощущения, либо от невозможности исследовать их сходства и различия. Нужно отметить, что субъективность ощущения, если она допускается, в корне отличается от субъективности, скажем, проприоцепции и интероцепции ^1 . Первый вид субъективности связан

По Ч. Шеррингтону, интероцепция сигнализирует с помощью специальных рецепторов (интероцепторов) о протекании обменных процессов и других изменениях во внутренней среде организма, а проприоцепция — при помощи специальных рецепторов (проприоцепторов) — о движении и относительном положении частей тела. —РеА

==133

с предполагаемой нетранзитивностью ощущения, то есть с тем, что ощущения не существуют независимо от обладания ощущениями. Второй вид субъективности, если принять во внимание транзитивность восприятия, связан с определенными формами привилегированного доступа к тому, что в принципе интерсубъективно доступно при помощи других способов восприятия (Марголис 1973а]). Восприятие транзитивно в том смысле, что то, что актуально воспринимается, должно существовать независимо от восприятия или должно быть независимым свойством чего-то существующего.

Во-вторых, предполагая, что «функциональная оога" низация. (решение проблем, мышление) человека или машины» может быть описана в терминах логических состояний без обращения к «физической реализации», Патнэм невольно принимает допущение, согласно которому все психические состояния могут быть единообразно интерпретированы таким образом. Но, как мы уже видели, вопрос о том, можно ли придать единообразную функциональную трактовку (Патнэм [1967а]; Чайэра и Фодор [1965]) ощущению и мышлению, является весьма дискуссионным. Возможна даже такая ситуация, когда теоретическое тождество можно оправдать для некоторых видов психических состояний и нельзя оправдать для других. Если же удастся доказать, что ощущения в противоположность мышлению нельзя подвергнуть функциональной интерпретации, то тогда возможен еще и такой вариант: для различных видов психических состояний потребуются различные способы оправдания теоретического тождества. Это положение, к примеру, позволяет подчеркнуть важный смысл описательной роли ощущений, исходя из которой мы установили, что эмпирическое содержание ощущения нельзя охватить ни элиминативными маневрами, ни аналогами перцептивного описания (Корнмен [1968а]; Фейгл [1967]). К счастью, требуемое различение между ощущением и восприятием можно экономным образом провести при помощи следующего наблюдения: в соответствии с намеченной перцептивной интерпретацией боли (Питчер 1970]); Суит [1959]) мы воспринимаем не только то, что некоторая часть тела актуально находится в «поврежденном, ушибленном, раздраженном или патологическом состоянии», но также воспринимаем, что тело потенциально находится в таком состоянии. В тех контек

==134

I

стах, в которых глагол «чувствовать» (или родственные ему выражения) требует непропозиционального ^1 винительного падежа (Чизом [1966]), вряд ли можно предполагать наличие определенно независимого объекта. Но и на основании тех контекстов, в которых этот глагол сочетается исключительно с пропозициональным ^2 винительным падежом, также нельзя заключить, что этот глагол имеет перцептивный смысл, по крайней мере о наличии его у этого глагола нельзя заключить только на указанном основании. Предложения типа «Я вижу, что вы правы» или «Я слышу то, что вы мне говорите» (и даже предложения с явно непропозициональным винительным падежом, например «Я вижу вашу цель») обычно не используются для передачи сообщений о сенсорном восприятии. Фактически можно сказать, что глаголы, связанные с сенсорным восприятием и соответствующим образом используемые в эпистемических контекстах, сочетаются и с пропозициональным, и с непропозициональным винительным падежом (Чизом [1966]; Сибли [1971]; Марголис [1973а]). Если речь идет о человеке, который переживает некоторый (визуальный) образ, то мы должны иметь возможность говорить и (1) что он видит R (независимый существующий объект, состояние дел или что-либо аналогичным образом доступное его органам зрения), и (2) что он видит, что r (соответствующее суждение о Р). (Эта формула достаточно гибка для того, чтобы охватить и зрительные ошибки, и зрительные иллюзии и т. п.; подробности нас здесь не интересуют.) Однако сомнительно, что, говоря о когнитивной осознанности ощущений (типа боли), мы говорим о целиком перцептивном феномене (вопреки Армстронгу [1962] и Питчеру [1970]), то есть о таком феномене, в рамках которого все то, что опознается как независимый объект (положение дел и т. п.), является интерсубъективно доступным другим людям и при помощи других органов чувств.

Это наводит нас на новые концептуальные трудности в теории Патнэма. Во-первых, в приведенных Патнэмом образцах предложений (а) и (Ь) выбор глагола «уста-

' Где связь между глаголом и существительным в винительном падеже не опосредована. — Ред.

^1 Где глагол связан с подчиненным ему предложением с помощью связки «что».— Ред.

==135

навливать» в предложении (а) на самом деле весьма двусмыслен. Когда речь идет о машинах, глагол «устанавливать» скорее всего не используется в каком-либо эпистемически точном смысле. Это можно заметить из следующей (несколько экстравагантной) фразы: термостат «установил», что температура в комнате упала ниже нормальной, и вследствие этого «включил» кондиционер. Для контекстов, в которых «устанавливать» используется в неэпистемическом смысле (или используется как своего рода метафора), нельзя провести никакой прямой аналогии между утверждениями (а) и (Ь), поскольку в утверждении (Ь) глагол «знать» недвусмысленно используется в эпистемическом смысле. В тех же контекстах, в которых термин «установить» используется в эпистемическом смысле, мы совершенно не способны вложить точный смысл в утверждение о том, что машина знает, что она находится в состоянии А. Это, конечно, не означает, что мы отрицаем (или утверждаем) наличие познавательных способностей у машин. Это только указывает на то, что мы обычно допускаем наличие у нас непосредственного знания и опыта относительно некоторых психических состояний (например, боли). Вопрос же о том, что мы подразумеваем, когда говорим, что некоторая машина знает свои собственные внутренние состояния, остается открытым. Проблема эта еще больше усложняется, поскольку, определяя роо. ощущения, о котором Джонс знает, что он его имеет, мы понимаем, что мы в лучшем случае находимся лишь в самом начале теории о том, каким образом он приходит к этому знанию. Однако утверждение (а) никак не определяет, к какому роду состояний принадлежит состояние А. Следовательно, мы не получаем никакой информации о соответствующих сенсорных механизмах или механизмах ощущения, посредством которых машина могла бы узнать, что она находится в состоянии А. К тому же глаголы «устанавливать» и «знать» в отличие от глаголов «видеть», «слышать», «нюхать» и т. п. сами по себе не сообщают ничего о соответствующих сенсорных или чувственных механизмах, посредством которых данные (непропозициональные) объекты могут быть подходящим образом опознаны. Использование в данном случае пропозициональных объектов, по-видимому, вполне соответствовало бы патнэмовскому намерению использовать глагол «устанавливать» в эпистемическом

==136

смысле. Однако обычный способ описания пропозициональных объектов также включает в себя определение соответствующих непропозициональных объектов (любого рода), доступных тому или иному органу чувств (или другим модусам чувствительности—Марголис [1962]). К тому же в традиционных теориях познания признается возможность приписывания мнения (и других психических состояний—Чизом [1966]; Марголис [1973а]; Лерер [1974]).

Эти соображения показывают, что Патнэм по крайней мере поторопился, утверждая, что «каждый философский аргумент, который когда-либо выдвигался в связи с проблемой духовного и телесного, начиная с самых древних и самых наивных (например, «состояния сознания отличаются от физических состояний только во мнении») до наиболее изощренных, имеет точные (курсив мой.— Дж. М.) аналоги в случае «проблемы» логических и структурных состояний машин Тьюринга». Здесь можно привести еще одно соображение. Действительная (не абстрактная) машина Тьюринга сконструирована и запрограммирована делать то, что мы называем «установлением ее нахождения в состоянии А». Именно это, согласно Патнэму, в принципе позволяет использовать эпистемически характеризуемый способ выражения. Короче говоря, у нас есть возможность осуществлять когнитивные приписывания машине именно потому, что эта машина имеет конечную предписанную ей программу, в терминах которой можно говорить о наличии у нее функциональных состояний. В таком случае в концептуальном отношении это приписывание паразитирует на нашей способности осуществлять такое приписывание по отношению к самим себе. Причем, когда мы приписываем себе когнитивные состояния, это происходит либо при условиях, которые радикально отличаются от тех условий, в рамках которых функционирует машина, либо при условиях, о сходстве которых с машинными условиями ничего не известно. В таком случае мы вынуждены заключить, что высказанная Патнэмом претензия вряд ли оправданна. Конечно, из этого не следует отрицание того, что машиноподобные создания могут однажды появиться во внеземном космическом пространстве; по отношению к «ним» было бы абсурдным отрицать, что «они» имеют способность познания. Однако и в этом случае мы попадаем в столь же неприятное

==137

положение, то есть, как и в случае с людьми, мы все равно не будем располагать конечной машинной программой, наличие которой лежит в основе первоначальной аналогии Патнэма.

Следовательно, рассматриваемые Патнэмом альтернативы просто бьют мимо цели. «Если проблема духовного и телесного отождествляется с какой-либо проблемой, выходящей за рамки чисто концептуальных интересов (например, с вопросом, имеют ли люди «душу» или нет),—пишет он,—то тогда обязательно выполняется одно из следующих положений: либо (а) ни один аргумент, когда-либо использовавшийся философами, не проливает никакого света на эту проблему (независимо от способа построения самого аргумента); либо (б) некоторый философский аргумент в защиту механицизма является корректным; либо (в) некоторый дуалистический аргумент показывает, что и люди и машины Тьюринга имеют душу!» И все же Патнэму еще необходимо объяснить, в каком смысле можно говорить о том, что машины обладают когнитивными состояниями. В той степени, в которой он делает это, он вынужден выходить за пределы своих собственных альтернатив. Не каждое функциональное состояние является когнитивным (как показывает «поведение» термостата или растения), поэтому характер аналогии между функциональными состояниями машин и когнитивно функциональными состояниями людей нуждается в точном определении. Возможно, к примеру, что это различение отражает те доводы, на основании которых Ноэм Хомский, считающий, что язык врожден личности, отвергает взгляды тех, кто желает свести личность к автоматам с конечными состояниями. Мы еще вернемся к этому вопросу.

Аргумент, который мы до сих пор исследовали, имеет то достоинство, что в нем в минимальной степени используются допущения, связанные с особенностями рассуждения о психических явлениях. Все наши допущения при этом сводятся к следующим: (1) жизнеспособный материализм не исчерпывается вариантами теории тождества; (2) связь между наблюдаемостью и материализмом скорее предполагает обращение к эмпирическим свидетельствам, чем к тождеству как таковому; (3) возможно, что понятие о психических явлениях не допускает единообразного анализа, и (4) особое внимание следует уделять отличительным чертам описания психичес-

==138

ких событий от первого лица. В этом смысле введение различений типа различия между логическими и структурными состояниями (а также между психическими и физическими состояниями) свидетельствует о том, "что третий вид дуализма не является опасным.

Фактически Патнэм [1967а] специально указывает, что «гипотеза о функциональных состояниях не является несовместимой с дуализмом». Он считает, что психические состояния не являются ни просто состояниями мозга, ни физико-химическими состояниями, ни состояниями всей нервной системы, но скорее оказываются особыми функциональными состояниями. Возражая Смарту, он утверждает, что гипотеза, согласно которой боль является состоянием мозга, крайне неправдоподобна, поскольку для того, чтобы подкрепить ее, следует «определить такое физико-химическое состояние, для которого было бы верно, что любой организм (а не только млекопитающее) находится в состоянии боли тогда, и только тогда, когда (а) он обладает мозгом с соответствующей физико-химической структурой и (б) его мозг находится в указанном физико-химическом состоянии». Иначе говоря, маловероятно, чтобы «параллельная эволюция во всей вселенной могла бы всегда приводить к одному и тому же физическому «корреляту» боли».

Однако слабость позиции самого Патнэма проявляется, когда он в целях интерпретации описательных рассуждений о психических состояниях от первого лица апеллирует к теоретическому статусу самих психических состояний. Этот маневр не может быть удачным, поскольку, какие бы еще трудности ни возникали (например, опасность солипсизма или необходимость исключения характеристик психического опыта из области науки—Бродбек [1963], [1966]), знание или описание психических состояний от первого лица не обязательно функционально связано с этиологией поведения (если воспользоваться выражением Фодора).

Очевидно, что возникающие при этом проблемы могут вынуждать нас к уступке дуализму илиэпифеменоменализму с его «помологическими бездельниками» (Фейгл 1967]) или, что еще более печально, к уступке полному картезианскому дуализму. Как же предупредить эту опасность? Ее нельзя избежать, обращаясь к стратегии так называемого функционального материализма. Во всяком случае, значение функционалистских теорий

==139

нельзя в полной мере оценить, во-первых, без тщательного анализа понятия психических состояний, во-вторых, без ответа на вопрос, являются ли с точки зрения функционализма психические состояния концептуально однородными, и, в-третьих, без ответа на вопрос, существуют ли иные материалистические альтернативы, которые могут дать удовлетворительную трактовку психических состояний. Однако именно этим вопросам не уделяется никакого внимания в рассуждениях Патнэма.

Наше рассуждение заодно устанавливает и неполноту недавно выдвинутого Дэйвидом Льюисом [1966] утверждения о том, что «всем нам, принимающим материалистическую рабочую гипотезу, согласно которой физические феномены допускают только чисто физическое объяснение, следует принять и теорию тождества и возвратиться к теории Смарта о том, что] фактически любой опыт тождествен некоторому физическому состоянию». Льюис формулирует свой аргумент следующим образом: «Определяющей характеристикой любого (вида) опыта как такового является его каузальная роль, его реакция на наиболее типичные причинно-следственные связи. Однако мы, материалисты, считаем, что эти каузальные роли, которые с аналитической необходимостью принадлежат опыту, в то же время принадлежат и фактуально определенным физическим состояниям. Поскольку же такие фи;,« веские состояния обладают определенными характеристиками о^-ыта, они сами должны быть опытом».

Но здесь имеются некоторые трудности, ускользнувшие от внимания Льюиса. Так, если определяющей характеристикой опыта, психических явлений оказывается некоторая «типичная» каузальная роль, то эта каузальная роль может включать в себя каузальгую роль, приписанную «определенным физическим состояниям», и в то же время не быть тождественной с нею (или с каким-либо видом ее). Таким образом, предложение Льюиса объясняло бы причинную связь между опытом и такими интенциональными состояниями, как страх, только в том случае, если бы редукционизм был независимо подтвержден. Поскольку последнее явно не имеет места, приходится искать другие способы объяснения указанной связи. Так, мы могли бы, не выходя за пределы материализма, вернуться к психофизическим законам. При этом мы могли бы признать «определяющую» кау-

К оглавлению

==140

залиную роль опыта при условии, что будут выдвинуты и оправданы некоторые отношения, отличные от отношения тождества, но тем не менее совместимые с материализмом (например, отношение воплощения).

Несомненно, такие психофизические законы, во-первых, должны были бы носить вероятностный характер и ограничиваться не очень широким кругом контекстов (этот факт только налагал бы некоторые ограничения на программу единства науки). Во-вторых, если бы опыт соотносился с физическими состояниями посредством отношения, отличного от отношения тождества, и можно было бы дать «чисто физическое объяснение» физических состояний (как это сделать — пока не ясно), соотносимых с опытом, то сама по себе каузальная роль физических состояний по тривиальным причинам не обеспечивала бы нас объяснением опыта. Однако Льюис совершенно прав, когда он утверждает, что если каузальная роль является определяющей для опыта, то эпифеноменализм и параллелизм исключаются, «поскольку они отрицают действенность опыта». Он прав также тогда, когда заявляет, что радикальный бихевиоризм исключается, поскольку он отрицает «реальность, а тем самым и действенность опыта» (так как «чистая диспозиция является фиктивной сущностью»). В-третьих, не вполне ясно, что Льюис подразумевает, когда говорит, что определяющие каузальные роли опыта «с аналитической необходимостью принадлежат» ему самому. Если он определяется таким образом, то данная роль, конечно, принадлежит ему с аналитической необходимостью.

Однако, как уже отмечалось, нет никакой необходимости считать, что каузальная роль входит в определение опыта как такового. Поэтому мы можем приписывать опыту каузальные роли, а можем и отвергать их. Даже если предположить, что общезначимое рассуждение о психических явлениях предполагает некоторые каузальные связи, а действенность опыта может представлять значительный интерес для соответствующих наук, все равно представляется сомнительным, что обладание определенной каузальной ролью является отличительным признаком боли, психических образов и представлений. Отличительными признаками психических явлений, к примеру, могут оказаться (интроспективно наблюдаемые) феноменальные характеристики или интенциональ-

==141

ное содержание. Тогда будет не так легко, как это представляется Льюису, опровергнуть даже эпифено»йенализм (в его ограниченной форме). Предположим; что «отличительным признаком» мышления является его «направленность на объект», его «интенциональрая присущность» в смысле Брентано. Тогда становится возможным одновременно допустить и каузальную действенность мыслей (хотя их реальное действие, не проявляющееся в наблюдаемом поведении, зачастую оказывается пренебрежимо малым и поэтому не поддается определению), и безопасность эпифеноменализма. Ведьинтенциональное содержание мышления само по себе не может обладать каузальной ролью. Как мне кажется, Льюис ни'словом не обмолвился об этой возможности.

Далее, наше рассуждение позволяет вкратце проследить те эмпирические и концептуальные соображения, которые поддерживают жизнь в третьем по нашей классификации — «неопасном» — виде дуализма (если, конечно, отвлечься от более глубоких онтологических убеждений, которых могут придерживаться его сторонники). Эти соображения нетрудно перечислить. В концептуальном отношении, как мы уже отмечали при рассмотрении функционального материализма, это—различие между функциональными и физическими состояниями. «Функционально-эквивалентные системы» не обязательно должны быть вместе с тем анатомически или физически подобными (Фодор [1968]) по той простой причине, что функциональные состояния определяются безотносительно к их физической реализации и в некотором смысле даже совместимы с нефизической реализацией. Однако в таком случае «мы не имеем никакого права a priori предполагать, что нервная система не может иногда производить неотличимые психологические эффекты посредством радикально отличных физиологических средств. Степень возможной избыточности системы, безусловно, остается открытым эмпирическим вопросом» (Фодор). Однако это не просто открытый вопрос. Мы даже не можем сформулировать какое-либо ограниченное множество альтернативных физических состояний, естественно связанных с данным психологическим (обладающим функциональными свойствами). Если бы мы могли сделать это, то фактически сформулировали бы конечную машинную программу для человеческих психических состояний. Следовательно, здесь мы встречаемся с «од-

==142

\

но-мнргозначным» отношением, в котором «многое» не может, быть разделено и тем самым не позволяет поддержать какое-либо утверждение тождества. (Как удачно замечает Льюис в ходе обсуждения тезиса тождества, состояния «следует рассматривать в общем случае как универсалии».) В эмпирическом плане мы должны примириться (Эклз [1965]) с последствиями того факта, что «неоспоримые свидетельства сосредоточения сенсорной информации в коре головного мозга дают те эксперименты, в которых показывается, что единичный корковый нейрон возбуждается различными сенсорными входными сигналами», а также что «сейчас имеются сотни примеров замыкания многочисленных сенсорных сигналов на единичных корковых нейронах во всех частях коры головного мозга и во всех подкорковых центрах».

Соображения такого рода, намеченные у Патнэма

[1967а], ясно показывают, что тезис тождества духовного и телесного, основывающийся на простых физико-химических состояниях и не обращающийся к функциональным состояниям, необходимо ложен. К принятию тезиса тождества в такой форме склонен Смарт [1962], хотя его концепция «тематически нейтрального» причинного описания психических явлений или восприятий достаточно хорошо сочетается и с функциональной интерпретацией (Льюис [1966]). Сточки зрения функциональной интерпретации во всех нейрофизиологических исследованиях принимается один общий постулат (Фессар [1961]), Маунткасл [1965]), согласно которому «для любого вида восприятия существует специфическая пространственно-временная модель нейронной активности в нейронных сетях коры головного мозга и соответствующих подкорковых нервных узлах» (Эклз).

К сожалению, такой изоморфизм так и не был эмпирически установлен, хотя и были намечены некоторые существенные соответствия. К тому же, как мы увидим в дальнейшем, способ установления соответствий в психофизиологических контекстах вполне может сочетаться и с отношением, отличным от тождества и связанным скорее с некоторым «материальным аналогом», чем с каким-либо прямым соответствием (Эклз [1970]). Льюис, пытаясь сочетать функциональный подход с теорией Смарта, говорит о «каузальных изоморфах». Но тогда причинное описание опыта в сочетании с (уже упоми-

==143

навшимся) тезисом, согласно которому каузальные роли восприятий «с аналитической необходимостью» принадлежат им, легко может привести к отождествлению различных видов опыта, коль скоро признается совпадение каузальных изоморфов. В то же время сам Лвюис считает каузальные роли чисто «символическими»/и утверждает, что «опыт имеет разнообразные характеристики, отличные от определения каузальной роли и придающие смысл приписываниям таких ролей в тех исключительных случаях [sic!], в которых отсутствуют типичные причинно-следственные связи, и подобным же образом придает смысл отрицаниям этих ролей в ряде случаев, когда такие причинно-следственные связи имеют место».

Приведенный нейрофизиологический постулат также имеет ряд уязвимых для критики пунктов. Так, при исследовании памяти (Хайден [1967]) оказывается, что ДНК нервных клеток в ответ на «появление определенных частотных структур производит однозначно определенную РНК». Независимо от правильности детально разработанных теорий о химической роли РНК в процессах памяти (Эклз признает, что «существуют данные, свидетельствующие об участии РНК в процессе обучения», хотя и, как он говорит, не «тем конкретным способом, который постулируется Хайденом») общий характер рассуждений такого рода оказывает серьезное воздействие на все функционалистские теории. Действительно, получается, что даже психические состояния типа состояний памяти — которые должны наилучшим образом удовлетворять чисто функциональной теории — не могут быть охарактеризованы исключительно в функциональных терминах. Представим, например, что понятие «след памяти» требует не только определенной пространственно-временной нейронной структуры, но, варьируясь для различных видов психических состояний, каждый раз предполагает производство «однозначно определенной РНК». Таким образом, для всех возможных случаев нам все же не удастся определить смысл автоматических или физиологических ограничений, налагаемых на реализацию функциональных состояний, и не исключено, что применительно к людям и животным мы не сможем охарактеризовать психические состояния, пользуясь только функциональными и физическими терминами.

==144

Более того, вполне возможно, что соответствующая нейронная структура в качестве своего условия предполагает Оказание на те самые психические явления, с которыми, ^согласно функционалистскому тезису (в интерпретации^ Льюиса), она должна быть тождественной или от которых (согласно интерпретации Эклза) она должна зависеть. Каким же образом Хайден мог показать, что конкретные''явления памяти, обладающие содержательными характеристиками, связаны с «однозначно определенной РНК»? Даже Эклз в соответствии с упомянутым постулатом признает, что, хотя «память о каком-либо отдельном событии зависит от конкретной реорганизации нейронных связей (энграммы), все же любая энграмма (Лэщли [1950]) «имеет множественную реализацию в коре головного мозга», она «является не просто конкретно фиксированной схемой соединений, а. громадным комплексом нервных связей, организованных таким образом, что любая запечатленная информация в • действительности хранится во многих местах» [sic!]. Однако это наводит нас на мысль, что некоторая энграмма не может отождествляться с конкретной нейронной структурой, а функционально ассоциирована и с альтернативными нейронными структурами. Но в таком случае мы в настоящее время (и похоже, как показывают имеющиеся свидетельства, в принципе) не можем указать ограниченное множество альтернативных нейронных структур, соотнесенных с данными психическими явлениями.

С эмпирической точки зрения все это очень напоминает ситуацию, когда неограниченное множество единичных нейронов может быть связано с одним и тем же психическим явлением (или с различными психическими явлениями) или даже неограниченное множество различных нейронных структур может быть связано с любым данным психическим явлением. Эта проблема в настоящее время не разрешена, иначе говоря, третий вид дуализма опирается на достаточно сильные эмпирические и концептуальные допущения. Собранные воедино, наши рассуждения говорят о том, что трудности преодоления (неограниченных) много-многозначных соответствий типа «психическое—телесное» в очередной раз свидетельствуют о преимуществах материализма, не принимающего тезиса тождества. Хотя теоретическое тождество при прочих равных условиях и предпочти-

10

Дж. Марголис

==145

тельнее отношения соответствия (Патнэм [1967а)), его преимуществами все равно нельзя воспользоваться в тех случаях, когда не имеется одно-однозначных, одно-(ограниченно) многозначных, или (ограниченно) много-однозначных соответствий. Эти соглашения наводят на мысль о том, что полностью приемлемы только те законоподобные регулярности (устойчивые связи функционального типа), которые (1) логически отличны от структурных (или физических) регулярностей и (2) в отсутствие конечной машинной программы не редуцируемы и не заменяемы законоподобными регулярностями структурного типа. Без некоторой машинной программы у нас фактически не было бы никаких оснований заранее предполагать, что регулярности, подчиняющиеся данным функциональным законам, сами по себе согласовывались бы с нормальными ограничениями, определяемыми физическими законами, хотя вполне возможно, что некоторые подмножества таких регулярностей и согласовывались бы с ними (Фодор [1975]).

Теперь вкратце упомянем о заключительном соображении. Если 5 помнит r и если r логически эквивалентно q, то вполне возможно, что S (в смысле, соответствующем такому описанию психических явлений, которое Эклз называет «психической памятью») не помнит q (Армстронг [1973]). Однако не существует никаких чисто физических средств, связанных с альтернативными нейронными структурами, посредством которых можно было бы различить память о том, что р, и память о том, что q. Конечно, следует более тщательно проанализировать эту проблему. Тем не менее уже сейчас ясно, что каждое психическое явление, обладающее интенциональным содержанием, подобно памяти и мнению, и отличное от телесных ощущений, подвержено парадоксам содержательного описания. (Здесь проявилась ирония судьбы в отношении философского наследства Декарта. Ведь область психического, трактуемая Декартом как «мышление», включает наряду с явлениями типа ощущений, которые не обладают интенциональностью в смысле «направленности на объект», также и явления типа мнений, которые, несомненно, являются интенциональными (Декарт [1931]; Гич [1957]), причем различие между ними практически не принимается во внимание.) Следовательно, на основе ряда концептуальных соображений можно сделать вывод о полной несостоя-

==146

тельнос^и любой формы теории тождества. Если воспоминание.о r и воспоминание о q считаются тождественными с некоторым состоянием нервов, то становится соверш'енно\загадочным, как можно помнить одно и в то же время \не помнить другое. Если же запоминание р тождественно с некоторым состоянием нервов, то представляется невозможным установить свойства этого состояния, соответствующие содержательной характеристике припоминания, на основании которых можно было бы объяснить неспособность запомнить q.

Это последнее положение было упомянуто только для того, чтобы еще раз подчеркнуть целесообразность исследования альтернативных вариантов материализма, не связанных с теорией тождества. Оно в свою очередь поднимает серьезные проблемы, для решения которых нужна значительная затрата сил, но это предприятие требует новой концептуальной структуры.

==147

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-