Глава 7 ФОРМЫ ПОВЕДЕНИЯ, АНАЛОГИЧНЫЕ МОРАЛЬНЫМ

Не убий. Пятая заповедь

В 5-й главе, где речь шла о процессе ритуализации, я пытался показать, как этот процесс, причины которого все еще весьма загадочны, создает совершенно новые инстинкты, диктующие организму свои собственные "ты должен..."* так же категорично, как и любой из, казалось бы, самодержавных "больших" инстинктов голода, страха или любви. В предыдущей 6-й главе я стремился решить еще более трудную задачу: коротко и доступно показать, как происходит взаимодействие между различными автономными инстинктами, каким общим правилам оно подчиняется и какими способами можно, несмотря на все сложности, получить некоторое представление о структуре взаимодействий в таких формах поведения, которые вызываются несколькими соперничающими побуждениями.

Я тешу себя надеждой, быть может обманчивой, что мне удалось решить обе эти задачи, и я могу не только произвести синтез изложенного в двух последних главах, но и применить полученные в них результаты к вопросу, которым мы теперь займемся: каким образом ритуал выполняет поистине невыполнимую задачу — удерживает внутривидовую агрессию от всех проявлений, которые могли бы серьезно повредить сохранению вида, но при этом не выключает ее функций, необходимых для сохранения вида! Часть предыдущей фразы, выделенная курсивом, уже отвечает на вопрос — на первый взгляд напрашивающийся, но обличающий полное непонимание сущности агрессии, — почему у тех животных, для которых тесная совместная жизнь является преимуществом, агрессия попросту не запрещена: именно потому, что без ее функций, рассмотренных в 3-й главе, нельзя обойтись!

Решение проблем, возникающих таким образом перед обоими Великими Конструкторами эволюции, достигается всегда одним и тем же способом: полезный и даже необходимый в общем случае инстинкт оставляется без изменения, но для особых случаев, где его проявление было бы вредно, вводится весьма специальный созданный ad hoc механизм торможения. Культурно-историческое развитие народов и в этом отношении происходит аналогичным образом; именно поэтому важнейшие требования Моисеевых и всех прочих скрижалей — не предписания (Gebote), а запреты (Verbote). Нам еще придется подробнее говорить о том. о чем мы здесь лишь предварительно упомянем: передаваемые традицией и привычно выполняемые табу имеют какое-то отношение к разумной морали в смысле Иммануила Канта разве что у вдохновенного законодателя, но никак не у его верующих последователей. Как инстинктивные торможения и ритуалы, препятствующие асоциальному поведению у животных, так и человеческие табу вызывают поведение, аналогичное истинно моральному лишь функционально; во всем остальном оно так же далеко от морали, как животное от человека! Но даже постигнув сущность этих связей, нельзя не восхищаться снова и снова,

==136

наблюдая работу физиологических механизмов, которые побуждают животных к самоотверженному поведению, направленному на благо сообщества, как это предписывают нам, людям, законы морали.

Впечатляющий пример такого поведения, аналогичного человеческой морали, являют так называемые турнирные бои (K.ommentkampfe). Вся их организация направлена на то, чтобы выполнить важнейшую задачу поединка — определить, кто сильнее, — не причинив серьезного вреда более слабому. Поскольку турнир или спортивное состязание имеют ту же цель, то все турнирные бои неизбежно производят даже на знающих людей впечатление "рыцарственности", или "спортивного благородства"*. Среди цихлид есть вид, Cichlasoma biocellatum, который именно из-за этого приобрел свое название, широко распространенное у американских любителей: у них эта рыбка называется "Джек Дэмпси" по имени чемпиона мира по боксу, прославившегося своим безупречным

поведением на ринге.

О турнирных боях рыб, и в частности о процессах ритуализации, которые привели к их возникновению из первоначальных подлинных боев, мы знаем довольно много. Почти у всех костистых рыб настоящей схватке предшествуют угрожающие позы, которые, как уже говорилось на с. 127, всегда вытекают из конфликта между стремлениями к нападению и к бегству. Среди этих поз в наибольшей степени развилась в специальный ритуал так называемая демонстрация развернутого бока, которая первоначально наверняка возникла из мотивированного страхом отворачивания от противника и одновременного, также мотивированного стремлением к бегству, развертывания вертикальных плавников. Но поскольку при этих движениях противнику предъявляется контур тела максимально возможных размеров, то из них путем мимического преувеличения при добавочных изменениях морфологии плавников смогла развиться та впечатляющая демонстрация развернутого бока, которую знают все аквариумисты и многие другие по сиамским бойцовым рыбкам и по другим популярным породам рыб.

В тесной связи с угрозой развернутым боком у костистых рыб возник очень широко распространенный запугивающий жест — так называемый удар хвостом. Из позиции развернутого бока рыба, напрягши все тело и далеко отведя хвостовой плавник, производит сильный удар хвостом в сторону противника. Хотя сам удар противника не затрагивает, рецепторы давления на его боковой линии воспринимают волну, сила которой, очевидно, сообщает ему о величине и боеспособности его соперника, так же как размеры контура, видимого при демонстрации развернутого бока.

Другая форма угрозы возникла у многих окуневых и у других костистых рыб из заторможенного страхом фронтального удара. В исходной позиции для броска вперед оба противника изгибают свои тела, словно напряженные S-образные пружины, и медленно плывут друг другу навстречу, по большей части топорща жаберные крышки или раздувая жаберную кожу. Это соответствует развертыванию плавников при угрозе боком, поскольку увеличивает контур тела, видимый противником. При фронтальной угрозе у очень многих рыб иногда случается, что противники одновременно хватают друг друга за пасть, но в со-

==137

ответствии с конфликтной ситуацией, из которой возникает фронтальная угроза, они всегда делают это не резким, решительным таранным толчком, а заторможенно, словно колеблясь. Из этой формы драки зубами у некоторых семейств рыб — как у лабиринтовых рыб, лишь отдаленно примыкающих к большой группе окуневых, так и у цихлид, типичных представителей окуневых, — возникла интереснейшая ритуализованная борьба, при которой оба соперника в самом буквальном смысле слова "меряются силами", не причиняя друг другу вреда. Они хватают друг друга за челюсть — а у всех видов, для которых характерен этот способ турнирного боя, челюсть покрыта толстой, трудноуязвимой кожей — и тянут изо всех сил. Так возникает состязание, очень похожее на старые состязания швейцарских крестьян, когда соперники тянули друг друга за штаны; оно может продолжаться несколько часов, если встречаются равные противники. У двух в точности равных по силе самцов красивого синего вида широколобых окуньков мы запротоколировали однажды такой поединок, длившийся с 8.30 утра до 2.30 пополудни.

За этим так называемым "перетягиванием пасти" ("Maulzerren") — у некоторых видов это скорее "переталкивание" ("Mauldruecken"), потому что рыбы не тянут, а толкают друг друга, — через какое-то время, очень разное для разных видов, следует настоящая схватка, при которой рыбы уже без каких-либо запретов стремятся бить друг друга по незащищенным бокам, чтобы нанести как можно более серьезный урон. Таким образом, препятствующий кровопролитию "турнир" угроз и следующая непосредственно за ним прикидка сил первоначально наверняка были лишь прелюдией к настоящей "мужей истребляющей битве". Однако такой обстоятельный пролог уже выполняет чрезвычайно важную задачу, поскольку дает более слабому сопернику возможность своевременно отказаться от безнадежной борьбы. Именно так выполняется в большинстве случаев важнейшая видосохраняющая функция поединка — выбор сильнейшего, причем ни один из соперников не приносится в жертву и даже не получает повреждений. Лишь в том редком случае, когда бойцы в точности равны по силе, к решению приходится идти кровавым путем.

Сравнение видов, у которых турнирный бой развился в меньшей степени, с теми, у которых он развился сильнее, а также изучение ступеней развития отдельного животного от безудержно драчливого малька до благородного "Джека Дэмпси", дают нам надежные точки опоры для понимания того, как развились турнирные бои в процессе эволюции. Рыцарски благородный турнирный бой возникает из жестокой борьбы без правил прежде всего под действием трех независимых друг от друга процессов; ритуализация, с которой мы познакомились в предыдущей главе, — лишь один из них, хотя и важнейший.

Первый шаг от кровавой борьбы к турнирному бою состоит, как уже упоминалось, в увеличении промежутка времени, вдвинувшегося между выполнением отдельных постепенно усиливающихся угрожающих жестов и завершающим их осуществлением угрозы. У видов, сражающихся по-настоящему (например, у многоцветного гаплохромиса), отдельные фазы угроз — распускание плавников, демонстрация развернутого бока,

==138

раздувание жаберных крышек, борьба пастью — длятся лишь секунды, а затем тотчас же следуют первые таранные удары по бокам противника, причиняющие тяжелые ранения. При быстрых приливах и отливах возбуждения, которые так характерны для этих злобных рыбок, некоторые из упомянутых ступеней нередко пропускаются. Особенно "вспыльчивый" самец может войти в раж настолько быстро, что сразу начинает враждебные действия с серьезного таранного удара. У близкородственного, тоже африканского вида гемихромисов такое не наблюдается никогда; эти рыбки всегда строго придерживаются последовательности угрожающих жестов, каждый из которых выполняют довольно долго, часто много минут, прежде чем переходят к следующему.

Это четкое разделение во времени допускает два физиологических объяснения. Либо дальше друг от друга располагаются пороги возбуждения, при достижении которых отдельные формы движения включаются по очереди по мере возрастания боевой ярости, так что их последовательность сохраняется и при некотором ослаблении или усилении гнева; либо нарастание возбужденности приглушено, что приводит к более пологой и правильно возрастающей кривой. Есть основания, говорящие в пользу первого из этих предположений, но, обсуждая их здесь, мы

уклонились бы слишком далеко.

Рука об руку с увеличением продолжительности отдельных угрожающих действий идет их ритуализация, которая, как было описано на с. 114, приводит к мимическому преувеличению, ритмическому повторению и к появлению структур и красок, оптически подчеркивающих эти действия. Увеличенные плавники с ярким рисунком, который становится виден лишь в развернутом состоянии, броские пятна на жаберных крышках или жаберной коже, которые становятся видны при фронтальной угрозе, и множество других столь же театральных украшений превращают турнирный бой в одно из самых увлекательных зрелищ, какие можно увидеть, изучая поведение высших животных. Пестрота горящих возбуждением красок, размеренная ритмика угрожающих движений, вызывающе демонстрируемая сила соперников — все это едва ли не заставляет забыть, что здесь происходит настоящая борьба, а не спектакль, поставленный ради самого спектакля.

И наконец, третий процесс, весьма способствующий превращению кровавой борьбы в благородное состязание турнирного боя и для нашей темы не менее важный, чем ритуализация: возникают специальные физиологические механизмы поведения, которые тормозят опасные движения при атаке. Вот несколько примеров.

Если два "Джека Дэмпси" достаточно долго простоят друг против друга с угрозой развернутым боком и хвостовыми ударами, то вполне может случиться, что один из них соберется перейти к "перетягиванию пасти" на несколько секунд раньше другого. Он выходит из "боковой стойки" и с раскрытыми челюстями бросается на соперника, который еще продолжает угрожать боком и потому подставляет зубам нападающего незащищенный фланг. Но он никогда не использует эту слабость позиции и всегда останавливает свой бросок до того, как его зубы коснутся кожи противника.

==139

Мой покойный друг Хорст Зиверт описал и заснял на пленку аналогичное до мельчайших подробностей явление у ланей. У них высокоритуализованному бою, когда верхушки рогов дугообразными движениями ударяются одна о другую, а затем совершенно определенным образом раскачиваются взад и вперед, предшествует угроза развернутым боком, во время которой каждый из самцов проходит мимо соперника молодцеватым "строевым" шагом, покачивая при этом рогами вверх и вниз. Потом оба вдруг, как по команде, останавливаются, поворачиваются друг другу навстречу и опускают головы, так что рога с треском сшибаются у самой земли, сплетаясь между собой. За этим следует безопасная борьба, при которой, в точности как при перетягивании пасти у "Джеков Дэмпси", побеждает тот, кто продержится дольше. У ланей тоже может случиться, что один из бойцов захочет перейти ко второй фазе борьбы раньше другого и при этом нацелит свое оружие на незащищенный фланг соперника, что при могучем размахе тяжелых и острых рогов выглядит чрезвычайно опасно. Но еще раньше, чем окунь, олень тормозит это движение, поднимает голову и видит, что ничего не подозревающий противник марширует дальше и уже отошел от него на несколько метров. Тогда он пускается рысью, догоняет соперника и, успокоившись, снова начинает маршировать рядом с ним, покачивая рогами, до тех пор, пока оба не перейдут к борьбе более согласованным взмахом рогов.

В царстве высших позвоночных существует неисчислимое множество подобных запретов причинять вред собрату по виду. Они часто играют существенную роль и там, где наблюдатель, очеловечивающий поведение животных, вообще не заметил бы наличия агрессии и необходимости специальных механизмов для ее подавления. Если верить во "всемогущество" "безошибочного" инстинкта, то кажется просто парадоксальным, что, например, самке-матери необходимы специальные механизмы торможения, чтобы сдержать ее агрессивность по отношению к собственным детям, особенно новорожденным или только что вылупившимся из яйца.

В действительности эти специальные механизмы сдерживания агрессии очень нужны, потому что животные, заботящиеся о потомстве, как раз ко времени появления малышей должны быть особенно агрессивны по отношению к любым другим существам. Птица, высиживающая яйца, должна для защиты своего потомства нападать на любое приближающееся к гнезду живое существо, с которым она хоть сколько-нибудь соразмерна. Индейка, пока она сидит на гнезде, должна быть постоянно готова с максимальной энергией нападать не только на мышей, крыс, хорьков, ворон, сорок, и т. д. и т. п., но и на собратьев по виду: на индюка с шершавыми ногами, на индюшку, ищущую гнездо, потому что они почти так же опасны для ее выводка, как хищники. И, естественно, она должна быть тем агрессивнее, чем ближе угроза к центру ее мира, к ее гнезду. Только собственному птенцу, который в самый разгар ее агрессивности вылупляется из скорлупы, она не должна причинять никакого вреда! Как обнаружили мои сотрудники Вольфганг и Маргрет Шлейдты, это торможение у индейки включается только акустически. Для изучения некоторых других реакций самцов-индюков на акустичес-

К оглавлению

==140

кие стимулы они лишили слуха нескольких птиц посредством операции на внутреннем ухе. Эту операцию можно проделать лишь на только что вылупившемся цыпленке, а в этот момент различить пол еще трудно; поэтому среди глухих птиц случайно оказалось и несколько самок. Они были использованы — тем более что ни для чего другого они не годились — для изучения функции ответного поведения, которое играет столь существенную роль в связях между матерью и ребенком. Мы знаем, например, о серых гусях, что они сразу после появления на свет принимают за свою мать любой объект, который ответит звуком на их "писк одиночества". Шлейдты хотели предложить только что вылупившимся индюшатам выбор между индейкой, которая слышит их писк и правильно на него отвечает, и глухой, от которой ожидалось, что она

— не слыша писка птенцов — будет издавать свои призывы случайным

образом.

Как это часто случается при исследовании поведения, эксперимент дал результат, которого никто не ожидал, но который оказался гораздо интереснее ожидавшегося. Глухие индейки совершенно нормально высиживали птенцов, как и до того их социальное и половое поведение вполне отвечало норме. Но когда стали появляться на свет их индюшата

— оказалось, что материнское поведение подопытных животных нарушено самым драматичным образом: все глухие индейки заклевывали насмерть всех своих детей, едва они вылуплялись из яиц! Если глухой индейке, которая отсидела на искусственных яйцах положенный срок и потому должна быть готова к приему птенцов, показать однодневного индюшонка, она реагирует на него вовсе не материнским поведением: не издает призывных звуков, а когда малыш приближается к ней примерно на метр, готовится к отпору — распускает перья, яростно шипит и, как только индюшонок оказывается в пределах досягаемости ее клюва, клюет его изо всех сил. Если не предполагать, что у индейки повреждено еще что-либо важное, кроме слуха, то такое поведение можно объяснить только одним: у нее нет ни малейшей врожденной информации о том, как должны выглядеть ее малыши. Она клюет все, что движется около ее гнезда и не настолько велико, чтобы реакция бегства пересилила агрессию. Только писк индюшонка, и ничто больше, посредством врожденного механизма включает материнское поведение и сдерживает агрессию.

Последующие эксперименты с нормальными, слышащими индейками подтвердили правильность этой интерпретации. Если к индейке, сидящей на гнезде, подтягивать на нитке, как марионетку, натурально сделанное чучело индюшонка, то она клюет его точно так же, как глухая. Но стоит включить встроенный в чучело маленький динамик, из которого раздается магнитофонная запись "плача" индюшонка, как нападение обрывается вмешательством торможения, явно очень сильного, так же резко, как это описано выше на примере цихлид и ланей; индейка начинает издавать типичные призывные звуки, соответствующие квохтанью домашних кур.

Каждая неопытная индейка, только что впервые высидевшая индюшат, нападает на все предметы, движущиеся возле ее гнезда, размерами примерно от землеройки до большой кошки. У такой птицы нет

==141

врожденного "знания", как именно выглядят хищники, которых нужно отгонять. На беззвучно приближающееся чучело ласки или хомяка она нападает не более яростно, чем на чучело индюшонка, но, с другой стороны, готова тотчас по-матерински принять обоих хищников, если они предъявят "удостоверение индюшонка" — магнитофонную запись цыплячьего писка — через встроенный микродинамик. Сильное впечатление — видеть, как такая индейка, только что яростно клевавшая беззвучно приближавшегося птенчика, с материнским призывом расправляет перья, чтобы с готовностью принять под себя пищащее чучело хорька, подменного ребенка в самом отчаянном смысле слова.

Единственный признак, который, по-видимому, врожденным образом усиливает реакцию на врага, — это волосистая, покрытая мехом поверхность. По крайней мере, из наших первых опытов мы вынесли впечатление, что меховые чучела раздражают индеек сильнее, чем гладкие. В таком случае индюшонок, — а он имеет как раз подходящие размеры, движется около гнезда, да еще вдобавок покрыт пухом — просто не может не вызывать у матери постоянного оборонительного поведения, которое должно столь же постоянно подавляться цыплячьим писком, чтобы предотвратить детоубийство. Это относится, во всяком случае, к птицам, выводящим потомство впервые и еще не знающим по опыту, как выглядят их собственные дети. При индивидуальном обучении рассматриваемые формы поведения быстро меняются.

Только что описанный примечательно противоречивый состав "материнского" поведения индейки заставляет нас задуматься. Совершенно очевидно, что не существует ничего такого, что, как целое, могло бы быть названо "материнским инстинктом" или "инстинктом заботы о потомстве"; более того, нет даже врожденной "схемы" врожденного узнавания собственных детей. Целесообразное, с точки зрения сохранения вида, обращение с потомством является скорее результатом множества эволюционно возникших форм движения, реакций и торможений, организованных Великими Конструкторами таким образом, что все вместе они действуют при нормальных внешних условиях как целостная система, "как будто" данное животное знает, что ему нужно делать в интересах выживания вида и его отдельных особей. Такая система уже является тем, что вообще можно было бы назвать "инстинктом", а в случае нашей индейки — инстинктом заботы о потомстве. Но это понятие, даже если рассматривать его указанным образом, вводит в заблуждение, поскольку функции этой системы не ограничиваются теми, которые соответствуют определению данного понятия. Напротив, в ее общую структуру встроены и такие побуждения, которые имеют совершенно другие функции, как в нашем примере агрессия и включающие ее рецепторные механизмы. Кстати, тот факт, что индейка разъяряется при виде пушистых птенцов, бегающих вокруг гнезда, — это отнюдь не нежелательный побочный эффект. Напротив, для защиты потомства в высшей степени полезно, чтобы птенцы, особенно их красивые пушистые шубки, с самого начала приводили мать в состояние раздражения и готовности к атаке. На детей она напасть не может, этому надежно препятствует торможение, вызванное их писком, и тем легче она разряжает свою ярость на другие живые существа, оказавшиеся вблизи.

==142

Единственная специфическая структура, вступающая в действие только в этой системе поведения, — это структура избирательного реагирования на писк птенцов торможением клевания.

Итак, если у видов, заботящихся о потомстве, мать не обижает своих малышей — это вовсе не само собой разумеющийся закон природы; в каждом отдельном случае это должно быть обеспечено особым механизмом торможения, об одном из которых мы только что узнали на примере индейки. Каждый, кто работал в зоопарке, кто разводил кроликов или пушных зверей, может рассказать свою историю о том, как мало нужно, чтобы подобные механизмы торможения отказали. Я знаю случай, когда самолет Люфтганзы, сбившись в тумане с курса, низко пролетел над фермой чернобурых лисиц и из-за этого все недавно ощенившиеся самки сожрали своих щенков.

У многих позвоночных, которые не заботятся о потомстве, и у некоторых из тех, которые заботятся о нем лишь ограниченное время, малыши уже в раннем возрасте, часто задолго до достижения окончательных размеров, бывают такими же ловкими, пропорционально такими же сильными и — поскольку эти виды так или иначе не могут научиться слишком многому — почти такими же умными, как взрослые. Поэтому они не особенно нуждаются в защите, и старшие собратья по виду обходятся с ними без всяких церемоний. Совсем иначе обстоит дело у тех высокоорганизованных существ, у которых большую роль играют обучение и индивидуальный опыт и у которых родительская опека должна продолжаться долго уже потому, что "жизненная школа" требует много времени. На тесную связь между способностью к обучению и продолжительностью заботы о потомстве уже указывали многие

биологи и социологи.

Молодой пес, волк или ворон уже по достижении окончательных размеров тела — хотя еще не окончательного веса — бывает неловким, неуклюжим, долговязым существом, которое было бы совершенно не способно защитить себя от серьезного нападения взрослого собрата по виду, не говоря уж о том, чтобы спастись от него стремительным бегством. Казалось бы, молодым животным названных видов — и многих подобных — то и другое особенно необходимо: ведь они безоружны не только против внутривидовой агрессии, но и против охотничьих приемов своих собратьев по виду, поскольку речь идет о крупных хищниках. Каннибализм у теплокровных позвоночных, по-видимому, очень редок. У млекопитающих он, вероятно, исключается главным образом тем, что собратья по виду "невкусны", что довелось узнать многим полярным исследователям при попытках скормить мясо умерших или забитых по необходимости собак оставшимся в живых. Лишь истинно хищные птицы, прежде всего ястребы, могут иногда в тесной неволе убить и съесть своего сородича; однако я не знаю ни одного случая, чтобы подобное наблюдалось в охотничьих угодьях. Какие сдерживающие факторы этому препятствуют, пока неизвестно.

Для уже выросших, но еще неуклюжих молодых птиц и млекопитающих, о которых идет речь, агрессивное поведение взрослых, очевидно, гораздо опаснее любых каннибальских наклонностей. Эта опасность устраняется рядом очень четко организованных механизмов торможе-

==143

ния, большей частью также еще почти не исследованных. Исключение составляет легко доступный пониманию механизм поведения в бездушном сообществе кваквы, которому мы еще посвятим специальную небольшую главу. Этот механизм позволяет оперившимся молодым птицам оставаться в колонии, хотя в ее тесных границах буквально каждая ветка на дереве является предметом яростного соперничества соседей. Пока молодая кваква, покинув гнездо, еще попрошайничает, это уже само по себе создает ей абсолютную защиту от любого нападения оседлых старых квакв. Прежде чем старшая птица вообще соберется клюнуть молодую, та, квакая и хлопая крыльями, бросается навстречу и старается схватить ее за клюв и "подоить", потянув клюв книзу, как это всегда делают птенцы с клювами родителей, когда хотят, чтобы им отрыгнули пищу. Молодая кваква не знает "в лицо" своих родителей, и я не уверен, что эти последние узнают индивидуально своих детей; наверняка узнают друг друга только молодые птицы из одного гнезда. Точно так же, как старая кваква, у которой нет настроения кормить, боязливо бежит от натиска собственного дитяти, так бежит она и от любого чужого птенца, вовсе не собираясь его трогать. У многих животных мы знаем аналогичные случаи, когда защитой от внутривидовой агрессии служит инфантильное поведение.

Еще более простой механизм позволяет молодой квакве, уже выросшей, уже независимой, но еще далеко не равной в борьбе, приобрести собственный небольшой участок в пределах колонии. Молодая кваква, которая почти три года носит детский костюмчик в полоску, возбуждает у взрослых гораздо менее интенсивную агрессию, нежели птица во взрослом оперении. Это приводит к интересному явлению, которое я неоднократно наблюдал в Альтенберге, в колонии свободно гнездившихся квакв. Молодая кваква совершенно безо всякого умысла приземляется где-нибудь в пределах семейного участка насиживающей пары и, к счастью для себя, попадает не в его свирепо охраняемый центр, т. е. не в ближайшую окрестность гнезда. Но это раздражает одного из соседей, и тот, как обычно бывает у квакв, медленно подкрадывается к пришельцу, делая угрожающие движения. Однако при этом движении он неизбежно приближается и к расположенному в том же направлении гнезду соседней высиживающей пары, а поскольку он своим роскошным нарядом и угрожающей позой вызывает гораздо большую агрессивность, чем тихо и робко сидящая молодая птица, именно его и берут на мушку соседи, поднимаясь в контратаку. Часто эта контратака проходит на волосок от молодой птицы и тем самым невольно защищает ее. Поэтому "нераскрашенные" кваквы, как правило, поселяются между территориями оседлых насиживающих птиц в строго определенных местах, где появление "раскрашенной" птицы провоцирует нападение хозяина, а появление птицы в юношеском костюме — еще нет.

Труднее разобраться в механизме торможения, который надежно препятствует взрослым собакам всех европейских пород всерьез укусить молодую, в возрасте до 7—8 месяцев. По наблюдениям Тинбергена, у гренландских эскимосских собак этот запрет ограничивается молодежью собственной стаи, запрета кусать чужих щенков у них не существует: быть может, так же обстоит дело и у волков. Каким образом узнается

==144

юный возраст собрата по виду, не вполне ясно. Во всяком случае, рост не играет здесь никакой роли: крошечный, но старый и злобный фокстерьер относится к громадному ребенку-сенбернару, порядочно надоевшему ему своими неуклюжими приглашениями поиграть, так же дружелюбно и миролюбиво, как к щенку такого же возраста собственной породы. Вероятно, существенные признаки, вызывающие это торможение, содержатся в поведении молодой собаки, а, возможно, и в запахе. Последнее проявляется в том, каким образом молодая собака прямо-таки напрашивается на проверку запаха: если только приближение взрослого пса кажется молодому в какой-то степени опасным, он бросается на спину и тем самым предъявляет свой еще голенький щенячий животик, и к тому же выпускает несколько капель мочи, которые взрослый тотчас же нюхает.

Пожалуй еще интереснее и загадочнее, чем торможение, охраняющее уже подросшую, но еще беспомощную молодежь, — те тормозящие агрессию механизмы поведения, которые препятствуют "нерыцарскому" поведению по отношению к "слабому полу". У толкунчиков, поведение которых уже описывалось на с. 106—107, у богомолов и у многих других насекомых, как и у многих пауков, самки, как известно, являются сильным полом, и необходимы специальные механизмы поведения, препятствующие тому, чтобы счастливый жених был съеден раньше времени. У мантид — богомолов, — как известно, самка зачастую с аппетитом доедает переднюю половину самца, в то время как задняя беспрепятственно выполняет великую миссию оплодотворения.

Однако здесь нас должны занимать не эти капризы природы, а те механизмы торможения, которые у столь многих птиц и млекопитающих, а также и у человека очень затрудняют избиение представительниц слабого пола, если не полностью препятствуют ему. Правда, что касается человека, то максима "You can not hit a woman"'* справедлива лишь отчасти. Берлинский юмор, который часто смягчает добросердечием мрачноватые краски, заставляет побитую мужем женщину говорить рыцарски вмешавшемуся прохожему: "Ну а вам-то что за дело, если мой муженек меня колотит?"* Но среди животных есть целый ряд видов, у которых при нормальных, т. е. не патологических, условиях никогда не бывает, чтобы самец всерьез напал на самку.

Это относится, например, к собакам и, без сомнения, также к волкам. Я испытывал бы глубокое недоверие к кобелю, укусившему суку, и посоветовал бы его хозяину проявлять повышенную осторожность, особенно если в доме есть дети, потому что в социальном торможении этого пса явно что-то нарушено. Однажды я пробовал выдать замуж свою суку Штази за огромного сибирского волка; когда я начал с ним играть, она от ревности пришла в ярость и совершенно всерьез набросилась на него. Единственное, что он сделал, — подставил исступленно кусавшейся фурии свое огромное светло-серое плечо, чтобы принять укусы на менее ранимое место. Совершенно такой же абсолютный запрет трогать самку существует у некоторых вьюрковых птиц, скажем у снегиря, и даже у некоторых рептилий, как, например, у изумрудной ящерицы.

' »"Нельзя бить женщину" (англ.). — Примеч. пер.

==145

У самцов этого вида агрессивное поведение вызывается роскошным нарядом соперника, прежде всего великолепным ультрамариново-синим горлом и зеленой окраской остального тела, от которой и пошло название этих ящериц. В то же время торможение, запрещающее кусать самку, явно основано на обонятельных признаках. Это мы с Г. Кицлером однажды узнали, когда самку самого крупного из наших изумрудных ящеров коварно раскрасили под самца с помощью жирных цветных мелков. Когда мы выпустили даму-ящерицу обратно в вольер, то она — разумеется, не подозревая о своей внешности, — кратчайшим путем побежала на территорию своего супруга. Увидев ее, он яростно бросился на предполагаемого самца-пришельца и широко раскрыл пасть для укуса. Но тут он уловил запах загримированной дамы и затормозил так резко, что его занесло, и он перекувырнулся через самку. Затем он обстоятельно обследовал ее языком и после того уже не обращал внимания на зовущую к бою расцветку, что уже само по себе — примечательное достижение для рептилии. Но интереснее всего то, что это происшествие настолько потрясло нашего изумрудного рыцаря, что еще долго после того он и настоящих самцов сначала ощупывал языком, т. е. проверял их запах, и лишь потом переходил к нападению. Так его задело за живое, что он едва не укусил даму!

Можно было бы подумать, что у тех видов, где самцам абсолютно запрещено кусать самок, дамы обходятся со всем мужским полом весьма дерзко и заносчиво. Как это ни загадочно, дело обстоит как раз наоборот. Агрессивные крупные самки изумрудной ящерицы, затевающие яростные баталии со своими подругами, в буквальном смысле ползают на брюхе перед самым юным, самым слабым самцом, даже если он весит втрое меньше, а его мужественность едва проявляется синим оттенком на горле, который можно сравнить с первым пушком на подбородке гимназиста. Самки поднимают с земли передние лапки и своеобразно поводят ими, словно собираются играть на фортепиано. Это общий всем ящерицам жест покорности — "переступание" (Tretein), как назвал его Крамер. Так же и суки, особенно тех пород, которые близки к северному волку, относятся к избранному кобелю, хотя он никогда не кусал их и вообще не доказывал свое превосходство каким-либо действием: прямо-таки со смиренным почтением, едва ли не граничащим с тем, какое они испытывают к человеку-хозяину. Однако самое интересное и самое непонятное — это иерархические отношения между самцами и самками у некоторых вьюрковых птиц из широко известного семейства кардуелид, к которому относятся чижи, щеглы, снегири, зеленушки и многие другие, в том числе канарейки.

У зеленушек, например, по наблюдениям Р. Хайнда, непосредственно в период размножения самка доминирует над самцом, а в остальное время года — наоборот, самец над самкой. К этому выводу приводит простое наблюдение, кто после кого клюет и кто избегает клевать другого. У снегирей, которых мы знаем особенно хорошо благодаря исследованиям Николаи, на основании таких же наблюдений и умозаключений можно было бы прийти к выводу, что у этого вида, у которого пары остаются нерушимыми из года в год, самка всегда иерархически выше самца. У снегирей супруга всегда слегка агрессивна, нередко кусает

==146

своего супруга, и даже в церемонии ее приветствия, в так называемом "поцелуе" ("Schnabelflirt"), содержится изрядная толика агрессии, хотя и в строго ритуализованной форме. Снегирь-супруг, напротив, никогда не кусает и не клюет свою супругу, и если судить об их ранговых отношениях упрощенно — только на основании того, кто кого клюет, — можно сказать, что она, несомненно, доминирует над ним. Но если присмотреться внимательнее, то приходишь к противоположному мнению. Когда супруга кусает снегиря, то он принимает позу отнюдь не подчинения или хотя бы испуга, а напротив — сексуального импонирования, даже нежности. Таким образом, укусы самки не ставят самца в иерархически низшую позицию. Напротив, его пассивное поведение, манера, с какой он принимает наскоки самки, не становясь сам агрессивным и, главное, не утрачивая своего сексуального настроения, явно производит впечатление, и, очевидно, не только на человека-наблюдателя.

Совершенно аналогично ведут себя самцы собаки и волка по отношению к любым нападениям самок. Даже если такие нападения вполне серьезны, как в вышеупомянутом случае с моей Штази, ритуал безоговорочно требует от самца, чтобы он не только не огрызался, но и неуклонно сохранял "приветливое выражение лица" — держал уши вверх и назад и не топорщил шерсть на загривке. Keep smiling!'* Единственная защита, какую мне приходилось наблюдать в подобных случаях, — интересно, что ее описал и Джек Лондон в повести о собаках "Белый клык", — состоит в резком повороте задней части туловища, который действует в высшей степени "броско", особенно когда массивный кобель, сохраняя свою дружелюбную улыбку, отшвыривает крикливо нападающую на него суку на метр в сторону.

Мы вовсе не приписываем дамам собак или снегирей чрезмерно человеческих качеств, когда утверждаем, что пассивная реакция на их агрессивность производит на них впечатление. Невозмутимость производит глубокое впечатление — это весьма общий принцип, как следует также и из многократных наблюдений Г. Кицлера над борьбой самцов прыткой ящерицы. В поразительно ритуализованных турнирных боях этих ящериц каждый из соперников прежде всего в импонирующей позе демонстрирует другому свою тяжело бронированную голову, затем один из соперников хватает противника, но после короткой борьбы отпускает и ждет, чтобы тот, в свою очередь, схватил его. При равных по силе противниках выполняется много таких "раундов", пока один из них, совершенно невредимый, но обессиленный, не прекратит борьбу. У ящериц, как и у многих других холоднокровных животных, менее крупные экземпляры "заводятся" несколько быстрее, т. е. новый прилив возбуждения большей частью происходит у них быстрее, чем у более крупных и старших собратьев по виду. В турнирных боях у прыткой ящерицы это довольно регулярно приводит к тому, что меньший из двух борцов первым хватает противника за загривок и дергает из стороны в сторону. При значительной разнице в размерах самцов может случиться, что меньший, кусавший первым, отпустив большего, не ждет ответ-

' *Не переставай улыбаться! (англ.) — Примеч. пер.

==147

ного укуса, а сразу "переступает", т. е. производит описанный выше жест покорности, и убегает. Значит, и при чисто пассивном сопротивлении противника он заметил, насколько тот превосходит его.

Эта необыкновенно комичная процедура всегда напоминает мне сцену из давно забытого фильма Чарли Чаплина: Чарли подкрадывается сзади к своему громадному сопернику, размахивается тяжелой палкой и изо всех сил бьет его по затылку. Гигант удивленно смотрит вверх и слегка потирает рукой задетое место, явно убежденный, что его укусило какое-то летучее насекомое. Тогда Чарли поворачивается и улепетывает так отчаянно, как умел только он.

У голубей, певчих птиц и попугаев существует весьма примечательный ритуал, каким-то загадочным образом связанный с ранговым порядком супругов, — передача корма супругу. Это кормление — при поверхностном наблюдении его большей частью принимают за нечто вроде поцелуя, — как и множество других внешне "самоотверженных" и "рыцарственных" форм поведения животных и человека, любопытным образом представляет собой не только социальную обязанность, но и привилегию, которая причитается индивиду высшего ранга. В сущности, каждый из супругов предпочел бы кормить другого, а не получать от него корм, по принципу "Давать — большая радость, чем брать", или, когда пища отрыгивается из зоба, передавать ее — большая радость, чем получать. Иногда, если повезет, удается увидеть легкую ссору по поводу рангового порядка, в которой супруги выясняют вопрос, кто из них имеет право кормить и кому придется играть менее желательную роль недееспособного ребенка, который разевает клюв и позволяет себя кормить.

Когда Николаи однажды воссоединил после долгой разлуки парочку одного из африканских видов мелких вьюрковых, Serinus leucopygius, супруги тотчас же узнали друг друга, радостно полетели друг другу навстречу, но самка, очевидно, забыла свое прежнее подчиненное положение, потому что сразу вознамерилась отрыгивать из зоба и кормить партнера. А поскольку и он сделал то же, первый момент встречи был слегка омрачен выяснением отношений, в котором самец одержал верх, после чего супруга уже не пыталась кормить, а требовала, чтобы кормили ее. У снегирей, у которых супруги не расстаются круглый год, может случиться, что самец начинает линять раньше, чем самка, и уровень его сексуальных и социальных претензий понижается, в то время как самка еще вполне "в форме" в том и другом отношении. В таких случаях, довольно частых и в естественных условиях, так же как и в более редких, когда самец утрачивает главенствующее положение из-за каких-либо патологических причин, нормальное направление передачи корма меняется на противоположное: самка кормит ослабевшего супруга. Как правило, антропоморфизирующему наблюдателю кажется необычайно трогательным, что супруга так заботится о своем больном муже. Как уже сказано, такое толкование неверно: она и раньше всегда охотно кормила бы его, если бы этому не препятствовало его ранговое превосходство.

Очевидно, таким образом, что социальное первенство самок у снегирей, так же как и у псовых, — это лишь видимость, которая создается

==148

"рыцарским" запретом для самцов обижать своих самок. Совершенно такое же с формальной точки зрения поведение мужчины в западной культуре являет замечательную аналогию между обычаем у людей и ритуализацией у животных. Даже в Америке, в стране безграничного почитания женщины, по-настоящему покорного мужа нисколько не уважают. Идеал мужчины требует, чтобы супруг, несмотря на подавляющее духовное и физическое превосходство, в соответствии с ритуально регламентированными правилами повиновался малейшим капризам своей жены. Знаменательно, что для презираемого, по-настоящему покорного мужа существует определение, взятое из поведения животных. Про такого говорят "hen-peeked"'* и это сравнение прекрасно иллюстрирует ненормальность мужской подчиненности, потому что настоящий петух не позволит себя клюнуть ни одной курице, даже своей фаворитке. Впрочем, у петуха нет никаких запретов, которые мешали бы ему клевать кур.

Самое сильное торможение, не позволяющее кусать самку своего вида, мы находим у европейского хомяка. Быть может, у этих грызунов такой запрет особенно важен потому, что у них самец гораздо крупнее самки, а длинные резцы этих животных способны наносить особенно тяжелые раны. Эйбль-Эйбесфельдт установил, что, когда во время короткого брачного периода самец вторгается на территорию самки, проходит немало времени, прежде чем эти закоренелые одиночки настолько привыкнут друг к другу, что самка начинает переносить приближение самца. В течение этого периода, и только тогда, самка хомяка проявляет пугливость и робость перед самцом! В любое другое время это яростная фурия, безудержно бросающаяся на самца с укусами. При разведении этих животных в неволе необходимо своевременно разъединять партнеров после спаривания, иначе дело доходит до мужских трупов.

Три факта, о которых мы только что рассказали при описании поведения хомяков, характерны для всех механизмов торможения, препятствующих убийству или серьезному ранению, и потому о них стоит поговорить более подробно. Во-первых, существует зависимость между действенностью оружия, которым располагает вид, и механизмами, препятствующими применению этого оружия против собратьев по виду. Во-вторых, существуют ритуалы, цель которых состоит в том, чтобы приводить в действие у агрессивных собратьев по виду именно эти механизмы торможения. В-третьих, на эти механизмы нельзя полагаться абсолютно, иногда они могут и отказать.

В другом месте я уже подробно объяснял, что торможение, запрещающее убить или ранить собрата по виду, должно быть наиболее сильным и надежным у тех видов, которые, во-первых, как профессиональные хищники располагают оружием, достаточным для быстрого и верного умерщвления крупной добычи, а во-вторых, живут общественной жизнью. У хищников-одиночек, например у некоторых куниц и кошачьих, бывает достаточно того, что сексуальное возбуждение затормаживает и агрессию, и охотничий инстинкт на время, достаточное для безопасного соединения полов. Но если хищники, охотящиеся на круп-

' ""Клюнутый курицей (англ.). — Примеч. пер.

==149

ных животных, постоянно живут вместе, как, например, волки или львы, то надежные и неизменно эффективные механизмы торможения должны всегда быть в действии, являясь совершенно самостоятельными и не завися от меняющихся настроений отдельных животных. Таким образом, возникает своеобразный трогательный парадокс: как раз наиболее кровожадные звери — прежде всего волк, которого Данте называет "bestia senza pace"'*. — обладают самыми надежными средствами торможения убийства, какие только есть в этом мире. Когда мои внуки играют со сверстниками, необходим присмотр кого-то из взрослых; но я со спокойной душой оставляю их одних в обществе наших больших собак — помеси чау с овчаркой, — чрезвычайно свирепых на охоте. Социальные запреты, на которые я полагаюсь в подобных случаях, отнюдь не являются чем-то приобретенным в процессе одомашнивания, но, вне всяких сомнений, унаследованы от волка, bestia senza pace!

Очевидно, что у разных животных механизмы социального торможения приводятся в действие очень разными признаками. Например, запрет кусать самку у самцов изумрудной ящерицы несомненно, как мы видели, зависит от химических раздражителей; без сомнения, так же обстоит дело и с запретом для кобеля кусать сук, а его бережное отношение к любым молодым собакам явно вызывается также и их поведением. Поскольку торможение, как будет еще подробнее показано в дальнейшем, есть весьма активный процесс, который противостоит некоторому столь же активному побуждению и подавляет или видоизменяет его, то вполне правильно говорить о разрядке процессов торможения, точно так же, как мы говорили о разрядке того или иного инстинктивного движения. Разнообразные передатчики стимулов, которые у всех высших животных включают активное ответное поведение, в принципе не отличаются от тех, которые вводят в действие социальное торможение. В обоих случаях передатчик стимула состоит из бросающихся в глаза структур, ярких красок и ритуализованных движений, а чаще всего — из комбинации всех этих компонентов. Очень красивый пример того, насколько одинаковые принципы лежат в основе конструкций для передачи стимулов, включающих и активное действие, и торможение, дают сигнал, запускающий боевое поведение у журавлей, и сигнал, запускающий запрет клевать птенца, у некоторых пастушковых птиц. В обоих случаях на затылке птицы развилась маленькая тонзура, голое пятно, на котором под кожей находится сильно разветвленная сеть сосудов, так называемое "набухающее тело". В обоих случаях этот орган наполняется кровью и в таком состоянии, как выпуклая рубиново-красная шапочка, демонстрируется собрату по виду поворотом затылка. Но функции этих двух запускающих приспособлений, возникших у этих двух групп птиц совершенно независимо друг от друга, настолько противоположны, насколько это вообще возможно: у журавлей этот сигнал означает агрессивное настроение и соответственно вызывает у противостоящего, в зависимости от соотношения сил, контрагрессию или стремление к бегству. У водяного пастушка и некоторых родственных ему птиц и этот орган, и соответствующая форма движения свойственны только птенцам и служат исключительно для того, чтобы включать

' *3верем. не знающим мира f iima . i .}. — Примеч. пер.

К оглавлению

==150

у старших собратьев по виду специфический запрет клевать птенцов. Птенцы водяных пастушков "по ошибке" трагикомично предъявляют свои рубиновые шапочки не только агрессорам своего вида. Одна такая птичка, которую я растил у себя, подставляла шапочку утятам; те, естественно, на этот свойственный виду сигнал водяных пастушков не отвечали торможением, а как раз клевали ее в красную головку. И как ни мягок клювик у крошечного утенка, мне пришлось разъединить птенцов.

Ритуализованные движения, обеспечивающие торможение агрессии у собратьев по виду, обычно называют жестами покорности или умиротворения; второй термин, пожалуй, лучше, поскольку он не так склоняет к субъективизации поведения животных. Церемонии такого рода, как и ритуализованные выразительные движения вообще, возникают разными путями. При обсуждении ритуализации (с. 101 и след.) мы уже видели, каким образом из конфликтного поведения, из движений намерения и т. д. могут возникнуть сигналы с функцией сообщения и какую силу приобретают эти ритуалы. Все это было необходимо, чтобы разъяснить сущность и действие тех умиротворяющих движений, о которых пойдет речь теперь.

Интересно, что большое число жестов умиротворения у самых различных животных возникло под селекционным давлением, которое оказывали механизмы поведения, запускающие борьбу. Животное, которое стремится успокоить собрата по виду, делает все возможное, чтобы — выражаясь несколько антропоморфно — не раздражать его. Когда рыба возбуждает у сородича агрессию, она показывает свой роскошный наряд, демонстрирует возможно больший контур тела, расправляя плавники или оттопыривая жаберные крышки, двигается сильными рывками; когда она просит пощады — все происходит наоборот, во всех деталях. Она бледнеет, по возможности прижимает плавники, поворачивается к сородичу, которого нужно успокоить, узкой стороной тела, двигается медленно, крадучись, буквально пряча все стимулы, вызывающие агрессию. Петух, серьезно побитый в драке, прячет голову в угол или за какое-нибудь укрытие и таким образом, очевидно, лишает противника стимулов боевого возбуждения, исходящих от его гребня и бородки. О некоторых коралловых рыбах, у которых кричаще-яркий наряд описанным образом запускает в ход внутривидовую агрессию, мы уже знаем (с. 78), что они снимают эту раскраску, когда должны мирно сойтись для спаривания.

Исчезновение сигнала, запускающего борьбу, поначалу препятствует лишь запуску внутривидовой агрессии, но не активному торможению уже начатого нападения. Однако совершенно очевидно, что с точки зрения эволюции от первого до второго всего один шаг, и как раз возникновение умиротворяющих жестов из сигналов борьбы "с обратным знаком" дает прекрасные примеры этого. Естественно, у очень многих животных угроза заключается в том, что многозначительно обращают в сторону противника и "суют ему под нос" оружие, будь то зубы, клюв, когти, сгиб крыла или кулак. Поскольку у таких видов все эти прелестные жесты принадлежат к числу сигналов, "понимание" которых врожденно, то в зависимости от силы адресата они вызывают

==151

у него либо ответную угрозу, либо бегство; а способ возникновения жестов, препятствующих борьбе, предначертан здесь однозначно: они должны состоять в том, что ищущее мира животное отворачивает оружие от противника.

Однако оружие почти никогда не служит только для нападения, оно всегда служит и для защиты, для отражения ударов, и потому в этой форме жестов умиротворения есть большое "но": каждое животное, выполняющее такой жест, весьма опасным образом разоружается, а во многих случаях даже подставляет противнику незащищенным самое уязвимое место своего тела. Тем не менее эта форма жеста покорности распространена чрезвычайно широко и была "изобретена" независимо друг от друга самыми различными группами позвоночных. Побежденный волк отворачивает голову и подставляет победителю чрезвычайно ранимую боковую сторону шеи, выгнутую навстречу укусу. Галка подставляет под клюв другой галки, которую нужно умиротворить, незащищенную выпуклость своего затылка — как раз то место, куда такие птицы обычно направляют серьезные удары с целью убийства. Это совпадение настолько бросается в глаза, что я долгое время думал, что предъявление самого уязвимого места существенно для действенности подобных поз покорности. У волка и собаки это действительно выглядит так, как если бы молящий о пощаде подставлял победителю свою яремную вену. И хотя отведение оружия, несомненно, было поначалу единственной действенной составной частью рассматриваемых выразительных движений, в моем прежнем мнении все же есть некоторая доля истины.

Если бы зверь внезапно подставил все еще разъяренному противнику самую ранимую часть тела незащищенной, полагаясь лишь на то, что происходящее при этом выключение стимулов, вызывающих нападение, будет достаточным, чтобы предотвратить атаку, это было бы самоубийственной затеей. Мы слишком хорошо знаем, насколько медленно происходит переход от господства одного инстинкта к господству другого, и можем смело утверждать, что простое изъятие стимула, вызывающего нападение, повело бы лишь к постепенному снижению агрессивности нападающего животного. Таким образом, если внезапное принятие позы покорности тотчас же останавливает еще грозящее нападение победителя. то мы имеем право с достаточной уверенностью предположить, что такая поза создает особую стимулирующую ситуацию и тем самым включает некоторое активное торможение.

Это безусловно верно в отношении собак, у которых я много раз видел, что, когда побежденный внезапно принимает позу покорности и подставляет победителю незащищенную шею, тот проделывает движение смертельной встряски "вхолостую", т. е. возле самой шеи морально побежденного противника, но с закрытой пастью. То же самое относится среди чаек к трехпалой чайке и среди врановых птиц к галке. Среди чаек, поведение которых известно особенно хорошо благодаря исследованиям Тинбергена и его учеников, трехпалая чайка занимает особое положение: она гнездится по кромкам скальных обрывов, и эта экологическая особенность привязывает ее к гнезду. Птенцы, находящиеся в гнезде, нуждаются в действенной защите от возможного нападения чужих

==152

чаек больше, чем птенцы других видов, выводящих потомство на земле: те, если потребуется, могут убежать. Соответственно и жест умиротворения у трехпалых чаек не только более развит, но его действие подкрепляется особым цветным узором у молодых птиц. Отворачивание клюва действует как жест умиротворения у всех чаек. Однако если у серебристой чайки и у клуши, как и у других крупных чаек рода Larus, такое движение не слишком бросается в глаза и уж никак не выглядит особым ритуалом, то у обыкновенной чайки это строго определенная танцеобразная церемония, при которой один из партнеров приближается к другому или, если ни один не замышляет зла, оба идут друг другу навстречу, повернув точно на 180 градусов, т. е. повернувшись к другому затылком. Эта "head flagging'"*, как называют ее английские авторы, оптически подчеркивается тем, что черно-коричневая лицевая маска и темно-красный клюв чайки при таком жесте умиротворения убираются назад, а их место занимает белоснежное оперение затылка. Если у обыкновенной чайки главную роль играет исчезновение включающих агрессию признаков — черной маски и красного клюва, то у молодой трехпалой чайки, напротив, поворот затылка особенно подчеркивается цветным узором: на белом фоне здесь появляется темный рисунок характерной формы, который очевидным образом действует как специальный тормоз агрессивного поведения.

Параллель такому развитию сигнала, тормозящего агрессию у чаек, существует и у врановых птиц. Пожалуй, все крупные черные и серые врановые в качестве жеста умиротворения подчеркнуто отворачивают голову от партнера. У многих, как у серой вороны (Corvus corone cornix) и у африканского белогрудого ворона, затылочная область, которую подставляют при этом жесте, чтобы успокоить партнера, обозначена светлым пятном. У галок, которым ввиду их тесной совместной жизни в колониях, очевидно, необходим особенно действенный жест умиротворения, та же часть оперения заметно отличается от остального черного не только замечательной шелковистой светло-серой окраской; эти перья, кроме того, значительно длиннее и, подобно украшающим перьям некоторых цапель, не имеют крючков на бородках, так что образуют бросающийся в глаза пышный и блестящий венец, когда в максимально распушенном виде подставляются жестом покорности под клюв собрата по виду. Чтобы тот в такой ситуации клюнул, — не бывает никогда, даже если более слабая галка приняла позу покорности в самый момент его атаки. Более того, в большинстве случаев птица, только что яростно нападавшая, реагирует социальным "умыванием", дружески перебирая и чистя перья на затылке покорившегося сородича — поистине трогательная форма заключения мира!

Существует целый ряд жестов покорности, которые восходят к инфантильному, детскому поведению, а также и другие, очевидным образом происшедшие от поведения самок при спаривании. Однако в своей нынешней функции эти жесты не имеют ничего общего ни с ребячливостью, ни с сексуальностью самки, а лишь обозначают, антропоморфно выражаясь: "Не трогай меня, пожалуйста!" Напрашивается пред-

' »Сигнализация головой (англ.). — Примеч. пер

==153

положение, что у данных групп животных специальные механизмы торможения запрещали нападение на детей или, соответственно, на самок еще до того, как такие выразительные движения приобрели общий социальный смысл; -больше того, можно даже предположить, что у таких животных более многочисленная социальная группа развилась из пары и семьи.

Тормозящие агрессию жесты подчинения, которые развились из настойчивых выразительных движений молодых животных, распространены в первую очередь у псовых. При том, что у них так сильно торможение, защищающее детей, это неудивительно. Р. Шенкель показал, что очень многие жесты активного подчинения, т. е. дружеской покорности по отношению к "уважаемому", но не вызывающему настоящего страха сородичу высшего ранга, происходят непосредственно из отношений щенка с его матерью. Всем нам знакомые повадки дружелюбных собак — тыканье мордой, теребление лапой, лизание уголков рта — восходят, по Шенкелю, к движениям сосания и выпрашивания пищи. Точно так же, как учтивые люди могут выражать друг другу взаимную покорность, хотя в действительности между ними существуют вполне определенные ранговые отношения, так и две взаимно дружелюбные собаки выполняют друг перед другом инфантильные жесты покорности, особенно при дружеском приветствии после долгой разлуки. Эта взаимная предупредительность также и у живущих на свободе волков заходит настолько далеко, что Мьюри во время своих замечательно успешных полевых наблюдений в горах Мак-Кинли зачастую не мог определить ранговые отношения двух взрослых самцов по их выразительным движениям приветствия. В национальном парке на острове Айл Ройял на озере Верхнем С. Л. Аллен и Л. Д. Мэч наблюдали неожиданную функцию церемонии приветствия. Стая, состоявшая примерно из 20 волков, живет зимой за счет лосей, причем, как выяснилось, исключительно за счет ослабленных животных. Волки останавливают каждого лося, какой попадается, но вовсе не стараются его разорвать, а тотчас прекращают свое нападение, если тот начинает энергично, с силой защищаться. Если же они находят лося, который ослаблен паразитами, инфекцией или, как часто бывает у старых животных, зубной фистулой, — тогда они сразу замечают, что здесь есть надежда поживиться. В этом случае все члены стаи тут же собираются вместе и устраивают общую церемонию: толкают друг друга мордами, виляют хвостами — короче, ведут себя, как наши собаки, когда мы выпускаем их из конуры, собираясь с ними гулять. Эта всеобщая nose-to-nose conference ("конференция носом к носу"), без сомнения, означает соглашение, что на только что обнаруженную жертву будет вполне серьезная охота. Как здесь не вспомнить танец воинов масаи, которые ритуальной пляской поднимают себе дух перед охотой на льва!

Выразительные движения социальной покорности, которые развились из поведения самки, приглашающей к совокуплению, обнаруживаются у обезьян, особенно у павианов. Ритуальное подставление задней части тела, которая для оптического подчеркивания этой церемонии часто бывает окрашена с совершенно невероятным великолепием, в своей современной форме у павианов едва ли еше имеет что-либо

==154

общее с сексуальностью и сексуальной мотивацией. Оно означает лишь то, что обезьяна, выполняющая этот ритуал, признает более высокий ранг той, которой он адресован. Уже совсем юные обезьянки соблюдают этот обычай без какого-либо наставления. Обезьянка Катарины Гейнрот Пия, девочка-павиан, жившая среди людей почти с самого рождения, торжественно выполняла, когда ее выпускали в незнакомую комнату, церемонию "подставления попки" перед каждым стулом; очевидно, стулья внушали ей страх. Самцы павианов обращаются с самками властно и грубо, и хотя — согласно полевым наблюдениям Уошбэрна и Де Вора — на воле это обращение не так жестоко, как можно предположить по их поведению в неволе, оно все же не слишком мягко — в противоположность церемонной учтивости псовых и гусей. Поэтому понятно, что у этих обезьян легко отождествляются значения "Я — твоя самка" и "Я — твой раб". Происхождение символики этого примечательного жеста проявляется не только в самой форме движения, но и в том, каким образом адресат принимает его к сведению. Я видел однажды в Берлинском зоопарке, как два сильных старых самца-гамадрила на мгновение схватились в серьезной драке. В следующий миг один из них бежал, яростно преследуемый победителем, который в конце концов загнал его в угол. У побежденного не осталось другого выхода, кроме жеста смирения, в ответ на который победитель тотчас же отвернулся и в позе импонирования, на вытянутых лапах, пошел прочь. Тогда побежденный, вереща, пустился ему вдогонку и прямо-таки неотступно его преследовал, подставляя зад, пока сильнейший не "принял к сведению" его покорность: с довольно скучающей миной оседлал его и проделал несколько небрежных копулятивных движений. Только после этого побежденный успокоился, убедившись, по-видимому, что его бунт прощен.

Среди различных и происходящих из различных источников церемоний умиротворения нам осталось рассмотреть еще те, которые, по-моему, являются важнейшими для нашей темы, а именно ритуалы умиротворения или приветствия, возникшие из заново ориентированных или переориентированных движений нападения; коротко о них уже говорилось. Они отличаются от всех до сих пор рассмотренных церемоний умиротворения тем, что не затормаживают агрессию, но отводят ее от определенных собратьев по виду и направляют на других. Как уже было сказано, это переориентирование агрессивного поведения является одним из гениальнейших изобретений эволюции; но это еще не все. Везде, где наблюдается заново ориентированный ритуал умиротворения, церемония связана с индивидуальностью партнеров, принимающих в ней участие. Агрессия некоторого определенного существа отводится от второго, тоже определенного. в то время как ее разрядка на всех остальных собратьев по виду, остающихся анонимными, не подвергается торможению. Так возникает различие между другом и чужими, и в мире впервые появляется личная связь между индивидами. Когда мне возражают, что животное — это не личность, я отвечаю, что личность берет начало именно там. где каждое из двух отдельных существ играет в мире другого такую роль, которую не может легко перенять никто из других собратьев по виду. Иными словами, личность начинается там, где впервые возникает личная дружба.

==155

По своему происхождению и по своей первоначальной функции личные связи относятся к тормозящим агрессию, умиротворяющим механизмам поведения, и поэтому их следовало бы отнести к главе о формах поведения,'аналогичных морали. Однако они образуют настолько необходимую основу для построения человеческого общества и настолько важны для темы этой книги, что о них нужно говорить особо. Но этому придется предпослать еще три главы, потому что, только зная другие возможные структуры совместной жизни, в которых личная дружба и любовь не играют никакой роли, можно в полной мере оценить их значение для организации человеческого общества. Итак, я опишу сначала анонимную стаю, затем бездушное сообщество квакв и, наконец, вызывающую равно и уважение, и отвращение общественную организацию крыс и лишь после этого обращусь к естественной истории той связи, которая прекраснее и прочнее всего на нашей Земле.

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46-47-48-49-50-51-52-53-54-55-56-57-58-59-