Глава 6 ВЕЛИКИЙ ПАРЛАМЕНТ ИНСТИНКТОВ

Как все в единство сплетено, Одно в другом воплощено!

Гёте

Как мы видели в предыдущей главе, эволюционный процесс ритуализации всегда, когда это нужно, создает новый, автономный инстинкт, вступающий как независимая сила в общую систему всех остальных инстинктивных побуждений. Его действие, которое, как мы знаем, первоначально всегда состоит в передаче сообщения, в "коммуникации", может препятствовать пагубным последствиям агрессии, способствуя взаимопониманию собратьев по виду. Не только у людей ссоры часто возникают из-за того, что один ошибочно полагает, будто другой хочет причинить ему зло. Уже поэтому ритуал чрезвычайно важен для нашей темы. Но кроме того, как мы видели на примере триумфального крика гусей и еще яснее увидим в дальнейшем, в качестве самостоятельного побуждения он может приобрести такую силу, что оказывается в состоянии успешно выступать против агрессии в Великом Парламенте Инстинктов. Чтобы объяснить, как он это осуществляет, сдерживая агрессию, но не ослабляя ее по существу и не мешая ей способствовать сохранению вида, — о чем мы говорили в третьей главе, — необходимо кое-что сказать о системе взаимодействий инстинктов вообще. Эта система напоминает парламент тем, что представляет собой более или менее целостную систему взаимодействий многих независимых переменных, а также тем, что ее истинно демократическая процедура произошла из исторического опыта, и хотя она не всегда приводит к настоящей гармонии, но создает, по крайней мере, терпимые компромиссы между различными интересами, благодаря которым можно жить.

Что же такое "отдельный" инстинкт? К названиям, которые часто употребляются и в обыденной речи для обозначения различных инстинктивных побуждений, прилипло вредное наследие "финалистического" мышления. Финалист — в дурном смысле слова — это человек, который путает вопрос "почему?" с вопросом "зачем?" и в результате полагает, будто, указав значение какой-либо функции для сохранения вида, он уже решил также и проблему ее причинного возникновения. Легко и заманчиво постулировать особое побуждение, или "инстинкт", для каждой функции, которой можно дать понятное название и значение которой для сохранения вида очевидно, как, скажем, питание, размножение или бегство. Как привычен для нас оборот "инстинкт размножения"! Нельзя только внушать себе при этом — как, к сожалению, делают многие исследователи инстинктов, — будто такое выражение дает объяснение соответствующего явления. Понятия, отвечающие подобным названиям, ничуть не лучше таких, как "флогистон" или horror vacui'*, которые лишь называют явления, но "лживо притворяются, будто содержат их

' *Боязнь пустоты (лат.). — Примеч. пер.

К оглавлению

==120

объяснение", как сурово сказал Джон Дьюи. Поскольку мы в этой книге стремимся найти причинные объяснения нарушений функции одного из инстинктов — инстинкта агрессии, — мы не можем ограничиться желанием выяснить, "зачем" он нужен, как мы это делали в третьей главе. Нам необходимо понять нормальные причины, чтобы разобраться в причинах его нарушений и по возможности научиться их устранять.

Целостная функция организма, имеющая название, как, например, питание, размножение или даже "самосохранение", разумеется, никогда не бывает следствием единственной причины или единственного побуждения. Поэтому ценность таких понятий, как "инстинкт размножения" или "инстинкт самосохранения", столь же ничтожна, сколь ничтожна была бы ценность некой особой "автомобильной силы", которую я мог бы с таким же правом ввести для объяснения того факта, что моя старая добрая машина все еще ездит. Но кто знает о ремонтах, благодаря которым она может ездить (и платит за них), тот не поддастся соблазну поверить в такую мистическую силу — все зависит от ремонта! Кто знаком с патологическими нарушениями врожденных механизмов поведения, которые мы называем инстинктами, тот никогда не впадет в безумное заблуждение, будто животными и даже людьми руководят какие-то направляющие факторы, постижимые лишь финально, не нуждающиеся в причинном объяснении и недоступные ему.

Поведение, единое с точки зрения функции, например питание или размножение, всегда осуществляется благодаря очень сложному взаимодействию очень многих физиологических причин, "изобретенному" и основательно испытанному конструкторами эволюции — Изменчивостью и Отбором. Иногда эти многочисленные физиологические причины находятся в отношении уравновешенного взаимодействия, иногда одна из них влияет на другую в большей мере, нежели подвержена обратному влиянию с ее стороны; некоторые из них относительно независимы от общей системы взаимодействий и влияют на нее сильнее, нежели она на них. Хорошим примером таких "относительно независимых элементов" являются части скелета.

В области поведения наследственные координации, или инстинктивные движения, являются элементами, явно независимыми от целого. Каждое из них, будучи столь же неизменным по форме, как крепчайшие кости скелета, простирает свою особенную власть на весь организм. Каждое, как мы уже знаем, энергично требует слова, если ему пришлось долго молчать, и вынуждает животное или человека приняться за дело и активно искать такую ситуацию, которая запускает и позволяет произвести именно это инстинктивное действие и никакое другое. Поэтому было бы большой ошибкой полагать, будто всякое инстинктивное действие, видосохраняющая функция которого служит, например, добыванию пищи, непременно должно быть обусловлено голодом. Мы знаем о наших собаках, что они с величайшим азартом вынюхивают, рыщут, бегают, гоняют, хватают и рвут, когда они не голодны; каждому любителю собак известно, что азартного пса-охотника нельзя, к сожалению, отучить от его страсти никакой кормежкой. То же справедливо в отношении инстинктивных действий поимки добычи у кошек, в отношении известных "промеров" у скворцов, которые выполняются почти бес-

==121

прерывно и совершенно независимо от того, голоден ли скворец, — короче, в отношении всех малых служителей сохранения вида, будь то бег, полет, выгрызание, клевание, рытье, умывание и т. п. Каждая наследственная координация обладает своей собственной спонтанностью и вызывает свое собственное аппетентное поведение. Значит ли это, что такие малые частные побуждения совершенно независимы друг от друга и составляют мозаику, функциональная целостность которой возникает лишь в ходе эволюции? В предельных случаях это может быть действительно так; еще недавно такие особые случаи считались общим правилом. В героические времена сравнительной этологии так и считалось, что в каждый момент лишь одно побуждение владеет животным полностью и безраздельно. Джулиан Хаксли использовал красивое и меткое сравнение, которое я сам уже много лет цитирую в своих лекциях: он сказал, что человек, как и животное, подобен кораблю, которым командует множество капитанов. У человека все эти командиры одновременно находятся на капитанском мостике и каждый высказывает свое мнение; иногда они приходят к разумному компромиссу, который дает лучшее решение проблемы, чем отдельное мнение умнейшего из них; но иногда им не удается прийти к соглашению, и тогда корабль остается без всякого осмысленного руководства. У животных, напротив, капитаны придерживаются уговора, что в любой момент лишь один из них имеет право быть на мостике, так что каждый должен уходить, как только наверх поднялся другой. Это последнее сравнение подкупающе точно описывает некоторые случаи поведения животных в конфликтных ситуациях, и понятно, почему мы тогда проглядели тот факт, что это лишь достаточно редкие особые случаи. Кроме того, простейшая форма взаимодействия между двумя соперничающими побуждениями состоит, видимо, в том, что одно из них попросту подавляет или выключает другое; так что было вполне законно и правильно рассматривать вначале простейшие явления, легче всего поддающиеся анализу, даже если они не самые распространенные.

В действительности между двумя побуждениями, способными изменяться независимо друг от друга, могут существовать любые мыслимые взаимодействия. Одно из них может односторонне поддерживать и усиливать другое; оба могут взаимно поддерживать друг друга; могут, не вступая в какое-либо взаимодействие, суммироваться, налагаясь друг на друга в одной и той же форме поведения; наконец, они могут взаимно тормозить друг друга. Кроме множества других взаимодействий, одно лишь перечисление которых увело бы нас слишком далеко, существует, наконец, и тот редкий особый случай, когда более сильное в данный момент из двух побуждений включает более слабое, как в триггере, работающем по принципу "все или ничего". Лишь один этот случай соответствует сравнению Хаксли, и лишь об одном-единственном побуждении можно вообще сказать, что оно по большей части подавляет все остальные, — о побуждении к бегству. Но даже и этот инстинкт достаточно часто находит себе хозяина.

Повседневные частые, многократно используемые "дешевые" инстинктивные действия, которые я выше назвал "малыми служителями сохранения вида", часто находятся в распоряжении многих "больших"

==122

инстинктов. Прежде всего движения перемещения — бег, полет, плавание и т. д., но также и другие, когда животное клюет, грызет, хватает и т. п., могут служить и питанию, и размножению, и бегству, и агрессии, которые мы будем здесь называть "большими" инстинктами. Поскольку они, таким образом, служат как бы инструментами различных систем более высокого порядка и подчиняются им — прежде всего вышеупомянутой "большой четверке" — как источникам мотивации, я назвал их в другой работе инструментальными действиями. Однако это вовсе не означает, что такие формы движения лишены собственной спонтанности; как раз наоборот, широко распространенному принципу естественной экономии соответствует, чтобы, скажем, у волка или у собаки спонтанное возникновение элементарных побуждений к вынюхиванию, выслеживанию, бегу, погоне и разрыванию добычи было настроено приблизительно на те требования, какие предъявляет к ним голод (в естественных условиях). Если исключить голод в качестве побуждения с помощью очень простого приема, постоянно наполняя кормушку самой лакомой едой, то сразу выясняется, что животное вынюхивает, выслеживает, бегает и гоняет так же, как если бы вся эта деятельность была необходима для удовлетворения потребности в пище. Но если собака очень голодна, она делает все это измеримо активнее! Таким образом, хотя вышеназванные инструментальные инстинкты имеют свою собственную спонтанность, голод побуждает их к еще большей активности, чем если бы они были предоставлены самим себе. Именно так: побуждение может быть побуждаемо!

В физиологии подобное стимулирование спонтанных функций воздействием извне — вовсе не редкость и не новость. Инстинктивное действие является реакцией в той мере, в какой оно стимулируется некоторым внешним раздражителем или .другим инстинктом. Лишь при отсутствии этих стимулов оно проявляет собственную спонтанность.

Аналогичное явление давно уже известно для возбуждающих центров сердца. Сердечное сокращение в норме вызывается ритмическими автоматическими импульсами, которые вырабатывает так называемый синусно-предсердный узел — орган, состоящий из высокоспециализированной мышечной ткани и расположенный у входа кровотока в предсердие. Чуть дальше по ходу кровотока, у перехода в желудочек, находится второй подобный орган — предсердно-желудочковый узел, к которому от первого ведет пучок мышечных волокон, передающих возбуждение. Оба узла производят импульсы, способные побуждать желудочек к сокращениям. Синусный узел работает быстрее, чем предсердно-желудочковый. Поэтому последний при нормальных обстоятельствах никогда не бывает в состоянии вести себя спонтанно: каждый раз, когда он неторопливо собирается выстрелить свой возбуждающий импульс, он получает толчок от своего "начальника" и стреляет чуть раньше, чем сделал бы это сам по себе. Таким образом "начальник" навязывает "подчиненному" свой собственный ритм работы. Если теперь проделать классический эксперимент Станниуса — прервать связь между узлами, перевязав пучок, проводящий возбуждение, — то предсердно-желудочковый узел освобождается от тирании синусного и делает то, что часто делают в таких случаях подчиненные, — перестает работать; иными словами,

==123

сердце на мгновение замирает. Это издавна называют "предавтоматической паузой". Но после короткого отдыха предсердно-желудочковый узел вдруг "замечает", что это, собственно, он сам производит возбуждения, и через некоторое время исправно стреляет. Прежде до этого никогда не доходило, потому что он всегда получал на какую-то долю секунды раньше подбадривающий пинок сзади.

В таком же отношении, как предсердно-желудочковый узел с синусным, находится большинство инстинктивных движений с различными источниками мотиваций высшего ранга. Здесь ситуация осложняется тем, что, во-первых, очень часто, как в случае инструментальных реакций, один слуга может иметь множество хозяев, а во-вторых, эти хозяева могут быть самой разной природы. Это могут быть органы, автоматически и ритмично производящие возбуждение, как синусный узел; могут быть внутренние и внешние рецепторы, принимающие и передающие дальше — в виде возбуждения — внешние и внутренние раздражения, к которым относятся такие потребности тканей, как голод, жажда или недостаток кислорода. Это могут быть, наконец, железы внутренней секреции, гормоны которых стимулируют совершенно определенные нервные процессы. (Слово "гормон" происходит от греческого o'rma'o "побуждаю".) Однако такая деятельность по приказу одной из высших инстанций никогда не носит характер "рефлекса", т. е. вся организация инстинктивного движения ведет себя не как машина, которая, когда ее не используют, сколь угодно долго стоит без дела и "ждет", пока кто-нибудь не нажмет на кнопку. Скорее она похожа на лошадь, которой нужны поводья и шпоры, чтобы целесообразно подчиняться хозяину, но ей необходимо ежедневно давать двигаться, чтобы избежать проявлений избыточной энергии, которые при определенных обстоятельствах могут стать поистине опасными, как, например, в случае инстинкта внутривидовой агрессии, интересующем нас прежде всего.

Как уже указывалось, количество того или иного спонтанно возникающего инстинктивного движения всегда приблизительно соразмерно ожидаемой потребности. Иногда было бы целесообразно рассчитывать его экономным образом, как, например, в случае производства импульсов предсердно-желудочковым узлом, так как если он производит больше импульсов, чем "потребляет" синусный узел, то возникает слишком хорошо известная нервным людям экстрасистола, т. е. излишнее сокращение желудочка, бестактно вторгающееся в нормальный ритм работы сердца. В других случаях постоянное перепроизводство может быть безвредно и даже полезно. Если, скажем, собака бегает больше, чем ей необходимо для охоты, или лошадь безо всяких внешних причин встает на дыбы, прыгает и лягается (это движения бегства и защиты от хищников), то это всего лишь здоровая тренировка и в некотором смысле подготовка "к серьезному делу".

"Перепроизводство" инструментальных действий должно щедрее всего отмеряться там, где наименее предсказуемо, сколько их потребуется в каждом отдельном случае для выполнения видосохраняющей функции всей совокупности этих действий. Иногда охотящаяся кошка может быть вынуждена прождать у мышиной норки несколько часов, а в другой раз ей не придется ни ждать, ни подкрадываться, если удастся

==124

быстрым прыжком схватить мышь, случайно пробегающую мимо. Но в среднем, как нетрудно себе представить и как можно проверить, наблюдая кошек в естественной обстановке, кошке приходится очень долго и терпеливо ждать и подкрадываться, прежде чем она получит возможность выполнить заключительное действие: убить и съесть свою добычу. При наблюдении такой последовательности действий слишком легко напрашивается неверное сравнение с целенаправленным поведением человека, и мы невольно склоняемся к предположению, что кошка выполняет свои охотничьи действия только "ради насыщения". Можно экспериментально доказать, что это не так. Лейхаузен давал кошке-охотнице одну мышь за другой и наблюдал, в какой последовательности выпадали отдельные действия поимки и поедания добычи. Прежде всего кошка переставала есть, но убила еще несколько мышей и бросила их. Затем угасло стремление убивать. Но кошка продолжала подкрадываться к мышам и ловить их. Еще позже, когда прекратились и движения ловли, подопытная кошка еще не переставала подстерегать мышей и подкрадываться к ним, причем интересно, что она всегда выбирала тех, которые бегали далеко, в противоположном углу комнаты, и не обращала внимания на тех, что ползали у нее под носом.

В этом опыте можно подсчитать, как часто производится каждое из упомянутых частичных действий, пока не исчерпается. Полученные числа находятся в очевидном отношении к среднему нормальному потреблению. Разумеется, кошке приходится очень часто ждать в засаде и подкрадываться, прежде чем она вообще сможет подобраться к своей добыче настолько, что попытка поймать ее будет иметь шансы на успех. Лишь после многих попыток добыча попадает в когти, и ее можно загрызть, но это тоже не всегда удается с первого раза, так что должно быть предусмотрено несколько смертельных укусов на каждую мышь, которую предстоит съесть. Таким образом, производится ли какое-то из частичных действий только по его собственному побуждению или еще по какому-либо дополнительному, и по какому именно, в сложном поведении подобного рода зависит от внешних условий, определяющих "спрос" на каждое отдельное действие. Насколько я знаю, впервые эту мысль четко высказал детский психиатр Рене Спите; он наблюдал, что у грудных детей, получавших молоко в бутылочках, из которых оно слишком легко высасывалось, после полного насыщения и отказа от бутылочек оставался нерастраченный запас сосательных движений, и им приходилось разряжать его на каком-нибудь замещающем объекте. Очень похоже обстоит дело с действиями еды и добывания пищи у гусей, когда их держат на пруду, где нет такого корма, который можно было бы доставать со дна. Если кормить гусей только на берегу, то рано или поздно можно будет увидеть, что они ныряют "вхолостую". Если же кормить их на берегу каким-нибудь зерном до полного насыщения, пока они не перестанут есть, а затем бросить то же зерно в воду, птицы тотчас же начнут нырять и в самом деле поедать поднятую со дна пищу. Можно сказать, что они "едят, чтобы нырять". Можно также обратить этот эксперимент и долгое время давать гусям корм только на предельно доступной им глубине, чтобы им приходилось доставать его, ныряя, с большим трудом. Если кормить их таким образом до тех пор, пока они

==125

не перестанут есть, а затем дать им ту же пищу на берегу, они съедят еще значительное количество и тем самым докажут, что перед тем "ныряли, чтобы есть".

Таким образом, невозможно высказать никакого общего утверждения по поводу того, какая из двух спонтанных инстанций, порождающих мотивации, побуждает другую или доминирует над ней.

До сих пор мы говорили о взаимодействии лишь таких частичных побуждений, которые совместно служат какой-то общей функции, в нашем примере — питанию организма. Несколько иначе складываются отношения между источниками побуждений, которые выполняют разные функции и потому принадлежат к механизмам разных инстинктов. В этом случае правилом является не взаимное стимулирование или поддержка, а как бы соперничество: каждое из побуждений "хочет оказаться правым". Прежде всего, как показал Эрих фон Гольст, уже на уровне мельчайших мышечных сокращений несколько стимулирующих элементов не только могут соперничать друг с другом, но, более того, посредством закономерного взаимного влияния могут достигать разумного компромисса. Это влияние состоит в самых общих чертах в том, что каждый из двух таких эндогенных ритмов стремится навязать другому свою собственную частоту и удерживать его в постоянном фазовом сдвиге. То, что все нервные клетки, иннервирующие волокна одной мышцы, всегда разумным образом выстреливают свои импульсы одновременно, — это результат такого взаимного влияния. Если оно нарушается, то начинаются фибриллярные мышечные подергивания, какие часто можно наблюдать при крайнем нервном утомлении. На несколько более высоком уровне интеграции, при движении конечности, — например, рыбьего плавника — те же процессы приводят к осмысленной очередности действий мышц — "антагонистов" и в то же время союзников, — которые попеременно двигают соответствующий член в противоположных направлениях. Каждое ритмическое движение "туда и обратно" плавника, ноги или крыла, какие мы встречаем при любом перемещении животных, есть результат действия "антагонистов" — как мышц, так и вырабатывающих стимулы центров нервной системы. Эти движения всегда являются следствиями "конфликтов" между независимыми и соперничающими источниками импульсов, энергии которых упорядочиваются и направляются ко благу организма как целого закономерностями "относительной координации", как назвал фон Гольст процесс взаимного влияния, о котором идет речь.

Итак, не "война — всему начало", а конфликт между независимыми друг от друга источниками импульсов, который создает внутри целостной системы напряжения, работающие буквально как напряженная арматура, придавая целому прочность и устойчивость. Это относится не только к таким простым функциям, как движение рыбьего плавника, на котором фон Гольст открыл закономерности относительной координации, но и к очень многим другим источникам побуждений, которые под воздействием испытанных парламентских правил вынуждены соединять свои голоса в гармонии, служащей общему благу.

В качестве простого примера нам могут послужить здесь движения лицевой мускулатуры, которые можно наблюдать у собаки в конфликте

==126

между побуждениями к нападению и к бегству. Эта мимика, обычно называемая угрозой, вообще появляется лишь в том случае, если тенденция к нападению тормозится страхом — хотя бы очень небольшим страхом. Если страха нет совсем, собака кусает безо всякой угрозы, с такой же спокойной физиономией, какая изображена в левом верхнем углу рисунка; она выдает лишь небольшое напряжение, примерно такое же, с каким собака смотрит на только что принесенную миску с едой. Если читатель хорошо знает собак, он может попытаться, прежде чем читать дальше, самостоятельно интерпретировать изображенные на рисунке выражения собачьей морды. Пусть он попробует представить себе

ситуацию, в которой его собака состроит такую мину. А потом, в качестве второго упражнения, пусть попытается предсказать, что она станет

делать дальше.

Для некоторых картинок я сам теперь приведу решение. Я предположил бы, что пес в середине верхнего ряда противостоит примерно равному сопернику, которого всерьез уважает, но не слишком боится; тот, как и он сам, вряд ли отважится напасть, и я бы предсказал, что оба они с минуту останутся в той же позе, затем медленно разойдутся, "сохраняя лицо", и наконец, на некотором расстоянии друг от друга, одновременно задерут заднюю лапу. Пес вверху справа тоже не боится, но злее; встреча может протекать, как описано выше, но может внезапно, с ужасающим шумом, перейти в серьезную драку, особенно если второй проявит хоть какую-то неуверенность. Вдумчивый читатель — а таков, вероятно, каждый, кто дочитал книгу до этого места, — давно уже заметил, что собачьи портреты размещены в определенном порядке: агрессия возрастает слева направо, а страх — сверху вниз.

==127

Истолковать поведение и предсказать его легче всего в крайних случаях; и конечно же, выражение, изображенное в правом нижнем углу, наиболее однозначно. Такая сильная ярость и такой сильный страх могут одновременно возникнуть лишь в одном случае, когда собака противостоит на близком расстоянии ненавистному врагу, вызывающему у нее панический страх, но по какой-то причине не может убежать. Я могу представить себе только две ситуации, в которых это возможно: либо собака механически прикована к определенному месту — скажем, загнана в угол, попала в западню и т. п., либо это сука, защищающая свой выводок от приближающегося врага. Пожалуй, возможен еще романтический случай, когда особенно верный пес защищает хозяина, который лежит тяжело больной или раненый. Столь же ясно, что произойдет дальше: если враг, как бы он ни был подавляюще силен, приблизится еще хоть на шаг, последует уже знакомое нам (с. 82) отчаянное нападение — критическая реакция (Гедигер).

То, что сейчас проделал мой разбирающийся в собаках читатель, — в точности то самое, что исследователи поведения, следуя Н. Тинбергену и Я. ван Йерселю, называют мотивационным анализом. Этот процесс состоит в принципе из трех шагов, на которых информация получается из трех источников. Во-первых, стараются по возможности выяснить, какие раздражители могут иметь то или иное значение в данной ситуации. Боится ли мой пес другого, а если да, то как сильно? Ненавидит он его или почитает как старого друга и "вожака стаи"? И так далее, задавая всевозможные вопросы. Во-вторых, стремятся разложить наблюдаемое движение на отдельные составные части. На нашем рисунке с собаками видно, как тенденция к бегству оттягивает назад и книзу уши и углы рта, в то время как при агрессии приподнимается верхняя губа и приоткрывается пасть — оба эти "движения намерения" являются подготовкой к укусу. Такие движения и, соответственно, позы хорошо поддаются количественному анализу. Можно измерить их амплитуду и утверждать буквально, что у той или иной собаки столько-то миллиметров страха и столько-то миллиметров ярости. После этого анализа движений следует третий шаг: подсчитываются те формы поведения, которые следуют за только что проанализированными движениями. Если верно наше заключение, выведенное из анализа ситуаций и движений, что, скажем, верхний правый пес почти исключительно разъярен и вряд ли испуган, то за этим выразительным движением почти всегда должно следовать нападение и почти никогда бегство. Если верно, что у собаки в центре (рис. е) ярость и страх смешаны примерно поровну, то за такой мимикой примерно в половине случаев должно следовать нападение и в половине бегство. Тинберген и его сотрудники провели огромное количество таких мотивационных анализов на подходящих объектах, прежде всего на угрожающих движениях чаек, и согласие утверждений, полученных из трех названных выше источников, подтвердило правильность выводов на обширнейшем статистическом материале.

Когда юным студентам, хорошо знающим животных, начинают преподавать технику мотивационного анализа, они часто бывают разочарованы тем, что эта утомительная работа с трудоемкими статисти-

==128

ческими оценками в итоге приводит лишь к тому, что и так давно уже знает каждый разумный человек, умеющий видеть и знающий свое животное. Но между видением и умением доказать есть различие — то самое, которое отличает искусство от науки. Ученого, ищущего доказательств, великий ясновидец легко сочтет "несчастнейшим из сынов земли", и наоборот, ученому-аналитику использование непосредственного восприятия в качестве источника познания кажется в высшей степени подозрительным. В исследовании поведения существует даже такая школа — ортодоксальный американский бихевиоризм, — которая всерьез пытается исключить из своей методики непосредственное наблюдение животных. Право же, стоит потрудиться ради того, чтобы доказать этим и другим "незрячим", но разумным людям то, что мы увидели; доказать так, чтобы им пришлось поверить, чтобы каждый должен был поверить!

С другой стороны, статистический анализ может обратить наше внимание на несоответствия, до тех пор ускользавшие от нашего образного восприятия. Это восприятие создано для того, чтобы открывать закономерности, и потому оно всегда все видит несколько более красивым и правильным, чем есть на самом деле. Решение проблемы, которое оно нам подсказывает, часто носит характер хотя и очень "элегантной", но слишком уж упрощенной рабочей гипотезы. Как раз в случае исследования мотиваций рациональному анализу нередко удается кое в чем придраться к образному восприятию и уличить его в неувязках.

В большей части всех проведенных до сих пор мотивационных анализов исследовались формы поведения, в которых принимают участие лишь два соперничающих друг с другом инстинкта, причем, как правило, два из "большой четверки" (голод, любовь, бегство и агрессия). При нынешнем скромном состоянии наших знаний намеренный выбор для исследования простейших случаев конфликта побуждений вполне оправдан, и точно так же классики этологии были вправе ограничиться теми случаями, когда животное находится под влиянием единственного побуждения. Но мы должны ясно понимать, что поведение, определяемое только двумя инстинктивными компонентами, встречается очень редко — лишь немногим чаще, чем такое, которое вызывается единственным инстинктом, действующим без помех.

Поэтому при поисках подходящего объекта для образцово точного мотивационного анализа разумно выбрать такое поведение, о котором с некоторой достоверностью известно, что в нем принимают участие только два одинаково важных инстинкта. Иногда для достижения этой цели можно использовать технический трюк, как это сделала моя сотрудница Хельга Фишер, проводя мотивационный анализ угрозы у серых гусей. Оказалось, что на "малой родине" наших гусей, озере Эсс-зее, невозможно было изучать "в чистом виде" взаимодействие агрессии и бегства, так как там в выразительных движениях птиц "подавали голоса" слишком многие другие мотивации, прежде всего сексуальные. Но несколько случайных наблюдений показали, что голос сексуальности почти совсем замолкает, если гуси находятся в незнакомом месте. Тогда они ведут себя до некоторой степени так же, как перелетная стая в пути: держатся гораздо теснее, становятся гораздо пугливее и в своих социа-

5 К Лоренц

==129

льных конфликтах позволяют наблюдать проявления обоих исследуемых инстинктов в гораздо более чистом виде. Исходя из этого, исследовательница с помощью дрессировки кормом сумела научить наших гусей "по приказу" выходить в чужую для них местность за оградой нашей институтской территории и пастись там. Затем из гусей, каждый из которых, разумеется, известен по сочетанию разноцветных колец, выбирался какой-то один — как правило, гусак, — ив течение долгого времени регистрировались его агрессивные столкновения с отдельными товарищами по стаду и отмечались все сделанные им при этом выразительные движения угрозы. А поскольку из предыдущих многолетних наблюдений за этим стадом были во всех подробностях известны ранговый порядок и отношения по силе между отдельными птицами — особенно среди старых гусаков высоких рангов, — здесь представлялась особенно благоприятная возможность для точного анализа ситуаций. Анализ движений и регистрация последующего поведения производились следующим образом. Хельга Фишер постоянно имела при себе приведенную на с. 131 "таблицу образцов", которую изготовил художник нашего института Герман Кахер на основании большого числа точно запротоколированных случаев угрозы, так что в каждом конкретном случае ей нужно было только продиктовать: "Макс делает D Гермесу, который пасется, медленно приближаясь к нему; Гермес отвечает Е, на что Макс отвечает F". В этой серии рисунков отмечаются настолько тонкие различия угрожающих жестов, что лишь в исключительных случаях приходилось диктовать D—Е или К—L, если нужно было описать промежуточную форму выражения.

Даже при этих условиях, совершенно идеальных для "чистой культуры" двух мотиваций, иногда появлялись движения, которые очевидным образом нельзя было объяснить одним только взаимодействием этих двух побуждений. Про угрожающие движения А и В, когда шея вытянута наискось вверх, мы знаем, что на них накладывается независимая третья мотивация — охранное наблюдение с поднятой головой. Различие между рядами А—С и D—F, в каждом из которых представлено возрастание слева направо социального страха при примерно равной агрессивности, состоит, по-видимому, лишь в разной интенсивности обоих побуждений. Напротив, в формах движения от M до О несомненно принимает участие еще какая-то мотивация, природа которой пока не выяснена.

Как уже сказано, выбор в качестве объектов мотивационного анализа таких случаев, где, как в предыдущем примере, принимают участие только два источника побуждений, — безусловно, правильная стратегия исследований. Однако даже при таких благоприятных условиях всегда необходимо внимательно высматривать элементы движений, которые нельзя объяснить лишь соперничеством этих двух побуждений. Перед началом любого такого анализа нужно ответить на первый фундаментальный вопрос: сколько мотиваций, и каких именно, принимают участие в данной форме движения. Для решения этого вопроса некоторые исследователи, например П. Випкема, в последнее время успешно применяли точные методы факторного анализа.

К оглавлению

==130

Прекрасный пример мотивационного анализа, в котором с самого начала нужно было принимать в расчет три главных компонента, представила в своей докторской диссертации моя ученица Беатриса Элерт. Предметом исследования было поведение некоторых цихлид при встрече двух незнакомых особей. Выбирались такие виды, у которых самцы и самки внешне почти неотличимы, и именно поэтому два незнакомца всегда реагируют друг на друга формами поведения, которые мотивируются одновременно инстинктами бегства, агрессии и сексуальности. У этих рыб движения, вызванные каждым отдельным источником мотивации, различаются особенно легко, потому что даже при самой малой интенсивности их характеризует разная ориентация в пространстве. Все сексуально мотивированные действия — копание ямки под гнездо, очистка места нереста, как и сами движения выметывания икры и осеменения, направлены в сторону дна; все движения бегства, даже малейшие намеки на них, направлены прочь от противника и, большей частью, одновременно к поверхности воды (см. также с. 87 и след.), а все движения агрессии, за исключением некоторых движений угрозы, в какой-то степени "нагруженных бегством", указывают в сторону против-

==131

ника. Если знать эти общие правила и вдобавок специальную мотивацию некоторых ритуализованных выразительных движений, то у этих рыб можно очень точно установить соотношение, в котором названные инстинкты определяют их поведение в каждый данный момент. Здесь помогает еще и то, что многие из них в сексуальном, агрессивном или испуганном состоянии наряжаются в разные характерные цвета.

Этот мотивационный анализ дал неожиданный побочный результат — Беатриса Элерт открыла механизм взаимного распознавания полов, существующий, конечно, не только у этих рыб, но и у очень многих других позвоночных. Поскольку у исследованных ею цихлид самка и самец не только одинаковы внешне, но и их движения, даже при половом акте — выметывании икры и ее осеменении — совпадают до мельчайших деталей, то до сих пор было совершенно загадочно, что же в поведении этих животных препятствует у них возникновению однополых пар. Одно из важнейших требований, предъявляемых к наблюдательности этолога, состоит в том, что он должен заметить, когда та или иная форма поведения, вообще широко распространенная, не встречается у некоторого животного или некоторой группы животных. Например, у птиц и у рептилий отсутствует координация широкого открывания пасти с одновремененным глубоким вдохом — то, что мы называем зевотой, — и это таксономически важный факт, которого до Гейнрота никто не замечал. Можно привести и другие подобные примеры.

Поэтому открытие, что разнополые пары у цихлид возникают благодаря отсутствию одних определенных форм движения у самцов, а других у самок, было образцом виртуозно тонкого наблюдения. У самцов и у самок рыб, о которых идет речь, различна сочетаемость трех главных инстинктов — агрессии, бегства и сексуальности: у самцов не бывает смешения мотиваций бегства и сексуальности. Если самец хоть в малейшей степени боится своего визави, то его сексуальность полностью выключается. У самок то же отношение существует между сексуальностью и агрессивностью: если дама не настолько "уважает" своего партнера, чтобы ее агрессивность была полностью подавлена, то она попросту не в состоянии проявить по отношению к нему сексуальную реакцию. Она превращается в Брунгильду и нападает на него тем яростнее, чем более готова была бы к сексуальной реакции, т. е. чем ближе она к икрометанию по состоянию овариев и уровню выделения гормонов. У самца, напротив, агрессия прекрасно уживается с сексуальностью: он может грубейшим образом обращаться со своей невестой, гонять ее по всему аквариуму, но при этом демонстрировать и сексуальные движения, а также все мыслимые смешанные формы. Самка, со своей стороны, может очень бояться самца, но ее сексуально мотивированного поведения это не подавляет. Рыба-барышня может самым серьезным образом спасаться бегством от самца, но при каждой передышке, которую дает ей этот грубиян, выполнять сексуально мотивированные брачные движения. Именно такие смешанные формы поведения, промежуточные между бегством и сексуальностью, превратились посредством ритуализации в те широко распространенные церемонии, которые принято называть чопорным поведением и которые имеют совершенно определенное выразительное значение.

==132

Из-за различных соотношений сочетаемости между тремя источниками побуждений у разных полов самец может спариваться только с партнером низшего ранга, которого он может запугать, а самка, наоборот, — лишь с партнером высшего ранга, который может запугать ее; тем самым описанный механизм поведения обеспечивает создание разнополых пар. В различных вариантах, видоизмененный различными процессами ритуализации, этот способ взаимного узнавания полов играет важную роль у очень многих позвоночных, вплоть до человека. В то же время это впечатляющий пример того, какие необходимые для сохранения вида функции может выполнять агрессия в гармоничном взаимодействии с другими мотивациями — функции, о которых мы еще не могли говорить в 3-й главе, поскольку еще недостаточно рассказали о парламентской борьбе инстинктов. Кроме того, мы видим на этом примере, насколько различным может быть соотношение "главных" инстинктов даже у самца и самки одного и того же вида: два мотива, которые у одного пола практически не мешают друг другу и сочетаются в любых соотношениях, у другого выключают друг друга по принципу триггера!

Как уже пояснялось, "большая четверка" отнюдь не всегда доставляет главную мотивацию поведения животного и тем более человека. Еще ошибочнее думать, будто между одним из "главных" и древних побуждений и более специальным, эволюционно более молодым инстинктом всегда существует отношение доминирования в том смысле, что второй выключается первым. Механизмы поведения, несомненно являющиеся довольно "новыми" — например, те специальные побуждения, которые у общественных животных гарантируют длительную совместную жизнь стаи, — у многих видов подчиняют отдельную особь настолько, что при определенных обстоятельствах могут заглушить все остальные ее побуждения. Овцы, прыгающие в пропасть за вожаком-бараном, вошли в пословицу! Серый гусь, отставший от стаи, делает все возможное, чтобы вновь ее обрести, и стадный инстинкт может даже пересилить у него побуждение к бегству; дикие серые гуси неоднократно присоединялись к нашим ручным в непосредственной близости к людскому жилью и оставались там! Кто знает, насколько пугливы дикие гуси, тому это даст представление о силе их "стадного инстинкта". То же верно для очень многих общественных животных вплоть до шимпанзе, о которых Йеркс справедливо сказал: "Один шимпанзе — вообще не шимпанзе".

Даже те инстинкты, которые в филогенетическом смысле "только что" приобрели самостоятельность посредством ритуализации и, как я постарался показать в предыдущей главе, получили как младшие члены место и голос в Великом Парламенте Инстинктов, — даже они при некоторых обстоятельствах могут заглушать всех своих оппонентов точно так же, как голод и любовь. В триумфальном крике гусей мы увидим церемонию, которая управляет жизнью этих птиц больше, чем любой другой инстинкт. С другой стороны, разумеется, существует сколько угодно ритуализованных форм движения, которые еще едва обособились от своего неритуализованного прототипа; их скромное

==133

влияние на общее поведение состоит лишь в том, что "желательная" для них координация движений — как мы видели в случае натравливания у огаря (с. 102) — в какой-то мере предпочитается и выполняется чаще, чем другие, столь же возможные формы движения.

Имеет ли ритуализованная форма движения "сильный" или "слабый" голос в общем концерте инстинктов, она всегда чрезвычайно затрудняет любой мотивационный анализ, потому что может симулировать поведение, вытекающее из нескольких независимых побуждений. В предыдущей главе (с. 104) мы говорили, что ритуализованное действие, сплавленное в одно целое из нескольких компонентов, копирует форму последовательности движений, которая не закреплена наследственной координацией и часто возникает из конфликта нескольких побуждений, как это было показано на примере натравливания у уток. А поскольку, как уже говорилось там же, копия и оригинал по большей части накладываются друг на друга в одном и том же движении, то невероятно трудно проанализировать, сколько в нем происходит от копии, а сколько от оригинала. Только когда один из первоначально независимых компонентов — как, например, направление на "врага" во время угрозы при натравливании — приходит в противоречие с закрепленной посредством ритуализации координацией движений, становится явным участие новых независимых переменных.

"Танец зигзага" у самцов колюшки, на котором Ян ван Йерсель провел самый первый эксперимент мотивационного анализа, служит прекрасным примером того, как совсем "слабый" ритуал может вкрасться в конфликт между двумя "главными" инстинктами в качестве едва заметной третьей независимой переменной. Ван Йерсель заметил, что замечательный танец зигзага, который половозрелые самцы, имеющие свой участок, исполняют перед каждой проплывающей мимо самкой и который поэтому до тех пор считался просто "ухаживанием", в разных случаях выглядит совершенно по-разному. Иногда сильнее подчеркнут "зиг" в сторону самки, а иногда "заг" прочь от нее. Когда это последнее движение выражено вполне отчетливо, становится ясно, что "заг" направлен в сторону гнезда. В одном предельном случае самец при виде плывущей мимо самки быстро подплывает к ней, тормозит возле нее, поворачивает назад, особенно если самка тотчас выставляет перед ним свое толстое брюшко, и плывет обратно к входу в гнездо, которое затем показывает самке посредством определенной церемонии, ложась плоско на бок. В другом предельном случае, особенно частом, если самка не совсем готова к нересту, за первым "зигом" в сторону самки следует вообще не "заг", а нападение на самку.

Из этих наблюдений ван Йерсель правильно заключил, что "зиг" в сторону самки приводится в действие агрессией, а "заг" в сторону гнезда — половым инстинктом. Ему удалось экспериментально доказать правильность этого заключения. Он изобрел методы, с помощью которых мог точно измерять силу агрессивного и сексуального инстинктов у отдельного самца. Он предлагал самцу макет соперника стандартизованного размера и регистрировал интенсивность и продолжитель-

==134

ность боевой реакции. Сексуальный инстинкт он измерял, показывая самцу макет самки и через определенное время внезапно удаляя его. В таком случае самец колюшки "разряжает" внезапно заблокированное сексуальное побуждение действием ухода за потомством — обмахиванием плавниками гнезда, цель которого — вызвать приток свежей воды для икры или мальков. Продолжительность этого "переходного* обмахивания" дает надежную меру сексуальной мотивации. По результатам таких измерений ван Йерсель мог делать правильные предсказания, как будет выглядеть танец зигзага у данного самца, и обратно, по прямому наблюдению формы танца он мог заранее определять относительное участие обоих побуждений и оценивать результаты последующих измерений.

Но кроме этих двух определяющих инстинктивных компонент, которые в общих чертах определяют эту форму движения самца колюшки, здесь участвует еще третья, хотя и более слабая. Знаток ритуализованного поведения заподозрит это сразу же, увидев ритмическую правильность, с которой самец колюшки чередует "зиг" и "заг". Попеременное преобладание одного из двух противоположных побуждений вряд ли когда-либо приводит к столь правильному чередованию, если в нем не замешана новая координация движений, возникшая посредством ритуализации. Без нее наблюдаются короткие рывки в различных направлениях, следующие друг за другом с очень типичным неправильным распределением; как известно, так ведут себя люди в ситуациях крайней нерешительности. Напротив, ритуализованное движение всегда имеет тенденцию к ритмическому повторению в точности одинаковых элементов движения, потому "что этим, как мы уже видели (с. 114), достигается лучшее действие сигналов.

Подозрение, что здесь замешана ритуализация, превращается в уверенность, когда мы видим, как танцующий самец колюшки при своих "загах" временами, кажется, совершенно забывает, что они сексуально мотивированы и должны указывать точно на гнездо, и вместо этого описывает вокруг самки удивительно красивый и правильный зубчатый венец, в котором каждый "зиг" направлен точно в сторону самки, а каждый "заг" — точно от нее. Как ни очевидна относительная слабость новой координации движения, стремящейся превратить "зиги" и "заги" в ритмический зигзаг, она тем не менее способна склонить чашу весов в свою сторону и вызвать правильное чередование моторных проявлений обеих мотиваций. Вторая важная функция, которую ритуализованная координация может, очевидно, выполнять, даже будучи очень слабой в других отношениях, — это изменение направления лежащего в ее основе неритуализованного движения, вызванного другими побуждениями. Примеры этого мы уже видели при обсуждении классического образца ритуала — натравливания селезня уткой (с. 102).

==135

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46-47-48-49-50-51-52-53-54-55-56-57-58-59-