Глава 14 ИСПОВЕДАНИЕ НАДЕЖДЫ

Я не мню, что могу людей исправить Или на лучший путь их наставить.

Гёте

В отличие от Фауста, я полагаю, что мог бы преподать нечто такое, что исправит людей и наставит их на лучший путь. Это мнение не кажется мне высокомерным, и во всяком случае оно менее высокомерно, чем противоположное, если оно возникает не из убеждения в собственной неспособности учить, а из предположения, что "эти люди" не способны понять новое учение. Такое бывает лишь в чрезвычайных случаях, когда какой-нибудь гигант духа опережает свое время на века. Он остается непонятым и навлекает на себя мученическую смерть или по меньшей мере мертвое молчание. Если же современники кого-то слушают и даже читают его книги, можно с уверенностью утверждать, что это не гигант духа. В лучшем случае он может тешить себя мыслью, что ему есть что сказать как раз "вовремя". Все, что может быть сказано, наилучшим образом действует тогда, когда говорящий своими новыми идеями лишь слегка опережает слушателей. Тогда они реагируют мыслью: "А ведь это правда! Как я сам не догадался!"

Поэтому я очень далек от высокомерия, если я искренне убежден, что в ближайшем будущем очень многие и, может быть, даже большинство людей будут считать все сказанное в этой книге о внутривидовой агрессии и об опасностях, вытекающих для человечества из ее нарушений, самоочевидными и даже банальными истинами.

Когда я вывожу здесь следствия из содержания этой книги и, подобно древнегреческим мудрецам, свожу их в практические правила поведения, мне, несомненно, следует больше опасаться упреков в банальности, нежели обоснованных возражений. После того, что сказано в предыдущей главе о современном положении человечества, предлагаемые меры защиты от грозящих опасностей покажутся жалкими. Однако это отнюдь не говорит против правильности сказанного. Исследование редко приводит к драматическим переменам в мировых событиях; такие перемены возможны разве что в смысле разрушения, поскольку силой легко злоупотребить. Напротив, чтобы применить результаты исследо-

==233

ваний творчески и благотворно, требуется, как правило, не меньше остроумия и трудной кропотливой работы, чем для того, чтобы их получить.

Первое и самое очевидное правило высказано уже в "Gnw%thi santo'n"'* — это требование углубить наше понимание причинных цепей нашего собственного поведения. Направления, в которых, по-видимому, будет развиваться прикладная этология, уже начинают определяться. Одно из них — это объективное физиологическое исследование возможностей разрядки агрессии в ее первоначальной форме на замещающие объекты; и мы уже сейчас знаем, что пустой бидон из-под карбида — не самый лучший вариант. Второе направление — исследование так называемой сублимации методами психоанализа. Можно ожидать, что и эта специфически человеческая форма катарсиса существенно поможет ослабить напряженные агрессивные побуждения.

Даже на сегодняшнем скромном уровне наши знания о природе агрессии не лишены практической ценности. Если мы можем с уверенностью сказать, что не получится, это уже представляет практическую ценность. После всего, что мы узнали об инстинктах вообще и об агрессии в частности, два напрашивающихся способа борьбы с агрессией представляются совершенно безнадежными. Во-первых, ее заведомо нельзя выключить посредством избавления людей от раздражающих ситуаций; во-вторых, с ней нельзя справиться, навесив на нее морально мотивированный запрет. Обе эти стратегии так же хороши, как затяжка предохранительного клапана на постоянно подогреваемом котле в качестве средства борьбы с избыточным давлением пара.

Еще одна мера, которую я считаю теоретически возможной, но крайне нежелательной, состояла бы в попытке избавиться от агрессивного инстинкта с помощью направленной евгеники. Мы знаем из предыдущей главы, что внутривидовая агрессия участвует в человеческой реакции воодушевления, которое хотя и опасно, однако необходимо для достижения наивысших целей человечества. Мы знаем из главы о союзе, что агрессия у очень многих животных и, вероятно, также у человека является необходимой составной частью личной дружбы. И наконец, в главе о Великом Парламенте Инстинктов очень подробно показано, насколько сложно взаимодействие различных побуждений. Если бы одно из них — причем одно из сильнейших — полностью исчезло, последствия были бы непредсказуемы. Мы не знаем, сколько есть форм поведения человека, в которых агрессия участвует как мотивирующий фактор, и насколько они важны. Я подозреваю, что их очень много. "Aggredi"* в самом первоначальном и самом широком смысле, энергичный приступ (Anpacken) к решению задачи или проблемы, самоуважение, без которого прекратилось бы едва ли не все, что человек делает с утра до вечера, от ежедневного бритья до утонченнейшего художественного и научного творчества; все движимое честолюбием, стремлением к положению и очень многое другое, столь же необходимое, — все это, вероятно, исчезло бы с исключением агрессивных побуждений из жизни людей. Исчезла

' *Познай самого себя (греч.). — Примеч. пер.

==234

бы наверное, также очень важная и специфически человеческая способность — смеяться!

Перечислению того, что заведомо не получится, я, к сожалению, могу противопоставить лишь предложения, касающиеся таких мер, успех которых представляется мне вероятным.

С наибольшей уверенностью можно ожидать успеха того катарсиса, который создается разрядкой агрессивности на замещающий объект. Ведь этим путем, как было рассказано в главе "Союз", шли также и Великие Конструкторы, когда нужно было воспрепятствовать борьбе между определенными индивидами. Кроме того, здесь есть основания для оптимизма и потому, что каждый человек, сколько-нибудь способный к самонаблюдению, в состоянии по своей воле переориентировать переполняющую его агрессию на подходящий замещающий объект. Когда я, как было рассказано в главе о спонтанности агрессии, будучи в лагере для военнопленных, несмотря на тяжелейшую полярную болезнь, не ударил своего друга, а расплющил пустую жестянку из-под карбида, это произошло, несомненно, благодаря тому, что я знал симптомы накопления инстинктивных напряжений. А когда моя тетушка, выведенная в 7-й главе, была так непоколебимо убеждена в глубочайшей испорченности своих бедных служанок, она упорствовала в своем заблуждении лишь потому, что ничего не знала о физиологических процессах, о которых идет речь. Понимание причинных цепей нашего собственного поведения может предоставить нашему разуму и морали действительную возможность властно проникнуть туда, где категорический императив, предоставленный самому себе, терпит полное крушение.

Переориентирование агрессии — это самый простой и самый многообещающий способ обезвредить ее. Она довольствуется замещающими объектами легче, чем большинство других инстинктов, и находит в них полное удовлетворение. Уже древние греки знали понятие катарсиса, очищающей разрядки, а психоаналитики прекрасно знают, сколько похвальнейших поступков получают стимулы из "сублимированной" агрессии и, уменьшая ее, приносят добавочную пользу. Разумеется, сублимация — это вовсе не только простое переориентирование. Есть существенная разница между человеком, который бьет кулаком по столу вместо физиономии собеседника, и другим, который переплавляет неизжитую ярость против своего начальника во вдохновенные полемические сочинения, призывающие к благороднейшим целям.

Особой ритуализованной формой борьбы, развившейся в культурной жизни людей, является спорт. Как и филогенетически возникшие турнирные бои, он предотвращает вредные для общества воздействия агрессии и одновременно поддерживает в состоянии готовности ее функции, необходимые для сохранения вида. Но, кроме того, эта культурно-ритуализованная форма борьбы выполняет задачу ни с чем не сравнимой важности: она учит людей сознательно и ответственно властвовать над своими инстинктивными боевыми реакциями. "Fairness", рыцарственность спорта, которая сохраняется даже при сильных раздражениях, запускающих агрессию, является важным культурным достижением человечества. Кроме того, спорт производит благотворное действие, создавая возможности поистине воодушевленного соперничества между

==235

сверхиндивидуальными сообществами. Он не только открывает превосходный клапан для накопившейся агрессии в ее более грубых, более индивидуальных и эгоистических проявлениях, но и позволяет полностью разыграться и изжить себя в ее особой, более дифференцированной коллективной форме. Состязание за ранговое положение внутри группы, совместная трудная борьба за вдохновляющую цель, мужественное преодоление серьезных опасностей, взаимопомощь с риском для жизни и т. д. и т. п. — это формы поведения, которые в предыстории человечества имели высокую селективную ценность. Под уже описанным воздействием внутривидового отбора (с. 89—90) их ценность постоянно возрастала, и до самого последнего времени это опасным образом вело к тому, что многие мужественные, но простодушные люди вовсе не рассматривали войну как нечто заслуживающее отвращения. Поэтому великое счастье, что все эти склонности находят полное удовлетворение в самых трудных видах спорта, таких, как альпинизм, подводный спорт и т. п. Стремление к более широкому, по возможности международному и возможно более опасному соперничеству является, по мнению Эриха фон Гольста, главным мотивом космических полетов, которые именно поэтому привлекают такой огромный общественный интерес. Пусть бы так было и впредь!

Такое соперничество между нациями благотворно не только потому, что дает возможность разрядки национального воодушевления; оно имеет еще два следствия, уменьшающие опасность войны: во-первых, оно создает личное знакомство между людьми разных наций и партий, и во-вторых, прокладывает дорогу объединяющему воздействию воодушевления, поскольку люди, в остальном имеющие мало общего, воодушевляются одним и тем же идеалом. Это две мощные силы, противостоящие агрессии, и нужно кратко обсудить, как они осуществляют свое благотворное влияние и какими дальнейшими средствами их можно ввести в действие.

Из главы "Союз" мы уже знаем, что личное знакомство — это не только предпосылка сложных механизмов, тормозящих агрессию; оно уже само по себе способствует притуплению агрессивных побуждений. Анонимность значительно облегчает запуск агрессивного поведения. Наивный человек испытывает чрезвычайно пылкие чувства ярости и злобы к "этим" пруссакам, "этим" швабам'*, "этим" евреям — или какие там еще бывают "ласковые", часто с добавлением "свиньи", имена для соседних народов. Он может бушевать против них в кругу завсегдатаев пивной, но ему и в голову не придет даже простая невежливость, если он оказывается лицом к лицу с отдельным представителем ненавистной национальности. Разумеется, демагог прекрасно знает о тормозящем агрессивность действии личного знакомства и поэтому, естественно, стремится предотвратить любые личные контакты между отдельными людьми из тех сообществ, между которыми хочет иметь "надежную" вражду. И стратеги знают, насколько опасно любое "братание" между окопами для боевого духа солдат.

Я уже говорил, как высоко я оцениваю практические знания демагогов в отношении инстинктивного поведения людей. И не могу пред-

' *В подлиннике непереводимые прозвища. — Примеч. пер.

==236

ложить ничего лучшего, чем перенять испытанные ими методы и использовать их для достижения нашей цели — умиротворения. Если дружба между индивидами враждебных наций так пагубна для национальной вражды, как полагают демагоги, — очевидно, не без веских оснований, — значит, мы должны делать все, чтобы содействовать индивидуальной межнациональной дружбе. Ни один человек не может ненавидеть народ, среди которого у него есть друзья. Нескольких "выборочных проб" такого рода достаточно, чтобы возбудить справедливое недоверие к тем абстракциям, которые обычно сочиняют о якобы типичных — и, разумеется, заслуживающих ненависти — национальных особенностях "этих" немцев, русских или англичан. Насколько я знаю, мой друг Вальтер Роберт Корти был первым, кто предпринял серьезную попытку затормозить межнациональную агрессию с помощью интернациональной личной дружбы. Он собрал в своей знаменитой детской деревне в Трогене, в Швейцарии, молодых людей всех национальностей, каких только смог, и объединил их совместной жизнью. Пожелаем ему последователей в самом широком масштабе!

Третья мера, за которую можно и должно браться сразу же, чтобы предотвратить пагубные проявления одного из благороднейших человеческих инстинктов, — это разумное и критическое овладение реакцией воодушевления, о которой мы говорили в предыдущей главе. Здесь нам тоже незачем стесняться использовать опыт традиционной демагогии и обратить на дело добра и мира то, что служило ей для разжигания войны. Как мы уже знаем, в раздражающей ситуации, вызывающей воодушевление, присутствуют три независимых друг от друга переменных фактора. Первый — нечто, в чем видят ценность и что надо защищать; второй — враг, который этой ценности угрожает; третий

— социальная среда "товарищей", с которыми человек чувствует себя заодно, поднимаясь на защиту находящейся под угрозой ценности. К этому может добавиться какой-нибудь вождь, призывающий к "священной" борьбе, но это не столь необходимый фактор.

Мы говорили уже и о том, что эти роли в драме могут разыгрываться самыми различными фигурами, конкретными и абстрактными, одушевленными и неодушевленными. Возбуждение воодушевления, как и многих других инстинктивных реакций, подчиняется так называемому правилу суммирования раздражений. Оно гласит, что воздействия различных запускающих раздражений суммируются таким образом, что слабость или даже отсутствие одного может быть компенсировано усиленной действенностью другого. Из этого следует, что можно возбудить подлинное воодушевление ради чего-то ценного, не пробуждая при этом враждебности против действительного или выдуманного противника; в этом нет необходимости.

Функция воодушевления во многих отношениях сходна с функцией триумфального крика у серых гусей и аналогично возникших реакций, которые состоят из проявлений сильных социальных связей с товарищами по союзу и агрессии по отношению к врагу. Я говорил в 11-й главе, что при слабой дифференцированности этого инстинктивного поведения — как, например, у цихлид, у пеганок — фигура врага еще необходима, но на более высокой ступени развития, как у серых гусей, она уже не нужна для того, чтобы сохранять сплоченность и взаимодействие дру-

==237

зей. Я хотел бы думать и надеяться, что реакция воодушевления у людей уже достигла такой же степени независимости от первоначальной агрессии или по крайней мере готова ее достигнуть.

Тем не менее сегодня пугало врага все еще является в руках демагогов весьма действенным средством для создания единства и воодушевляющего чувства сплоченности; в самом деле, воинствующие религии всегда имели наибольший политический успех. Потому будет отнюдь не легкой задачей возбудить столь же сильное воодушевление многих людей ради мирного идеала без использования пугала врага, как это удается поджигателям с помощью пугала.

Напрашивающаяся идея использовать в качестве пугала дьявола и попросту натравить людей на "Зло" оказалась бы рискованной даже для духовно высокоразвитых людей. Ведь зло есть per defini tienem'* то, что несет угрозу добру, т. е. тому, что ощущается как ценность. Но поскольку для ученого наивысшую ценность представляет познание, он видит наихудшее из всех зол во всем, что препятствует расширению знания. Поэтому меня самого злое нашептывание моего агрессивного инстинкта склоняло бы к тому, чтобы видеть воплощение враждебного начала в ученых-гуманитариях, пренебрежительно относящихся к естественно-научным исследованиям, и особенно в противниках эволюционного учения. И если бы я ничего не знал о физиологии реакции воодушевления, о принудительности ее наступления, подобной рефлексу, то могла бы возникнуть опасность, что я втянусь в религиозную войну с этими идейными противниками. Поэтому лучше воздержаться от всякой персонификации зла. Однако и без нее воодушевление, объединяющее отдельные группы, может привести к вражде между ними — в том случае, если каждая из них выступает за определенный, четко очерченный идеал и только с ним себя идентифицирует (я употребляю здесь это слово в его обычном, а не психоаналитическом смысле). Холло справедливо указывал, что в наше время национальные идентификации очень опасны именно потому, что имеют столь четкие границы. Можно чувствовать себя "настоящим американцем" в противоположность "русскому" и vice versa ^2 *. Если человеку знакомо много ценностей и, воодушевляясь ими, он чувствует себя единым со всеми людьми, которых так же, как и его, воодушевляет музыка, поэзия, красота природы, наука и многое другое, то он может реагировать незаторможенной боевой реакцией только на тех, кто не принимает участия ни в одной из этих групп. Следовательно, нужно увеличивать число таких идентификаций, а для этого есть только один путь — улучшение общего образования молодежи. Исполненное любви отношение к человеческим ценностям невозможно без обучения и воспитания в школе и в родительском доме. Только они делают человека человеком, и не без оснований определенный вид образования называется гуманитарным (humanistisch): спасение могут принести ценности, которые кажутся далекими от борьбы за жизнь и от политики, как небо от земли. При этом не необходимо, а может быть, даже нежелательно, чтобы люди разных обществ, наций

' *По определению (лат.). — Примеч. пер. ^Наоборот (лат.). — Примеч. пер.

==238

и партий воспитывались в стремлении к одним и тем же идеалам. Даже незначительное совпадение взглядов на то, что представляют собой вдохновляющие ценности, заслуживающие защиты, может уменьшить

национальную вражду и составить благо.

Эти ценности в отдельных случаях могут быть весьма специфическими. Я уверен, например, что те люди по обе стороны великого занавеса, которые посвятили свою жизнь великому и опасному делу покорения космоса, испытывают друг к другу лишь глубокое уважение. Здесь каждая из сторон, несомненно, согласится, что и другая борется за подлинные ценности. В этом отношении космические полеты приносят

большую пользу.

Существуют, однако, еще два дела, более значительных и являющихся в подлинном смысле слова коллективными предприятиями человечества, которые призваны объединять в гораздо более широких пределах прежде разобщенные или даже враждебные партии или народы общим воодушевлением ради одних и тех же ценностей. Это — искусство и наука. Ценность их неоспорима; и даже самым отчаянным демагогам до сих пор не приходило в голову объявлять никчемным или "выродившимся" все искусство тех партий или культур, против которых они натравливали своих адептов. Кроме того, музыка и изобразительное искусство не знают языковых барьеров и уже поэтому призваны говорить людям с одной стороны занавеса, что служители добра и красоты живут и по другую его сторону. Именно для выполнения этой задачи искусство должно оставаться вне политики. Вполне оправданно безграничное отвращение, которое вызывает у нас искусство, направляемое

политическими тенденциями.

Наука, как и искусство, представляет собой неоспоримую и самостоятельную ценность, независимую от партийной принадлежности людей, которые ею занимаются. В отличие от искусства, она не является непосредственно общепонятной и поэтому может поначалу связывать общим воодушевлением лишь немногих, но зато очень прочно. Об относительной ценности произведений искусства можно иметь разные мнения, хотя и здесь истинное можно отличить от ложного. В естественных науках эти слова имеют более узкий смысл: здесь истинность или ложность высказывания определяется не мнением людей, а результатами дальнейших исследований.

На первый взгляд кажется безнадежным воодушевить широкие массы

современных людей абстрактной ценностью научной истины. Кажется, что это понятие слишком далеко от жизни, слишком бескровно, чтобы успешно конкурировать с теми пугалами, вроде воображаемой угрозы собственному сообществу и воображаемого врага, которые всегда были в руках изощренных демагогов удобным средством, позволяющим выпускать на свободу массовое воодушевление. Однако при ближайшем рассмотрении можно усомниться в справедливости этого пессимистического мнения. Истина, в противоположность упомянутым пугалам, — не фикция. Наука есть не что иное, как применение здравого человеческого разума, и она вовсе не далека от жизни. Гораздо легче сказать правду, чем соткать паутину лжи, которая не разоблачила бы себя внутренними противоречиями. "Ведь правда, разум, здравый смысл видны без всяких ухищрений".

==239

Научная истина в большей степени, чем любая другая культурная ценность, является коллективной собственностью всего человечества. Она является таковой потому, что не создана человеческим мозгом, как искусство или философия (хотя философия — это тоже "поэзия", в высочайшем и благороднейшем смысле греческого слова poiei'n — "создавать, творить"). Научная истина — это нечто такое, что человеческий мозг не сотворил, но отвоевал у окружающей внесубъективной действительности. Поскольку эта действительность для всех людей одна и та же, в научных исследованиях со всех сторон всех политических занавесов всегда с надежным согласием обнаруживается одно и то же. Если исследователь хоть немного сфальсифицирует результаты в духе своих политических убеждений — это может быть сделано бессознательно и вполне bona fide'*, — то действительность попросту скажет на это "нет": попытка практического применения таких результатов будет безуспешна. На Востоке, например, одно время существовала школа, которая развивала учение о наследственности. утверждавшее наследование приобретенных признаков. Это делалось явно из политических соображений — можно только надеяться, что неосознанных. Все. кто верил в единство научной истины, были этим глубоко встревожены. Теперь об этом утверждении больше не вспоминают, мнения генетиков всего мира снова совпали. Это, разумеется, всего лишь маленькая частичная победа, но это победа истины и тем самым основание для высокого воодушевления.

Многие жалуются на рассудочность нашего времени и глубокий скепсис нашей молодежи. Но то и другое возникает, как я твердо убежден и надеюсь, из здоровой в своей основе самозащиты от искусственных идеалов, от воодушевляющей бутафории, в сети которой так прочно попадали люди, особенно молодые, в недавнем прошлом. Я полагаю, что как раз эту рассудочность и следует использовать для проповеди таких истин, которые, столкнувшись с упорным недоверием, могут быть доказаны числом; перед ним вынужден капитулировать любой скепсис. Наука — не мистерия и не черная магия, методика ее усвоения проста. Я полагаю, что именно рассудочных скептиков можно воодушевить доказуемой истиной и всем тем, что она с собой несет.

Без сомнения, человек может воодушевиться абстрактной истиной, но все же она остается несколько суховатым идеалом, и хорошо, что для ее защиты можно привлечь другую форму поведения человека — противоположный всему сухому смех. Он во многом подобен воодушевлению

— ив своих особенностях, свойственных инстинктивному поведению, и в своем эволюционном происхождении от агрессии, но главное

— в своей социальной функции. Как воодушевление одной и той же ценностью, так и смех по одному и тому же поводу создает чувство братской общности. Способность смеяться вместе — это не только предпосылка настоящей дружбы, но уже почти первый шаг к ее возникновению. Как мы знаем из главы "Привычка, церемония и волшебство", смех, вероятно, возник путем ритуализации из переориентированного угрожающего уважения — в точности так же, как триумфальный крик гусей. Так же как триумфальный крик и воодушевление, смех не только

' "'Добросовестно (.шт.). — Примеч. пер

К оглавлению

==240

создает общность его участников, но и направляет их агрессивность против посторонних. Кто не может смеяться вместе с остальными, тот чувствует себя исключенным, даже если смех вовсе не направлен против него самого или вообще против чего бы то ни было. Если же кого-то высмеивают, то еще более отчетливо выступают как агрессивная составляющая смеха, так и его аналогия с определенной формой триумфального крика.

Но смех — специфически человеческий акт в более высоком смысле, чем воодушевление. И формально и функционально он выше поднялся в своем развитии над угрожающей мимикой, которая еще содержится в обеих этих формах поведения. В противоположность воодушевлению, даже при наивысшей интенсивности смеха не возникает опасность, что первоначальная агрессия прорвется и приведет к действительному нападению. Собаки, которые лают, иногда все-таки кусаются, но люди, которые смеются, никогда не стреляют! И хотя моторика смеха более спонтанна и инстинктивна, чем моторика воодушевления, но, с другой стороны, запускающие его механизмы более избирательны и лучше контролируются человеческим разумом. Смех никогда не лишает человека критических способностей.

Несмотря на все эти качества, смех — опасное оружие, которое может причинить серьезный ущерб, если незаслуженно направляется против беззащитного; высмеивать ребенка — преступление. И все же надежный контроль разума позволяет использовать насмешку так, как крайне опасно было бы использовать воодушевление ввиду его некритичности и звериной серьезности: ее можно сознательно и целенаправленно обратить против врага. Этот враг — вполне определенная форма лжи. Мало есть в этом мире такого, что может считаться заслуживающим уничтожения злом столь же безусловно, как фикция какого-нибудь "дела", искусственно созданного, чтобы вызывать поклонение и воодушевление, и мало такого, что становится настолько же уморительно смешным при внезапном разоблачении. Когда искусственный пафос вдруг сваливается с котурнов, когда пузырь чванства с треском лопается от укола юмора, — мы вправе безраздельно отдаться освобождающему хохоту, который так чудесно вызывается этим особым видом внезапной разрядки. Это одно из немногих инстинктивных действий человека, безоговорочно одобряемых категорическим вопросом к себе.

Католический философ и писатель Г. К. Честертон высказал поразительную мысль, что религия будущего будет в значительной степени основана на высокоразвитом, тонком юморе. Это, может быть, некоторое преувеличение, но я полагаю — позволю и себе высказать парадокс, — что сегодня мы еще относимся к юмору недостаточно серьезно. Я полагаю, что он является благотворной силой, оказывающей мощную товарищескую поддержку ответственной морали, к которой в наше время предъявляются чрезмерные требования, и что эта сила находится в процессе не только культурного развития, но и эволюционного роста.

От изложения того, что я знаю, я постепенно перешел к описанию того, что считаю весьма вероятным, и, наконец, на последних страницах, к исповеданию того, во что я верю. Верить дозволено и естествоиспытателю

==241

Коротко говоря, я верю в победу Истины. Я верю, что знание природы и ее законов будет все больше и больше служить общему благу людей; более того, я убежден, что уже сегодня оно находится на правильном пути к этому. Я верю, что возрастающее знание даст человеку подлинные идеалы, а равным образом возрастающая сила юмора поможет ему высмеять ложные. Я верю, что совместного действия обоих этих факторов уже достаточно, чтобы направить отбор в желательном направлении. Многие человеческие качества, которые от палеолитической эпохи до самого недавнего прошлого считались высочайшими добродетелями, многие лозунги вроде "right or wrong, my country"'*, которые совсем недавно действовали в высшей степени воодушевляюще, сегодня уже кажутся каждому мыслящему человеку опасными и каждому наделенному чувством юмора комичными. Это должно действовать благотворно! Если у юта, этого несчастнейшего из всех народов, отбор в течение немногих столетий привел к пагубной гипертрофии агрессивного инстинкта, то можно, не впадая в чрезмерный оптимизм, надеяться, что у культурных людей под влиянием нового вида отбора этот инстинкт будет ослаблен до приемлемой степени.

Я вовсе не думаю, что Великие Конструкторы эволюции решат проблему человечества путем полной ликвидации его внутривидовой агрессии. Это ни в коей мере не соответствовало бы их испытанным методам. Если некоторый инстинкт начинает в определенных вновь возникших условиях причинять вред, он никогда не устраняется целиком; это означало бы отказ от всех его необходимых функций. Вместо этого всегда создается особый тормозящий механизм, который, будучи приспособлен к новой ситуации, предотвращает вредные воздействия этого инстинкта. Поскольку в процессе эволюции многих существ агрессия должна была быть заторможена, чтобы сделать возможным мирное взаимодействие двух или нескольких индивидов, возникли связи личной любви и дружбы, на которых построены и наши, человеческие общественные отношения. Вновь возникшие в наше время условия жизни человечества делают безусловно необходимым такой тормозящий механизм, который предотвращал бы действительное нападение не только на наших личных друзей, но и на всех людей. Из этого вытекает само собой разумеющееся, словно подслушанное у самой природы требование: любить всех братьев-людей, невзирая на их личность. Это требование не ново, разумом мы понимаем его необходимость, чувством мы воспринимаем его возвышенную красоту, но при всем том не можем его выполнить — так мы устроены. Истинные, теплые чувства любви и дружбы мы в состоянии испытывать лишь к отдельным людям; и в этом самые лучшие и самые сильные наши намерения ничего не могут изменить! Но Великие Конструкторы могут. Я верю, что они это сделают, ибо верю в силу человеческого разума, верю в силу отбора и верю, что разум осуществляет разумный отбор. Я верю, что наши потомки не в таком уж далеком будущем приобретут способность выполнять это величайшее и прекраснейшее требование подлинной сущности человека.

==242

==243

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46-47-48-49-50-51-52-53-54-55-56-57-58-59-