Глава 13 ЕССЕ HOMO ^1 *

И на это я ответил, Черный мой сапог снимая: Это, Демон, страшный символ Человека; вот нога из Грубой кожи: не природа, Но еще не стало духом; Промежуточная форма Между лапой и Гермеса Окрыленною стопою.

Кристиан Моргенштерн

Предположим, что некий беспристрастный этолог сидит на какой-то другой планете, скажем, на Марсе, и наблюдает социальное поведение людей с помощью зрительной трубы, увеличение которой слишком

' *Се человек (лат.). — Примеч. пер.

==216

мало, чтобы можно было узнавать отдельных людей и прослеживать их индивидуальное поведение, но вполне достаточно, чтобы наблюдать такие крупные события, как переселения народов, битвы и т. п. Ему никогда не пришло бы в голову, что человеческое поведение направляется разумом или тем более ответственной моралью.

Если предположить, что наш внеземной наблюдатель — это чисто интеллектуальное существо, которое само лишено каких-либо инстинктов и ничего не знает о том, как функционируют инстинкты вообще и агрессия в частности и каким образом их функции могут нарушаться, ему было бы очень нелегко понять историю человечества. Постоянно повторяющиеся события этой истории нельзя объяснить, исходя из человеческого рассудка и человеческого разума. Сказать, что они обусловлены тем, что обычно называют "человеческой натурой", значит высказать общее место. Разумная, но нелогичная человеческая натура заставляет две нации состязаться и бороться друг с другом, даже когда их не вынуждает к этому никакая экономическая причина; она подталкивает к ожесточенной борьбе две политические партии или религии, несмотря на поразительное сходство их программ спасения; она побуждает какого-нибудь Александра или Наполеона жертвовать миллионами своих подданных ради попытки объединить под своим скипетром весь мир. Примечательно, что в школе мы учимся относиться к людям, совершавшим эти и им подобные нелепости, с уважением и даже почитать их как великих мужей. Мы приучены покоряться так называемой политической мудрости государственных руководителей и настолько привыкли ко всем таким явлениям, что большинство из нас не может понять, как чудовищно глупо и вредно для человечества историческое поведение народов.

Но если осознать это, невозможно уйти от вопроса: как же получается, что предположительно разумные существа могут вести себя столь неразумно? Совершенно очевидно, что здесь должны действовать какие-то подавляюще сильные факторы, способные полностью вырывать управление у индивидуального человеческого разума и, кроме того, совершенно не способные учиться на опыте. Как сказал Гегель, опыт истории учит нас, что народы и правительства ничему не учатся у истории и не извлекают из нее никаких уроков.

Все эти поразительные противоречия получают простое объяснение и находят свое естественное место, если заставить себя осознать, что социальное поведение людей диктуется отнюдь не только разумом и культурной традицией, но все еще подчиняется также и тем закономерностям, которые присущи любому филогенетически возникшему поведению; а эти закономерности мы достаточно хорошо узнали, изучая поведение животных.

Предположим теперь, что наш внеземной наблюдатель — опытный этолог, досконально знающий все, что кратко изложено в предыдущих главах. Тогда он должен был бы сделать неизбежный вывод, что с человеческим обществом дело обстоит почти так же, как с обществом крыс, которые также социальны и миролюбивы внутри замкнутого клана, но сущие дьяволы по отношению к любому собрату по виду, не принадлежащему к их собственной партии. Если бы наш наблюдатель на Марсе

==217

узнал еще и о демографическом взрыве, о том, что оружие становится все ужаснее, а человечество разделилось на несколько политических лагерей, — он оценил бы наше будущее не более оптимистично, чем будущее нескольких враждебных крысиных стай на корабле, где съедена почти вся пища. Притом этот прогноз был бы еще слишком хорош, так как о крысах можно предсказать, что после Великого Истребления их останется достаточно, чтобы сохранить вид; в отношении людей, если будет использована водородная бомба, вовсе нет такой уверенности.

В символе плодов от древа познания заключена глубокая истина. Знание, выросшее из понятийного мышления, изгнало человека из рая, в котором он мог, бездумно следуя своим инстинктам, делать все, чего ему хотелось. Исходящее из этого мышления диалогически вопрошающее экспериментирование с окружающим миром подарило человеку его первые орудия: ручное рубило и огонь. И он сразу же использовал их для того, чтобы убивать и жарить своих собратьев. Это доказывают находки на стоянках синантропа: возле самых первых следов использования огня лежат раздробленные и, несомненно, поджаренные человеческие кости. Понятийное мышление дало человеку господство над всем вневидовым окружением и тем самым спустило с цепи внутривидовой отбор, о вредных последствиях которого уже говорилось (с. 89); в его "обвинительный акт" следует, видимо, занести и ту гипертрофированную агрессивность, от которой мы страдаем еще и сегодня. Дав человеку словесный язык, понятийное мышление одарило его возможностью передачи сверхиндивидуального знания и культурного развития; но это повлекло за собой настолько резкие изменения в условиях его жизни, что способность его инстинктов к ним приспосабливаться потерпела крах.

Можно было бы подумать, что каждый дар, достающийся человеку от его мышления, в принципе должен быть оплачен какой-то опасной бедой, которая неизбежно идет следом. На наше счастье, это не так, потому что из понятийного мышления вырастает и та разумная ответственность человека, на которой только и основана надежда справиться с постоянно растущими опасностями.

Чтобы придать моему изображению современного биологического состояния человечества некоторую обозримость, я хочу рассмотреть отдельные угрожающие ему опасности в той же последовательности, в какой они перечислены выше, а затем перейти к обсуждению ответственной морали, ее функций и пределов ее действенности.

В главе о поведении, аналогичном моральному, мы уже узнали о тех гормозящих механизмах, которые у различных общественных животных сдерживают агрессию и предотвращают ранение или смерть собрата по виду. Как было там сказано, эти механизмы, естественно, наиболее важны и потому наиболее развиты у тех животных, которые в состоянии легко убить живое существо примерно таких же размеров, как они сами. Ворон может выбить другому ворону глаз одним ударом клюва, волк может одним-единственным укусом вспороть другому волку яремную вену. Если бы этого не предотвращали надежные запреты, давно не стало бы ни воронов, ни волков. Голубь, заяц и даже шимпанзе не в состоянии убить себе подобного одним-единственным ударом или укусом. К этому добавляется способность к бегству, развитая у таких не

==218

слишком вооруженных существ настолько, что позволяет им уходить даже от "профессиональных" хищников, которые в преследовании, поимке и убийстве более сильны, чем любой, даже самый быстрый и сильный собрат по виду. Поэтому при жизни на свободе обычно не существует возможности для того, чтобы такое животное причинило серьезный вред себе подобному. Поэтому нет и селекционного давления, которое вырабатывало бы запреты убийства. Если тот, кто держит животных, не принимает всерьез внутривидовую борьбу совершенно "безобидных" тварей, то он к своей беде и к беде своих питомцев убеждается, что таких запретов действительно не существует. В неестественных условиях неволи, когда побежденный не может спастись бегством, постоянно происходит одно и то же: победитель старательно добивает его, медленно и жестоко. В моей книге "Кольцо царя Соломона" в главе "Мораль и оружие" описано, как горлица — символ всего мирного, — лишенная этих запретов, может замучить до смерти своего собрата.

Легко себе представить, что произошло бы, если бы игра природы вдруг одарила какого-нибудь голубя клювом ворона. Положение такого выродка, наверное, было бы совершенно аналогично положению человека, который только что обнаружил возможность использовать острый камень в качестве оружия. Поневоле содрогнешься при мысли о том, как существо, столь же возбудимое, как шимпанзе, с такими же внезапными вспышками ярости, размахивает каменным рубилом.

Общераспространенное мнение, которого придерживаются даже многие специалисты в области гуманитарных наук, сводится к тому, что все человеческое поведение, служащее благу не индивида, а общества, диктуется осознанной ответственностью. Такое мнение, несомненно, ошибочно, что мы и покажем на конкретных примерах уже в этой главе. Наш общий с шимпанзе предок заведомо был не менее предан своему другу, чем дикий гусь или галка, не говоря уж о павиане или волке; несомненно, что он с таким же презрением к смерти готов был отдать жизнь ради защиты своего сообщества, так же нежно и бережно относился к молодым сородичам и обладал такими же запретами убийства, как все эти животные. На наше счастье, мы тоже в полной мере унаследовали соответствующие "животные" инстинкты.

Антропологи, которые занимались образом жизни австралопитека, африканского предшественника человека, заявляют, что эти предки, поскольку они жили охотой на крупную дичь, передали человечеству опасное наследство "натуры хищника" (carnivorous mentality). В этом утверждении заключено опасное смешение двух понятий — хищного животного и каннибала: эти понятия почти полностью исключают друг друга, каннибализм представляет у хищников редкое исключение. В действительности можно лишь пожалеть о том, что человек как раз не имеет "натуры хищника". Большая часть опасностей, которые ему угрожают, проистекает из того, что от природы он сравнительно безобидное всеядное существо; у него нет естественного оружия, принадлежащего его телу, которым он мог бы убивать крупных животных. Именно потому у него нет и тех механизмов безопасности, возникших в процессе эволюции, которые удерживают всех "профессиональных" хищников от применения оружия против собратьев по виду. Правда.

==219

львы и волки иногда убивают собратьев по виду — чужаков, вторгшихся на территорию их группы; вероятно, может даже случиться, что во внезапном приступе ярости такое животное неосторожным укусом или ударом лапы убьет члена собственной группы, как это иногда происходит, по крайней мере, в неволе. Однако подобные исключения не должны заслонять тот важный факт, что, как уже сказано в главе о поведении, аналогичном моральному, все тяжеловооруженные хищники должны обладать высокоразвитыми механизмами торможения, которые препятствуют самоуничтожению вида.

В предыстории человека никакие особенно высокоразвитые механизмы для предотвращения внезапного убийства не были нужны: такое убийство было и без того невозможно. Нападающий, убивая свою жертву, мог только царапать, кусать или душить, причем жертва имела более чем достаточную возможность апеллировать к тормозам агрессивности нападающего жестами покорности и испуганным криком. Понятно, что на слабо вооруженных животных не действовало селекционное давление, которое могло бы вызвать к жизни те сильные и надежные запреты применять оружие, какие совершенно необходимы для выживания видов, обладающих опасным оружием. Когда же изобретение искусственного оружия внезапно открыло новые возможности убийства, то прежнее равновесие между сравнительно слабыми запретами агрессии и такими же слабыми возможностями убийства оказалось в корне нарушено.

Человечество действительно уничтожило бы себя с помощью своих первых великих открытий, если бы возможность делать открытия и великий дар ответственности не были замечательным образом в равной степени плодами одной и той же специфически человеческой способности — способности задавать вопросы. Если человек, по крайней мере до сих пор, не погиб в результате своих собственных открытий, то только благодаря тому, что он способен поставить перед собой вопрос о последствиях своих поступков и ответить на него. Но этот уникальный дар не принес человечеству гарантии против самоуничтожения. Хотя со времени изобретения ручного рубила значительно возросла моральная ответственность и соответственно усилились вытекающие из нее запреты убийства, но, к сожалению, в равной мере возросла и легкость убийства, а главное — утонченная техника убийства привела к тому, что последствия деяния уже не тревожат того, кто его совершил. Расстояние, на котором действует всякое огнестрельное оружие, спасает убийцу от раздражающей ситуации, которая в противном случае оказалась бы в чувствительной близости от него во всей ужасной отвратительности последствий. Эмоциональные глубины нашей души попросту не принимают к сведению, что сгибание указательного пальца при выстреле разворачивает внутренности другого человека. Ни один психически нормальный человек не пошел бы даже охотиться на зайцев, если бы ему приходилось убивать дичь зубами и ногтями. Лишь благодаря отгораживанию наших чувств от всех очевидных последствий наших действий становится возможным, чтобы человек, который едва ли решился бы дать заслуженную оплеуху невоспитанному ребенку, был вполне способен нажать пусковую кнопку ракетного оружия или открыть бомбовые люки, обрекая сотни милых детей на ужасную смерть в огне. Бомбовые

К оглавлению

==220

ковры расстилали добрые, честные, порядочные отцы семейств — ужасающий, сегодня уже почти невероятный факт! Демагоги обладают, очевидно, превосходным, хотя и только практическим знанием инстинктивного поведения людей — они целенаправленно, как важное орудие, используют отгораживание подстрекаемой ими партии от раздражающих ситуаций, тормозящих агрессивность.

С изобретением оружия опосредованно связано господство внутривидового отбора и все его жуткие проявления. В третьей главе, где речь шла о видосохраняющей функции агрессии, и в десятой, посвященной организации сообщества крыс, я достаточно подробно разъяснил, как конкуренция сородичей, если она понуждает к отбору без связи с вневидовым окружением, может повести к самым странным и нецелесообразным новообразованиям. Мой учитель Гейнрот для иллюстрации этого вредного воздействия приводил в пример крылья фазана-аргуса и темп работы в западной цивилизации. Как уже упоминалось, я считаю, что гипертрофия человеческого агрессивного инстинкта — следствие той же причины.

В 1955 году я писал в небольшой статье "Об убийстве собратьев по виду": "Я думаю — и специалистам по человеческой психологии, особенно глубинной, и психоаналитикам следовало бы это проверить, — что нынешний цивилизованный человек вообще страдает от недостаточной разрядки инстинктивных агрессивных побуждений. Более чем вероятно, что пагубные проявления человеческого агрессивного инстинкта, для объяснения которых Зигмунд Фрейд предположил особый инстинкт смерти, основаны просто на том, что внутривидовой отбор в далекой древности снабдил человека определенной мерой агрессивности, для которой он не находит адекватного выхода при современной организации общества". Если в этих словах чувствуется легкий упрек, сейчас я должен решительно взять его назад. В то время, когда я это писал, уже были психоаналитики, вовсе не верившие в инстинкт смерти и совершенно правильно объяснявшие самоуничтожительные проявления агрессии как нарушения действия некоторого инстинкта, который в принципе должен поддерживать жизнь. Я даже познакомился с одним психоаналитиком, который уже в то время, в полном соответствии с только что указанной постановкой вопроса, изучал проблему гипертрофированной агрессивности, обусловленной внутривидовым отбором.

Сидней Марголин, психиатр и психоаналитик из Денвера, штат Колорадо, провел очень точное психоаналитическое и социально-психологическое исследование на индейцах прерий, в основном из племени юта, и показал, что эти люди тяжко страдают от избытка агрессивных побуждений, которые у них нет возможности разряжать в условиях урегулированной жизни нынешней индейской резервации в Северной Америке. По мнению Марголина, в течение сравнительно немногих столетий, когда индейцы прерий вели дикую жизнь, состоявшую почти исключительно из войн и грабежей, чрезвычайно сильное селекционное давление должно было усилить их агрессивность. Вполне возможно, что значительные изменения наследственной картины были достигнуты за короткий срок; при жестком отборе породы домашних животных меняются так же быстро. Кроме того, в пользу предположения Марголина

==221

говорит то, что и те индейцы юта, которые выросли уже при совершенно иной системе воспитания, страдают точно так же, как их старшие соплеменники, и то, что патологические проявления, о которых идет речь, известны только у индейцев прерий, чьи племена были подвержены упомянутому процессу отбора.

Индейцы юта страдают неврозами чаще, чем это можно обнаружить у каких-либо других групп людей, и Марголин находит, что общей причиной этого является никогда не находящая выхода агрессивность. Многие индейцы чувствуют себя больными и говорят, что они больны, но на вопрос, в чем же состоит их болезнь, не могут дать никакого ответа, кроме одного: "Но ведь я — юта!" Насилие и убийство по отношению к чужим в порядке вещей; по отношению к соплеменникам, напротив, оно крайне редко, поскольку ему препятствует табу, безжалостную суровость которого так же легко понять из предыдущей истории юта: племя, находившееся в состоянии беспрерывной войны с белыми и с соседними индейцами, должно было любой ценой пресекать ссоры между своими членами. Убивший соплеменника обязан был, согласно традиции, покончить с собой. Эта заповедь оказалась в силе даже для юта-полицейского, который, пытаясь арестовать соплеменника, застрелил его при вынужденной обороне. Тот, напившись, ударил своего отца ножом и попал в бедренную артерию, что вызвало смерть от потери крови. Когда полицейский получил приказ арестовать убийцу, — хотя о предумышленном убийстве не было и речи, — он обратился к своему белому начальнику с рапортом. Аргументация его была такова: преступник хочет умереть, он обязан совершить самоубийство и теперь наверняка совершит его таким образом, что станет сопротивляться аресту и вынудит его, полицейского, его застрелить. Но тогда и самому полицейскому придется покончить с собой. Поскольку более чем недальновидный сержант настаивал на своем распоряжении, трагедия развивалась так, как было предсказано. Этот и другие протоколы Марголина читаются, как греческие трагедии, в которых неотвратимый рок вынуждает людей становиться виновными и добровольно искупать невольно совершенные грехи.

Объективно убедительным и даже доказательным доводом в пользу того истолкования, которое дает Марголин такому поведению индейцев юта, может служить их предрасположенность к несчастным случаям. Доказано, что "accident-proneness"'* является следствием не находящей выхода агрессивности, и у индейцев юта относительное число автомобильных аварий чудовищно превышает этот показатель для любой другой группы людей, пользующихся автомобилем. Кому приходилось когда-нибудь вести скоростную машину, будучи в состоянии ярости, тот знает — если только он был еще в этом состоянии способен к самонаблюдению, — насколько сильно проявляется в такой ситуации склонность к самоуничтожающим формам поведения. К таким особым случаям применимо, пожалуй, даже выражение "инстинкт смерти".

Разумеется, внутривидовой отбор и сегодня все еще действует в нежелательном направлении, но обсуждение всех этих явлений увело бы нас слишком далеко от темы агрессии. Отбор так же интенсивно поощ-

' "'"Склонность к несчастным случаям" (англ.). — Примеч. пер.

==222

ряет инстинктивные основы накопительства, тщеславия и пр., как подавляет простую порядочность. Нынешняя коммерческая конкуренция грозит вызвать по меньшей мере такую же ужасную гипертрофию упомянутых побуждений, какую вызвало в случае внутривидовой агрессии военное состязание людей каменного века. Счастье лишь в том, что выигрыш в богатстве и власти не ведет к многочисленности потомства, иначе положение человечества было бы еще хуже.

Кроме воздействия оружия и внутривидового отбора головокружительно растущий темп развития — третий источник бед, который человечество должно принимать в расчет, пользуясь высоким даром своего понятийного мышления. Из абстрактного мышления и всех его результатов, прежде всего из символики словесной речи, у людей вырастает способность, которой не дано ни одному другому живому существу. Когда биолог говорит о наследовании приобретенных свойств, он имеет в виду лишь приобретенные изменения наследственной массы, генома. Он нисколько не задумывается о том, что "наследование" имело уже за много веков до Грегора Менделя юридическое значение и что это слово поначалу применялось к биологическим явлениям по чистой аналогии. Сегодня это второе значение стало для нас настолько привычным, что меня, вероятно, не поняли бы, если бы я просто написал: Только человек обладает способностью передавать по наследству то, что он приобрел, — имея в виду следующее: если некий человек, скажем, изобрел лук и стрелы или украл их у более развитого соседа, то в дальнейшем не только его потомство, но и все его сообщество имеет в распоряжении это оружие так же постоянно, как если бы оно было телесным органом, возникшим в результате мутации и отбора. Использование этого оружия забудется не легче, чем станет рудиментарным какой-нибудь столь же жизненно важный орган.

Даже если один-единственный индивид приобретает какую-то важную для сохранения вида особенность или способность, она тотчас же становится общим достоянием всей популяции; именно это и обусловливает упомянутое ускорение исторического становления во много тысяч раз, вошедшее в мир вместе с понятийным мышлением. Процессы приспособления, требовавшие прежде целых геологических эпох, теперь могут происходить в течение нескольких поколений. На эволюцию, на филогенез, протекающий медленно, почти незаметно в сравнении с новыми процессами, отныне накладывается история; над филогенетически возникшим сокровищем наследственной массы возвышается громадное здание исторически приобретенной и традиционно передаваемой культуры.

Так же, как использование оружия и орудий труда и выросшее из него мировое господство человека, третий, самый прекрасный дар понятийного мышления влечет за собой свои опасности. Все культурные достижения человека имеют одну большую "загвоздку": они касаются только тех его качеств и действий, которые подвержены влиянию индивидуальной модификации, влиянию обучения. Очень многие из врожденных форм поведения, свойственных нашему виду, не таковы: скорость их изменения в процессе изменения вида осталась такой же, с какой изменяются телесные признаки, с какой шел весь процесс становления до того, как вышло на сцену понятийное мышление.

==223

Что могло произойти, когда человек впервые взял в руку рубило? Вполне вероятно, нечто подобное тому, что можно наблюдать у детей в возрасте двух-трех лет, а иногда и старше: никакой инстинктивный или моральный запрет не удерживает их от того, чтобы изо всей силы бить друг друга по голове тяжелыми предметами, которые они едва могут поднять. Вероятно. изобретатель первого рубила так же мало колебался, ударить ли товарища, который его только что разозлил. Ведь чувства ничего не говорили ему об ужасном действии его изобретения; врожденный запрет убийства тогда, как и теперь, был настроен у человека на его естественное вооружение. Смутился ли он, когда его собрат по племени упал перед ним мертвым? Мы можем предположить это с уверенностью. Общественные высшие животные часто реагируют на внезапную смерть собрата по виду весьма драматическим образом. Серые гуси стоят над мертвым другом с шипением, в состоянии наивысшей готовности к обороне. Это описывает Гейнрот, застреливший однажды гуся в присутствии его семьи. Я видел то же самое, когда египетский гусь ударил в голову молодого серого; тот, шатаясь, добежал до родителей и тотчас умер от мозгового кровоизлияния. Родители не могли видеть удара и потому реагировали на падение и смерть своего ребенка точно так же. Мюнхенский слон Вастль, который без какого-либо агрессивного намерения, играя, тяжело ранил своего попечителя, пришел в величайшее волнение и встал над раненым, защищая его, чем, к сожалению, помешал оказать ему своевременную медицинскую помощь. Бернгард Гржимек рассказывал мне, что самец шимпанзе, который укусил и серьезно ранил его, пытался стянуть пальцами края раны, как только у него прошла вспышка ярости.

Вполне вероятно, что первый Каин тотчас же осознал весь ужас своего поступка. Довольно скоро должны были пойти разговоры, что, если убивать слишком много членов своего племени, это поведет к нежелательному ослаблению его боевого потенциала. Какой бы ни была отучающая кара, предотвращавшая безудержное применение нового оружия, во всяком случае, возникла какая-то, пусть примитивная, форма ответственности, которая уже тогда защищала человечество от самоуничтожения.

Таким образом, первая функция, которую выполняла ответственная мораль в истории человечества, состояла в том, чтобы восстановить утраченное равновесие между вооруженностью и врожденным запретом убийства. Во всех прочих отношениях требования разумной ответственности могли быть у первых людей еще совсем простыми и легко выполнимыми.

Не будет слишком рискованным допущением, если мы предположим, что первые настоящие люди, каких мы знаем из доисторических эпох — скажем, кроманьонцы, — обладали почти в точности такими же инстинктами, такими же естественными наклонностями, что и мы; что в организации своих сообществ и при столкновениях между ними они вели себя примерно так же, как некоторые еще и сегодня живущие племена, например папуасы центральной Новой Гвинеи. У них каждое из крошечных селений находится в постоянном состоянии войны с соседями и в отношениях умеренной взаимной охоты за головами. "Умеренность". как ее определяет Маргарет Мид, состоит в том, что не предпринимаются организованные разбойничьи походы с целью добычи вожделенных человеческих голов, а лишь иногда, случайно встретив на

==224

границе своей территории старуху или нескольких детей, "захватывают с собой" их головы.

Ну а теперь, исходя из этих допущений, представьте себе, что вы живете в таком сообществе вместе с десятью—пятнадцатью лучшими друзьями, с их женами и детьми. Эти несколько мужчин неизбежно должны стать побратимами, они друзья в самом подлинном смысле слова, каждый не раз спасал другому жизнь, и хотя между ними возможно, как бывает, скажем, у мальчишек в школе, какое-то соперничество из-за рангового порядка, из-за девушек и т. д., оно неизбежно отходит далеко на задний план перед постоянной необходимостью вместе защищаться от враждебных соседей. А сражаться с ними за существование своего сообщества приходилось бы так часто, что все побуждения внутривидовой агрессии находили бы более чем достаточный выход наружу. Я думаю, что при таких обстоятельствах в таком содружестве пятнадцати мужчин любой из нас уже по естественной склонности соблюдал бы десять заповедей Моисея по отношению к своему товарищу и не стал бы ни убивать его, ни клеветать на него, ни красть жену его или что бы там ни было, ему принадлежащее. Без сомнения, каждый по естественной склонности стал бы чтить не только отца своего и мать свою, но и вообще всех старых и мудрых, что и происходит, согласно Фрезеру Дарлингу, уже у оленей, и тем более у приматов, как явствует из наблюдений Уошбэрна, де Вора и Кортландта.

Иными словами, естественные наклонности человека не так уж дурны. От рождения* человек не так уж зол, он только недостаточно хорош для требований современной общественной жизни.

Уже возрастание числа индивидов, принадлежащих к одному и тому же сообществу, должно иметь два последствия, нарушающих равновесие между важнейшими инстинктами взаимного притяжения и отталкивания, т. е. между личным союзом и внутривидовой агрессией. Во-первых, для личных уз вредно, когда их становится слишком много. Старая, ставшая пословицей мудрость гласит, что по-настоящему хороших друзей у человека может быть лишь немного. Большой выбор "знакомых", который неизбежно появляется в каждом более крупном сообществе, уменьшает прочность каждой отдельной связи. Во-вторых, скученность множества индивидов на малом пространстве приводит к притуплению* всех социальных реакций. Каждому жителю современного большого города, перекормленному всевозможными социальными связями и обязанностями, знакомо тревожащее открытие, что уже не радуешься так, как ожидал, посещению друга, даже если действительно любишь его и давно его не видел. Замечаешь в себе явную наклонность к ворчливому недовольству, когда после ужина еще звонит телефон. Возрастающая готовность к агрессивному поведению является, как давно уже знают социологи-экспериментаторы, характерным следствием скученности (по-английски crowding).

К этим нежелательным последствиям увеличения размеров нашего сообщества добавляется невозможность разрядить весь "предусмотренный" для вида объем агрессивных побуждений. Мир — первейшая обязанность гражданина, а враждебная соседняя деревня, которая когда-то доставляла объект для высвобождения внутривидовой агрессии, ушла в идеальную даль

8 К Лоренц

==225

Чем больше развивается цивилизация, тем менее благоприятны все предпосылки для надлежащего проявления наших естественных склонностей к социальному поведению, в то время как требования к нему постоянно возрастают. Мы-должны обращаться с нашим "ближним" как с лучшим другом, хотя, быть может, никогда его не видели; более того, с помощью своего разума мы вполне можем сознавать, что обязаны любить даже наших врагов, до чего наши естественные наклонности никогда бы нас не довели. Все проповеди аскезы, предостерегающие от того, чтобы давать волю инстинктивным побуждениям, учение о первородном грехе, утверждающее, что человек зол от рождения*, — все это имеет общее рациональное зерно: понимание того, что человек не вправе слепо следовать своим врожденным наклонностям, а должен учиться властвовать над ними и, предвидя последствия, ответственно контролировать их проявления.

Можно ожидать, что цивилизация будет развиваться все более ускоренным темпом; хотелось бы надеяться, что культура не будет от нее отставать. В той же мере будет возрастать бремя, возлагаемое на ответственную мораль. Расхождение между тем, что человек готов сделать для общества из естественной склонности, и тем, чего общество от него требует, будет расти; и ответственности будет все труднее преодолевать это расхождение. Эта мысль очень тревожит, потому что при всем желании нельзя увидеть никаких селективных преимуществ, которые хоть один человек мог бы извлечь сегодня из обостренного чувства ответственности или из добрых естественных наклонностей. Скорее следует серьезно опасаться, что нынешняя коммерческая организация общества под поистине дьявольским влиянием соперничества между людьми направляет отбор в прямо противоположную сторону. Так что задача ответственности постоянно становится труднее и с этой стороны.

Мы не облегчим ответственной морали решение всех этих проблем, переоценивая ее силу. Гораздо полезнее скромно осознать, что она — "всего лишь" компенсационный механизм, который приспосабливает наше инстинктивное наследие к требованиям культурной жизни и образует с ним функционально единую систему. Такая точка зрения разъясняет многое из того, что непонятно при ином подходе.

Мы все страдаем от необходимости подавлять свои побуждения, одни больше, другие меньше, поскольку наши социальные инстинкты и склонности весьма различны. По доброму, старому психиатрическому определению психопат — это человек, который либо страдает от требований, предъявляемых ему обществом, либо заставляет страдать общество. Так что в известном смысле все мы психопаты, поскольку навязанное общим благом отречение от собственных побуждений заставляет страдать каждого из нас. Но это определение в особенности относится к тем людям, которые под бременем этих требований ломаются и становятся либо невротиками, т. е. больными, либо преступниками. В соответствии с этим точным определением, "нормальный" человек отличается от психопата и добрый гражданин от преступника вовсе не так резко, как в других случаях здоровое отличается от больного! Это различие скорее аналогично тому, какое существует между человеком с компенсированной сердечной недостаточностью и больным, страдающим "декомпенсированным пороком", чье сердце при возрастающей мышечной

==226

нагрузке уже не в состоянии справиться с недостаточным закрытием клапана или с его сужением. Это сравнение оправдывается и тем, что компенсация требует затрат энергии.

Такая точка зрения на ответственную мораль может разрешить противоречие в кантовской концепции морали, которое поразило уже Фридриха Шиллера. Он, называвший Гердера "умнейшим из всех кантианцев", восставал против обесценения всех естественных склонностей в этическом учении Канта и высмеял это в великолепной ксении: "Я с радостью служу другу, но, к несчастью, делаю это по склонности, и поэтому меня часто гложет мысль, что я не добродетелен!"

Однако мы не только служим своему другу по склонности, мы еще и оцениваем его дружеские поступки с точки зрения того, в самом ли деле теплая естественная склонность побудила его к такому поведению! Если бы мы были последовательными до конца кантианцами, мы должны были бы поступать наоборот и выше всего ценить такого человека, который по своей натуре нас совершенно не переносит, но которого "ответственный вопрос к себе" вопреки его сердечной склонности заставляет вести себя по отношению к нам прилично. Однако в действительности мы относимся к таким благодетелям в лучшем случае с весьма прохладным вниманием, а любим только того, кто относится к нам по-дружески потому, что это доставляет ему радость, и если делает что-то для нас, то не считает, что совершил нечто достойное благодарности.

Когда мой незабвенный учитель Фердинанд Гохштеттер в возрасте 71 года читал свою прощальную лекцию, тогдашний ректор Венского университета сердечно благодарил его за долгую и плодотворную работу. На эту благодарность Гохштеттер дал ответ, в котором сконцентрирован весь парадокс ценности естественных наклонностей или ее отсутствия. Вот что он сказал: "Вы благодарите меня за то, за что я не заслуживаю ни малейшей благодарности! Благодарите моих родителей, моих предков, которые дали мне в наследство такие, а не другие наклонности. Но если вы спросите меня, чем я занимался всю жизнь в науке и в преподавании, то я должен честно ответить: я, собственно, всегда делал именно то, что доставляло мне наибольшее удовольствие!"

Какое поразительное противоречие! Этот великий естествоиспытатель, который — я это знаю совершенно точно — никогда не читал Канта, принимает здесь именно его точку зрения по поводу ценностной индифферентности естественных наклонностей и в то же время высокой ценностью своей жизни и труда приводит к нелепости учение Канта о ценностях еще основательнее, чем Шиллер в своей ксении! Но из этой апории есть выход, и кажущаяся проблема получает очень простое решение, как только мы признаем ответственную мораль компенсационным механизмом и перестанем отрицать ценность естественных наклонностей.

Если нам приходится оценивать поступки некоторого человека, в том числе и собственные, то они, само собой, оцениваются тем выше, чем меньше соответствуют простой и естественной склонности. Однако если нужно оценить самого человека — например, решая, можно ли с ним дружить, то также само собой предпочтение отдается тому, чье дружественное поведение определяется вовсе не разумными соображениями — как бы высокоморальны они ни были, — а исключительно

==227

чувством теплой естественной склонности. Когда мы подобным образом используем для оценки человеческих поступков и самих людей разные критерии, это не только не парадокс, но проявление простого здравого смысла.

Кто ведет себя социально уже по естественной склонности, тому в обычных обстоятельствах почти не нужны механизмы компенсации, а в случае нужды он обладает мощными моральными резервами. Кто уже в повседневных условиях вынужден тратить все сдерживающие силы своей моральной ответственности, чтобы держаться на уровне требований культурного общества, — тот, естественно, гораздо раньше ломается при возрастании напряжения. Энергетическая сторона нашего сравнения с пороком сердца и сюда подходит очень точно, поскольку возрастание напряжения, при котором социальное поведение людей становится "декомпенсированным", может быть самой различной природы, если только оно "истощает силы". Мораль легче всего отказывает не под действием одиночного, резкого и чрезмерного испытания, а вследствие истощающего, долговременного нервного перенапряжения, какого бы рода оно ни было. Заботы, нужда, голод, страх, переутомление, безнадежность и т. д. — все это действует одинаково. Кому случалось наблюдать множество людей в условиях такого рода — на войне или в заключении, — тот знает, насколько непредвиденно и внезапно наступает моральная декомпенсация. Люди, на которых, казалось, можно положиться как на каменную гору, неожиданно ломаются, а в других, не вызывавших особого доверия, открываются прямо-таки неисчерпаемые источники сил, и они одним лишь своим примером помогают бесчисленному множеству остальных сохранить моральную стойкость. Однако пережившие нечто подобное знают и то, что сила доброй воли и ее устойчивость — две независимые переменные. Осознав это, по-настоящему учишься не чувствовать себя выше того, кто сломался раньше, чем ты сам. Наилучший и благороднейший в конце концов доходит до такой точки, что больше не может: "Элой, Элой, ламма савахфани?"*

Согласно этическому учению Канта, внутренняя закономерность человеческого разума одна и сама по себе порождает категорический императив, как ответ на "ответственный вопрос к себе". Кантовские понятия "разум" (Vernunft) и "рассудок" (Verstand) отнюдь не идентичны. Для него само собой разумеется, что разумное существо просто не может хотеть причинить вред другому, подобному себе. В самом слове "Vernunft" этимологически заключена способность "входить в соглашение" ("ins Benehmen zu setzen*"), иными словами — существование эмоционально высоко ценимых социальных связей между всеми разумными существами. Таким образом, для Канта совершенно ясно и самоочевидно то, что для этолога нуждается в объяснении: тот факт, что человек не хочет вредить другому. То, что великий философ считает здесь очевидным нечто, требующее объяснения, вносит, конечно, некоторую непоследовательность в величественный ход его мыслей; но эта непоследовательность делает его учение более приемлемым для человека, мыслящего биологически. Тут появляется небольшая лазейка, через которую в достойное восхищения здание его умозаключений, в остальных случаях чисто рациональны ^, может пробраться чувство, иными

==228

словами — инстинктивные мотивации. Кант тоже не верил, что человек удерживается от какого-либо действия, к которому его побуждают естественные склонности, чисто рассудочным осознанием логического противоречия в принципе его поведения. Совершенно очевидно, что необходим некоторый эмоциональный фактор, чтобы преобразовать чисто рассудочное осознание в императив или в запрет. Если мы мысленно уберем из нашего жизненного опыта эмоциональное восприятие ценностей — скажем, сравнительной ценности различных ступеней эволюции, — если для нас не будут представлять ценности человек, человеческая жизнь и человечество, то самый безукоризненный аппарат нашего интеллекта останется мертвой машиной без мотора. Сам по себе он в состоянии лишь дать нам средство к достижению каким-то образом указанных целей, но не может ни ставить такие цели, ни отдавать нам приказы. Если бы мы были нигилистами типа Мефистофеля и считали бы, что "лучше б ничего не стало", то с точки зрения рассудка в принципе нашего поведения не было бы никакого противоречия, если бы мы нажали пусковую кнопку водородной бомбы.

Только ощущение ценности, только чувство присваивает знак "плюс" или "минус" ответу на наш категорический вопрос к себе и превращает его в императив или в запрет. Но и то и другое возникает не из разума, а из стремлений, исходящих из тьмы, в глубину которой наше сознание не проникает. В этих слоях, лишь косвенно доступных человеческому разуму, инстинктивное и усвоенное путем обучения образуют в высшей степени сложную структуру, которая не только близко родственна такой же структуре высших животных, но в значительной своей части попросту ей тождественна. Эти структуры существенно различны лишь там, где у человека в усвоенное путем обучения входит культурная традиция. Из последовательности этих взаимодействий, протекающих почти исключительно в подсознании, возникают побуждения ко всем нашим поступкам, в том числе и к тем, которые сильнейшим образом подчинены управлению нашего самовопрошающего разума. Отсюда возникают любовь и дружба, вся теплота чувства, понятие красоты, стремление к художественному творчеству и к научному познанию. Человек, избавленный от всего так называемого "животного", лишенный стремлений, исходящих из тьмы, человек как чисто разумное существо был бы отнюдь не ангелом, скорее его полной противоположностью!

Между тем нетрудно понять, каким образом могло утвердиться мнение, будто все хорошее, и только хорошее, полезное для человеческого сообщества, обязано своим существованием морали, а все "эгоистичные" мотивы человеческого поведения, несовместимые с требованиями общества, возникают из "животных" инстинктов. Если человек задаст себе категорический вопрос Канта: "Могу ли я возвысить принцип моего поведения до уровня естественного закона, или при этом возникло бы нечто противоречащее разуму?" — то все формы поведения, в том числе и чисто инстинктивные, окажутся вполне разумными при условии, что они выполняют функции сохранения вида, ради которых были созданы Великими Конструкторами эволюции. Противоречащее разуму появляется лишь в случае нарушения функции какого-либо инстинкта. Отыскать это нарушение — задача категорического вопроса, а компенсировать — категорического императива. Если инстинкты дей-

==229

ствуют правильно, "по замыслу конструкторов", то вопрос к себе не сможет отличить их от разумного. В этом случае вопрос: "Могу ли я возвысить принцип моего поведения до уровня естественного закона?" получает безусловно положительный ответ, ибо этот принцип сам по себе уже является таким законом!

Ребенок падает в воду, мужчина прыгает за ним, вытаскивает его, исследует принцип своего поведения и находит, что он, будучи возвышен до естественного закона, звучал бы примерно так: Когда взрослый самец Homo sapiens L. видит, что жизни детеныша его вида угрожает опасность, от которой он может его спасти, — он это делает. Находится ли такая абстракция в противоречии с разумом? Конечно нет! Спаситель может мысленно похлопать себя по плечу и гордиться тем, как разумно и морально он себя вел. Если бы он на самом деле занимался такими рассуждениями, ребенок давно бы уже утонул, прежде чем он прыгнул бы в воду. Однако человеку, принадлежащему нашей западной культуре, очень не нравится слышать, что действовал он чисто инстинктивно и что каждый павиан в аналогичной ситуации сделал бы то же самое.

Древняя китайская мудрость гласит, что, хотя все животное есть в человеке, не все человеческое есть в животном; но отсюда вовсе не следует, что это "животное в человеке" есть нечто изначально злое, достойное презрения и по возможности подлежащее искоренению. Существует человеческая реакция, лучше всего показывающая, насколько необходимо может быть безусловно "животное" поведение, унаследованное от антропоидных предков, причем именно для поступков, которые не только считаются сугубо человеческими и высокоморальными, но и на самом деле являются таковыми. Эта реакция — так называемое воодушевление. Уже само название, которое создал для нее немецкий язык (Begeisterung), выражает мысль, что человеком овладевает нечто очень высокое, сугубо человеческое, а именно дух (Geist). Греческое слово "энтузиазм" означает даже, что им овладевает бог. Однако в действительности воодушевленным человеком овладевает наш старый друг и новый враг — внутривидовая агрессия, и притом в форме древнейшей и никак не сублимированной реакции социальной защиты.

В соответствии с этим воодушевление запускается прямо-таки с предсказуемостью рефлекса такими внешними ситуациями, которые требуют вступления в борьбу за нечто общественно важное, особенно если это освящено культурной традицией. Это может быть нечто конкретное — семья, нация. Alma Mater или спортивное общество, — а могут быть такие абстрактные понятия, как былое великолепие студенческих корпораций, неподкупность художественного творчества или профессиональный этос индуктивного исследования. Я единым духом называю вещи, которые представляются ценными мне самому, и вещи, которые непонятно почему воспринимаются как таковые другими людьми, с намерением показать недостаток избирательности, благодаря которому воодушевление становится иногда столь опасным.

К раздражающим ситуациям, вернейшим образом вызывающим воодушевление и целенаправленно создаваемым демагогами, принадлежит прежде всего угроза вышеупомянутым ценностям. Враг или его чучело может быть выбран почти произвольно и, подобно находящимся под угрозой ценностям, может быть конкретным или абстрактным.

К оглавлению

==230

"Эти" евреи, боши, гунны, эксплуататоры, тираны и т. д. годятся точно так же, как мировой капитализм, большевизм, фашизм, империализм и многие другие "измы". Во-вторых, к раздражающим ситуациям такого рода относится возможно сильнее увлекающая за собой фигура вождя, без которой, как известно, не могут обойтись даже наиболее антифашистски настроенные демагоги (вообще сходство методов, используемых самыми разными политическими течениями, свидетельствует об инстинктивной природе человеческой реакции воодушевления, которую можно использовать в демагогических целях). В-третьих — и это едва ли не самый важный момент, — к сильнейшим факторам, запускающим воодушевление, принадлежит также возможно большее число совместно увлеченных. Закономерности воодушевления в этом отношении вполне тождественны описанным в 8-й главе закономерностям образования анонимных стай, когда увлекающее действие с возрастанием числа индивидов растет, по-видимому, в геометрической прогрессии.

Каждый человек со сколько-нибудь сильными чувствами знает, какие субъективные ощущения сопровождают эту реакцию. Прежде всего она характеризуется качеством самого чувства, известного под именем воодушевления. По спине и, как выясняется при более внимательном наблюдении, также по внешней стороне рук пробегает "священный трепет". Человек чувствует себя освободившимся от всех связей повседневного мира и поднявшимся над ними, он готов все бросить, чтобы повиноваться зову Священного Долга. Все препятствия, стоящие на пути к выполнению этого долга, теряют значение и важность; инстинктивные запреты калечить и убивать собратьев по виду утрачивают, увы, значительную часть своей силы. Разумные соображения, любая критика или встречные доводы против действий, диктуемых воодушевлением, заглушаются тем, что удивительная переоценка всех ценностей заставляет воспринимать их не только как безосновательные, но даже как низменные и позорные. Короче, как это прекрасно выражено в украинской пословице: "Коли прапор в'ется, про голову нейдется!"*

С этими переживаниями коррелируется следующее объективно наблюдаемое поведение: повышается тонус всех поперечно-полосатых мышц, осанка становится более напряженной, руки несколько приподнимаются в стороны и слегка поворачиваются внутрь, так что локти немного выдвигаются наружу. Голова гордо поднимается, подбородок вытягивается вперед, а лицевая мускулатура создает совершенно определенную мимику, известную всем нам из кинофильмов как "героическое лицо". На спине и вдоль внешней стороны рук топорщатся волоски — именно это составляет объективную сторону пресловутого "священного трепета".

В священности этого трепета и в одухотворенности воодушевления усомнится тот, кто видел соответствующие формы поведения самца шимпанзе, который с беспримерным мужеством становится на защиту своего стада или семьи. Он тоже вытягивает вперед подбородок, напрягает все тело и поднимает локти в стороны; у него тоже шерсть встает дыбом, что приводит к резкому и несомненно устрашающему увеличению контура его тела при взгляде спереди. Поворот рук внутрь совершенно очевидным образом предназначен для того, чтобы обратить

==231

наружу наиболее заросшую сторону и тем усилить упомянутый эффект. Общая комбинация осанки и вздыбленной шерсти служит тому же "блефу", что у выгибающей спину кошки: она выполняет задачу изобразить животное более крупным и опасным, чем оно есть на самом деле. Но и наш "священный трепет" — не что иное, как взъерошивание шерсти, от которой у нас остались лишь следы.

Что переживает обезьяна при своей социальной защитной реакции — этого мы не знаем, но она, видимо, так же самоотверженно и героически ставит на карту свою жизнь, как воодушевленный человек. Нет сомнений в подлинной эволюционной гомологии реакции защиты стада у шимпанзе и воодушевлениия у человека; более того, можно достаточно хорошо представить себе, как одно произошло из другого. Ведь и у нас те ценности, на защиту которых мы поднимаемся с воодушевлением, имеют прежде всего общественную значимость. Если мы припомним сказанное в главе "Привычка, церемония и волшебство", нам покажется почти неизбежным то, что реакция, которая первоначально служила защите индивидуально знакомых, конкретных членов сообщества, все больше и больше берет под свою защиту сверхиндивидуальные, передаваемые традицией культурные ценности, имеющие более долгую жизнь, чем группы отдельных людей.

Тот факт, что мужественное выступление за то, что нам кажется высочайшей ценностью, протекает по таким же нервным путям, как социальные защитные реакции наших антропоидных предков, я воспринимаю не как отрезвляющее напоминание, а как весьма серьезный призыв к самопознанию. Человек, у которого такой реакции нет, — калека в отношении инстинктов, и я не хотел бы иметь его своим другом. Но тот, кто дает увлечь себя слепой рефлекторности этой реакции, представляет угрозу для человечества, ибо он — легкая добыча для тех демагогов, которые умеют провоцировать раздражающие ситуации, вызывающие человеческую агрессивность, так же хорошо, как мы, специалисты по физиологии поведения, умеем проделывать это на наших подопытных животных. Когда при звуках старой песни или даже какого-нибудь марша по мне хочет пробежать священный трепет, я обороняюсь от искушения, говоря себе, что шимпанзе тоже производят ритмичный шум, готовясь к совместному нападению. Подпевать — значить протягивать палец дьяволу.

Воодушевление — это настоящий, автономный инстинкт человека, как, скажем, инстинкт триумфального крика у серых гусей. Оно обладает своим собственным аппетентным поведением, своими собственными механизмами запуска и доставляет, как знает каждый по собственному опыту, столь сильное удовлетворение, что противиться его заманчивому действию почти невозможно. Подобно тому как триумфальный крик существенно влияет на социальную структуру серых гусей и даже господствует над ней, побуждение к воодушевленному вступлению в бой в значительной степени определяет общественную и политическую структуру человечества. Человечество не потому воинственно и агрессивно, что разделено на враждебно противостоящие друг другу партии; оно структурировано именно таким образом потому, что это создает раздражающую ситуацию, необходимую для разрядки социальной агрессии. "Если бы какое-то спасительное вероучение вдруг охватило весь мир,

==232

_ пишет Эрих фон Гольст, — оно тотчас же раскололось бы по меньшей мере на два резко враждебных толкования (свое — истинное, другое — еретическое), и вражда и борьба пылали бы, как и раньше; ибо человечество, к сожалению, таково, каково оно есть".

Таков Двуликий Янус — человек. Единственное существо, способное с воодушевлением посвящать себя высшим целям, нуждается для этого в организации физиологии поведения, звериные особенности которой несут в себе опасность, что это существо будет убивать своих братьев в убеждении, будто так надо для достижения именно этих высших целей

Ессе homo!

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46-47-48-49-50-51-52-53-54-55-56-57-58-59-