ГЛАВА 3. РОЛЬ КОММУНИКАЦИИ И ПОЗНАНИЯ В РЕГУЛЯЦИИ ПОВЕДЕНИЯ ЖИВОТНЫХ

Мы видели только что, как способность к формированию ассоциативной памяти вторгается в относительно замкнутую сферу инстинктивной регуляции поведения, корректирует ее механизмы и затем преодолевает ее узкие границы.

В дальнейшем будет показано, что те же самые механизмы научения вносят решающий вклад в развитие форм коммуникативного поведения. Благодаря им появляется адаптивный, приспособленный к конкретным ситуациям, потребностям и их изменениям пластичный обмен информацией между особями одного, а иногда даже и разных видов. Вначале нам предстоит показать, как в связи с жесткой фиксированностью инстинктивно регулируемого поведения происходит взаимодействие направленных на достижение определенного мотива потребностей (такие потребности иногда называют «аппетитными состояниями») и процессов формирования пригодных для передачи информации сигналов. После этого будут рассмотрены способы коммуникации у приматов. В заключение необходимо остановиться на возникновении элементарных форм понимания, основанных на функционировании уже описанных компонентов функциональной структуры простых процессов научения.

О ВРОЖДЕННЫХ И ПРИОБРЕТЕННЫХ КОММУНИКАТИВНЫХ ПРОЦЕССАХ

Инстинктивные механизмы регуляции поведения развиваются в нескольких основных направлениях, которые определяют их эволюционное значение перед лицом естественного отбора. Прежде всего к ним относятся обеспечивающие сохранение вида гомеостатические механизмы удовлетворения витальных потребностей и соответствующие программы поведения. Поиск и взаимоотношения с сексуальным партнером, врожденные координации, ведущие к оплодотворению, забота о потомстве и обеспечение его жизнеспособности — все это типичные примеры инстинктивных в своей основе форм поведения, направленного на сохранение вида. Другие потребности и поведенческие программы связаны в первую очередь с сохранением индивида и лишь косвенно с сохранением вида. К ним относятся удовлетворение голода и жажды, поиск пропитания, преследование, убийство и поедание добычи, точно так же как прятание или заготовка впрок пищевых запасов. Третья группа инстинктивных актов связана с обеспечением возможно более постоянной защиты и безопасности,

==76

будь то защита от плохих погодных условий, врагов, изоляции или какой-либо другой формы разъединения с собратьями по виду.

В последнем случае поведенческие процессы не имеют отношения к виду в целом, нельзя сказать также, что в центре их находится отдельный индивид. Речь идет скорее о приспособлении поведенческих актов к аналогичным формам поведения других представителей вида, стремящихся избежать той же опасности или победить того же врага. Подобная координация возникает в рое, стае, стаде или группе. Познавательные процессы направлены здесь на различение сторонников и врагов, точно так же, как программы поведения ориентированы на их совместное выполнение — координированное бегство или нападение, предупреждение или преследование. Разумеется, и в этом случае точность и полнота координации имеет эволюционное значение и совершенствуется в ходе естественного отбора. Согласованность собственного поведения с поведением партнера имеет огромное 'значение для защиты и безопасности в конкретных условиях. Достижение такой согласованности, однако, прежде всего предполагает обеспечение более или менее постоянного, учитывающего особенности ситуации обмена информацией между представителями вида.

В этом и кроются корни тех преимуществ, которые дает высокий уровень развития процессов коммуникации в филогенезе. Влияние этих процессов проявляется в существовании разнообразнейших вариантов квазисоциального поведения животных. Развитие коммуникативных процессов захватывает также другие области инстинктивной регуляции, такие, например, как размножение или поиск пищи. Но в этих случаях в отличие от того, что имеет место при обеспечении безопасности, социальное поведение не оказывает влияния на характер и интенсивность первичных мотивов.

В истории развития видов формируются весьма различные, оптимальные в отношении соответствия степени дифференцированности нервной системы и экологическим условиям обитания варианты коммуникативной координации поведенческих актов. Одним из примеров может служить поведение пчел в улье как убежище — температура которого регулируется с помощью координации движений ^1 , — складе пищевых запасов, месте для размножения и выращивания потомства. Способы коммуникации имеют врожденный и однонаправленный характер: информация передается, вызывает фиксированные поведенческие программы, но никак не корректируется в ходе их реализации. Так, в случае уже упоминавшегося танца пчел поведение танцовщиц не испытывает каких-либо влияний со стороны других пчел, которые воспринимают содержащуюся в танце информацию как не подлежащую «обсуждению» команду к

' М.Линдауэр (Lindauer, 1966) показал, что в зависимости от температуры в улье у пчел наблюдается быстрое дрожание крыльев. В случае жары происходящее вследствие движения потоков воздуха испарение влаги приводит к охлаждению. При низкой температуре дрожание тела ведет к согреванию. Интенсивность движений зависит от преобладающей в улье температуры.

==77

выполнению определенных программ моторного поведения. У птиц, ведущих парное или групповое существование, призывные или предупреждающие крики являются двуголосными и даже многоголосными. Стайная организация волков основана на дифференцированных, формирующихся в ходе индивидуального научения схемах поведения (Tembrock, 1971 ; Schenkel, 1948). Хорошо известны угрожающая мимика и жесты подчинения, совершенные приемы координированного преследования других животных, звуки угрозы, предупреждения, успокоения и т. п. (см. также Schmidt, 1956).

Ни в одном из этих случаев, однако, преимущества коммуникации для группы и отдельных особей не выступают с такой отчетливостью, как в социальном поведении приматов. Мы имеем в виду прежде всего низших и человекоподобных обезьян. Перед тем как обратиться к детальному обоснованию этого тезиса, напомним о некоторых характерных проявлениях коммуникативных процессов у приматов.

Уже у зеленой макаки (Ploog, 1972) было обнаружено существование 36 явно различающихся звуков. Из этого числа 23 могут быть идентифицированы в качестве различных сообщений для собратьев по виду. При этом удается различить определенные группы или классы звуковых сигналов. Так, различна конфигурация звуковых сигналов, означающих «воздушную тревогу» и предупреждение об опасности на поверхности земли.Особенно выразительным вариантом является «змеиная тревога».

Характерные звуковые образования, встречающиеся только в связи с определенными ситуациями, обнаружены и у шимпанзе (Ладыгина-Коте, 1958,1959; Hocke«, 1973: Lawick-Goodall, 1975а, 1975Ь: Marier, 1973). Исследователи шимпанзе распознают многие из них с высокой степенью уверенности. Например, «крики радости» при неожиданно обнаруженной пище представляют собой громкие вопли с высокими, энергичными повизгиваниями, которые собирают всех членов группы, причем даже при сильном голоде они сначала обнимаются, похлопывают друг друга по спине и бедрам и лишь затем — часто приближаясь вертикальной походкой и наклоняясь — обращаются к найденной пище. От этого звука резко отличаются звуки, предупреждающие о приближении врага. Они совершенно очевидно понимаются всеми животными, а их «значение» усваивается в онтогенезе чрезвычайно рано. Существуют звуки приветствия при встрече «друзей-товарищей» и, как особенно настойчиво подчеркивает Дж. ван Лавик-Гудолл (1975 и), при встрече братьев или сестер после продолжительной разлуки. Есть сдерживающее, усиливающееся или ослабевающее рычание с показом зубов, а подчас и вздыбленной шерсти. Поводом для такой демонстрации может быть захват собратом по виду зрительно уже присвоенной пищи или его претензии на лучший кусок, например мозг только что убитого павиана. Есть и крики сорвавшегося с ветки или подвергшегося угрозе нападения извне, крики, которые обычно привлекают внимание всей группы и инициируют целенаправленные спасательные акции. Достаточно легко отличаются друг от друга вопли, вызванные физической

==78

болью, острой угрозой и горем. Известны также призывные звуки, воодушевляющие других членов группы, например, при схватке с леопардом (Kortlandt, 1968). Перед тем как вступить в борьбу не на жизнь, а на смерть, с палкой в руке, выставленной толстым концом вперед и вверх, подобно палице, шимпанзе испускают очень выразительные похрюкивающие вздохи и обнимают друг друга. Очень дифференцированы также средства звуковой коммуникации между матерью и ребенком: от тихого бормотания при совместном лежании в гнезде до резкого щелкающего звука при наказании малыша, попытавшегося отбежать на слишком большое расстояние или без разрешения приблизившегося к только что родившемуся младенцу.

Но наибольшим количеством нюансов, по-видимому, обладают звуковые образования, которые включены в традиции и правила социального существования: таящее угрозу рычание самого сильного, повторить которое не может никто, разве только какой-нибудь упрямый соперник, что будет означать прямой вызов на бой. Далее, тихие ворчащие звуки при переходе через саванну. Они сообщают о присутствии собратьев по виду. Если такие звуки исчезают, это сигнализирует изоляцию от стада. Здесь мы имеем дело со случаем, когда отсутствие сигнализации само становится сигналом ^1 . Но звуковая коммуникация не ограничивается регуляцией лишь внутривидовых отношений. Шум, вызываемый стадом шимпанзе, является источником информации и для испуганного леопарда. Если использование акустических средств коммуникации позволяет преодолеть ограничения видимости в условиях саванны, то мимика, жесты, тактильная информация, а также обонятельная маркировка остаются в высшей степени надежными и релевантными средствами бесшумного общения и коммуникации в непосредственной пространственной близости. При этом значение обоняния убывает от полуобезьян, которые еще сохраняют на конечностях, груди или хвосте железы, выделяющие пахучие вещества, к человекоподобным обезьянам, или понгидам (орангутан, горилла, шимпанзе), тогда как участие мимики, жестикуляции и прикосновений в процессах внутривидового обмена информацией неизменно растет.

Бесшумная коммуникация является у высших приматов преимущественно зрительной и тактильной. Это подтверждается многочисленными эмпирическими наблюдениями (хотя, конечно, роль обонятельной рецепции с помощью одних только наблюдений установить гораздо труднее). При переходе по узкой тропе в саванне случается, что идущий впереди крупный самец поднимает руку. После этого, даже не оглядываясь, он останавливается, как если бы он был полностью уверен в том, что его сигнал понят. И действительно, сигнал понимается всеми: сразу после поднятия руки все члены группы останавливаются на месте. Сообщается также (Lawick-Goodall, 1975u), что шимпанзе, имеющие высокий социальный статус, при

' Каждому хорошо известно, что при виде опасности у нас «перехватывает дыхание». Не является ли это пережитком тех далеких времен, когда в определенных ситуациях только полное молчание могло дать надежду на спасение?

==79

наличии пищи приглашают жестами своих колеблющихся подчиненных принять участие в ее поедании. Мать-шимпанзе прикасается к плечу своего ребенка, который как раз собирался побежать в направлении, противоположном необходимому с ее точки зрения. Малыш понимает «значение» этого прикосновения и, видимо, отказавшись от своего намерения, остается на месте.

Существуют многочисленные жесты приветствия, от объятий до взаимного похлопывания по бедрам. Вообще, следует заметить, что рука приматов является важнейшим органом социальных контактов, движения которой также несут информацию об актуальных и продолжительных отношениях партнеров. Так, например, расчесывание шерсти у собрата по виду осуществляется как знак подчинения и отсутствия агрессивных намерений. В самом общем виде расчесывание и поглаживание шерсти служат надежным признаком нормальных, уравновешенных и поэтому бесконфликтных отношений между членами группы. Лишение таких тактильно-осязательных форм контакта в раннем детстве приводит у взрослых обезьян к тяжелейшим невротическим нарушениям поведения (Harlow, 1964). Взаимное поглаживание, забота о теле и шкуре как очень распространенные формы тактильной коммуникации, по-видимому, также играют важную роль при формировании представления о себе. Они могли бы быть основой того ориентированного на схему тела представления о себе, которое, несомненно, имеется у высших обезьян (шимпанзе, например, узнают себя в зеркале). Часто описываются так называемые «социогенитальные» формы поведения, состоящие в демонстрации вульвы и анальной области. Они интерпретируются как жесты подчинения или соподчинения, что определяет их роль в качестве важных регуляторов совместной жизни в группе.

Крайним средством устранения неопределенности положения в иерархии социальных позиций является борьба. Однако после того, как она вносит эту ясность, отношения доминирования и подчинения вновь и вновь подтверждаются с помощью соответствующих жестов и мимики. При этом наблюдаются различия индивидуальных стилей. Уверенный в своем превосходстве лидер редко прибегает к угрозе и столь же редко требует от своих подчиненных демонстративных жестов покорности. Неуверенный в себе властитель, напротив, может быть узнан по тому, что он слишком часто возбужденно требует от других жестов подчинения. В результате последние часто превращаются в стереотипные рутинные акты, утратив от пресыщения свое значение. Это приводит к тому, что такой властитель действительно теряет свое доминирующее положение при первой же возможности.

Мы не будем в дальнейшем еще более детально обсуждать весь инвентарь мимических, жестикуляционных и акустических средств коммуникативного поведения. Приведенные примеры должны были дать первое представление о многообразии коммуникативных контактов и том значении, которое имеет обмен информацией как для индивида, так и для группы уже на предшествовавших появлению человека стадиях развития совместной жизни. При этом возникает

==80

существенный вопрос о том, каким образом жесты, мимика и модуляции выдыхаемого воздуха могли превратиться в сигналы, «значение» которых однозначно понимается всеми членами группы.

По нашему мнению, эволюционное и индивидуальное возникновение у обезьян используемых в коммуникативном поведении сигналов подчиняется именно тем правилам, которые были описаны выше в качестве функциональных принципов элементарных процессов научения. Существенный аспект усвоения значения подобных сигналов состоит в том, что и в этом случае на основе актуально существующей потребности происходит варьирование поведенческих программ. Те программы, выполнение которых приводит к удовлетворению потребности, фиксируются в памяти вместе с соответствующими перцептивными признаками.

В связи с этими простыми соображениями можно показать, что первые организмические средства коммуникации возникают из инстинктивных поведенческих программ, но благодаря действию описанных механизмов научения освобождаются от влияния наследственных факторов, приобретают новое значение и начинают самостоятельное существование. Рассмотрим некоторые дополнительные примеры.

У обезьян существует мимико-жестикуляционный комплекс, имеющий значение, близкое к нашему «Убирайся!» или «Поворачивай оглобли!». По существу, речь идет об имитации наскока. Разумеется, сами позо-тонические координации, предшествующие прыжку обезьяны, относятся к сфере врожденных компонентов ее поведения. Но уже в ходе накопления индивидуального опыта можно было легко заметить, что иногда для достижения желаемой цели и, соответственно, удовлетворения потребности в социальной среде достаточно одного лишь напоминания о возможном действии. Этот жест встречается с самой разной степенью выраженности, вплоть до легкого напряжения обращенной к партнеру мускулатуры тела. Аналогично обстоит дело и с зевотой. Это врожденная двигательная координация, связанная с устранением кислородного голодания тканей. Но она очень хорошо демонстрирует зубы. Поэтому случайный зевок может иметь одновременно сильный устрашающий эффект. Такой побочный результат, очевидно, не проходит незамеченным и фиксируется в памяти, образуя «базу данных» для нового применения в будущем: зевота превращается в угрожающую гримасу. Даже в крайне ослабленном виде, когда всего лишь искажается линия губ, она может оказывать эффективное влияние.

До сих пор мы рассматривали в качестве исходного момента процессов научения реализующие определенный мотив моторные действия. Но они могут строиться и на основе восприятия и регистрации регулярно следующих друг за другом событий. Так, шимпанзе адекватно реагируют на предупреждающие об опасности крики павианов. Это можно было бы еще объяснить известным сходством с их собственной звуковой сигнализацией. Однако шимпанзе столь же легко «понимают» тревожное ржанье антилопы и предупреждающие крики птиц (Marier. 1973). Подобное схватывание

==81

общей взаимосвязи особенностей ситуации, специфических сигналов и регулярно следующих друг за другом событий, несомненно, играет важную роль в развитии познавательных процессов и поведения высших обезьян.

Важнейшим вопросом является вопрос о возможных путях возникновения средств коммуникации — превращении врожденных двигательных координации в жесты, мимику, звуковые сигналы, которые приобретают совершенно новое значение и начинают благодаря этому независимое существование, характеризующееся не меньшей стабильностью и все большей дифференцированностью. Судя по всему, приведенные примеры дают возможность ответить на этот вопрос: имеющиеся формы поведенческой активности одновременно достигают некоторого квазисоциального, интериндивидуального эффекта. Если при этом они приводят к ослаблению напряженности актуальной мотивации, то, в соответствии со строением элементарных процессов научения, они запоминаются и позднее оказываются доступными во всех сходных ситуациях. Так происходит высвобождение поведенческого акта из-под влияния закономерностей механизмов инсгинктивной регуляции. Он приобретае! статус нового средства организации деятельности, эффективного на сравнительно больших расстояниях и применительно к новому классу ситуации.

Для иллюстрации приведем еше два примера трансформации первоначально врожденных видов поведения. Для самцов павиана поворот самки и демонстрация ею анальной области является призывом к копуляции. jiot призыв «запускает» врожденные механизмы сексуального поведения. Адекватный ответ на подобную сигнализацию исключает настроение вражды или соперничества. Поэтому если в ходе острого соперничества самец павиана чувствует себя побежденным, то он демонстрирует ту же форму поведения по отношению к победителю. Результат не замедляет сказаться: боевой пыл спадает, конфликтная ситуация, связанная с возбуждением, агрессией и неуверенностью в выборе поведенческих решений, разряжается. Или другой пример, уже упоминавшийся сигнал остановки: поднимание руки относится к сфере двигательных координации, обеспечивающих обезьяне возможность забираться по веткам на вершину дерева. Как правило, чтобы осуществить это, животному необходимо остановиться. Выделенное из данного контекста поднятие руки приобретает новое значение: «Стоять!»

Как и «ритуализация» (термин Гексли) врожденных поведенческих программ, происходящая в ходе научения стилизация и трансформация их в сигналы, видимо, направляется наблюдаемым влиянием на реципиента. Регистрация этого влияния определяет, согласно общим закономерностям научения, дальнейшее оформление, оптимизацию сигналов в качестве средств коммуникации. Поскольку при этом малоэффективные фрагменты поведенческого акта сокращаются, а существенные для коммуникации — акцентируются, происходят структурные изменения исходной формы поведения, обусловленные их новой коммуникативной функцией. Но так

==82

как в свою очередь структуры памяти всегда остаются связанными с воспринимаемыми результатами действия сигнала и ситуационной мотивацией его использования, то вместе с этой самостоятельностью формируется новый класс содержаний памяти: прототипы активности, направленные на передачу информации в акте коммуникации. Подобно всякой структуре памяти, основанной на регистрации регулярности следования событий, этот класс также приспособлен для учета последствий выполнения некоторого действия. В данном случае это означает, что уже в первые зафиксированные в памяти коммуникативные сигналы входит также знание об особенностях их влияния на собратьев по виду.

Но то, что справедливо по отношению к моторным поведенческим актам, остается справедливым также и для звуковых коммуникативных сигналов. Первоначально они были лишь сопутствующими феноменами, возникающими в контексте определенных ситуаций и действий. Их акцентированная выразительность обусловлена вначале преимущественно аффективно-эмоциональной оценкой существующей ситуации. Однако в отличие от мимики и жестикуляции такие звуковые образования менее прочно связаны с кругом инстинктивных регуляций. Диапазон их вариации велик, затраты энергии по сравнению с другими формами двигательного поведения невелики, вместе с тем эффект может достигаться и при воздействии на расстоянии. Но самое главное состоит, пожалуй, в том, что звуки могут порождаться наряду и параллельно с осуществлением телесной, практической активности; они не прерывают ее развертывание и в любой момент могут быть включены в нее. Их доступность не ограничена во времени. Звуковые конфигурации могут произвольно повторяться, связываться в последовательные цепочки, конструироваться, если они поджерждаю! свою пригодность для достижения намеченных целей. Все это предопределяет особенно широкое использование звуковых стимулов в качестве средств коммуникации. Разумеется, такое использование предполагает, что характеристики самих сигналов входят в содержание памяти всех общающихся партнеров. В противном случае передача значения будет невозможна. Мы попытаемся показать позже, как с возникновением когнитивных структур и повышением уровня их функционирования дифференцируется и приобретает все более оформленный вид процесс «внедрения» значения в звуковые сигналы.

Теперь можно подвести некоторые итоги.

Способность нервной системы удерживать информацию ведет в рамках инстинктивной регуляции поведения к его адаптивным индивидуальным изменениям, которые ассоциируются с врожденным видовым опытом. Связанное с адаптивным характером поведенческих программ более полное удовлетворение потребностей определяет эволюционное преимущество элементарных процессов научения. Естественный отбор оставляет лишь самые эффективные способы деятельности. Их фиксация в памяти (вместе с релевантными перцептивными признаками) делает эти процедуры доступными при всяком последующем возникновении подходящей ситуации. Поэтому

==83

они оказываются выделенными из круга процессов инстинктивной регуляции.

Этот «разрыв» наследственных двигательных координации создает условия для перехода от генетически фиксированных моторных программ к произвольным движениям. Принципиальным достижением является свободная комбинируемость элементов действия. Этот процесс, безусловно, играет значительную роль в формировании способов коммуникативного поведения: действие некоторого поведенческого акта на поведение партнера, а также на снижение напряженности мотивов ведет к его выбору в качестве средства коммуникации. В результате возникают структуры памяти, совмещающие информацию об условиях ситуации, способах действия и относительной эффективности их влияния на поведение партнера. В ходе коммуникации дифференцируются формы поведения, имеющие для собратьев по виду сигнальный характер. Оптимизация способов коммуникативного поведения также осуществляется с помощью механизмов научения. При этом большое значение имеет принцип проб и ошибок (см. Foppa, 1966, Sinz, 1973; Klix, 1971), но продуцируются и отбираются всякий раз лишь существенные с точки зрения передачи информации элементы поведения. Их усложнение и уточнение делает возможным также дифференциацию социальных отношений, координацию поведения и в конечном счете кооперацию.

Выделение коммуникативных сигналов из системы врожденных форм поведения является лишь первым шагом, вторым шагом является оптимизация этих сигналов, в результате которой происходит все большее отдаление от исходной поведенческой основы: сигнал приобретает характер знака. Динамика и направленность процесса семантизации коммуникативных средств определяется потребностью в социальной координации деятельностей. Этот процесс приводит к появлению целого арсенала символических средств коммуникации. Тем самым достигается совершенно новый уровень организмических процессов передачи информации, для которого характерно, как будет показано ниже, колоссальное развитие познавательных возможностей.

Конечно, семантизация поведения — чрезвычайно длительный и сложный процесс. Должны существовать столь же мощные, сколь и постоянные факторы, обусловливающие это направление развития. Если считать, что импульсы ему дают социальные отношения, уже существующие между членами группы, то открытым остается вопрос о том, что побуждало развитие в данном направлении на стадиях, предшествовавших возникновению социальных отношений в собственном смысле слова. По-видимому, это было обусловлено резким улучшением результатов деятельности группы в связи с использованием более совершенных средств коммуникации. Благодаря улучшению эффективности деятельности обеспечивались более надежное добывание пищи и большая безопасность, в определенной степени снижалась вероятность возникновения негативных эмоциональных состояний одиночества, тревоги, беспомощности. Мы приведем теперь несколько примеров из наблюдений за свободно живу-

==84

щими приматами, которые подтверждают факт увеличения эффективности процессов группового решения задач в результате использования средств коммуникации.

ПРЕИМУЩЕСТВА КОММУНИКАЦИИ

Невозможно представить себе какое-либо эффективное поведенческое решение, которое не включало бы как мотивационные, так и когнитивные компоненты. Следующие примеры показывают, что уже у приматов источником мотивации поведения может становиться подкрепляющее влияние их социальных взаимоотношений. Эти примеры делают понятным, как достижение преимуществ в успешности групповой деятельности стимулирует когнитивное развитие и применение орудий. Другие демонстрируют полезность отказа от попыток немедленного удовлетворения актуальных потребностей и желаний ради стремления к достижению более долговременных целей и реализации мотивов групповой активности. В целом, однако, имеющийся материал позволяет сделать вывод о том, что применение и дифференциация способов (средств) коммуникативной активности обеспечивают преимущества как группе, так и отдельному индивиду, то есть, несомненно, приводят к результатам, которые получают положительную эмоциональную оценку. Эта оценка служит исходной мотивационной основой для развития и усложнения средств познавательной деятельности.

В структуре квазисоциальных отношений обезьян малыши занимают особое положение. X. Куммер (Kummer, 1975) сообщает о следующем наблюдении. Вдоль края скалы идет взрослый павиан. Под ним у подножия скалы играют молодые животные. В этот момет один из камней срывается и катится вниз. Павиан в прыжке перехватывает его, удерживая до тех пор, пока малыши внизу не успевают разбежаться. После этого он отпускает камень и идет своей дорогой.

Не будучи еще включенными в иерархию социальных отношений, молодые приматы могут позволить себ& по отношению к доминирующим животным стада многое из того, что не прошло бы даром для более взрослых особей, в частности и для них самих после достижения половой зрелости. Как неоднократно описывалось в литературе (см., например, Lawick-Goodall, 1975), находящаяся под угрозой нападения самка или самец, ввязавшийся в безнадежный конфликт, хватают какого-либо оказавшегося рядом малыша и, крепко прижимая его к себе, поворачиваются лицом к готовому напасть доминирующему животному. Обычно это приводит к разрядке конфликтной ситуации. X. Куммер (1975) описывает эпизод, в котором маленький павиан раздразнил одного из молодых самцов, ответившего на это массивной угрозой. Малыш сразу садится перед доминирующим животным стада, который, находясь в том же направлении и не разобравшись в ситуации, принимает часть угрозы на свой счет. Результат этой мизансцены совершенно ясен; раздраженный самец должен спасаться бегством от спровоцированного «паши». Испыты-

==85

вал ли после этого маленький интриган своего рода удовлетворение, сказать трудно, но исключить такую возможность нельзя.

Широко распространены и весьма разнообразны средства, используемые для захвата и демонстрации доминирующего положения в группе (см. рис. 21). С этой целью размахивают большими, специально отломанными ветвями, раскачивают, гнут, ломают и скручивают «в бараний рог» молодые деревца, барабанят по земле и по собственной грудной клетке, вздыбливают шерсть, издают грубые агрессивные звуки, — и никто из остальных членов группы не осмеливается даже взглядом осудить такое поведение, если только у него нет намерения выступить в роли претендента на доминирующее положение. Дж. ван Лавик-Гудолл описывает смену доминирования: с демонстративным, аффективно-эмоциональным напором сильный конкурент движется на доминирующего в стаде самца, выставив вперед парафиновую канистру. Вопрос поставлен ребром: «кто кого?» — и когда атакованный самец делает шаг в сторону, ответ на этот вопрос оказывается предрешенным. Произвольное использование нового орудия, несомненно, послужило задаче захвата социального доминирования. Но почему стремление к этому положению имеет такую сильную мотивационную основу, что даже пищевая и сексуальная потребности могут отступать на второй план? Нет ли здесь чего-то вроде чувства самоутверждения, развитие которого имеет столь мощное мотивирующее влияние? Мы еще вернемся к этому вопросу, рассмотрев несколько дополнительных примеров.

Наряду с антагонистическими столкновениями, которые в первую очередь служат определению положения отдельных индивидов и тем самым поддержанию динамического равновесия сложившихся социальных отношений, имеются многочисленные примеры активной кооперации. К. Лоренц (Lorenz, 1973) описывает ситуацию, в которой нужно было одновременно потянуть два достаточно далеко лежащих друг от друга конца каната, чтобы достать плод, находящийся внутри удаленной от клетки дуги каната. Один из шимпанзе, судя по всему, понял, что нужно делать, а другой нет. Во всяком случае, первый побежал к другому концу каната и, имитируя движения, попытался наглядно стимулировать своего товарища к совместным действиям, что ему в конечном счете удалось. Сообщается также о случаях совместной переноски вещей, слишком тяжелых для одного животного (Jolly, 1975).

Хорошо известны наблюдения, свидетельствующие о кооперации высших обезьян во время охоты. Один из интереснейших примеров заслуживает того, чтобы быть в точности процитированным (LawickGoodall, по Jolly, 1975, S. 75): «В тени большого дерева мирно отдыхает группа шимпанзе. В его ветвях сидит молодой павиан и лакомится спелыми плодами. Все это происходит на расстоянии примерно 200 м от гнезда павианов. В это время к своей группе от реки приближается Хаксли (взрослый самец). Не доходя нескольких метров до дерева, он останавливается и начинает внимательно разглядывать ствол. Все выглядит так, как если бы ему не было никакого дела до сидящего в ветвях маленького павиана. Однако другие шим-

==86

Рис. 21. Разновидности сншсбов поведения, призванные продемонстрировать неоспоримое социальное доминирование одного из животных в группе человгк"'о5разныу обезьян (по Lawick-Goodall, 1975a).

==87

панзе встают, видимо, получив от Хаксли какой-то сигнал. Двое самцов приближаются к стволу, остальные встают около соседних деревьев, ветки которых могли бы послужить павиану путем для бегства. Когда все эти приготовления закончены, Файген, самый молодой из участвующих в облаве самцов (около 8 лет) начинает медленно с бесконечной осторожностью подкрадываться к добыче...»

Этот эпизод (в отличие от многих других) окончился без смертоубийства. Маленький павиан начал взывать о помощи, по-видимому, поняв, что его положение безнадежно. Эти крики были моментально поняты другими павианами, так как самые сильные из них бросились на выручку и отбили его после ожесточенной схватки. Так сообщает исследователь. Вне всяких сомнений, данный пример доказывает, что среди различных видов приматов коммуникация используется как для координации охоты, так и для защиты собратьев по виду. В поведении Хаксли поражает также возможность намеренного обмана потенциальной жертвы. Действительно ли он намеревался с помощью демонстративного невнимания ввести павиана в заблуждение? Есть данные, свидетельствующие о том, что такое действительно бывает у свободно живущих шимпанзе, например, когда преследователи охотятся с громкими воплями, в то время как небольшая группа шимпанзе отделяется от «загонщиков», беззвучно и со всеми мыслимыми предосторожностями занимая место у возможного пути бегства преследуемых животных. Или когда шимпанзе проходят около резвящегося резуса, демонстративно повернув голову в другую сторону, но бросаясь на него как раз в тот момент, когда он не может уже спастись бегством. Подобные обманные маневры, несомненно, предполагают, что обманывающий знает о воздействии деталей его поведения на окружающих. Пожалуй, мы вновь сталкиваемся здесь с влиянием представления о себе на особенности поведения в социальном контексте и вне его.

В некоторых случаях довольно трудно сказать, каким образом была обеспечена передача информации, какие характеристики сигналов использовались для этого. Однако несомненное влияние на поведение партнеров позволяет считать, что передача информации все-таки имела место. В порядке исключения мы приведем один пример из описания поведения шимпанзе, живущих в зоопарке (Motterstaedt, 1957; цит. по Ploog, 1972, S. 169) ".«Один из шимпанзе случайно получил удар тока при прикосновении к новой ограде, сооруженной около бассейна. Он еще раз осторожно прикоснулся к ограде, а затем направился к членам своей группы и обнял каждого из них поочередно рукой. Вскоре все шимпанзе собрались на том месте у бассейна, где их собрат натолкнулся на необычное болевое воздействие. Самый крупный из них схватил мокрую ветку и прикоснулся ею к проволоке, разумеется, также получив удар. После этого не было ни одного случая, чтобы кто-либо из шимпанзе трогал ограду». Не следует преувеличивать значение подобных описаний. Дело заключается в передаче опыта с помощью показа и примеров. Конечно, это предполагает со стороны партнеров общения наличие способности к подражанию.

==88

В этом отношении едва ли не самыми известными являются результаты исследований, проведенных с японскими макаками (Kawai, 1965, 1975). Одно из молодых животных научилось обмывать клубни сладкого картофеля в воде. Этот способ поведения распространился посредством сети невидимых связей среди животных примерно того же возраста. Лишь немногие (18 % ) из самок более старшего поколения переняли эту привычку. Взрослые самцы ее полностью игнорировали. Совершенно аналогичным образом развивались события, когда одна из макак обнаружила, что соленая вода дает сладкому картофелю приятный привкус: после каждого укуса клубень вновь опускался в морскую воду. Или когда та же молодая самка однажды подержала в воде пшеницу: песок быстро утонул, шелуха всплыла на поверхность, а в руке остались чистые вкусные зерна. Эта процедура также получила распространение среди остальных животных и была ими усовершенствована: животные держат пшеницу в закрытой ладони и, слегка растопырив пальцы, двигают рукой в воде, пропуская через ладонь воду. Это ускоряет процесс очистки.

Существование подражания у обезьян подтверждается огромным числом других, подчас весьма впечатляющих данных, хотя ничего сопоставимого с обнаруженными у японских макак зачатками образования традиций в литературе не описано. Последнее можно объяснить скорее недостаточно упорными наблюдениями, чем отсутствием аналогичных процессов у обезьян других видов. Обезьяны могут подражать мимике, жестам, крикам, указательным движениям и движениям тела, вплоть до детального воспроизведения движений и мимики человека, курящего сигарету.

В этой связи существенное значение приобретает вопрос о том, что представляет собой «подражание». Почему только что описанные его формы встречаются лишь у человека и обезьян? Что делает их относительно сложными? Возможно, эта сложность состоит в следующем. Процесс подражания основан на транспозиции или преобразовании впечатления о другом индивиде в самовыражение. Это предполагает, прежде всего в случае пантомимики, достаточно сформированные представления о себе ^1 . Можно считать доказанным, что такое представление существует у высших обезьян, поскольку, как мы уже упоминали, они узнают свое лицо и вообще «себя» при рассматривании зеркального отражения.

Приведенные примеры наглядно демонстрируют тот факт, что формирование коммуникативных сигналов увеличивает вероятность выживания стада или группы. Нужно признать, конечно, что весьма дифференцированные формы общественного поведения и тем самым социальной коммуникации существуют и у других животных, например у кошек или собак. Сексуальное, игровое, агрессив-

'При акустическом подражании слух является каналом обратной связи, делающим возможным тот или иной вариант научения по принципу проб и ошибок, что имеет место, например, у попугаев При мимической или пантомимической имитации без использования зеркала это невозможно.

==89

ное поведение, а также забота о потомстве регулируются в данном случае с помощью различных средств сигнализации (см. Tembrock 1971; Schenkel, 1948).

Наиболее значительное отличие по сравнению с понгидами состоит, на наш взгляд, не в конечных результатах этих активностей, а в исходных для них «стартовых» условиях. То, чем располагают к своей неоспоримой пользе эти низшие виды животных, фиксировано преимущественно в их генотипе и имеет характер инстинктивных координации. Напротив, в социальном поведении приматов наблюдается явный дефицит наследуемых координации. Однако преимущества опосредствованного социальными связями согласования собственного поведения с поведением других вместе с когнитивной предрасположенностью к накоплению соответствующего опыта образуют мощную мотивационную основу, компенсирующую этот дефицит с помощью процессов научения. Хотя первые реализации такого индивидуального опыта общения могут выглядеть очень грубыми в сравнении с гладко протекающими наследственными координациями, его принципиальная связь с процессами научения является залогом постоянного, приспосабливающегося к динамическим особенностям повседневных жизненных ситуаций совершенствования. Эта быстрая адаптируемость является причиной превосходства данного типа коммуникативных процессов. Поясним подробнее, что имеется в виду. Шимпанзе не делают запасов пропитания, но они информируют друг друга о том, где его можно найти; они не распределяют свою добычу, но умеют достаточно ловко ее выпрашивать; у них нет врожденных схем распознавания врагов (которых у них, кстати, не так уж и много), но они научаются выделять признаки опасности; в числе унаследованных программ их поведения нет правил охоты стаей, но они привносят в групповую охоту множество новых элементов, характеризующихся тонким учетом свойств данной конкретной ситуации.

Процесс научения действует в двух основных направлениях. Во-первых, он ведет к дифференциации имеющихся средств сигнализации. Чем дифференцированнее используемые в общении сигналы, тем сложнее и специфичнее может быть сообщение, передаваемое с их помощью. Для совершенствования в данном направлении одинаково пригодны жесты, мимика и звуковые сигналы. Они имеют более или менее непрерывный характер, и в принципе каждый из их сегментов может быть выделен, удержан и «ритуализован» или «стилизован» в самостоятельный сигнал.

Другое направление развития, связанное с научением, состоит з образовании более дифференцированных внутренних структур отражения реальности. Чем более тонкими являются необходимые раз 1Ичения, тем сильнее потребность в более дифференцированных средствах передачи информации. Познание и информация, достигнутый уровень когнитивного развития и тонкости передаваемого сообщения взаимно обусловливают друг друга. Дифференциация сигналов без соответствующим образом подготовленного когнитивного фона развивается очень редко и быстро исчезает, как пустое украшение, не

==90

выполняющее никакой функции и не приносящее никакой пользы. Совершенствование когнитивных структур, которое не сопровождается развитием средств коммуникации, ведет к изоляции индивида и оказывает фрустрирующее действие. Оно не оказывает влияния на общественную организацию поведения. Поэтому когнитивное развитие стимулирует дифференциацию средств сигнализации. Но само это развитие происходит первично не в контексте социальной коммуникации, а в ходе практических манипуляций с предметами, в обращении с реальными вещами, которое требует постоянного учета их объективных характеристик. Это положение будет рассмотрено нами более подробно в следующем разделе.

В целом мы можем сделать вывод, что социально согласованная координация поведения действительно создает бесспорные преимущества при выполнении групповых действий в жестких условиях естественного отбора. Как правило, она позволяет лучше удовлетворять индивидуальные потребности в питании и безопасности, чем изолированные поведенческие акты. В этом коренится ее мощное мотивирующее влияние, действующее в направлении развития социально опосредствованных процессов научения. Частным случаем таких процессов являются коммуникативные формы поведения приматов. Здесь также мы можем найти причины обратного влияния коммуникативных процессов на само научение. Запоминание отдельных социально значимых сигналов всегда имеет как бы две стороны: распознавание и порождение, восприятие и действие. Процессы восприятия, оценки, принятия решения и реализации ответных действий образуют взаимозависимую цепочку событий. Репертуар поведенческих программ первоначально состоит из элементов наследуемых координации, которые, однако, постепенно претерпевают существенную трансформацию, вырываясь из-под власти инстинктивных закономерностей и превращаясь в коммуникативные сигналы, используемые в зависимости от требований конкретной ситуации.

Мы рассмотрим теперь процесс дифференциации когнитивных механизмов коммуникации, формирование той «базы данных» памяти, которая определяет постепенную семантизацию сигналов, используемых в ходе общения. При этом мы также остановимся вначале на стадиях развития, предшествовавших появлению человека.

ОБРАЗОВАНИЕ ПОНЯТИЙ НА РАННИХ СТАДИЯХ ЭВОЛЮЦИОННОГО РАЗВИТИЯ

В начале нашего изложения отмечалось, что по мере перехода от низших обезьян к высшим передние конечности все больше попадали в бинокулярное поле зрения. Это происходило отчасти из-за перемещения глаз «вперед», во фронтально-параллельную плоскость, отчасти из-за того, что сами активности, выполняемые с помощью рук, как бы испытывали перемещение «снизу вверх» — все большую роль в поведении обезьян стали играть прыжки, висение, удержание, схватывание, манипулирование предметами. Возникнове-

==91

ние широко перекрывающихся центральных представительств левого и правого поля зрения сделало возможным очень точное восприятие (на основе учета признака бинокулярной диспаратности) глубины пространства и взаимного положения объектов. Под контролем зрения, а не только проприоцепции движения руки стали выполняться с беспрецедентной точностью. Создаваемые в результате эволюционные преимущества обусловили соответствующее развитие контрольных и управляющих инстанций центральной нервной системы. Благодаря полифункциональности возможного применения координации глаза и руки, наряду с большой точностью тончайших движений, формируется также высокая пластичность сенсомоторики. Для филогенеза это новое достижение, так как на более ранних стадиях развития реализуется либо первое, либо второе. Такой скачок в развитии возможен вследствие отказа от жесткой генетической фиксированности двигательных программ. Пластичность и точность могут быть наследуемыми лишь в качестве возможности, реализация которой осуществляется благодаря адаптивному научению.

Весьма характерно, что удовольствие от заучивания новых сенсомоторных навыков оказывается врожденным. Тренировка координации глаз — рука имеет высокое подкрепляющее значение и в раннем онтогенезе. Карл Бюлер называл это «функциональным удовольствием». Оно встречается не только у человека. Дж. ван ЛавикГудолл часто наблюдала соответствующие формы поведения у детенышей шимпанзе: лежа на спине в гнезде, они подолгу разглядывают свои руки и ноги, хватают их, жмут, тянут, выкручивают, пошлепывают и т. д., посапывая при этом от удовольствия. Игра маленьких шимпанзе с собственными пальцами — совершенно регулярное занятие в ходе их развития.

Тренировка координации глаза и собственных конечностей делает возможным накопление через зрительный и проприоцептивный каналы обратной связи знаний о последствиях тех или иных движений. Перенос навыков манипулирования на другие объекты после этого практически уже не требует дополнительного научения: быстро и с высокой точностью осваиваются такие операции, как срывание, обламывание, поднимание, удерживание, перемещение, открывание, раскалывание и т. П'. Ощупывание или взятие в руку маленького предмета, когда он зажимается между указательным и большим пальцем (см. рис. 3), как правило, осуществляется под контролем зрения и, безусловно, позволяет лучше воспринимать тонкие особенности поверхности предмета, что может затем использоваться при осуществлении различных манипуляций. Чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы раз понаблюдать, как шимпанзе очищает сердцевину земляного ореха и съедает ее.

Вследствие распада первоначально жестко фиксированных, наследуемых двигательных программ и формирования в ходе тренировки все новых двигательных навыков, включающих в разных комбинациях разнообразные сенсомоторные операции, создаются условия для появления произвольных движений. Они открывают, благодаря вызываемой ими обратной афферентации, все новые «аспекты»

==92

реальности, а также новые возможности для удовлетворения потребностей. Подтвердившие свою эффективность операции подкрепляются в соответствии с известными правилами элементарного научения и фиксируются в памяти вместе с характеристиками ситуаций и объектов в качестве схем действия. Так обеспечивается возможность их извлечения из памяти и переноса на сходные ситуации независимо от того, идет ли речь о естественных условиях обитания или о клетке зоопсихологической лаборатории.

Твердые кокосовые орехи, содержимое которых нельзя получить, используя лишь силу голой руки, бросаются на землю, где это возможно, на камни. Иногда они раскалываются, чаще просто отскакивают вверх. Повторное бросание до получения желаемого эффекта представляет собой возможную, но далеко не оптимальную стратегию. Тот же эффект может быть достигнут, когда не орех перемещается по направлению к камню, а, напротив, как бы зеркально, камень движется к ореху. Вся процедура оказывается тогда значительно проще: камень, используемый в качестве молотка, остается в руке, орех кладется на твердое основание, по возможности, на плоский камень с овальным углублением в центре. Таким образом, обращение (инверсия) процедуры приводит к упрощению достижения цели. Это обусловливает сохранение данного способа, или стратегии, действия в памяти.

Многочисленные примеры иллюстрируют использование упрощающих решение задачи орудий и приемов действия. Известно, что антропоиды правильно используют принцип рычага (Rensch, 1968): применяя различные предметы подобно стамеске, они поддевают крышку заколоченного ящика и в конце концов открывают ее; палки, зонты и даже теннисные ракетки просовываются в ячейки решетки клетки и поворачиваются в них до тех пор, пока не расходится проволока или не ломается «инструмент». Листья распрямляются, кладутся на ладонь и используются для вычерпывания жидкостей или желеобразной пищи. Геотермальные источники в пустыне слишком горячи, чтобы можно было сразу пить их воду; с другой стороны, она иссякает еще до того, как становится достаточно прохладной. Поэтому шимпанзе в центральных районах Африки прорывают параллельно основному руслу оттока воды источника более или менее длинные борозды: они отводят воду, которая в данном случае охлаждается быстрее, чем впитывается в песок. С деревьев срываются тонкие ветки, очищаются от листьев и боковых отростков, а затем засовываются в отверстия термитников. Повинуясь врожденной поведенческой схеме, муравьи цепляются за прут. Шимпанзе осторожно вытаскивают «удочку» из отверстия и протаскивают ее между губами. Термиты являются излюбленным лакомством шимпанзе, поэтому они иногда целыми группами рассаживаются вокруг конусообразных термитников и часами «удят» насекомых.

Эти примеры показывают, что речь идет не только о точности и пластичности сенсомоторных координации. В поведении шимпанзе обнаруживается мощный когнитивный потенциал, весьма удачное с

==93

точки зрения необходимости решения проблемной ситуации отражение реальности. В дальнейшем мы подробнее остановимся на обсуждении свойств этой когнитивной репрезентации объективного мира. Для этого необходимо перейти к рассмотрению экспериментальных данных вместо обсуждавшихся до сих пор описаний обычных наблюдений. Именно экспериментальные исследования позволяют глубже проникнуть в механизмы сложных познавательных процессов.

Классические эксперименты В. Кёлера (1917) на Тенерифеслишком хорошо известны, чтобы еще раз подробно на них останавливаться. Шимпанзе обнаружили в них способность к разумному решению задач, не выводимому из простой последовательности проб и ошибок. Так, они могли составлять из поставленных друг на друга ящиков башню (обычно довольно неустойчивую), с верхней площадки которой можно было достать иначе недостижимый банан. Заострив с помощью зубов бамбуковый шест, обезьяны в других опытах Кёлера вставляли его в другой шест, получая таким образом палку, достаточно длинную, чтобы достать лежащий вне клетки плод.

Интерес представляют также недавние исследования Б. Ренша (Rensch, 1968). Его шимпанзе Джулия постепенно научилась открывать один за другим 14 ящиков, в последнем из которых находился вкусный плод. Важно учесть, что в каждом ящике лежал инструмент, необходимый для открывания следующего: ключ, отвертка (для отвертывания шурупов, закрывавших следующий ящик), ножницы для разрезания проволоки, металлический стержень для отодвигания засова и т. д. — всего 13 последовательных ступеней. После того как животное научалось успешно доводить решение этой крайне сложной задачи до конца, ящики переставлялись в случайном порядке. В этом случае шимпанзе бегала с инструментом из только что открытого ящика между ящиками, довольно быстро отыскивая тот, который можно было открыть с помощью этого инструмента. Б. Ренш делает вывод, что животное должно иметь нечто вроде «представления о цели» (Ziehen, 1924), к достижению которой оно стремится, несмотря на необходимость преодоления столь большого числа промежуточных этапов. Во всяком случае, совершенно ясно. что животное должно наглядно удерживать в памяти характерные признаки инструмента и запора, так как в противном случае оно не могло бы находить подходящий для открывания данным инструментом ящик.

Важное значение имеют результаты проведенного Б. Реншем опыта с двойным выбором. Перед шимпанзе находятся пять ящиков. Все они покрыты плексигласом, так что она легко может видеть их содержимое. В первой паре ящиков каждый содержит инструмент для открывания одного из ящиков второй пары. Во второй паре один из ящиков пуст, а в другом лежит инструмент, необходимый для открывания последнего, пятого, ящика, в котором находится вкусный плод. В данной ситуации шимпанзе должна мысленно двигаться от цели в обратном направлении, чтобы найти путь к исходной паре

==94

и правильно сделать первый вьюор ^1 . И она делает это: «В этих экспериментах Джулия, как правило, сначала всегда попеременно разглядывает стоящие на скамейке ящики для выбора, потом снова... ящики на земле. Это происходит до пяти раз. Лишь затем она выбирает инструмент для открывания первого ящика, причем из 89 опытов выбор был правильным в 92% случаев...» Едва ли будет ошибочным допущение, что попеременное разглядывание цели и исходных ящиков приводит к принятию решения, когда с его помощью удается мысленно (и, по-видимому, в наглядной форме) предвосхитить весь ход выполнения действия. Разумеется, в подобной «пошаговой» реконструкции процесса достижения цели большую роль играет память. Высокая ступень успешности решения этой задачи доказывает, что подобная реконструкция действительно включает целую цепочку операций, связанных с восприятием ситуации, принятием решения, действием, восприятием изменившейся ситуации, новым решением и новым действием. Результаты данного эксперимента свидетельствуют о том, что мысленно может быть актуализирована или представлена ситуация, которая лишь возникнет в будущем как следствие выполнения некоторого действия. Эта представленная ситуация играет затем роль «базы данных» при принятии следующего решения.

Возникает вопрос, можно ли говорить в данном случае о распознавании релевантных признаков ситуации, выделении наиболее существенной информации, необходимой для принятия адекватного решения. Ведь это означало бы, что обезьяны способны на нечто вроде понятийной категоризации свойств окружающего мира.

То, что это так и есть, лучше всего доказывается диапазоном и способами использования орудий. Но сначала рассмотрим еще один эксперимент Б. Ренша. Джулия стремится открыть ящик, закрытый деревянными шурупами. Для их отвертывания у нее есть Т-образный железный предмет (см. рис. 22), заостренный спереди подобно лезвию с достаточно узким и ровным краем. С помощью проб и ошибок животное постепенно уясняет взаимосвязь между этим краем, поперечной выемкой на шурупе и вращательными движениями. Короче, она начинает использовать предмет в качестве отвертки. Если теперь ей вместо этого предмета предъявляются на выбор самые различные инструменты, включающие две «настоящие» отвертки, то она не колеблясь выбирает именно эти последние. Отметим, что другие инструменты могут быть весьма похожи на первоначальный Т-образный предмет, отличаясь от него лишь отсутствием узкого края. Обе отвертки, напротив, внешне довольно отличны и от него и друг от друга: один из них обычная крупная отвертка с длинной ручкой, другая — совсем маленькая с ручкой, сделанной из

' Этот пример совершенно аналогичен ситуации раскалывания кокосового ореха, но несколько сложнее се. Речь снова идет об обращении, иниерсии последовательности операций и рамках того же самого деистиия, ибо цель поведенческого акта остается прежней. Решение данной задачи также невозможно без наглядного предвосхищения результатов тех или иных операций.

==95

Рис. 22. Внешне довольно различные предметы легко распознаются Джулией в качестве потенциальной «отвертки». Подобная категоризация на основе выделения общих функциональных признаков представляет собой процесс образования понятий (Rensch, 1968).

==96

красноватого прозрачного материала. И оба эти предмета без каких-либо различий сразу же применяются Джулией в соответствии с их «функциональным значением». Это может быть обусловлено только тем, что она помнит и различает признаки, существенные для нашего понятия «отвертка»: ручка, рабочая кромка, вращаемость. Но взаимосвязь этих существенных признаков и есть понятие «отвертка» независимо от того, используется ли для его обозначения особое слово или нет. Сочетание данных признаков определяет принимаемое поведенческое решение. Они узнаются как признаки, релевантные для манипуляций и обращения с предметами. Понятия можно определить как классы эквивалентных операций над множеством предметных признаков. В этом смысле у Джулии формируется понятие «отвертка». Совершенно аналогично обстоит дело и в других случаях, например, когда она научается использовать некоторые предметы в качестве ключа.

Представляется полезным систематизировать характерные черты этой первоначальной, или первичной, понятийной категоризации с точки зрения обеспечивающей ее когнитивной организации. При этом выявляются следующие основные закономерности.

Прежде всего признаки, характеризующие первичную понятийную классификацию, выделяются в ходе выполнения той или иной деятельности. Свойства объектов, важные с точки зрения достижения определенной цели, распознаются в качестве релевантных признаков и фиксируются в памяти. Так возникает в высшей степени существенная связь между распознаванием принадлежности предмета к определенному функциональному классу и процессами принятия решения. Например, ветки, используемые для ловли термитов, могут выглядеть весьма различно, но все они должны иметь определенную длину, толщину и прочность. Это релевантный набор признаков понятия «удочка для ловли термитов». То же рассуждение справедливо по отношению к рычагам, отверткам, камням для раскалывания орехов и т. д. Отсюда следует, что эти признаки не суть просто отдельно взятые «цвет», «форма» или, скажем, тактильные свойства объектов. Инструментальная функция связывает в памяти эти признаки классифицируемых предметов в единое целое с признаками, указывающими на ту или иную возможность их практического использования.

Следует отметить далее, что понятийная классификация зависит не только от некоторых предметных характеристик, но и от состояния потребности, от мотива, в контексте влияния которого определяется цель действия и возможные способы ее достижения. Так, отвертка (по крайней мере, в принципе) может быть использована для ловли термитов, для доставания плодов или, например, как оружие при нападении на соперника. Признаки любого предмета делают возможной множественную категоризацию.

Наконец, эксперименты таких авторов, как В. Кёлер (1917). E. Г. Вацуро (1948), Y. Y. Ладыгина-Коте (1959), Б. Ренш (19oe8) и др., показывают, что распознавание связи между набором признаков и «функциональным значением» не всегда непосредственно

==97

включено в выполнение практического действия, хотя, разумеется, вне действия вообще такое значение просто не существует. В постоянных перемещениях взгляда между предметами, образующими проблемную ситуацию, формируется нечто вроде внутреннего «моста» между ситуацией, операциями по ее преобразованию, новой ситуацией, новыми операциями... вплоть до искомого совпадения образа цели и конечного результата действия. Способность к мысленному устранению рассогласования образа цели и результатов действия, которое может включать целый ряд выбираемых и замещаемых в случае необходимости операций, представляет собой важнейшую психологическую предпосылку достижения переходного этапа развития от животных к человеку. Она делает возможной определенную степень развития сенсомоторного интеллекта.

ЗНАКИ ДЛЯ ПОНЯТИЙ: ВОЗМОЖНОСТИ

И ОГРАНИЧЕНИЯ ЗВУКОВОЙ СИГНАЛИЗАЦИИ

У ПРИМАТОВ

В памяти человека понятийные классификации, как правило, получают вербальные наименования. Наборы признаков, определяющие некоторое понятие, связаны со словами родного для данного субъекта языка. Это означает, что репрезентации признаков понятия в памяти могут дополняться по меньшей мере еще двумя, а именно: фонемно-фонологическими (сохранение информации о звуковом рисунке) и графемно-орфографическими (удержание в памяти информации об особенностях шрифта или зрительного облика соответствующего слова). В случае знания нескольких языков количество имеющихся репрезентаций увеличивается. Но как бы ни звучали и ни выглядели словесные обозначения, ядром понятия, выражающим его структуру, остаются наборы релевантных предметных признаков. Эти наборы признаков соотнесены в памяти со способами применения классифицируемых объектов, причем сами эти способы, как отмечалось выше, могут зависеть от мотивации. Подобная функциональная характеристика структуры понятия является для его носителя значением понятия ^1 . Множество реальных вещей, обладающих набором релевантных признаков и, следовательно, распознающихся как представители данного понятия, мы называем объемом понятия.

Рассмотренные исследования свидетельствуют о том, что антропоиды способны формировать в деятельности понятийные структу-

' Таким образом, и значении всегда есть нечто субъективное. Можно, однако, определить значение, общее некоторому множеству носителей, и говооить в этой связи о значении, которое не зависит от индивида (субъекта). Нужно ли при этом также говорить об объективном аспекте значения, представляется с точки зрения задач психологического анализа механизмов распознавания и категоризации совершенно несущественным. (Несущественным является этот вопрос и в том отношении, что ссылка на коллективный характер восприятий, представлений, знаний, убеждений и т. д. не позволяет судить об их истинности или «объективности». — Прим. pv(1.).

==98

ры, категориально воспринимать соответствующие предметы (см. пример с отверткой) и при этом также практически реализовывать их }начение (для открывания ящика, раскалывания орехов и т. п.). Однако, хотя живущие в естественных условиях антропоиды и используют в достаточно широких масштабах средства коммуникации, они не образуют наименования для вещей и классов объектов. В истории психологии не было недостатка в опытах, задачей которых являлась попытка определить, насколько далеко они могут пойти в образовании и использовании звуковых форм для обозначения предметов при систематическом обучении. Первые эксперименты (см. Kellogg, Kellogg, 1967 ; Hayes, 1951 ; Gardner, Gardner, 1969), направленные на обучение шимпанзе звуковым формам речи, привели к весьма скудным результатам. Так, шимпанзе Вики, исследовавшаяся К. Хайесом, смогла выучить лишь три слова: «мама», «папа» и «чашка», которые она скорее выдавливала из себя хриплым шепотом, чем произносила. У нее полностью отсутствовали какие-либо следы естественной мелодики человеческой речи.

Шимпанзе имитируют, но это относится не столько к звуковому подражанию, сколько к мимике и жестам. Поэтому было сделано предположение, что в силу специфики их сенсомоторной организации они, возможно, способны к обозначению вещей и к их понятийной категоризации, но не к произнесению слов вслух. В пользу этого предположения свидетельствуют и анатомические данные: мышечный аппарат голосовых связок и гортани устроен у шимпанзе совершенно иначе, чем у человека.

Этот сложный вопрос прояснили сравнительно недавние эксперименты, проведенные с двумя шимпанзе: Уошо и Сарой. Супруги Гарднер (Gardner, Gardner, 1969) в течение ряда лет обучали шимпанзе Уошо языку глухонемых ASL ^1 . Он состоит из положений руки, направлений пальцев и указаний действий, в общей сложности образующих 55 фрагментов фигур. При этом, например, резко выставленная вперед ладонь представляет собой исходную позицию, которая затем дифференцируется с помощью различных положений и движения пальцев. Каждая подобная фигура соответствует одному слову. До шести лет Уошо выучила 90 различных фигур и положений в качестве знаков предметов, действий и событий. Среди прочих она усвоила также слово «я». Из многочисленных наблюдений следует, что Уошо. видимо, относилась к продуцируемым ей фигурам как к знакам чего-то другого. Так, находясь в гостях, Уошо издали увидела зубную щетку и тут же сложила на пальцах «зубы чистить». Или еще один пример: шимпанзе несется вскачь через поляну и во время бега сигнализирует рукой: «быстро». В ряде случаев знаки создавались самостоятельно, например, движение руки около шеи и груди означало «нагрудник». Глухонемые знакомые Гарднеров могли безошибочно идентифицировать до 70% жестов Уошо. Ее способность заучивать новые слова резко улучшилась, когда положение

^1 American sign language — американский язык жестов. — Прим. ред.

==99

рук и пальцев было ей не просто показано, но буквально «поставлено» экспериментаторами. Обращает внимание тот факт, что Уошо спонтанно объединяла осмысленные фигуры, которые относились к семантически связанным вещам, таким, как ложки и вилки, кнопки и шурупы. Она могла узнавать знакомые вещи на фотографиях, называя их точно так же, как реальные, доступные для схватывания и ощупывания предметы.

Принципиальное значение для понимания когнитивных диспозиций человекообразных обезьян имеют эксперименты Д. Примака (Premack, 1973; 1977). Как и Гарднеры, он нашел возможность обойтись без звуковых сигналов. В качестве «слов» и, как будет показано ниже, знаков для понятий он выбрал маленькие пластмассовые фигурки. Эти фигурки могли обозначать вещи, свойства, процессы, родовые понятия, отрицание и отношения между вещами. Выросшая в Африке 6-летняя шимпанзе Сара в течение длительного времени тренировалась прикреплять пластиковые фигурки к вертикальной намагниченной доске, описывая таким образом что-либо. Считывая прикрепленные к доске знаки, она отвечала в зависимости от их смысла соответствующими действиями.

В самом начале обучения «слова» ассоциировались с вещами: определенная фигурка всегда помещалась рядом с определенным фруктом — одна рядом с яблоком, другая — с грушей, а третья — только с бананом. Потом Сара училась находить фигурку среди других, за правильный выбор она получала соответствующий плод. После выбора фрукта фигурка прикреплялась к доске.

Возникает естественный вопрос, какую функцию выполняют такие фигурки после заучивания связи между ними и фруктами. Действительно ли они выражают значение объекта (или, точнее, класса объектов)? Это было проверено в двух пробах на сравнение. Саре сначала показывалось яблоко, а затем она должна была последовательно выбрать из четырех альтернативных пар изображения, с наиболее похожими на яблоко признаками. Подобные эксперименты проводили с Сарой и раньше, так что она была хорошо знакома с задачей выбрать для некоторого объекта наиболее похожий из двух возможных признак. В рассматриваемом примере нужно было сравнить между собой красное и зеленое, круглое и квадратное, квадратное и квадратное с маленьким отростком, квадратное и круглое. Из рис. 23 видно, каким образом распределились предпочтения для яблока: красное предпочиталось зеленому, круглое (в обоих случаях) квадратному, а квадратное с отростком просто квадратному. Через некоторое время опыт был повторен, но на этот раз вместо яблока показывался замещающий его знак: маленький пластиковый треугольник синего цвета. Нужно было снова найти «более похожие» признаки из тех же самых четырех пар. Как показано на рис. 23 справа, ими оказались признаки, в точности описывающие яблоко! Этот факт свидетельствует о том, что пластиковая фигурка была фиксирована в памяти как знак понятия «яблоко»: речь идет о той же самой структуре признаков, которая характерна и для соответствующего множества реальных объектов. Знак замещает содер-

==100

Рис. 23. Заучивание знака (треугольник в качестве «слова») для понятия (яблоко). Шимпанзе Саре предъявляется пара фигур, из которых она должна выбрать более похожую по своим признакам на яблоко. Она выбирает («+ ») красное, а не зеленое, круглое, а не квадратное, фигуру с отростком, а не фигуру без отростка. Решающим является то, что это же распределение предпочтений наблюдается по отношению к синему треугольнику, после того как он был заучен в качестве знака для понятия «яблоко». Таким образом, антропоиды способны усваивать символические обозначения понятий (по Premack, 1977).

жание понятия, принимая на себя его значение (в указанном выше смысле слова): когда Сара хочет яблоко, она разыскивает среди пластиковых фишек знак яблока и прикрепляет его к доске. Д. Примаку удалось также показать, что предпочтение признаков не менялось, если среди альтернативных пар находились две фигурки, обозначавшие признаки объектов, а именно фигурки, обозначавшие слова «красное» и «зеленое».

Сколько же знаков и комбинаций «слов» может научиться понимать и использовать шимпанзе с помощью данной методики? Удивительно много, во всяком случае, больше, чем можно было бы предположить на основании имевшихся до исследования Д. Примака данных. Поясним это на нескольких примерах.

Помимо последовательностей фишек в качестве высказываний, понимались вопросы (ибо на них давались правильные ответы). После усвоения понятий были выучены также родовые понятия: после знаков для красного, зеленого и синего — «слово», обозначающее цвет вообще. В результате незавершенное предложение «[... есть цвет яблоко]?» правильно дополнялось значком «красный». Аналогично обстояло дело с понятиями «форма» и «размер». Было усвоено понятие'«...есть обозначение для ...». Сара успешно справлялась с отрицанием высказываний: «[Красный не есть цвет банан]», — используя для этого специальный значок отрицания. Между субъектом и предикатом вводились связки, обозначающие временную форму. Среди прочих были выучены «слова» для обозначения количества: «все», «ни один», «один», «многие», а также отношение импликации «если... то...», причем последнее могло применяться как внутри, так и между высказываниями.

Следует привести еще некоторые дополнительные иллюстрации, чтобы показать глубину выученных семантических отношений. Так, Сара владеет понятиями «одинаковое» и «различное»: обученная на примере пяти сортов овощей, что одинаково, а что различно, она поняла содержание этих понятий, так как оказалась способной переносить эти отношения на любые объекты и немедленно решать, что, скажем, две скрепки одинаковы, а ключ и расческа различны, хотя она никогда прежде не видела эти предметы. Она могла подтвердить правильность отношения тождественности с помощью знака для «да» и отвергнуть высказывание «[х не есть тождественно х]>·>,

==101

причем ответ во втором случае давался ей с заметно большим трудом. Сара выучила предлоги «на» и «перед». Отрицание «не» было преподано ей сначала как запрет. Она перенесла его на такие признаки предметов, как цвет и форма. Отношения между конкретными понятиями усваивались легче, чем отношения между родовыми понятиями. Указания последовательности действий сразу же выполнялись: «[Сара класть коричневый на красный тарелка]». Сара читает, затем выбирает из объектов шести различных цветов коричневый и кладет его на красную, а не на зеленую тарелку. Особенно интересно, разумеется, ее понимание импликаций — отношений «если... то...». Высказывание «[Если Сара брать яблоко, то Сара получить шоколад]» выводится из более сложного «[Если Сара брать банан, то Сара не получить шоколад]» и принимается как инструкция к действию: хотя вообще-то Сара предпочитает банан яблоку, здесь она берет яблоко и явно ожидает после этого шоколад.

В случае комбинации «слов» также наблюдаются характерные различия в скорости научения. Описания конкретных ситуаций понимались быстрее независимо от того, имелись ли в виду вещи или отношения. То, что трудности возникали при классификации понятий, а не вещей, так сказать при движении в метаплоскости, объясняется не только сравнительно большей сложностью построения наглядных представлений. В этом случае также труднее сохранить достаточный уровень мотивации. Важность этого фактора подтверждается многочисленными примерами. Так, Саре, оказывается, особенно трудно построить предложение, согласно которому он;» должна передать лакомство третьему лицу. Бросается в глаза, что она явно медлит, прикрепляя соответствующие фишки к доске, точно так же, впрочем, как и в том случае, когда что-то вкусное должно быть уничтожено. С заметным трудом понимается смена времен в серии высказываний. «[Сара будет получить шоколад]» оставляет открытым вопрос о том, как долго Саре придется ждать. Временной горизонт ее мотивированности неопределенен. Ей практически не удается освоить и значение прошедшего времени, ведь высказывание, согласно которому Сара уже получила шоколад, конечно, не может оказать такого подкрепляющего действия, как реальное угощение.

Однако существуют возможности выйти за эти узкие рамки мотивации животного. Они обусловлены исключительно сильными социальными связями, складывающимися между шимпанзе и экспериментатором в подобном обучающем эксперименте. Ободрение, поддержка, пожелание успеха, совершенно очевидно, часто важнее для нее, чем пищевое подкрепление. Аналогично огорчение экспериментатора из-за неудачи, а тем более упрек, даже если они получили отражение лишь в изменении настроения и общей атмосферы общения, переживаются Сарой как настоящее наказание. Потребность в поддержке и одобрении часто играет в трудных и аффективно напряженных ситуациях (а к ним, как правило, относятся условиях таких экспериментов) более существенную роль, чем желание получить самое вкусное лакомство. Исключительное значение социального

==102

контекста для успешности экспериментов по обучению антропоидов отмечалось многими авторами. Поскольку непосредственно подкрепляющее влияние на научение начинает оказывать удовлетворение не только потребности в пище, сексуальном партнере и элементарной безопасности, формируется важнейшая предпосылка распространения мотивов действий и познавательных процессов за пределы узкого круга — «здесь и теперь» — первичных потребностей. Социальная мотивация поведения сдвигает локус когнитивной активности в сферу будущего развития событий.

Вне всяких сомнений, эксперименты Д. Примака значительно проясняют функциональные принципы познавательных процессов у этих в настоящее время наиболее высоко организованных после человека живых существ. Выделение в ходе активного обращения с предметным окружением классифицирующих, понятийных признаков, связывание их в памяти со способами поведения, возникающая вследствие этого доступность структур понятийно организованного индивидуального опыта в зависимости от состояния мотивации — все это не так уж сильно отличается от того, что мы наблюдаем на ранних этапах онтогенетического развития человека. Но это еще не все. Рассмотрим более внимательно один из приводившихся выше примеров. «Если Сара возьмет банан, то Сара не получит шоколад». Но шоколад для Сары имеет значительно большую ценность, чем банан, именно шоколад является целью, задаваемой всей прошлой мотивацией. Отсюда делается вывод: «Если не взять банан, то получишь шоколад». С логической точки зрения это умозаключение, конечно, ошибочно. Но оно обнаруживает присутствие важнейшей предпосылки развития логического мышления: применение операции к имеющемуся знанию или, в данном случае, выбор отрицания одного действия для достижения цели другого.

Как и понятийная классификация, когнитивные операции возникают из опыта активных манипуляций с предметами. Формирование понятийных категорий связано при этом с выделением инвариантных свойств вещей, признаков, общих всем объектам данного класса. Когнитивные операции, напротив, возникают из регулярных трансформаций отдельных свойств, предметов и целых ситуаций. При этом такие операции включены в регуляцию поведения: в нашем примере отрицание «не» означает отказ от одного вида активности и выбор в пользу альтернативного. Понятийные классификации и операции над признаками принадлежат сфере сенсомоторного опыта. Взаимодействие этих двух его компонентов определяет соотношение знаемого и потенциально достижимого в поведении. Репрезентация свойств вещей и регистрация их изменений в результате применения операций, образуя в памяти единые структуры, воплощают индивидуальное знание о том, какие действия могут быть выполнены в данной ситуации, какие цели достигнуты, какие мотивы удовлетворены. Однако это возможно лишь в рамках короткого временного промежутка. Данное ограничение весьма сильно обусловлено связь?с понятий с наглядными признаками, а операций — с образным представлением активности. В дальнейшем мы попытаемся показать, как

==103

и почему ограничение когнитивных процессов рамками актуальной ситуации может быть преодолено лишь с помощью языка.

В общем и целом мы сталкиваемся с парадоксом. В процессе научения у шимпанзе формируются средства коммуникации, шимпанзе обмениваются сигналами об опасности, пище, добыче, причем эти сигналы дифференцируются в зависимости от вида и качества объектов и ситуаций. С другой стороны, в ходе манипулирования, сенсомоторного обращения с предметами окружающего мира они образуют понятия, классифицируя множество объектов по их релевантным в отношении мотивов и способов поведения свойствам. Но шимпанзе не объединяют то и другое. Коммуникация остается привязанной к сиюминутному состоянию, положению, локальному событию. Мысленные конструкты, к построению которых они, несомненно, способны, не находят отражения в коммуникативных сигналах. В противном случае можно было бы говорить о наличии языка в смысле системы знаков, используемой в целях коммуникации. Но как раз этого функционального использования знаковых систем у них и нет. Они актуализируют в памяти знание о том, как выглядит «удочка» для термитов, они находят заготовку, обрабатывают ее, потом достаточно умело орудуют руками, переглядываются, молодые животные подражают этому. Каждый «знает», но ни один не может сказать «это палка для термитов» или просто «сорви ветку!». Сара в экспериментах Д. Примака доказала, что шимпанзе могут этому научиться. Необходимый для этого когнитивный потенциал у них существует, однако отсутствует решающий толчок, объединяющий мышление и речь в единое целое.

По нашему мнению, стимулом для такого объединения явилась общественная потребность в кооперации. Эта точка зрения восходит к работам Ф. Энгельса. Он писал: «Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг...» Постепенно критическую роль в этих взаимоотношениях начинают играть продукты трудовой деятельности. Присвоение воплощенных в них трудовых операций и знаний прошедших поколений составляет суть процесса передачи опыта у человека. Обязательное участие взрослых в процессах присвоения вновь подчеркивает фундаментальное значение коммуникации и общения в когнитивном развитии.

О ВОЗНИКАЮЩЕМ ВЗАИМОДЕЙСТВИИ

ДОРЕЧЕВОГО МЫШЛЕНИЯ

И КОММУНИКАТИВНЫХ ПРОЦЕССОВ

Итак, мы обнаружили, что формирование и дифференциация когнитивных процессов на первых порах протекают независимо от образования звуковых сигналов. Возникновение мышления предшествует развитию речи. Понятийная классификация возникает прежде всего из сенсомоторного обращения с предметами и в меньшей

==104

степени из общения с другими живыми существами. Она требует развития ассоциативных возможностей нервной системы, дальнейшего структурирования индивидуальной памяти. Звуковая сигнализация у наиболее высокоразвитых живых существ, за исключением человека, еще относительно груба. Степень ее дифференциации у человекообразных обезьян едва ли выше, чем у водоплавающих (Lorenz, 1973). В обоих случаях характеристики сигналов определяются не столько объективным содержанием сообщения, сколько тем или иным намерением повлиять на поведение партнера. Формирование сигнала еще целиком связано с конкретной ситуацией и собственным аффективным состоянием, а передача опыта — с присутствием объекта, по поводу которого происходит обмен информацией. Судя по всему, превращение звуковой сигнализации в речь не может произойти лишь в рамках зависящих от научения процессов дифференциации этих звуков. Возникновение речи не может быть сведено к саморазвитию механизмов порождения звуковых сигналов. Стимулом развития средств коммуникации могла стать лишь дифференциация и усложнение передаваемого смыслового содержания.

Как уже отмечалось, эволюционные преимущества координации активностей обусловили отбор конкретных коммуникативных сигналов. Мы также пытались показать, что процессы научения в социальном контексте ведут к дифференциации способностей, образующих важную основу для формирующегося общественного разделения труда. Ранние трудовые операции имеют преимущественно физический характер. Они связывают движения конечностей и всего тела в обслуживающие предметное действие синергии. Это означает, что единственным постоянно доступным средством коммуникации остаются звуковые образования. При этом потребность в кооперации и материальные генетические изменения, обусловленные влиянием естественного отбора, действовали в одном и том же направлении, так как на пути к человеку можно констатировать значительные анатомические изменения органов продуцирования звуков.

Первичной функцией гортани является обеспечение дыхания, хотя расположенные в этой области рецепторы участвуют также в обонянии и формировании вкусовых ощущений. У шимпанзе мышечные волокна гортани еще не соприкасаются с голосовыми связками (Wind, 1973). Лишь у человека волокна голосовых связок соединяются в ходе эмбрионального развития с волокнами кольцевой мускулатуры гортани, которая имеется уже у амфибий (ueoerttler, 1973). Тем самым, однако, создаются только периферические предпосылки усвоения звуковой речи, которой с таким трудом, но без заметных результатов пытались научить шимпанзе. Не менее существенные изменения происходят в центральных отделах нервной системы — в коре больших полушарий мозга. Благодаря контролю и управлению речевой активностью значительные участки как сенсорных, так и моторных областей коры приобретают новую функциональную специализацию, о чем будет подробнее сказано в следу-

==105

ющей главе. Формирование речевых звуков — продолжительный, трудный даже для нервной системы человека процесс. Стабилизация высоты и громкости звуков, их изменение и сочетание звуковых колебаний с помощью переменных резонансных емкостей нелинейной колебательной системы с высоким коэффициентом подавления (Flanagan, 1965; Tscheschner, 1975) требуют даже в периоды nanвысшей готовности центральной нервной системы к фиксации приобретенной в ходе научения информации нескольких лет интенсивной тренировки.

Образование все новых конфигураций иннервационных команд. которые в случае соответствующего подкрепления возникающих звуковых эффектов могут быть фиксированы в памяти в качестве речевых программ, тесно связано с существованием богатых возможностей получения обратной связи, служащей для направления и коррекции процессов обучения речи. Имеются три основных канала получения такой информации: 1) реакции партнера на произнесенные звуки, с помощью которых можно определить, достигло ли сообщение имевшейся в виду цели; 2) слуховое восприятие собственного голоса, позволяющее выявить возможные рассогласования продуцированных звуков с хранящимся в памяти эталонным представлением о правильной речи; 3) проприоцептивная или кинестетическая информация, которая позволяет сравнить сенсомоторную реализацию речевого акта с исходными программами.

Что касается взаимодействия процессов образования звуковых сигналов и понятий, то есть основания предположить, что на ранних эгапах такого взаимодействия сходство между ними было даже более выраженным, чем сейчас. Первые речевые звуки целиком определялись чувственным образом представляемых событий и пред^ метов. Поэтому при всякой попытке описания эволюции речи следует учитывать этот процесс разделения понятийных и звуковых структур.

Известный советский исследователь В. В. Бунак (1951; 1966: 1973) приводит многочисленные аргументы в пользу того, что самые первые понятия представляли собой не строго дизъюнктивные образования, а наглядно-образные репрезентации вещей и событий, в особенности эйдетические репрезентации их изменений в ходе выполнения тех или иных действий. Он рассматривает эйдетическую память как исторически исходную форму памяти человека. Этому этапу развития, по-видимому, соответствуют звуковые образования с преимущественно размытыми характеристиками гласных и согласных, позволяющие описывать не столько различное, сколько типичное, благодаря чему они и начинают использоваться как обозначения классов событий. От них резко отличается звуковая сигнализация об отдельных событиях, связанных с аффективной нагрузкой и жестикуляцией, а в отношении лингвистической организации полностью остающаяся на дочеловеческом уровне (Revesz, 1946).

Важным условием усвоения речи является подражание слышичым, возможно, даже специально демонстрируемым звукам. Такое

==106

подражание, как мы уже отмечали в случае жестикуляции и мимики, является примером произвольной моторной активности. При порождении звуков происходит модуляция выдыхаемого воздуха, полости носоглотки выполняют при этом роль резонаторов, а голосовые связки — органов, задающих высоту тональных посылок. Восприятие и запоминание речевых звуков осуществляются в общем и целом по тем же принципам, что и когнитивная переработка информации о характеристиках объектов. При этом акустические, звучащие признаки объектов могут служить как бы мостом, ведущим к их называнию. Дифференциация фонологических форм оказывается необходимой в той мере, в какой это диктуется требованиями достижения целей практической деятельности, а также наличными средствами понятийного описания предметов и событий. Ведь звуковые образования представляют в конечном счете то, что имеется в виду на понятийном уровне репрезентации. Они превращаются в слова, поскольку заменяют понятия знаками, их «обо-значениями». Между звуковым образом и понятием, формой и ее значением устанавливается зависимость, отношение взаимодействия, которое становится начиная с того момента, как они впервые объединяются в памяти, неразрывным. Это взаимодействие является одной из важнейших предпосылок повышения уровня познавательных достижений на пути к человеку современного типа. Собственно говоря, это и есть новое качество организации психических процессов Homo sapiens.

Нет ничего ошибочней распространенного представления, что первые слова были обозначениями отдельных объектов, например дерева, куста и т. д. В значительно большей степени они были (наряду с командами, строгими предписаниями: «делай это», «не делай этого») описаниями целых событий, процессов и действий, которые мы выражаем с помощью наших языковых средств а форме предложений или высказываний. Р. Стопа (Stopa, 1935, 19"3; см. также Schwidetzky, 1973) попытался реконструировать фонологические особенности речевой продукции первобытных людей на основе анализа звуковых сигналов приматов.

Шимпанзе производят гласные звуки, подобные нашим [е], [а], оу], [у] (однако не [и]), назальные [м] и [нг], согласные типа г (х)], [к (х)] и хрипящие [к' (х')]. В настоящее время изучено статистическое распределение этих звуков (хотя и не условная вероятность их следования) в самых разнообразных ситуациях: радость при нахождении пищи. предупреждение об опасности, приветствие братьев или сестер, угроза сопернику, боль и т. п. (Hockett, 1973). На основе этих звуков, как правило, возможна довольно уверенная классификация ситуаций. Р. Стопа пытается далее доказать, что звуковые особенности речи африканских бушменов обладают общими чертами с первичными речевыми формами, возникшими в антропогенезе. Не рассматривая это, несомненно, весьма смелое предположение, следует признать, что этому автору удалось дать интересное и содержательное перечисление характерных признаков генетически ранних стадий развития речи и языка. С некоторыми модификациями они сводятся к следующему.

==107

1. Звуковые выражения частично включены в жестикуляцию и мимику. Они зависят во времени от указаний и демонстрирующих пояснений, что доказывает недостаточную дифференцированность этих выражений для передачи всей имевшейся в виду информации.

2. В фонетике господствуют щелкающие звуки, хрипящие, укороченные гласные, а имеющие смыслоразличтоельное значение фонематические участки чередуются с чисто тональными вставками.

3. Одним из характерных приемов образования слов является редупликация (повторение). Так, «нгум-нгум» на языке пигмеев означает «грохотать». Бушмены говорят о лице или о человеке «ту», о нескольких — «ту-ту», а о большой толпе — «ту-ту-ту».

4. Количество слов для обозначения численных величин крайне невелико.

5. Звуковые образования тесно связаны с ситуацией, эмоциями и наглядными особенностями описываемого сценария. В языке эве (Thurnwald, Westerman, 1940) предложение «Я приношу моему отцу суп, а потом хлеб» в буквальном переводе выглядит примерно так: «Я беру суп — беру, иду, прихожу — отец мой — перед лицом — даю ему — прихожу, беру хлеб — беру, иду, рядом суп — отец мой — перед лицом — даю ему». Обращает внимание тот факт, что по своей структуре это высказывание строится как хронологически точная последовательность сцен, какими они предстают с точки зрения действующего лица. Слова сопровождают развертывание конкретных этапов действия, синтаксические средства организации высказывания еще так слабы, что не позволяют выходить за рамки реального масштаба времени. Короче, речевые конструкты еще не имеют иерархического строения.

6. Одним из признаков примитивного языка является относительная многозначность. На языке бушменов «г'онс» означает «солнце», «жара», «жажда» или все это вместе (обращает внимание включенность значения слова в определенную ситуацию); «нени» означает «глаз», «видеть», «здесь».

7. Одно и то же слово часто выполняет несколько различных функций. Например, у бушменов «на» означает «давать». Одновременно «н'а» является частицей, указывающей на дательный падеж. В языке эве дательный падеж также строится с помощью глагола «на»(«давать»).

8. Мало слов, обозначающих родовые понятия. У бушменов есть много слов для называния различных плодов, но нет слова для соответствующего общего понятия.

9. Слова насыщены наглядными аналогиями. По-бушменски выражение «к'а-ма» — это «палец», но при буквальном переводе оно означает «голова руки». «Голод» переводится как «живот убивает человека»; «слон» — «зверь ломает деревья» и т. д. Сценический элемент включен здесь в само название объекта или состояния.

Имеются и другие особенности ранних этапов разви ия устной речи, но перечисленные представляются нам наиболее существенными. Какие же признаки характеризуют основные тенденции развития языка к более совершенным формам? Прежде всего происходит

==108

замена грубых, трудно разли имых звуковых комплексов более дробными единицами с четкими дискретными смыслоразли тельными признаками. Такими единицами являются наши фонемы. Благодаря обеспечению лучшего распознавания речевых сообщений резко снижаются энергетические затраты участников процесса речевой коммуникации. Глобальная, весьма неточная символизация уступает место более дифференцированным структурам, которым соответствуют также более развитые когнитивные структуры памяти. Исчезает и повышенная эмоциональная экспрессивность, заменяясь относительно нейтральной формой выражения. Наконец, значительное развитие претерпевает синтаксическая сторона речи.

Если принять эти признаки в качестве общих характеристик эволюции речи, то достаточно отчетливо выступает принцип расщепления звукового комплекса на возможно более мелкие, но хорошо различимые единицы (о последнем «заботятся» процессы обратной связи) и образования из этих фонематических единиц все новых комбинаций звуков. Эти сочетания лежат в основе появления собственно слов устной речи. С этим связан другой исключительно важный процесс: отделение устной речи от системы аффективноэмоциональной оценки успешности практических действий. Происходит замена непосредственной, прямой сигнализации о внутренних состояниях опосредствованным символическим наименованием. Это процесс подстановки символических знаковых форм на место прямой сигнализации о внутренних состояниях — восприятии, представлениях, понятиях, оценках или схемах действия. Постепенно разрыв между речью и действием становится все больше, что находит свое отражение в возникновении собственных закономерностей оперирования словесными знаками.

Эти изменения внешней стороны речи стимулируются усложнением и совершенствованием понятийных структур долговременной памяти. Вместе с тем вариативность звуковых образований открывает возможности для передачи более богатых семантическими нюансами сообщений. Так возникает взаимозависимость двух сторон речи: когнитивной компетентности, с одной стороны, и способности к голосовой модуляции звуков — с другой.

В историческом контексте описанное расщепление звуковых образований на дробные, дизъюнктивные единицы, обусловленное, в частности, дифференциацией содержания сообщений, ведет к весьма значительным последствиям. Произвольно контролируемые фонемы могут легко объединяться в новые звуковые конфигурации, причем каждая из этих комбинаций легко может обозначать новое состояние, приобрести новое значение. Другими словами, дифференциация звуковых комплексов на отдельные фонемы делает возможным конструктивное порождение знаков из ограниченного исходного набора. Речь идет в принципе о том же процессе, который гораздо позднее (между третьим и первым тысячелетием до нашей эры) обусловил переход от использования пиктограмм, иконическо-иероглифических знаков для понятий и их комплексов, к алфавиту буквенного письма. В данном случае можно с относительной уверенностью

==109

датировать завершение этого перехода с возникновением финикийской системы письменности, наиболее ранний из известных образцов ко-юрой появился около 650 г. до н. э.

Как в устной, так и в письменной речи отмеченный процесс создает предпосылку для формирования грамматик языков современного типа. Синтаксические правила позволяют вставлять в последовательности символов знаки, указывающие на более ранние или более поздние семантические единицы. Отсылки, указания количества, падежа, времени и т. д. предполагают возможность конструктивного манипулирования знаками ^1 . Об этом говорит даже поверхностное знакомство с синтаксисом и морфологией любого развитого языка.

Мы пытались показать, вследствие влияния каких факторов два первоначально протекавших раздельно процесса научения не только пришли в соприкосновение, но и начали взаимодействовать. Формирование коммуникативных сигналов и понятийная классификация инвариантных качеств объектов вначале развиваются независимо друг от друга, поскольку они различно мотивированы: первое подкрепляется социальными отношениями с собратьями по виду, вторая — обратной связью об успешном (или неудачном) преодолении проблемной ситуации. Указанное взаимодействие возникает между субструктурами памяти, опосредующими два вида опыта организма. По мере того как поведенческий опыт включается в коммуникативную сигнализацию, она становится системой знаков для обозначения понятий. Это и есть основной когнитивный источник возникновения языка. О том, какую роль играет взаимодействие систем коммуникации и понятийной классификации в росте духовного потенциала человека, будет подробно сказано в последующих главах книги. Сейчас достаточно указать лишь общие тенденции развития от Hom habilis к Homo sapiens.

Как уже неоднократно отмечалось, самыми общими факторами развития человека в филогенетической перспективе являются биологический отбор и общественная необходимость, связанная с разделением труда. Неоспоримое влияние генетических изменений, видимо, объясняет тот факт, что становление речи в онтогенезе протекает в противоположном направлении по отношению к разви ию языка у первобытного человека. В антропогенезе содержание языка создало его форму, в онтогенезе, напротив, форма предшествует содержанию. Судя по всему, возрастающая возможность переработки знаковой информации, обусловленная развитием кортикальных структур мозга, приводит к настоящей потребности в речевой коммуникации еще до того, как для этого складываются достаточные когнитивные предпосылки. Это указывает на врожденную основу способности к формированию речи, причем врожденной оказывается прежде всего

' Существуют ранние формы письменной речи. для которых характерна зависимость отдельных знаков от грамматических факторов. Эти речевые структуры крайне сложны в обращении, примером чего еще и сегодня может служить китайский язык.

==110

потребность в обмене информацией, мотивация в осуществлении коммуникативной функции речи. Первичные понятийные структуры когнитивных процессов возникают у ребенка в первые месяцы жизни в контексте выполняемой совместно со взрослым деятельности. Уже после того как становятся возможными первые, сенсомоторные в своей основе, понятийные классификации, к середине второго года жизни формируется номинативная функция слова. Только после этого начинается взаимодействие между когнитивными процессами и речевыми функциями, имеющее кардинальное значение для всего последующего психического развития ребенка ^3 . Основания для развития процессов взаимодействия познания и общения даны каждому индивиду как результат биологической и общественной истории. Прежде чем перейти во второй части книги к обсуждению этого последнего аспекта, необходимо рассмотреть еще один важнейший системообразующий компонент регуляции и развития деятельности — функцию эмоционально-аффективной оценки в качестве регулятора мотивации деятельности, установок при научении и формировании памяти.

' Исторической заслугой советских психологов, прежде всего Л. С. Выготского (1956) и А. Р.Лурия (1969), яьляется открытие значения этого взаимодействия и детальное эмпирическое исследование его форм и этапов, в частности, с точки зрения нейропсихологической организации происходящих при этом перестроек базовых психофизиологических функций.

==111

1-2-3-4-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-