Отчет

Наследственность / Отец Лолы — голубоглазый, германского типа, очень спокойный, несколько напряженный и официальный, но дружелюбный и простой. Мать — потомок отца-немца и матери, уроженки испанской Южной Америки, (и поэтому считающаяся полукровкой), «нервная», всегда возбужденная, легко пугающаяся, но получает удовольствие от жизни; она любит общество, обожает говорить и смеяться и проявляет южный темперамент. Болезнь щитовидной железы у нее очевидна. Брат, на год младше Лолы, веселый, жизнерадостный и вполне «нормальный».

К сожалению, дополнительные данные в истории болезни Лолы отсутствуют.

Анамнез/ Информация, полученная от ее отца: Лоле сейчас [в момент поступления Лолы в санаторий д-ра Бинсвангера в Кройцлингене, Швейцария] двадцать четыре года.

Вскормленная грудью в младенчестве, она была всегда здорова в детстве и не имела проблем в период раннего развития. Она была крайне избалованным ребенком, привыкшим делать или не делать то, что ей нравилось в данный момент. Когда ее отец велел ей сделать что-либо, мать разрешала ей не делать этого; когда приказ исходил от ее матери, то убежище давала бабушка. «Всегда был кто-нибудь, кто давал ей прибежище», — замечает отец.

[* Читателю следует обратить внимание, что в переводе этого исследования, сделанном д-ром Эрнестом Энджелом, термин Dasein как правило передается как «существование».

Впервые опубликовано в Das Schweizer Archiv far Neurologie und Psychiatrie, Volume 63, Zuerich, 1949.]

История болезни Лолы Фосс 231

В возрасте двенадцати лет она перенесла серьезный приступ брюшного тифа с высокой температурой и должна была провести пятьдесят два дня в постели. В течение этого периода появились первые признаки состояния тревоги. Например, она отказывалась спать дома, потому что «это было недостаточно безопасно», и ночевала в доме бабушки.

В тринадцать Лолу — которая родилась в Южной Америке — отдали в пансион в Германии, где она вела себя явно по-мальчишески, не признавала, что она девочка, была властной и вздорной и не могла поладить со своими сверстницами. В четырнадцать она вернулась в Южную Америку. В течение тех первых лет она все еще была совершенно незаметной и любила удовольствия, ей нравилось танцевать и ходить на танцы. Она занималась рукоделием, рисовала и читала и вообще была довольно активной. Но у нее наблюдалась некоторая тенденция быть в одиночестве и запираться в своей комнате. Она была весьма религиозна; под влиянием своих друзей-католиков, она ополчилась на своего отца-протестанта.

В двадцать она встретила на балу врача-испанца. Он влюбился в нее и поставил ее семью в известность о своих серьезных намерениях, хотя он еще не приобрел прочного положения и не имел средств содержать семью. Его описывали как очень серьезного, рассудительного, спокойного, хотя и несколько расчетливого человека. Колеблющаяся и отклоняющая позиция ее отца по отношению к этому поклоннику привела к тому, что Лола стала до некоторой степени мятежной: она стала часто поститься, казалась печальной и подавленной и объявила о своем намерении выйти замуж — или постричься в монахини. В течение всего этого периода мать была на стороне Лолы против отца.

В двадцать два Лола сопровождала свою мать в поездке на немецкий курорт с минеральными водами. Незадолго до отъезда она отказалась сесть на корабль, если из багажа не будет убрано определенное платье. Только после того, как ее желание было исполнено, она присоединилась к матери на корабле.

Позже врач-испанец приехал в Германию, чтобы увидеть свою невесту. В течение их двухнедельного свидания она была спокойной и сдержанной и, казалось, несколько больше интересовалась своим гардеробом, которым она до этого пренебрегала. Она получала больше удовольствия от развлечений, театров и т. д. и в целом производила другое — гораздо более радостное — впечатление. Переписка между Лолой и врачом продолжилась. В мае следующего года он написал, что теперь у него твердое положение, но он пока еще не может думать о женитьбе на Лоле; он должен заботиться о своей больной матери, и его ситуация еще не позволяет ему жениться. В этот момент Лола «упала духом».

Она стала меланхоличной и особенно суеверной: она искала четырехлистный клевер и выказывала непреодолимое отвращение к целому ряду предметов, в особенности к зонтикам и резиновой обуви, которые, как она говорила, приносили ей несчастье. Когда она заметила, что ее горничная в отеле была горбата, она незамедлительно покинула отель. Горбатых мужчин она, однако, считала приносящими счастье и даже пыталась прикоснуться к ним.

232 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

Большую часть года до поступления в санаторий Лола провела со своими престарелыми тетками в Германии. Эти женщины будто бы настроили ее против матери, которая тем временем уехала домой. Неприятие Лолы своей матери выросло так сильно, что по возвращении последней Лола больше ни разу не входила в ее комнату. Все, что было связано с ее матерью, она считала «заколдованным» и все, что исходило от ее матери, должно было быть уничтожено: одежда, белье, зубные щетки. Она избавлялась от них, пряча их, отдавая их или упаковывая их в небольшие свертки, которые она затем «теряла» или продавала на улицах. Она даже отказывалась носить одежду, которую приносили из прачечной вместе с бельем ее матери. Она выбросила ручку и чернила, которыми воспользовалась ее мать; она даже не стала писать письмо за тем же столом, за которым писала ее мать. Неоднократно она разрезала на части свою собственную одежду.

В течение предшествующего года ее консультировали множество врачей, все из них замечали некоторые странности и рекомендовали замужество. Лоле делали разного рода инъекции, как, например, вещество из яичников и экстракт щитовидной железы. Впоследствии эндокринолог нашел, что щитовидная железа в полном порядке, и рекомендовал специалиста по нервным болезням. Когда этот специалист (которого ей не представили как такового) коснулся ее суеверных идей, она отказалась иметь с ним какие-либо дела в дальнейшем.

Согласие Лолы на поездку в Швейцарию было получено без труда, так как она думала, что едет туда, чтобы встретиться со своим женихом, который снова начал писать ей и предложил встретиться в Европе.

Основные положения сообщения отца были подтверждены информацией, предоставленной матерью. Она добавила, что Лола всегда производила на людей впечатление уставшей; даже ребенком она напоминала им старую женщину. Фотографии показали, что лицо Лолы сильно изменилось за последние несколько лет; оно стало грубее.

Наблюдения, сделанные во время пребывания Лолы в санатории / Лола Фосс (ей пошел двадцать пятый год) — привлекательная девушка среднего телосложения, с живым выражением лица, но несколько скованная в жестах. Ее поведение живое и свободное, но ее речь несколько затрудненная, чужеземная. Форма ее лица правильная, овальная, форма черепа, скорее, слегка пикническая, нежели лептосомная. Общая конституция слабо астеническая *. .

Пациентка не привезла с собой никакого белья, даже ночной рубашки. Она, кажется, не обижается на то, что отец поместил ее в санаторий, даже хотя это и противоположно тому, что он сказал ей о цели поездки. Хотя она не считает себя больной, она без возражений согласилась на сиделку.

[' f Прим. Эрнеста Энджела: Последние наблюдения показывают влияние антропометрических теорий Кречмера, типичных для довоенного (до Второй мировой войны) периода в Европе.]

История болезни Лолы Фосс 233

Психологический отчет*. Лола обладает хорошим интеллектом и вербально сообразительна; она к тому же мастерица в искусстве лжи. Она все перетолковывает в свою пользу; она с ловкостью и хитростью устраивает так, что ее жалобы и просьбы служат ее собственным целям. Хотя врачу было легко установить с ней контакт, она — за едой — не произносила добровольно ни одного слова с другими пациентами, а когда к ней обращались, отвечала только «да», или «нет», или «не знаю», сопровождая слова рассеянной улыбкой.

Впечатление, которое она производит, — это впечатление довольно холодного и неэмоционального человека, который крайне невнимателен и равнодушен, не имеет интересов и не получает удовольствия от работы. Она очень избалована и демонстрирует детское упрямство, симптомы общего несоответствия ее возраста и умственного развития. Во всем ее поведении она непредсказуема, например, она пообещает прийти на вечеринку и уйдет переодеваться, но внезапно решит пойти спать, потому что она устала. С другой стороны, она оставалась целые часы подряд, не уставая, если вечеринка ей нравилась. Или она принимала лечение раз или два, а затем отказывалась от него, объясняя, что оно причинило ей вред или у нее захватило дух и т. д.

В самый первый день она убежала в отель своего отца, и ее пришлось привести назад, несмотря на ее решительное сопротивление. Она четыре недели оставалась в закрытой палате, прежде чем ее можно было вновь перевести в открытую палату. В течение первых нескольких недель она боялась, что ее загипнотизируют. Сиделке она сказала: «Не смотрите на меня так, вы пытаетесь загипнотизировать меня». Ее приходилось успокаивать снова и снова. Спустя несколько дней она почувствовала себя более свободно. Гипноз больше не упоминался, а когда кто-то поднял эту тему, она спросила: «Вы знаете, как гипнотизировать? Я хотела бы быть загипнотизированной». Все, что она знала о гипнозе, было то, что она однажды читала о нем и видела фильм, показывавший сцену гипнотизирования. Сон и питание были удовлетворительными, так что пациентка прибавила в весе 1 1 /[2] фунта в течение первых 10 дней.

Лола всегда носит одно и то же платье, у нее только одна пара обуви и нет шляпы. Но она отказывается купить что-либо: она не хочет сохранять что-либо, что могло бы позже напомнить ей о ее пребывании в Кройцлингене. Ее суеверие постоянно прорывается наружу, хотя она усердно пытается его скрыть: например, после фильма, в котором высмеивается суеверие, ей удается присоединиться к смеху. В остальном она молчалива, неэмоциональна, обидчива, раздражительна и подозрительна. Со страшным упрямством она постоянно противится лечению путем пассивного сопротивления. Снова и снова ее нужно было убеждать сделать что-нибудь в саду. Она любит быть в одиночестве, немного рисует, читает романы, но исключает любую серьезную литературу как слишком сложную. В виду ее растущего противодействия ее врачу —

* В то время, когда был написан этот отчет, систематический анализ еще не планировался.

234 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

она ложно обвинила его в том, что он ей солгал — в конце года новый врач принял его обязанности *.

Кроме того, она сказала, что она испытала еще кое-что, нечто настолько ужасное, что она ни в коем случае не могла говорить об этом. В день, когда она могла бы упомянуть это или даже просто слышать о чем-либо, связанным с этим, она не могла надеть ничего нового, потому что

* Отношение Лолы к новому врачу (пишущему эти строки) гораздо более дружеское и отзывчивое. Теперь она соглашается носить новые платья, рассказывает гораздо больше о себе и постепенно, несмотря на огромные внутренние запреты, в конце концов говорит о своих страхах. Она признается, что была суеверной последние шесть лет. Ее суеверия начались, когда она гостила у своей бабушки и других родственников в Нью-Йорке. В то время ее тетя неожиданно умерла после болезни, которая продлилась девять дней. Перед этим гадалка предсказала Лоле, что случится что-то неожиданное. После смерти тети Лола сказала своим родственникам, что она знала о том, что ее тетя должна была неминуемо умереть. Это событие укрепило ее веру в подобные явления. Ее суеверие в отношении горбунов мужского и женского пола тоже началось в Нью-Йорке. Будучи там, она увидела женщину-горбунью как раз незадолго до получения письма от своего друга, который упрекал ее за то, что она ему не пишет. Это был не единственный случай, когда что-то неприятное случалось с ней после того, как она видела горбунью. Ее пребывание в Нью-Йорке также обозначило начало ее суеверия в отношении одежды. Она стала бояться, что что-нибудь может случиться с ее другом, если она писала ему, когда на ней было какое-нибудь определенное платье. Этот страх долгое время вовсе не давал ей писать ему. Потребовалось значительное усилие, чтобы побудить Лолу раскрыть эту информацию, какой она ни была скудной. Она постоянно находила новые оправдания, например, что ей потребуется слишком много времени, чтобы все объяснить, что доктор будет смеяться и т. д. В то же время, однако, она добавила, что эти переживания было, безусловно, тяжело вынести.

Позже она сообщила, что ее навязчивые идеи стали сильнее после того, как она увидела своего жениха. Она была чрезвычайно истощена усилием скрыть свои навязчивые состояния — все из которых были связаны со страхом, что с ним может случиться несчастье — от своего жениха. Мало-помалу ее суеверие распространилось на множество ситуаций. Например, если ей случалось увидеть четырех голубей, она истолковывала это как знак, что она может получить письмо, т. к. число четыре (cuatro по-испански) содержит буквы c-a-r-t (как в слове carta — письмо). Она любила своего жениха, но боялась, что он не женится на ней, если узнает о состоянии, в котором она находилась. С другой стороны, она чувствовала, что ей вообще не следует быть с ним, чтобы ее не захлестнули ее навязчивые идеи. Она объяснила, что это навязчивое стремление «прочесть» что-нибудь во всем так истощало ее, и тем больше, чем больше она была среди людей. Неохотно и со смущенным смехом она сообщила, что, кроме всего прочего, трости с резиновыми наконечниками имели для нее особое значение. Она всегда поворачивала назад, когда видела джентльмена с такой тростью, т. к. в ней она «читала» следующее: «трость» по-испански = baston\ «on» наоборот = по\ «резина» по-испански — 'goma; первые две буквы в английском = «go». Вместе это равняется «no go», что означает «Don't go on! Turn back!» (He ходи дальше! Поверни назад!). Каждый раз, когда она не подчинялась этому предостережению, с ней что-нибудь случалось. Когда у нее на душе было неспокойно и она видела кого-нибудь, подпирающего лицо рукой, она успокаивалась. Почему? «Рука» по-испански = тапо (второй слог по)\ «лицо» по-испански = сага, что напоминало ей английское слово «саге». Из этого она приходила к: «по саге» (нет заботы), т. е. нет причин беспокоиться, или, по-испански, по cuidado. Любое слово, начинающееся с «саг» в испанском или немецком (сага, carta, Kartoffel) и связанное с чем-то, что означает «нет» (по), означает удачу. Все, что содержит слоги «si» («да» по-испански) или «ja» («да» по-немецки), подразумевает «да» на заданный внутренне вопрос: например, nar-iz (нос) — «is» это «si» наоборот; ore-ja (ухо); si-lla (стул); gold означает «go» и т. д.

История болезни Лолы Фосс 235

боялась, что воспоминания об этом опыте заразят то, что было новым, и принесут ей несчастье. После многих недель приготовлений и возражений с ее стороны, нам, наконец, удалось раскрыть факты. Путем простого угадывания, как в игре, мы обнаружили, что опыт, о котором шла речь, сосредотачивался вокруг зонта (она сама избегала произносить это слово). Зонт [Schirm] содержал si[y] подтверждение. Когда ее отец купил два года назад новый зонт, она встретила на улице женщину-горбунью. Она боялась горбуний и прежде; но теперь все несчастье, исходящее от этой горбуньи, переместилось на зонт. «Оно было в зонте», потому что несчастье было подтверждено значением si. Вскоре после этого ее мать прикоснулась к этому зонту. Начиная с этого момента, она была настроена против матери и против путешествия с ней во Францию, где она должна была встретить своего жениха. Почему? Потому что ее мать передала бы несчастье от себя и зонта ее возлюбленному. В тот же самый день у нее было еще и другое «ужасное» переживание, о котором она действительно не могла говорить. Она увидела старика, который в сущности не был горбуном, но был, тем не менее, как-то искалечен; она категорически отказалась больше говорить об этом переживании.

Спустя восемь месяцев ситуация Лолы осложнилась, когда ее страх сосредоточился на одной медсестре (Эмми), особенно симпатичной и тактичной девушке. Лола сообщила следующую информацию: у сестры (имя которой Лола никогда не употребляла ни в разговоре, ни при письме — она просто называла ее «она» или «эта») был зонт, похожий на зонт ее отца. Он валялся в разных местах, все они теперь заставляли ее чувствовать очень сильный страх, и был причиной того, что она почувствовала себя настолько хуже. Сообщая это, Лола была очень встревожена. Ей стало хуже в течение следующих недель, она выглядела более обеспокоенной и измученной. Она особенно боялась всего, что могло быть как-то связано со стенным шкафом, в котором она видела зонт Эмми. Она просила людей поклясться, что тот или иной не прикасался ни к чему, что было в том стенном шкафу. Она отказывалась пользоваться полотенцами потому, что они могли быть рядом с щеткой, которая могла каким-то образом соприкасаться с зонтом, и, для большей верности, сама заходила в кабинет за своими полотенцами. Она не пила воду, потому что стакан мог быть в стенном шкафу. Щетку для чистки могли оставить на раковине, поэтому она сама чистила свою раковину. Она снова хотела раздать свою одежду, отказывалась переодеть платье и носила грязное белье. Когда она узнавала, что «эта» дежурила на ее этаже, она так расстраивалась, что ее приходилось немедленно переводить в другое здание. Она настойчиво утверждала, что «сойдет с ума», если еще раз встретит «эту».

Лола почувствовала явное облегчение, когда получила разрешение описывать врачу свои страхи письменно. Через десять месяцев после ее приезда она выразила свои чувства следующим образом *:

[* Прим. Эрнеста Энджела: Письма Лолы написаны в иностранном и более или менее сбивчивом стиле. Там, где это было возможно, кое-что из подлинной манеры было сохранено.]

236 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

Я сознаю, что вы меня не поняли. Но то, что я пережила здесь, я не хочу пережить снова. Я хотела бы сделать это для вас более ясно понятным, но я не могу, и это самая печальная вещь на земле. Все, что я заключаю из знаков, всегда происходит — поэтому я верю в это суеверие. То, через что я прошла в закрытой палате, я никогда не забуду, и позже в Вилла Роберта самое ужасное, потому что я думала, если я ничего не скажу, я скорее выйду, но из-за этого оно стало хуже, то суеверие. Когда я думаю о своем отце, который коснулся этого, это самая печальная вещь на земле, а затем я представила, как это будет — увидеть его снова, поэтому я даже не хочу думать о том, чтобы поехать домой. Из-за всего этого, а не из-за чего-либо, что произошло со мной, моя жизнь в полном отчаянии. Теперь, после того как я так сильно старалась освободиться от этих мыслей и после того как я покинула в Вилла Роберта то, что напоминало мне о них, я чувствую себя лучше впервые с тех пор, как все это произошло. Но огромный страх никогда не покидает меня, что она могла бы прийти сюда, пусть только проходя мимо, и даже если я не увидела бы ее, одна только мысль приводит меня в отчаяние. Я верю, что в тот момент, когда она вошла бы в дом, она принесла бы с собой худшее несчастье, где она ступает, она оставляет несчастье, и я ничего не могу поделать с этой мыслью, и я вижу, что это очень трудно, и думаю, что было бы лучше уехать отсюда до того, как могла бы случиться такая вещь. Мне очень жаль рассказывать вам это, но с ужасом, в котором я нахожусь' день за днем, я никак не могу измениться.

А все это только потому, что я люблю его больше всего на свете и хочу забыть это больше всего, увидеть, могу ли я быть другой, потому что я чувствую, что без этого, может быть, я почти здорова — вот только это.

Несколько недель спустя она написала своему врачу, что опять «нечто ужасное» случилось с нею, что она ни в коем случае не могла остаться. Когда она отдыхала на террасе, «она» прошла мимо» Лола больше не могла выносить страх, не знала, что делать, как защитить себя, и боялась, что несчастье догонит ее. Она чувствовала, что в ней самой было нечто ужасное.

Лола отказывалась выходить, потому что она никогда не могла знать наверняка, куда пошла «она». Она перестала брать книги из библиотеки, так как «эта» могла читать ту же книгу. Она хотела вернуть новое платье, потому что оно было на ней, когда она увидела медсестру на нижнем этаже. Спустя два месяца Лола опять впала в состояние возбуждения, один раз — потому что боялась, что она видела медсестру на расстоянии, в другой раз, потому что она видела, как другая медсестра завела велосипед Эмми в кухонный флигель. Она собиралась объявить голодовку, потому что велосипед заразил всю пищу. В конце концов, она просто отказалась есть масло, которое, как она считала, было заражено наиболее сильно (не раскрывая своих доводов). В другой раз она возражала против дальнейшего использования одеяла, т. к. одна женщина дотронулась до него платьем, которое казалось каким-то образом связанным с сестрой. Ранним утром она послала письмо старшей сестре, прося ее немедленно позвонить ей по телефону и сказать ей, была ли она права вчера, когда она думала, что видела медсестру. На самом деле, в тот день она преследовала пожилую женщину, которую она приня-

История болезни Лолы Фосс 237

ла за медсестру. Когда она потеряла женщину из виду, она начала размышлять над вопросом, действительно ли женщина была медсестрой. Ситуация стала нелогичной настолько, что врач пригрозил Лоле, что он сам приведет сестру в ее комнату, если она будет продолжать в том же духе. Вследствие этого Лола очень расстроилась, яростно набросилась на врача, громко крича. Тем не менее, она примирилась с тем, что одежду, которую она так боялась, вернули в ее комнату. Она также надела новое платье *.

В день, когда произошел инцидент с велосипедом, Лола написала о нем своему врачу и сообщила о новом переживании:

Я лежала внизу о шезлонге и увидела две фигуры в коридоре, которые наблюдали за мной; когда я повернулась к ним, они убежали, поэтому я осталась внизу. Но это было очень жутко. Затем подруга... вы знаете, кого... вернулась, вывела велосипед и повезла его к «этой».

Примерно тогда же Лола отправилась в поездку на одну ночь в Цюрих с другой медсестрой, чтобы пополнить свой гардероб. Накануне она попросила сестру сделать так, чтобы утром того дня, когда они должны были уехать, перед ее окном работал молодой садовник. Она хотела обеспечить удачный день, устроив так, чтобы молодой садовник был первым, что она увидит утром. Естественно, эта просьба не была исполнена. Когда сестра пришла за ней, ей сперва пришлось положить свою шляпу на стол: шляпа, сказала Лола, это предупреждение, что что-нибудь может случиться, и нужно быть настороже. По дороге на станцию и во время смены поездов она закрывала глаза и уши руками. Незадолго до прибытия в Цюрих она у встревожилась и объяснила, что она не может ничего купить сегодня, потому что она «видела что-то». Поскольку день был все равно «потерян», она чувствовала себя счастливо и непринужденно при условии, что никто не говорил с ней о посещении магазинов, или не показывал магазины, где ей следует завтра делать покупки, или не вел ее на улицы, где она должна будет завтра ходить; в противном случае, магазины и улицы были бы «потеряны» завтра опять. Она не хотела входить ни в какой отель, кроме дешевого, и никогда — в отель со швейцаром. Если все остальное, казалось, ее устраивало, она тогда «видела» «нет». Наконец, подходящий отель был найден. Вечером Лола счастливо стояла у окна и слушала необычные шумы улицы. На следующее утро она посетила дешевый универсальный магазин с закрытыми глазами, ведомая сестрой. Она в самом деле купила платье, но в ужасе выбежала, когда заметила, что продавщица была косоглазая. В другом магазине при входе были выставлены книги; на обложке одной из книг Лола увидела изображение монахини; в результате этот магазин тоже был для нее «потерян».

* Также и в других случаях я разбивал «ужас» таких «навязчивых» пациентов с помощью встречного ужаса (контр-ужаса) всякий раз, когда не было другого выхода. Разумеется, обязательным условием является некое отношение доверия между пациентом и врачом.

238 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

Других универсальных магазинов не осталось, так что в конце концов она согласилась посетить обычный магазин, но все должно было быть дешевым и не должно было быть красивым. Она могла выносить только продавщиц-женщин и не выносила ни малейшей капли красного на платье, потому что ее платье прошлым летом было красное. Туфли она не могла купить, потому что в магазинах женской обуви ее обслуживали бы мужчины. На обратном пути Лола настояла на том, чтобы самой нести все свои свертки, и на пути домой избегала встречи с кем-либо. Вернувшись в свою комнату, она заставила сестру положить все ее старые вещи на стол, прежде чем позволила ей развесить новые.

Когда Лола отказалась позволить сестре вытереть пыль в ее комнате, девушка ответила: «Как вы думаете, что сказал бы доктор?» На что Лола заметила: «Доктор все равно знает об этом; я знаю, это только суеверие». С другой стороны, в своих многочисленных письменных жалобах и описаниях, часто нацарапанных на клочках бумаги, она вновь и вновь рассказывала врачу о своем «неописуемом страхе», о «самой ужасающей возможности», что в будущие годы она будет вынуждена помнить «все это», что было слишком страшным, чтобы можно было когда-нибудь назвать это:

Это хуже, чем то, что вы сказали — что я думаю, что со мной может что-нибудь случиться — такое, вероятно, длилось бы только мгновение, но это такое ужасное чувство, что оно никогда не кончится, пока присутствует эта вещь.

Снова и снова она пыталась объяснить свое положение доктору, то и дело она обещала делать все, что он советовал, в надежде, что он поможет ей «найти решение». Более поздние события доказали, что она действительно верила во врача. Однажды она умоляла его не упоминать больше слово «сестра». «Один лишь звук этого слова причиняет мне боль, потому что это всегда будет самое печальное из всех моих воспоминаний».

В другой раз она написала:

Я чувствую такую печаль во мне и задаю себе вопрос, означает ли это, что могло бы наступить что-нибудь еще худшее, и поэтому я не могу успокоиться и прошу вас, пожалуйста, сказать мне, могло ли это исходить от «нее». ...Я не хочу писать это... Ибо я вижу в знаках постоянно, что мне следует быть осторожной, и так много вещей, так что я не знаю, что может случиться.

То, что Лола ни в коем случае не лишена эмоций и чувств, как показалось первому врачу, иллюстрируется следующими строками:

Чтобы сказать вам все совершенно откровенно, я объясню вам, что есть и было на самом деле, так что вы поймете меня, я надеюсь. То, что случилось, было чем-то таким ужасным, вне всякого описания, что это сейчас для меня самая печальная вещь на земле, потому что после этого я навеки потеряна для своего жениха. Я люблю его так сильно, что я заболела только по этой причине. С тех пор как, я впервые встретила его, я ни на одну секунду не забывала его, и что печалит меня больше всего — это то, что я чувствую, что он всегда думает обо мне.

История болезни Лолы Фосс

К сожалению, я знаю только об одном сне Лолы. Вот он ее словами:

Сон был, что моя бабушка прислала сюда свою кровать. И вдруг — приходит она и ложится на эту кровать, а затем на мою, которая была рядом с ней. Это было ужасно. Я так боялась, когда я думала, что моя бабушка ляжет туда, что мне пришлось пойти и сказать вам об этом, и вы сказали, что у вас есть другая кровать для моей бабушки. Меня это очень успокоило. Позже сон продолжился с чем-то еще. Но это — то, что больше всего беспокоит меня, потому что я вижу это в кровати, потому что она также называется «сата», и звук «cam» в английском, и потому что все это было вместе, я не знаю, означает ли это что-нибудь плохое.

Лола была в Бельвю чуть больше четырнадцати месяцев, когда за ней приехала тетя и объяснила, что семья Лолы теперь была согласна разрешить ей выйти замуж за врача-испанца и что была запланирована встреча с ним в Париже.

Лола была вне себя от радости и немедленно присоединилась к своей тете в ее отеле, даже не позволив ей войти в санаторий, и сама она никогда больше туда не входила.

Катамнез / Материал для этой главы состоит в основном из писем Лолы к ее врачу, к которому она по-прежнему обращалась за советом и помощью; из писем ее родственников, которые то и дело просили его употребить свое влияние на пациентку, и из отчета ее доктора в Париже. Этот материал растягивается на период в четыре года.

Через восемь дней после ее отъезда Лола сообщила, что путешествие в Париж прошло хорошо и что она возвращает свой паспорт, потому что фотография напомнила ей слишком сильно обо «всем неприятном», что она пережила здесь. Спустя еще два дня Лола чувствовала себя превосходно. Она наслаждалась воссоединением с бабушкой и кузиной, сделала много покупок в магазинах, и все шло очень хорошо. Она даже сходила к парикмахеру. «Представьте, горбунья стригла мои волосы». Она просила передать от нее сердечные приветы всем тем, кому она не сказала «до свиданья».

17 октября: Она была в театре и в кино, по-прежнему чувствовала себя намного лучше, но не могла забыть «вещей, о которых доктор знал...». Они ей часто снились, и она чувствовала некоторое облегчение при пробуждении, когда она осознавала, что ей снился сон и что на самом деле она была «так далеко». Она испытывала ностальгию, когда думала о санатории, но огромное количество развлечений помогало ей преодолеть это. «Вы, должно быть, удивились тому, что я послала вам свой паспорт, я так расстроилась от мысли приехать с ним в Париж, т. к. 'она' прикасалась к нему так часто, и я думала, что все остальное могло заразиться от него, так что я больше не хочу иметь его».

29 октября: «Я чувствую себя хорошо. Внешне я кажусь радостной, только потому что у меня нет таких страхов, какие у меня были в санатории, и поэтому я чувствую облегчение, но единственная вещь, которая беспокоит меня, — это то, что я чувствую, я заражена, главным образом,

240 Избранные статьи Людвига Бинсватера

тем, о чем вы знаете». Она просила у доктора совета, потому что чувствовала, что было неправильно, что она все еще не сообщила своему жениху о своем переезде в Париж. Ей было так трудно писать. Она была уверена, что доктор посоветует ей сделать то, что следует, «для того чтобы лучше знать, что он (жених) ответит». Но доктор должен лично написать свой ответ, потому что «я боюсь, что 'ее' подруга может сделать это». (Секретарша, являвшаяся подругой медсестры, о которой шла речь.)

2 ноября: Она не хотела сама писать письмо своему жениху, но хотела, чтобы это сделали ее тетя или кузина, но, в любом случае, хотела знать, что думал о ней ее жених. «Я знаю, что я не могу думать о замужестве и что я стала бы другой в том, что мне не придется чувствовать себя зараженной, я считаю это трудным»". Она пытается «забыться в развлечениях», часто ходит в театр, находит все замечательным, но потом чувствует себя зараженной и страшится будущего. Может быть, единственное, что осталось, — это постричься в монахини, но она хотела бы дать «ему» знать заранее. «Все это есть во мне, и я не знаю, как подступиться к этому».

7 декабря: Она чувствовала себя так же: не совсем хорошо, немного уставшей. Следует ли ей поехать в санаторий? Желательно, какой-нибудь, известный доктору. «Я помню всех в Кройцлингене».

24 декабря: Рождественские и новогодние пожелания. Письмо доктора принесло ей радость и утешение. Она познакомилась с санаторием, который он рекомендовал; его парк напомнил ей парк в Бельвю. Ей понравился тамошний доктор; она предвкушала, что поедет туда в начале нового года, ей «очень нужен отдых».

3 февраля: Поступление Лолы в санаторий было отложено по внешним причинам. Это письмо было ее первым письмом на испанском, очевидно, написанное наспех и со множеством исправлений. Она писала о своей огромной тревоге, подчеркивала свою уверенность во враче и просила его снова написать ей. Она пишет по-испански, рассказала она ему, из-за навязчивой идеи: ее жених, которого она так сильно любит и который являлся объектом стольких ее навязчивых идей, был в Париже и узнал, что она тоже там, но не знал, что она находится в лечебном учреждении... Ужасный страх, что он попросит увидеть ее. Так как она все еще была «заразной», она просила своего врача попросить ее жениха покинуть Париж в тот же день. Чтобы быть совершенно уверенной, что он действительно это сделает, она дала ему знать, что она делает все, чтобы вылечиться, и увидит его через месяц. «Но это невозможно, и я так боюсь, что он может приехать в санаторий». Следует ли ей оставаться там? —

14 февраля: Похоже, она забыла о своем предыдущем письме, т. к. она сообщает, как новость, о своем поступлении в санаторий. Здание, в которое ее поместили, напомнило ей закрытую палату в Бельвю. Ее се-

[* Прим. Эрнеста Энджела: Путаница — в оригинале.]

История болезни Лолы Фосс 241

стра на новом месте * сказала ей, что она знает больничное отделение Бельвю. Но эта девушка — француженка, так что это не имело очень большого значения. Скоро она переехала в другое здание, и оно ей очень понравилось. Но хотя доктор был sympatisch, она не могла «рассказать ему что-либо», т. к. она не верила, что она может измениться. Следует ли ей оставаться дольше? —

1 мая: Ее доктор уехал на несколько недель, и прибыл незнакомый доктор, которого «прислали ее родственники». Она не видела его, потому что он ей не понравился. Не напишу ли я ее тете, прося оставить ее в покое и не присылать «этого другого» больше?

2 июня ее тетя написала, что болезнь ее племянницы ужасно прогрессировала. Она, кажется, галлюцинирует. В течение месяца она была в палате для наиболее возбужденных пациентов. Ее мольбы о переводе не могли быть удовлетворены, т. к. она была в состоянии ужасающей тревоги. У докторов мало надежды на ее выздоровление. Единственной надеждой родственников Лолы был профессор Жане; он диагностировал ее случай как серьезный, но заверил их, что Лола не irremediablement perdue [неизлечимо потеряна]. Но после второго визита д-ра Жане она упорно отказывалась принимать его, приводя в качестве довода то, что она знала, что он был «послан ее родственниками». С ее поступления во французский санаторий у нее развилась враждебность против всей семьи, и факта, что кто-либо или что-либо исходили от них, было достаточно, чтобы она не приняла его или не согласилась на это. Профессор Жане порекомендовал другой санаторий; пожалуйста, не поддержу ли я — ее первый врач — этот совет? Она не покинет нынешнее место, потому что я рекомендовал его; она действует только по моим распоряжениям.

15 июня Лола тоже упомянула профессора Жане; она думала, что я знаю его; о нем говорят, что он «очень хороший», но он никогда бы не мог быть ее врачом (без объяснения). Ей было несколько лучше, у нее «меньше прежней идеи», и у нее «также ничего нового за три месяца».

Но мои родственники не могут этому поверить и думают, что мне здесь не стало лучше; потому что они думают, что можно вылечиться быстрее, и все это меня так сильно расстраивает.

Первый доктор, который был sympatisch, еще не вернулся. Следует ли ей оставаться там или поехать в какое-нибудь другое место?

8 декабря: Она много раз хотела написать, но это было для нее невозможно. У нее было неприятное время с сентября по ноябрь. Она хотела уехать, поехать в деревню; но милый доктор посоветовал ей сделать что-то другое, по просьбе ее семьи, потому что она не хочет жить с ними. Доктор помешал им навестить ее, потому что он знал, «что я умудрилась бы убежать без них». Теперь она была в другом санатории,

[* Прим. Эрнеста Энджела: Немецкое слово « сестра » (Schwester) сокращается до schwes.]

9 - 675

242 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

но хотела вернуться в первый, т. к. она верила, что милый доктор мог вылечить ее, «потому что он понимает меня так же хорошо, как вы».

Спустя пять недель она написала из первоначального места, что ей лучше. Через три месяца ее врач написал: «Elle ne va pas mieux; la manie du doute, les phobies, les idees superstitieuses persistent, aggravees par des hallucinations, des idees d'influence, et un veritable delire de persecution. Cette psychasthenie delirante menace d'evoluer vers la chronicite, ce que je n'ai pas cache e la famille».

Прилагалось письмо от Лолы. Ее жених написал, что он в течение восьми дней должен узнать, каковы ее намерения, в противном случае ему придется строить другие планы. Ей казалось, что все это было сказано по наущению ее семьи. Она была очень расстроена, когда узнала, что ее семья написала ему. Ее жених тоже не должен писать ее семье. Мне следует написать ему, что она чувствует себя даже лучше, чем в прошлом году, и сможет встретиться с ним «через несколько месяцев». Если бы он согласился и обещал не писать ее семье, она бы скорее поправилась.

25 октября: Ее почерк значительно лучше и крупнее. Постоянные расстройства, «вызванные ее семьей». В июне без предупреждения приехала ее мать, хотя Лола сказала, что она не может видеть ни одного члена своей семьи из-за своих идей.

Никогда не следует заставать меня врасплох с чем-нибудь неожиданным, потому что я получаю из этого некоторую идею, которая остается навсегда.

Ее жених тоже приехал в Париж. Она очень рассердилась, поскольку он знал, что она не хотела его видеть. Если бы она, сама, хотела бы, чтобы он приехал, ситуация была бы иной. Она заставила его немедленно уехать и даже до сих пор не имела желания писать ему. Она попросила совета и подробно расспрашивала о медсестре, которая была с ней в Цюрихе.

Спустя семь дней ее тетя сообщила, что в состоянии ее племянницы не произошло никаких изменений; она вела уединенный образ жизни в своей комнате, не хотела видеть никого из членов семьи и была «полна маний». Она спрашивала о профессоре Вагнере фон Йаурегге (Jauregg), которого рекомендовали ее семье.

Следующее письмо пришло спустя четыре месяца, все еще из Парижа. Лола, по-видимому, уехала из санатория. Она оплакивала смерть своего милого доктора, который так хорошо понимал ее. Впервые она сама написала о своих идеях отношений # преследования (дрожащим, неровным почерком):

К сожалению, я не написала вам раньше, чтобы рассказать вам, какие ужасные люди преследовали меня и распространяли всякого рода дурные вещи обо мне. Я знала, что они пришли в мою комнату и наблюдали за мной снаружи с жадным любопытством*. Я не знаю их. Я расскажу вам о них.

[** Прим. Эрнеста Энджела: neugierten — глагол-неологизм, производное от существительного Neugier (любопытство). На русский язык этот глагол можно было бы перевести как «любопытничать».]

История болезни Лолы Фосс 243

Они южноамериканцы *, и большинство из них не пускают сюда; они такие лживые и, как я заметила, только хотят убивать. Мне так грустно, что меня видят и наблюдают столь долгое время эти незнакомцы. Они внушают"" моей семье поверить, что я больна. Возможно, в другой раз я смогу рассказать вам об этом больше. Я никогда бы не поверила вещам, которые я раскрыла об этих людях. Я только пишу вам, чтобы объяснить все, через что я прошла, и не имея возможности говорить с кем-либо; они всегда слушают и затевают злые вещи, так что я должна быть очень осторожной. Я намеревалась поехать... на некоторое время, или вы думаете, было бы лучше поехать отсюда прямо в Южную Америку? У меня так долго не было никаких развлечений. Пожалуйста, передайте вашей жене мой привет и много благодарностей за ее открытку. Я не могла написать ей. Пожалуйста, скажите ей, что, как только я освобожусь от этих людей, я напишу ей и надеюсь, что все благополучны, много приветов всем и вам. Искренне ваша.

Последнее письмо, датированное девятью месяцами позже, пришло из родного города пациентки в Южной Америке. Его содержание и стиль еще больше раскрывают ее систему бреда, чем предыдущее:

...что мои родители находятся под влиянием всех докторов, которые устраивают так, что ко мне относятся с таким пренебрежением и наблюдают за мной [neugieren mich] в доме, и заставляют всех поверить, что я больна. Это так же как сделать изобретение, чтобы лечить больных и выяснить, кто прав. Я пишу вам это письмо, потому что я получила знак от других людей, что я могу написать, и потому что я хочу быть свободной от всего этого, так что я подумала попросить вас помочь мне выбраться отсюда. Может быть, я могла бы сказать, что в Ц. есть более дешевый санаторий, или вы бы могли вызволить меня отсюда без того, чтобы я поехала в санаторий, вот чего я хочу. Более того, если у этих докторов есть другие интересы наблюдать за мной и выяснить, кому я пишу и рассказываю ли я, какими ужасными преступлениями они руководили, после того как они позволят мне поговорить с вами в этом письме. Три года они преследуют меня и были настолько успешны, что я вообще не могла отделаться от них. Когда они держали меня в ... как заключенного, до того, как я приехала сюда, потому что я заметила, что сын президента, будучи тяжелобольным, был убит гувернанткой — я бы сказала это вслух в то время, как я была там, чтобы посмотреть, услышит ли меня кто-нибудь и поможет мне выбраться оттуда. Спустя несколько дней в газетах было, что миссис Вильсон из Северной Америки была убита. Я была информирована об этом за несколько дней через некоторые слова медсестер. Все, что я сказала, что было похоже на те слова, которыми они ее убили и дали мне знать заранее посредством знаков, что это произойдет. После всего, что я говорю, и даже после того, как я сказала это и они знают, что я сказала об их преступлениях, они спокойно поступают так, как будто они ничего не сделали, и таким образом они выходят сухими из воды. Потому что они такие злые, я пытаюсь снова и снова рассказать кому-нибудь, что они сделали, т. к. я боюсь, что могут произойти другие преступления. Эти доктора в ... — их друзья, как я вам писала, и оттуда посылается помощь с целью убить, они привыкли делать это. Уже в санатории в Париже они наблюдали за мной и приказали относиться ко мне совершенно несправедливо, когда они увидели, что, была в хорошем настроении. Это было ужасно, как

В оригинале письма Лолы — имена ее соотечественников. Прим. Эрнеста Энджела: suggestioniert, другой неологизм.]

244 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

они заставили их относиться ко мне, это было в то время, когда они хотели, чтобы я забыла, что я раскрыла о них в Лондоне — обо всех тех, кто зашел так далеко, что преследовал меня на улицах.

8 октября:

Я написала это несколько дней назад, потому что мне было трудно писать письма и выходить; поскольку мои родственники стали подобны больным людям с помощью этих парней или врачей, которые говорят, что они из ... и которые хотят заставить их поверить, что я сумасшедшая. Из-за всего этого я решила убежать отсюда под видом горничной и хотела только, чтобы вы помогли мне выбраться отсюда, а иначе были бы дальнейшие преступления. Я заметила, что они планировали накормить меня чем-то или сделать мне инъекцию, что-нибудь, что делает человека больным или заставляет людей поверить, что человек болен. Когда я недавно хотела отправить письмо на почте, я заметила, что^ они заставили меня заметить ... потому что здесь был очень хороший доктор, его имя было X., и на него налетела машина и убила его. После того, как они позволили мне понять из знаков, что это означало то же самое, его племянник, тоже доктор, прошел мимо меня и поприветствовал меня странным образом, как будто это должно случиться и со мной тоже; и посредством всего этого они делают меня больной с моими нервами. Я все еще очень печалюсь кое о чем, что случилось недавно, и я уверена, что они стоят за этим. Это тот несчастный случай с пилотами. 3 октября они заставили кое-кого взять у меня кое-что, в чем я законно нуждалась, и вам следует знать, что они — единственные, кто может взять это и сделать что-нибудь злое, также один из пилотов пришел сюда, и я случайно услышала, как он сказал что-то о каком-то зле, которое должно было случиться... это было сообщение. И когда я несколько раз просила своего брата повести меня куда-нибудь, он сказал мне, что машина неисправна, и именно они сделали это, и они поместили это в газету как карикатуру, так что он не знал, откуда это исходило. Я думаю, вы поймете, что некоторое время я не смогу жить со своими родственниками. С сердечным приветом, искренне ваша...

Экзистенциальный анализ

В случае Лолы мы могли наблюдать в крайней степени феномен того, что мы называем омирением [Verweltlichung], процесс, в котором Dasein отказывается от самого себя в своей актуальной, свободной потенциальной возможности быть-самим-собой и предает себя особому проекту мира. Во всех этих случаях Dasein больше" не может свободно позволять миру быть, но, скорее, оно все больше предается одному определенному проекту мира, захватывается им, подавляется им. Технический термин для этого состояния преданности: «заброшенность» [Geworfenheit].

Я показал важную роль, которую играло образование идеала в процессе растущего подавления особым проектом мира. Отнюдь не расширяющий или углубляющий способность быть-самим-собой, Экстравагантный [verstiegene] идеал ограничивает возможности быть-самим-собой, ограничивает настолько, что Dasein может быть собой только в довольно специфических, все более узких пределах; вне этих пределов

История болезни Лолы Фосс 245

оно становится-все более и более зависимым и закрепощенным, то есть зажатым в тиски одного проекта, или модели мира. Это то, что мы назвали «заброшенность», поглощение существования «миром»". У всех подобных случаев общее то, если выразить это обычным языком, что они не способны привести в соответствие идеал и реальность; или, на языке психопатологии, они представляют собой шизоидные типы. Их шизофренические состояния необходимо в таком случае рассмотреть только как более позднюю стадию этого процесса заброшенности, т. к. Dasein все больше и больше подавляется одним единственным проектом мира. В этом смысле подавленность находит свое крайнее выражение в феномене бреда.

В противоположность предшествующим случаям, Лола не вербализует свой идеал. Тем не менее, его можно легко узнать. Ее идеал — быть одной и быть оставленной миром в покое. С самого начала она предпочитала быть в одиночестве. Она любила запираться в своей комнате и одно время подумывала о том, чтобы постричься в монахини. Мы могли бы также сказать, что ее идеал был не позволять никому и ничему приближаться к ней. Это требует проекта мира, в котором сущие вообще и, в особенности, сосуществующие [Mit das einenden] доступны только посредством заранее созданного проекта чуждого, Жуткого, или — в качестве альтернативы — ожидания Угрожающего. Так же, как Эллен Вест стремилась к идеалу стройности, к тому, чтс>бы иметь бесплотное тело, как Юрг Цюнд — к идеалу социальной безопасности, так Лола преследовала идеал безопасности существования вообще. И как Эллен опустилась на дно («духовно пошла ко дну») из-за непреодолимых «претензий» ее тела или ее окружения, так Лола пошла ко дну вследствие «претензий» нарушающего покой мира в целом. В то время как Эллен, голодая, искала укрытие от того, чтобы не потолстеть, Надя, прячась, — от того, чтобы не стать «заметной», а Юрг пытался быть «незаметным», нося защитное пальто, производя впечатление безвредного и вращаясь в обществе высшего класса, так Лола искала укрытие от мира, который нарушал ее безопасность и душевный покой, с помощью непрерывного допрашивания «судьбы». Таким образом, все незнакомое или угрожающее нужно было не подпускать к себе или удалять. Все это — попытки поддержать и защитить совершенно несвободное (потому что раз и навсегда детерминированное) «идеальное» «я» от всего противоречащего. Новое в случае Лолы, следовательно, — не сам по себе процесс омирения, то есть все возрастающая преданность подавляющей силе специфического проекта мира и захваченность им, но тот факт, что Лола

* Это падение-в и бытие-заброшенным было проанализировано Хайдеггером в Sein und Zeit, в основном, по отношении к «они» (т. е. к слухам, любопытству и двусмысленности), другими словами, к повседневному бытию-в-мире. Эти анализы были расширены в рецензии Хайдеггера на вторую часть Philosophy of the Symbolic Forms: Das mythische Denken Эрнста Кассирера (Deutsche Literaturzeitung, Neue Folge, 5. Jahrgang, 21, 1928, S. 1000—1012). Что делает это расширение значимым для случая Лолы — это замещение подавленности в смысле заброшенности в «они» подавленностью (mana) в смысле «заброшенности» мифического существования.

246 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

чувствует, что ей угрожает существование, становящееся жутким [ Verunheimlichung\.

Все бытие Лолы, как мы видели, растрачено в попытках защититься от всего, что могло бы нарушить ее существование и поставить его под сомнение. Она успокаивается только тогда, когда она может защитить себя от Жуткого посредством определенных ритуалов, точно так же как Эллен Вест успокаивалась только тогда, когда она считала себя защищенной с помощью практики голодания и очищения кишечника, Юрг Цюнд — с помощью своих пальто или своей показной безвредности 1 . Там, где человек не способен контролировать тот вечно скрытый страх, тот проход по натянутому канату через пропасть существования, там существование бросается в пропасть, и вслед за этим наступают паника и приступы тревоги. В этом случае Dasein погружается в тревогу, но не в подлинную, или экзистенциальную, тревогу, которая заключается в погружении в ничто как в источник и конечное испытание экзистенциальной зрелости, но во внешнюю, вторичную тревогу, страх чего-то определенного*, страх конкретной беды**. И все же мы должны признать, что уже формирование идеала по существу явилось результатом скрытой экзистенциальной тревоги, тревоги из-за необходимости принять существование как именно такое. И поэтому, т. к. идеал уже возник из тревоги, угроза идеалу должна была с необходимостью приводить к приступу тревоги. Это мы всегда должны иметь в виду. Кьеркегор указал, что желание не-быть-самим-собой (или, лучше, не-быть-мною), в то же время упрямо цепляясь за желание быть-мною в смысле простой личностной идентичности, уже подразумевает отчаяние в смысле тревоги. (Следует помнить, что во всех этих случаях ранее уже произошло отречение от любви, двойственного модуса, как от важного модуса бытия.) В случае Лолы, однако, отчаяние — это не только, как в других случаях, отчаяние из-за того, что приходится быть в мире именно таким, а не другим образом; это отчаяние из-за бытия-в-мире вообще!

Прежде чем мы обратимся к экзистенциальному анализу случая Лолы, мы должны сосредоточиться более внимательно на конфликте между

[* О различии «тревоги» и «страха» см., например, А. М. Руткевич «От Фрейда к Хайдеггеру. Критический очерк экзистенциального психоанализа», Москва, 1985, стр. 53: «Подлинное существование начинается, по Хайдеггеру, с „тревоги". Соответственное немецкое слово (Angst) означает, собственно, „страх", но Хайдеггер отличает его как онтологический страх от страха „оптического", обычного, обозначаемого термином Furcht. Понятие „тревога" хорошо передает лишь отличие первого от второго: обычно человек страшится чего-то конкретного, ему известного, угрожающего его достатку, здоровью, самой жизни. Иначе обстоит дело с онтологическим страхом, тревогой... В „тревоге" ужасает „ничто", а не конкретные предметы и люди, весь мир теряет смысл. „Здесь-бытие" [Dasein] обнаруживает себя в полном одиночестве. Тогда исчезает власть „публичности", распадаются все привычные основания, мир ощущается чуждым и небезопасным. Но вместе с тем „здесь-бытие" пробуждается к подлинному существованию, к ответственности за собственные деяния. Это поворот к самому себе. „Здесь-бытие" открывается в своей уникальности и незавершенности как свободно проектирующее себя». — Прим. перев.]

Позже я покажу, в каком смысле мы все же можем говорить об экзистенциальной тревоге в стадии суеверий.

История болезни Лолы Фосс 247

идеалом и сопротивлением со стороны тупого мира («реальности»). Этот конфликт наиболее ясно и просто выражен в случае Эллен Вест; там идеалом была стройность, а сопротивление проявлялось в форме чувства голода. Таким образом, идеалу противоречила жизненная потребность, непреодолимая сила, происходящая из телесной сферы. Чем больше эта потребность подавлялась ради идеала, тем более ненасытной она становилась. Неземной мир все больше становился могильным миром, миром дыры. Этот чрезмерный рост и гипертрофия темы голода сами по себе доказывают, что Dasein должно было изначально чувствовать угрозу со стороны жизненной сферы, сферы тела, и что уже сам идеал (стройности) должен был представлять собой дамбу, защиту от угрозы. Там, где дамба была не вполне «непроницаемой» или имела бреши (острое чувство голода при виде аппетитной пищи), там сквозь них свободно лилась тревога и происходил приступ тревоги. Голодание и прочищение желудка были попытками заткнуть бреши. Но в конце концов вся дамба грозила обрушиться, и существование грозило превратиться в ненасытную жадность; Эллен Вест избежала этой опасности путем самоубийства.

В другом случае, случае Юрга Цюнда, все было не так просто. Прежде было сказано, что препятствия идеалу и сопротивление ему были оказаны миром других людей. Против этого можно возразить, что окружающие Юрга Цюнда не причинили ему никакого вреда и что их «сопротивление», их насмешки, их критика существовали большей частью «в его воображении». Но Юрг Цюнд не только действительно страдал в детстве от насмешек «улицы», и это страдание не только «зафиксировалось» в нем, но и — что более важно — мир окружающих человека сам по себе является силой, которую начинает чувствовать любое существование, каким бы образом оно ни пришло к соглашению с нею: страдая от нее, или даже ломаясь под ее воздействием, бросая ей вызов, игнорируя ее, или насмехаясь над ней. Эта сила, к которой — в случае Юрга Цюнда — в основном привязана тревога. Здесь идеал социального возвышения — это дамба, мера предосторожности против экзистенциальной тревоги, сосредоточенной на мире окружающих людей. Чем плотнее дамба окружает существование, тем сильнее тревога прорывается сквозь ее бреши. Здесь, тоже, попытки прикрытия — это попытки снова повсюду заделать бреши. Но, в конце концов, и здесь тоже дамба оказывается недостаточной. Существование спасается от тревоги в бездействии, душевной смерти. Юрг Цюнд больше не может примириться с жизнью и растрачивает себя в вечно новых «последних усилиях». Идея вновь должна капитулировать перед реальностью, перед антропологическим фактом, что существование не существует в изоляции, но разделяет свое существование с другими. Существование, которое всегда является сосуществованием, преодолевает Экстравагантное желание человека, чтобы ему не докучали его окружающие и только его собственное существование поглощало его.

Предвосхищая возражение, что Dasein в конечном счете превалирует в своей единичной, изолированной, «аутистической» форме, ответим, что неправильно считать в высшей степени аутистическое существова-

248 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

ние солипсическим; в абсолютном аутизме Dasein больше вообще не существует как solus ipse\ оно больше не существует как «я»*. Когда Dasein удаляется от мира окружающих людей, от сосуществующих с ним, оно при этом отказывается от самого себя или, точнее, отказывается от себя как от «я». Это применимо только к полному шизофреническому аутизму. Там, где человек просто отдаляется от мира, где он всего лишь уходит в недоброжелательство и гнев, подозрение или презрение, он все же существует — как недоброжелательное, насмешливое, недоверчивое или презрительное «я».

Именно такого рода образ мыслей позволяет нам увидеть в шизофреническом аутизме не просто более высокую степень какой-либо психологической особенности (например, интроверсии), но помогает нам понять его с точки зрения Daseinsanalyse как модус бытия, который по существу отличается от любой психологической категории. Там, где Dasein больше не организует себя во времени A' пространстве, где оно перестало быть «я» и поддерживать связь с другими, оно более не имеет «здесь» (da). Ибо оно обладает своим «здесь» только в трансцендентности [Ueberstieg] заботы [Sorge] — не говоря об экзальтации [Ueberschwang] любви — или, другими словами, в его открытости \Erschlossenheit\, которая есть только широкий термин для организации во времени и пространстве бытия в качестве «я» и т. д. Это также объясняет, почему мы воспринимаем крайне аутистичного шизофреника не как «подобие нас», но как автомат. Мы считаем его не человеком, который отвечает за свое поведение по отношению к нам и от которого мы, как правило, ожидаем осмысленного [sinnvolle] ответа, а невменяемым, нереагирующим «всего лишь живым существом». (Это, конечно, не касается исключительно гуманной медицинской позиции по отношению к пациенту, которая все же «видит» человека в этом «существе».) Все это иллюстрируется случаем Лолы Фосс, чей аутизм, хотя и не абсолютный, превосходит аутизм всех остальных случаев.

Жуть Ужасного / Как в предыдущих случаях, отчет о Лоле Фосс с самого начала указывает на экзистенциальную тревогу. Ее первоначальное детское упрямство, очевидно, не является выражением экзистенциального богатства, но экзистенциальной слабости, страха быть подавленной «другими». В возрасте двенадцати лет Лола серьезно заболела брюшным тифом; именно тогда она впервые почувствовала себя не в безопасности в своем собственном доме и сбежала в дом своей бабушки. Когда ей пошел двадцать второй год, Лола тревожилась из-за платья и отказалась надеть его, когда садилась на корабль. Постепенно ее фобия одежды переросла в ее преобладающий симптом. Но тогда как психопатологию интересует генезис этой фобии, экзистенциальный анализ интересует «проект мира» такого существования, что всегда означает, что

^* По этой причине термин аутизм (autos — сам) — слишком «психологистический» и, во всяком случае, вводящий в заблуждение относительно конечных аутисти-ческих состояний.

История болезни Лолы Фосс 249

его интересует .модус его бытия. Следовательно, мы немедленно сосредотачиваемся на «мире», в котором Лола уже представляется нам как очень больной человек; мы делаем это, ничуть не заботясь о решительном биологическом приговоре, который объявляет Лолу «больной».

Когда Лола поступила в санаторий, ею уже полностью завладел суеверный бред (или бредовое суеверие), что «нечто ужасное» может случиться с нею, нечто, от чего она была вынуждена защищаться при помощи чисто суеверных ритуалов. Ее существование уже было в такой точке, где оно могло двигаться, только балансируя на качающемся канате, переброшенном через пропасть. Любой «неверный шаг» должен был ввергнуть его в «ужасную бездну», или, как это назвал Юрг Цюнд, в катастрофу. Суеверие — это всегда выражение боязни демонической силы рока. «Цивилизованный житель Запада», который публично стучит по столу или стене, или просто восклицает «постучи по дереву», когда кто-нибудь упоминает его хорошее здоровье или успех в бизнесе, таким образом надеется умолить судьбу оставаться благосклонной к нему.

Такое заклинание судьбы продиктовано страхом бросить вызов судьбе одним лишь словесным подтверждением благосостояния. Следовательно, это действие в то же время представляет собой извинение за это подтверждение. Акт заклинания, или формула «постучи по дереву», содержит обращение к судьбе с просьбой не счесть это подтверждение высокомерием, чересчур самоуверенной заносчивостью [Uebermut]. Человек, который использует формулу «постучи по дереву», чувствует присутствие силы судьбы и в то же время верит, что он может повлиять на нее в свою пользу. Такая вера в свою зависимость от судьбы, которая слепа и вместе с тем на нее все же можно влиять или заклинать ее, выдает «первобытность» «цивилизованного» современного человека, или, на языке Daseinsanalyse, «брешь» в его «структуре»", его экзистенциальную слабость. Под экзистенциальной слабостью мы имеем в виду то, что человек не занимает автономную позицию в своем мире, что он отрезает самого себя от основания своего существования, что он не берет на себя свое существование, но вверяет самого себя чуждым силам, что он делает чуждые силы «ответственными» за его судьбу вместо него самого. Все это в высшей степени применимо к случаю Лолы Фосс.

Ранее мы сравнили способ существования Лолы с хождением по качающемуся канату. Возможно, нам простят использование еще одной метафоры: существование Лолы можно уподобить хождению по тонкому льду озера; она знает, что при каждом шаге лед может треснуть, и она в отчаянии хватается за каждую предоставляющуюся «соломинку». Такие метафоры более наглядны, чем любое абстрактное описание. Они более точно проясняют то фундаментальное значение фразы, к которой мы часто обращаемся: твердо стоять обеими ногами

[* Прим. Эрнеста Энджела: слово Bildung имеет два значения: образование (обучение) и структура.]

250 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

на земле. Она означает способ защищенного существования, уверенного в себе и в мире, не нуждающегося в какой-либо помощи или опорах «извне»". Только когда существование движется по качающемуся канату или тонкому льду, оно нуждается в таких опорах. Мы называем их опорами суеверия, вне зависимости от того, все ли существование движется по тонкому льду (как в случае с Лолой), или оно попадает на тонкий лед только время от времени, как случается с большинством людей. Стояние на земле означает бесспорную защиту существования от падения, погружения, прорыва в его пропасть. Хождение по тонкому льду означает подвешенное состояние в постоянном страхе такого падения, погружения, опускания. У Эллен Вест «хождение по льду» выражается страхом погрузиться в животную ненасытность; у Юрга Цюнда — страхом опуститься до уровня пролетария и упасть в глазах общества; в случае Лолы мы имеем дело со страхом погружения непосредственно в Ужасное, в то,, 1 что мы назвали «неприкрытый ужас» 2 . Тот, кто обеими ногами твердо опирается на землю, тот не нуждается ни в каких опорах или какой-либо внешней поддержке, но тот, кто ходит по тонкому льду, существует в основном в поисках какой-нибудь защиты. Такое существование кажется странным или даже нелепым тому, кто стоит на твердой земле; он не может понять его и пытается объяснить его самому себе на основании «слабой воли» или болезни. Мы, однако, намерены понять такое существование с точки зрения антропологии, то есть в его экзистенциальной структуре.

Самоочевидно и следует из всего способа существования то, что в случае Лолы Фосс ее существование дезертировало от самого себя и уступило чуждой силе в гораздо большей степени, чем в любом из предыдущих случаев. Оно больше не поддерживает самое себя в проектировании своих собственных подлинных потенциальных возможностей, но его непрерывно засасывает в водоворот неподлинных возможностей бытия, то есть таких, которые не выбраны им, но навязаны ему силой, чуждой для «я». Другими словами, оно существует только как нечто «заброшенное», или в состоянии заброшенности. Но заброшенность — это все еще часть существования. Следовательно, «чуждая сила», хотя и является чуждой для «я», не может считаться чуждой для существования, чем-то вне или выше его. Заброшенность означает, скорее, обольщение и временное успокоение, отчуждение и запутанность существования вообще. В нашем случае оно определенно отличается от заброшенности в смысле устойчивой привязанности, привязанности к повседневной силе «они», от одержимости ею. Тогда как существование Юрга Цюнда было полностью захвачено сосуществованием других, превосходством общественно-

* Следовательно, фраза «твердо стоять обеими ногами на земле» выражает больше, чем фраза «стоять обеими ногами в реальности», т. к. первая также выражает уверенность в существовании как имеющем твердое основание в мире. То, что мы называем «реальностью» в обычном языке, а также в психологии и психопатологии, не следует употреблять в абсолютном смысле, т. к. эта реальность — это только особый проект мира, проект мира практики, практической связи с людьми и вещами, и уверенности, на которой он покоится.

История болезни Лолы Фосс 251

го мнения и суждения, существование Лолы захвачено и поставлено под удар совершенно иной, еще более безымянной, еще менее осязаемой суперсилы, которая то и дело прельщает существование, временно успокаивает его, все больше и больше отчуждает его от самого себя и полностью господствует над ним. Существование в этом случае «бросает из стороны в сторону» совершенно по-другому, чем его бросают из стороны в сторону «они». Здесь оно не погружено в «публичные сплетни», в любопытство или двусмысленность простого мнения. Правда, оно заинтересовано в получении успокоения, но на этот раз это не кажущееся успокоение, которое можно обрести в непостижимости «их», но кажущееся успокоение, которое можно обрести в непостижимости торгов с «судьбой». Здесь другие не играют такой же решающей роли, какую они играют, существуя как «они»; решающую рол^ играет превосходящее, жуткое, даже наводящее ужас оно, столкнувшись с которым, Dasein чувствует себя совершенно покинутым, брошенным другими (и тем более оставленным «ты») и предоставленным самому себе.

Здесь существование других — это только основной повод для беспокойства, для того, чтобы существование стало жутким, при том, что врач представляет собой одно и единственное исключение. Он является, по крайней мере, в какой-то степени, шестом, за который цепляется существование, когда его несет в водовороте, он тот, от кого оно ожидает помощи и защиты как знак того, что какие-то межчеловеческие отношения все еще возможны.

Так как существование в данном случае полностью капитулировало перед Жутким и Ужасным, оно больше не может осознавать тот факт, что Ужасное появляется из него самого, из самого его собственного основания. Следовательно, от такого страха не убежать; человек пристально вглядывается, пораженный страхом, в неизбежное, и все его счастье и боль теперь зависят единственно от возможности умолить Ужасное. Его одно-единственное оставшееся желание — как можно лучше познакомиться с Ужасным, Страшным, Жутким, и освоиться с ним. Он видит две альтернативы: первая — «захватить» Ужасное и предвосхищать его «намерения» с помощью слов и игры со словами; вторая, которая служит более серьезной помехой существованию и жизни, — установить пространственную дистанцию между собой и людьми и объектами, которые поразило проклятие Ужасного.

Оракул из игры слов. Первый тип защиты Лолы тотчас кажется нам крайне игривым. Он производит на нас впечатление очень тонкой сети", посредством которой Лола пытается защититься от нападения Ужас-

* Благодаря этой «тонкости», однако, Лола в состоянии получать ответ от судьбы в любом случае, будь он позитивным или негативным. Мы можем сказать об этой сети то, что Фрейд сказал в отношении одной из его страдающих фобиями пациенток (и что, между прочим, справедливо по отношению к любой фобической системе): «Сеть условий была достаточно далеко растянута, чтобы поймать добычу в любом случае; следовательно, от нее зависело, хотела она или не хотела затянуть ее». (Totem und Tabu, Gesammelte Schriften, X, 118.)

252 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

ного и с помощью которой она стремится угадать его намерения. В слоговом оракуле Лола ищет указатели того, что делать и что не делать; следовательно, и то, и другое больше не подчиняется ее решению, но зависит от констелляций во внешнем мире, определяемых объектами и словами. Когда Лола, в своих толкованиях, прибегает к различным языкам, соединениям слогов и перестановке букв, она показывает основные черты любого суеверия: фиксация на наиболее неприметных, незначительных и невинных деталях и возведение их в сферу бесспорного величия судьбы.

Современный человек, который, несмотря на его так называемую культуру, стучит по столу или довольствуется восклицанием «постучи по дереву», поступает почти так же, как поступает Лола, за исключением того, что он удовлетворяется одной-единственной формулой защиты от «зависти» и непостоянства «судьбы». Так или иначе, его «структура» [Bildung] обнаруживает ту же брешь, какую мы знаем из «структуры» Лолы. Мы помним, что для суеверного модуса ее бытия-в-мире важным и характерным является вера во всемогущество слов. Это только доказывает, что в состоянии суеверной брошенности все, что есть и обнаруживается каким-то образом, имеет экзистенциальный характер суперсилы («mana» в мифическом мышлении). Ибо, будучи зависимым от и отданным в руки Непреодолимого, Dasein «захвачено» им и, следовательно, как показал Хайдеггер, может воспринимать себя только как принадлежащее ему и связанное с ним. Поэтому все-что-есть и было каким-то образом обнаружено, имеет экзистенциальный характер Непреодолимого. Хотя слова составляют область, которой всегда и везде отдавалось предпочтение, они являются только одной формой того-что-есть.

«Табу». В вопросах к оракулу судьбы мы имеем дело с «сетью условий», сконструированной самим спрашивающим, которая в любом случае гарантирует ответ; но сеть становится навязанной, как только затрагиваются люди и объекты. Ячейки этой сети формируются посредством заражения объекта через контакт, или всего лишь пространственную близость, с человеком или предметом, уже избегаемым как табу. Пространственная близость заменяет любой контекст психологических мотивов или объективную логику. Сложный и многослойный контекст связей с миром сведен к категории пространственно-рядом- друг-с-другом, которая, разумеется, подразумевает категорию одновременности.

Пространственно-временная близость является ключом к распространению неприятных происшествий, опасности, Ужасного, стимула тревоги. Иногда пространственная смежность или временная случайность превалируют, как тогда, когда Лола думала, что с ее другом может что-нибудь случиться, если она пишет ему письмо в определенном платье (возможно, сыграло роль пространственное соприкосновение платья и письменных принадлежностей); или когда ее отец купил новый зонт, а потом она встретила горбатую женщину. В этом случае

История болезни Лолы Фосс 253

^/-значение слова «зонт» ретроактивно подтверждает несчастливое значение горбуньи. Но как только что-либо поражено значением несчастья, оно распространяет несчастье беспредельно. К пространственно-временному контакту добавляется сходство, которое превратило зонт медсестры Эмми в символ беды. Все это относится только непосредственно к сети. Но так как она заброшена так далеко, что она может удовлетворить почти всем условиям, мы должны пронаблюдать, где и когда пациентка захлопывает сеть, чтобы поймать свою жертву. Учитывая «мальчишеский» характер Лолы, неудивительно, что своей жертвой она выбрала самую симпатичную и самую привлекательную из всех медсестер! Захлопывание сети в большой степени определяется особыми мотивами в отношении мира [weltliche Motive]. Но это относится к сфере психопатологии. Нас же здесь интересует образ мира, который лежит в основе такой «патологии табу» (Фрейд).

Так как проект мира всецело поглощен фактом капитуляции перед чем-то непреодолимым, нам не следует удивляться, что «суеверные» категории, такие как пространственно-временной контакт и сходство, занимают в нем такое заметное место, что часто повторяющаяся последовательность встречи горбуньи и «несчастья» становится основанием непреодолимого процесса индукции или что даже психические явления, как, например, воспоминания, имеют заражающий эффект («проникают в новые вещи») и больше не исчезают.

Нас, скорее, должно удивлять то, что категории и заключения вообще все еще введены в игру, так как захваченность непреодолимым Ужасным означает «особое бытие-носимое-из-стороны-в-сторону», которое само по себе повсюду открыто новому, и таким образом его может подстеречь все, что угодно, точно так же как оно может установить отношения между всем, чем угодно.

Быть «отданным в руки», «захваченным», «капитулировать», «заброшенность» — все эти выражения подразумевают, с точки зрения времени, пустое неподлинное настоящее; «пустое» постольку, поскольку это настоящее не преобразуется во времени из будущего и прошлого в подлинное настоящее. Пустое настоящее, в противоположность актуальному моменту, может означать только непребывание \\Jnverweileri\i отсутствие местоположения. Там, где, в случае Лолы, существование в такой значительной степени поддалось Непреодолимому, оно остается полностью закрытым для самого себя. Оно может снова и снова успокаиваться на одно мгновение только затем, чтобы его вновь «носило из стороны в сторону», чтобы его тревожили, беспокоили заново.

Вместе с этим мы вновь затрагиваем, как в случае Юрга Цюнда, Настоятельное и Внезапное, «отрицание временной непрерывности». Как говорит Кьеркегор:

В одно мгновение оно присутствует, в следующее мгновение его уже нет, и когда его нет, оно опять полностью и совершенно присутствует. Нельзя ни сделать из него непрерывность, ни прийти к ней через него.

254 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

На языке Хайдеггера, это «выражение несвободы», «пребывания во власти мира», или, как мы это называем, «омирения» существования. Если вновь процитировать Кьеркегора:

В суеверии объективная реальность наделяется способностью Медузы превращать в камень субъективную реальность, и несвобода не желает, чтобы это колдовство было нарушено 3 .

Постольку поскольку непрерывность равносильна свободе, существованию или формированию подлинного «я» [Selbstigung] и, следовательно, также равносильна коммуникации (без которой подлинное существование невозможно), отрицание непрерывности означает несвободу, захваченность непреодолимым Внезапным и, в то же время, отсутствие независимости и коммуникации. В самом деле, существованию, когда оно «заброшено» в жуть, суждено быть в изоляции. То, что Лола все же была в состоянии открыться второму врачу в той степени, в какой она открылась, и то, что она хранила любовь к своему жениху такое долгое время, свидетельствует только о A')M, что в ее состоянии существования она еще не полностью лишилась «я» [entselbstet], еще не полностью капитулировала перед Жутким и Ужасным. Подлинное общение, однако, уже не было возможным. «Стены» подобных табу страхов и запретов, вызванных Непреодолимым, постоянно незаметно возникли между нею и врачом и, даже более того, между нею и ее женихом.

Пространственная организация «мира» Лолы, по обыкновению, обусловлена временной организацией. Нападению внезапного, отсутствию покоя и местоположения соответствует прерывающийся, отрывистый, изменчивый характер пространственной организации и ее зависимость от соответствующего источника «заражения». Границы пространства, внутри которых движется Dasein, чрезвычайно изменчивы. Они не определяются ни «ориентированным», ни географическим, ни настроенным [gestimmten] пространством 4 , но соответствуют только пространству, которое определяется соответственными носителями Мапа, Ужасного. Конкретнее, это пространство фиксируется на основе визуальной дистанции и тактильной близости. Его можно искусственно расширить, закрыв глаза (избегание взгляда). Но здесь процесс — это тоже процесс увеличивающегося сужения жизненного пространства, ведущий к. захвату всех выходов сцены жизни «вооруженными охранниками» (Эллен Вест) и к тревожным поискам на ощупь в подвале. Здесь тоже меньше и меньше движения, и ничего нового больше не происходит. Все вращается вокруг старого, хорошо известного — и все-таки такого неизвестного — Жуткого, которое, априорно, превращает любую ситуацию в тревожную, упреждает возможность вникнуть в него и понять его в соответствии с его собственным смыслом. Утверждение «Ничто больше не движется» — это только другое выражение для феномена, состоящего в том, что все то, что однажды появилось, больше не покидает существование, но — имея в качестве своего источника экзистенциальную тревогу — остается зафиксированным, по этой причине нет ничего более

История болезни Лолы Фосс 255

ужасного, чем быть обремененным «воспоминаниями». Таким образом, окружающая среда Лолы, мир людей и собственный мир [Umwelt, Mitwelt, Eigenwelt} равным образом управляются Мапа, так что различение между ними потеряло смысл: их смысл — Мапа! И так как больше нет различия между воспоминанием об объекте и самим объектом, бремя воспоминаний оказывает такое же ограничивающее и угнетающее действие, как близость самих соответственных объектов. Воспоминания блокируют дорогу в будущее — будущее здесь означает «бытие-впереди-самого-себя» — точно так же, как соответственные объекты блокируют «пространство». Вместо того чтобы подчинить себе воспоминания, быть в состоянии избавиться от них или экзистенциально пройти сквозь них ради возвращения свободы, нужно избавиться от пораженных объектов как таковых, они должны исчезнуть (должны быть проданы, отданы, сожжены или отосланы). Место экзистенциального процесса созревания, приобретения «я» [Selbstgewinnung] давно было занято мирским [weltliche] восстановлением, посредством чего существование было verweltlicht. Модус существования Лолы, как можно легко увидеть, гораздо более глубоко и полностью отдан «миру», чем модус существования Эллен Вест или Юрга Цюнда. Мы нигде не замечаем и следа таких экзистенциальных феноменов, как стыд, вина, совесть и тревожность, происходящая из совести; во внутреннем мире угрозы, гнет и защитные меры против них превалируют повсюду. То, что могло бы быть вопросом существования, стало вопросом мирской заботы. Это будет проиллюстрировано опять-таки в связи с анализом суеверного выспрашивания оракула и согласия с его ответами, как будто это ответы судьбы.

В теме «судьбы» Лолы первичная экзистенциальная тревога [Urangst] соединяется с Жутким и с суеверием. Кьеркегор, в своих подготавливающих почву исследованиях смысла тревоги, признавал судьбу как «ничто тревоги», что позже заняло центральную позицию в онтологии Хай-деггера. В ней ничто тревоги с глубоким пониманием интерпретируется как бытие-в-мире само по себе: «'Из-за чего' тревоги — это бытие-в-мире само по себе». (Sein und Zeit, S. 186.) В тревоге мир уменьшается до ничтожности, так что существование не может найти что-либо, через что можно понять самого себя, «оно распространяется на ничто мира; но, сталкиваясь с миром, понимание через тревогу начинает осознавать бытие-в-мире само по себе\ 'из-за чего' (wovor) тревоги — это одновременно ее 'для чето'(worum)». «Тревога озабочена нашим неприкрытым Dasein как существованием, заброшенным в жуть»".

Но несмотря на то, что тревога также раскрывает возможность подлинной или экзистенциальной способности-быть (как она это делает, в данном контексте неважно), Лола остается заброшенной в тревогу без какой-либо возможности вновь обрести себя или даже осознать самое себя. Вместо этого, она пристально вглядывается в ничто, как будто оно является

* Здесь следует снова упомянуть, что экзистенциальная тревога возможна только там, где любовь — двойственный модус, который «увековечивает» существование как дом и убежище — либо еще не светит, либо больше не светит.

256 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

жуткой объективной силой; но ей так и не удается сосредоточиться на нем или схватиться с ним, как бы усердно она ни старалась «прочесть» его намерения «в вещах». Именно это «непреодолимое стремление во всем читать что-нибудь» мешает ей успокоиться и истощает ее силы.

Это толкование значений объектов, как мы указывали, связано с их словесными обозначениями и с их случайными сочетаниями в пространстве и времени. Не «четыре голубя» означают для нее удачу, но слово cuatro, в котором она находит буквы c-a-r-t\ так как cart а означает «письмо», то она истолковывает его как то, что она получит письмо от своего жениха. Ее пугают не трости с их резиновыми наконечниками, но слоги «по» (прочтенные наоборот от baston — трость) и go-ma (резина), которые сообщают ей «no go» = «do not go on!» (не ходи дальше!).

Из таких «знаков» она «читает», что ей «следует быть осторожной», поскольку: «Я никогда не знаю, что может случиться...». Лола советуется с «судьбой», также как греки советовались с Оракулом, «слепо» повинуясь ей, даже несмотря на то, что она признает ее неоднозначность. Но тогда как греки приняли[}]свою систему знаков как унаследованную традицию, Лола сконструировала свою собственную систему, но относилась к ней так, как будто она была объективно обоснованной или была посланием объективной силы. Отношение Лолы напоминает отношение некоторых людей к астрологии. В обоих случаях нет никакого осознания того, что то, чем они занимаются, — это всего лишь «фетишизм имен, спроецированных на небеса». Но опять-таки, в противоположность астрологическому суеверию, которое коренится в традиции, суеверие Лолы — это чисто личное суеверие. Общим для них обоих является цепляние за сомнительную, действующую вслепую, силу и уклонение от возможности спасти себя от заброшенности и вернуть к бытию свое истинное «я» или принять подлинную религиозную веру.

Навязчивое стремление «читать» значение вещей посредством системы вербальных символов, что приводит к определенным Делай и Не делай, тесно связано с навязчивым стремлением уклониться или даже спастись бегством от самих угрожающих вещей и от любого, кто был с ними в контакте. Связь с вербальным выражением большей частью очень четко прослеживается, как в случае со зловещим значением зонта, которое произошло от букв s-i и временного совпадения этого s-i со встречей Лолой женщины-горбуньи. Сама горбунья — но только женщина-горбунья — берет свое зловещее предзнаменование (так же как и косоглазая продавщица) из «аномальности» этих жизненных явлений, аномальности в смысле «нисходящей жизни» («История болезни Эллен Вест»), то есть безобразия, уродства, изъяна. Эти формы «нисходящей жизни» играют такую выдающуюся роль в любом суеверии, потому что суеверие «берет начало» из тревоги бытия-в-мире самого по себе, неприкрытого существования, заброшенного в жуть. Эти символы нисходящей жизни могут иметь жуткий эффект только по одной причине: потому что существование, которое продолжает существовать в жути, по своей сущности является нисходящей жизнью! Или, если выразиться иначе: состояние постоянной подвешенности в

История болезни Лолы Фосс 257

экзистенциальной тревоге и всматривание в ее жуткое ничто делает существование «проницательным» в отношении всех тех феноменов, которые отклоняются от «успокаивающей» экзистенциальной нормы и свидетельствуют о ее хрупкости.

То, что контакт — не только осязательный, но и ассоциативный, в смысле ассоциации по сходству и пространственной близости — становится здесь таким значимым, можно понять, если мы рассмотрим понижение уровня проекта мира от очень сложного взаимосвязанного целого контекста связей до всего лишь пространственного рядом-друг-с-другом и сенсорного или абстрактного друг-с-другом.

Здесь мы видим в действии чудовищное упрощение и оскудение «мира», которое, естественно, является выражением упрощения и оскудения существования. Когда существование становится проще и беднее, то таким становится и «мир», который, в то же время, становится все более подавляющим в своей упрощенности; ибо «за» ним стоит и через него смотрит голова Медузы — «ничто тревоги». Именно тревога заставляет мир казаться еще более незначительным, еще более простым, потому что она «превращает в камень» существование, сужает его открытость, его «здесь», оставляя все меньше места, втискивает его во все более трудные и все более редкие возможности. То, что верно в отношении к пространственной организации, еще более верно в отношении временной организации историзации \Geschichtlichung\ существования. Подлинная историзация — подлинная история в экзистенциальном смысле — замещается простым «случайным стечением» обстоятельств и событий, признаком не подлинной судьбы, а только мирских «объективных» случайностей".

Симптом такого омирения [Verweltlichung], или овеществления судьбы, состоит в том, что место страхов и воспоминаний занимают реальные объекты и люди, с которыми первые были связаны. Но воспоминания не только становятся связанными с объектами, они «проникают в них». Следовательно, «ужасающее чувство никогда не прекращается до тех пор, пока присутствует вещь». Таким образом, миро-пространственное удаление от вещей замещает экзистенциальное (подлинно жизненно-историческое) преодоление ужасающего чувства, которое проникло в них. Мы можем узнать в этом универсальную человеческую черту — стремление «оттолкнуть», убрать под замок, спрятать вещи, связанные с неприятными или печальными воспоминаниями; в случае

* См. это различие у Г. Зиммеля (G. Simmel) в Lebensanschauung, S. 127: «То, что его отец убит и что его мать выходит замуж за убийцу, без сомнения, было бы ошеломляющим событием для любого человека; но то, что это становится судьбой Гамлета, обусловлено характером Гамлета, а не тем фактом, что это событие поразило его как „любого". Отдельные „жребии" по существу детерминированы внешними событиями, т. е. объективный фактор, по-видимому, перевешивает все остальные; но их совокупность, „судьба" каждого человека, детерминирована его характером. Если только отойти назад достаточно далеко, то в ней можно увидеть единство, которое не происходит из отдельных причин, но чей центр находится скорее в априорной формирующей способности индивидуальной жизни».

Избранные статьи Людвига Бинсвангера

Лолы, однако, признак удобства, малодушия или «самозащиты» превращается в потребность, в «необходимо». В переводе на язык психологии можно было бы сказать, что в этом случае место интенциональных актов или психических феноменов (в том смысле, какой в них вкладывал Брентано) занимают «объекты, на которые они нацелены». Но это всего лишь другая формулировка того, что на языке экзистенциального анализа мы охарактеризовали как омирение. Здесь мы имеем дело с преобразованием жизненно-исторической пространственности в мирское пространство и его ориентационный потенциал близости и удаленности. То, что больше нельзя трактовать с точки зрения истории существования, теперь должно занять место в «миро-пространстве». Таким образом, существование избегает своей действительной задачи и своего действительного смысла, но оно не избегает тревоги. За то, что оно выигрывает в результате омирения — перекладывание его собственной ответственности и вины на внешнюю «судьбу», — необходимо заплатить утратой свободы и принудительным запутыванием в сетях внешних обстоятельств и случайностей. «

Но почему только предметы одежды — платья, нижнее белье, обувь, шляпы — играют такую важную роль в болезни Лолы? Чтобы ответить на этот вопрос, нам пришлось бы провести биографическое исследование. К сожалению, в нашем распоряжении нет никаких исторических контрольных точек. Но вопрос, как возможно то, что предметы одежды могут играть такую выдающуюся роль, — это, безусловно, проблема для экзистенциального анализа.

В то время как одни предметы быта, как зонты или трости, приобретают свое несчастливое значение через словесные обозначения, другие, подобно мылу, стаканам, полотенцам, пище, — через случайный контакт с неодушевленным или человеческим «источником заражения»; предметы одежды становятся действительными представителями людей, и в частности, матери. Собственные предметы одежды Лолы тоже приобретают превалирующее фатальное значение; мы помним, что она не могла сесть на корабль, пока не были убраны определенные предметы одежды, что она боялась писать своему жениху, когда на ней было определенное платье, чтобы с женихом ничего не случилось; что она резала свою одежду на куски, все время носила одно и то же старое платье, ненавидела свое белье и использовала все возможные средства, чтобы воспрепятствовать покупке и ношению новой одежды. Из того, что мы знаем о Лоле, может показаться, что воспоминания наполнили предметы ее одежды. Для Лолы одежда и белье, по-видимому, играют роль, сходную с той, которую играли жир для Эллен Вест и все физические и психические одеяния в случае Юрга Цюнда. Во всех этих случаях в фокус помещен некий ненавистный предмет одежды, несносный покров. Но тогда как Юрг Цюнд старался спрятаться или найти защиту за каким-либо другим прикрытием (пальто, более высокая социальная среда), а Эллен Вест пыталась избежать приобретения «жирового» слоя всеми возможными путями, проблема Лолы — гораздо менее сложная, поскольку она

история оолезни лолы ч>осс

касается только покрова, который обеспечивает одежда, поэтому она выбрасывает ее, разрезает ее на части, устраняет ее и долгое время довольствуется одним и тем же «старым тряпьем». Но у всех этих случаев есть одна общая черта: омирение всего существования и преобразование экзистенциальной тревоги в ужасный страх «мирской» оболочки. Более того, все эти предметы одежды и оболочки воспринимаются как угрозы и ограничения, исходящие либо от мира других людей (Юрг Цюнд), либо от мира своего собственного тела (Эллен Вест), либо, как в случае Лолы, от мира одежды. И в каждом случае псевдоэкзистенциальному идеалу противоречит соответствующая оболочка. Модус существования Лолы производит на нас впечатление еще более странного, чем модус существования в других «случаях». То, что мы считаем «нашим миром», состоит преимущественно из нашего физического и психического мира, а также из мира окружающих нас, тогда как миру нашей одежды мы приписываем гораздо меньшее значение. В случае Лолы, однако, именно последний мир приобретает основное значение. Это достаточное основание для того, чтобы Лола казалась «больнее», чем два других пациента.

Мир одежды как таковой, по-видимому, является «частью» «внешнего мира», но выражение «как таковой» здесь нужно понимать не в философском смысле, а в полном нефилософско-рационалистическом, или, если хотите, в позитивистском смысле. Ибо, так же как тело — это не только «часть» внешнего мира, но в то же время и «часть» внутреннего мира, так и предметы одежды — это не только вещи, но, кроме того, личные оболочки. Выражение «одежда делает человекам характеризует ее значимость в мире других людей *. Но можно также сказать, что одежда делает нас, потому что ее антропологическое значение основано больше, чем на нашем убеждении, что мы привлекаем внимание нашей одеждой и что о нас судят по ней. Мы воспринимаем ее не только как нечто, что выставляет нас напоказ перед другими и, в то же время"", защищает и прячет нас от них, но также как нечто, что принадлежит нам, что дает нам чувство душевного подъема и благополучия или дискомфорта и депрессии; нечто, что не только «носится» нами, но также несет нас, помогает или мешает нам (в наших собственных глазах

* См. Roland Kuehn, Ueber Maskendeutungen im Rorschach* sehen Versuch, S. 27 f.: «Одежда покрывает... одежда раскрывает... одежда скрывает».

** Нигде, за исключением, может быть, теста Роршаха, это «экспрессивное» значение предметов одежды не играет большую роль, чем в снах. Там они наиболее частые и наиболее ясные выражения нашего опыта самооценки. Подумайте только о порванных, поношенных, плохо сидящих, небрежно надетых или плохо сочетающихся предметах одежды из сновидений, с одной стороны, и об элегантных, кричащих или аккуратных, о форменной одежде офицеров и дипломатов — с другой. Также вспоминаются сны, где вы полуодеты или одеты в несоответствующую одежду. Но такие «ошибки» происходят и в бодрствовании. Я сам однажды появился на академическом праздновании юбилея в черных брюках и в черном жилете от смокинга, но в желтом пиджаке от пижамы. Там мотивом было не самоуничижение, а уничижение кого-то другого; я присутствовал с большой неохотой и чувствовал определенное «сопротивление» по отношению к тому человеку, которого нужно было почтить.

260 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

и в глазах других), расширяет наши границы или ограничивает нас, и окутывает и скрывает от нас наше собственное тело.

Неудивительно, что мир одежды может также быть нашим представителем для других. И поскольку это так, «проклятие», которым мы поражены, может восприниматься непосредственно приставшим к нашей одежде. Насколько же в большей степени этого можно ожидать в мире, в котором все регулируется близостью и удаленностью, как в мире Лолы! Ибо что, кроме нашей кожи, нам «ближе», чем наша одежда? И с какой радостью Эллен и Юрг отдали бы, продали бы, разрезали бы свои тела, обходились бы без них, если бы это только было в человеческих силах! Вместо этого они умоляют судьбу позволить им родиться заново с другим телом или другой душой, тогда как все, что требуется Лоле, — это выбросить платье, которое ей не нравится, или установить дистанцию между собой и им. И в то время как два других пациента молят судьбу избавить их от их запутанного или банального существования, Лола верит, что она способна «читать» намерения судьбы. Что это означает? Это означает, в конечном счете, что ей удалось исторгнуть из неосязаемого, жуткого Ужасного человекоподобный характер, то есть это означает персонификацию судьбы, которая поступает в соответствии с предсказуемыми намерениями, которая предостерегает или поощряет ее и таким образом избавляет ее от того, чтобы быть абсолютно отданной в руки Ужасного в его неприкрытой жути.

Об этом говорит не только закидывание Лолой большой сети вокруг судьбы, что, как она верит, позволит ей толковать ее намерения и избежать Ужасного, но также ее поведение по отношению к реально существующим переносчикам Ужасного, предметам одежды. Когда Лола долгое время носит одно и то же платье, приезжает в санаторий без нижнего белья и окружает покупку и ношение нового платья сетью мер предосторожности против прорыва Ужасного, мы заключаем, что ей приходится «угадывать» намерения «судьбы», чтобы отвратить свою судьбу. Чем меньше предметов одежды она носит, тем меньше ее «контакт» с Ужасным; чем дольше она может обходиться своим поношенным платьем, тем меньше она чувствует себя под угрозой новой «ужасающей» беды, потенциально скрытой в новом платье. Тем не менее, новое как таковое, новизна сама по себе — это, как мы знаем, Внезапное как таковое, Внезапность сама по себе. Определенно заброшенная в жуть, Лола живет в тревоге, как бы не прорвалось Внезапное, Внезапное, от которого она пытается защититься любым возможным способом. (См. ее замечание: «Никогда не следует давать мне что-нибудь неожиданно, потому что из этого я получаю некоторую идею, которая остается навсегда».) Так как Внезапное — это отрицание непрерывности, фактически, полное «удаление непрерывности из Предшествующего и Последующего» (ср. страх катастрофы в случае Юрга Цюнда), мы снова видим, что Лола не имеет ни подлинного будущего, ни подлинного прошлого, но живет от одного Сейчас до другого, в простом (неподлинном) настоящем. И ее существование уже не продолжается равномерно и непрерывно, т. е. разворачиваясь в трех «экстазах временности», но сократи-

История болезни Лолы Фосс 261

лось до простого настоящего, простого бытия-в-чем-то. Экзистенциальная непрерывность, подлинное становление в смысле подлинной историчности, замещается поразительно внезапным прыжком из одной «сей-час-точки» в другую. Теперь нетрудно увидеть, что ношение одного и того же платья, внешняя мирская непрерывность, заменяет отсутствующую внутреннюю или экзистенциальную непрерывность и оберегает существование от полного разрушения.

То, что новому платью не позволяется быть красивым или дорогим, выдает аскетическую черту в существовании Лолы — искупающее качество, которое, однако, «проживается» не как искупление, а всего лишь как предосторожность, чтобы не спровоцировать силу, которую она боится, чем-нибудь бросающимся в глаза (Лола ни в коем случае не скряга по натуре). Но если бы она приняла платье — переносчик, в основном, Ужасного — из рук косоглазой и, следовательно, «зловещей» продавщицы, это также означало бы такое провоцирование. И если новое платье не должно быть красным, потому что прошлым летом платье было красным, тогда это тоже доказывает омирение ее существования; ибо хотя подлинная экзистенциальная непрерывность покоится именно на повторении", здесь мы имеем дело с мирской категорией повторения подобия. При этом Лола тоже содрогается. Разумеется, она предпочла бы, чтобы вообще не было изменений; но если ей приходится принять что-либо новое, тогда оно должно отличаться от старого. Мы должны помнить, что для Лолы «вещи» означают воспоминания, т. к. «воспоминания проникают в вещи». Следовательно, «ужасающее», «страшное» чувство «никогда не кончается, пока вещь где-то рядом». Вещи, следовательно, — не только носители воспоминаний, они и есть воспоминания. Мы, таким образом, видим самый заметный признак процесса омирения, трансформацию существования и подлинной судьбы в «мир» и «мирскую» участь. Но даже сами воспоминания и чувства больше не являются подвижными и управляемыми; через них больше нет пути в непрерывность, они застывшие, недоступные для воздействия, зафиксированные в простой ложной непрерывности, и подавляют существование. Воспоминания тоже становятся, в некотором смысле, одеждой, оболочками существования, переносчиками несчастья, но ни в коем случае не прошлым и повторяемым существованием. Следовательно, разрыв между существованием и такими «застывшими» воспоминаниями намного больше, чем разрыв между овеществленным воспоминанием и воспоминанием-вещью. Быть вынужденным сохранять или носить старое платье, которое не поражено ужасными воспоминаниями, значит быть вынужденным оставаться в состоянии уже-было, то есть в состоянии заброшенности. Покупать или быть вынужденным носить новое платье значит отважиться на немыслимый риск, шаг в будущее. Но быть вынужденным удалить «зараженное» платье или вещь значит, повторяю, отделаться от овеществленного воспоминания посредством удаления воспоминания-вещи. Дру-

См. Повторение Кьеркегора.

262 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

гими словами, неспособность объединить воспоминания в непрерывность существования замещается установлением миро-пространственной дистанции между собой и воспоминанием-вещью.

Тайные действия врагов и Жуть Ужасного * / Нозологическая система психологии должна сохранять четкое разграничение, как описательно, так и субстантивно, между симптомом навязчивого суеверия и симптомом бреда преследования. Daseinsanalyse, с другой стороны, пытается раскрыть как раз то, что является основополагающим для обоих этизс описательных симптомов, и объяснить, как один развивается из другого.

Сама Лола использует в обоих состояниях своего существования одно и то же выражение:

Я все время вижу в знаках, что мне следует быть осторожной (т. к. я не знаю, что может случиться).

Я никогда не представляла себе ничего подобного, все вещи, которые, как я обнаружила, сделали эти люди — потому что они всегда подслушивают и планируют сделать злые вещи, вот почему я должна быть очень осторожной.

Осторожность, в первом утверждении, относится к прорыву Ужасного; во втором — к враждебности «тех людей». Жуть Ужасного превратилась в тайные действия тех людей: «внушение», любопытничанье (beneugieren), подслушивание, предательство, пренебрежительное отношение, убийство. Но тогда, с другой стороны, они сходны в том, что осторожность в отношении любого из них имеет смысл только в том случае, если человек имеет ключ к системе знаков и уделяет ей должное внимание.

В первом модусе существования все еще есть доверие к авторитету — «судьбе» — который предоставляет предупреждающие знаки, толкование которых дает существованию возможность защититься от вторжения Ужасного; во втором модусе бытия, однако, существованию не хватает защиты превосходящей силы, в которую оно все еще может верить. Будучи беззащитным, оно теперь отдано в руки врагов. Это находит крайнее выражение, когда Лола, в первом случае, говорит, что ей «следует быть осторожной», во втором — что она «должна быть осторожной». Здесь знаки — это уже не предупреждения о некой опасности, но выражение самой опасности вообще, чего-то, что присутствует. Последнего авторитета, в который существование еще могло поверить, его последней оставшейся опоры (какой бы тонкой, даже порванной, ни была сеть, в которую оно пыталось поймать Ужасное) больше нет. Только теперь существование полностью отказалось от самого себя и предалось в руки мира. На первой стадии Лола «читает» (толкует) приказания и запрещения судьбы с помощью суеверной сис-

[* Прим. Эрнеста Энджела : Игра слов, Heimlichkeit der Feinde — Unheimlichkeit des Fuerchterlichen, непереводима, но несущественна. Этот раздел касается тесной связи — с экзистенциальной точки зрения — между навязчивым суеверием и бредом преследования» и как последний развивается из первого.]

История болезни Лолы Фосс 263

темы вербальных знаков, которую она все еще использует более или менее «самостоятельно», но во второй фазе она теперь чувствует, видит и слышит знаки врагов в воспринимаемых формах, которые приняли вид реальности *.

С точки зрения экзистенциального анализа, это означает не существенное различие, но только различие в отношении формы, в которой проявляются Непреодолимое и состояние «отданное™ ему». То же самое применимо к различию между двумя фазами (фазой безличного непреодолимого и фазой личного непреодолимого врага). Уже на первой стадии «судьба» была квази-богоподобной личностью, имеющей «намерения в отношении нас», которые можно было «читать»; более того, медсестра Эмми была — помимо того, что она была носительницей несчастья — уже «личным врагом», близость которого заставляла Лолу ожидать невыразимо Ужасного. Следовательно, сестра Эмми представляет собой связующее звено между Ужасным как роковой, жуткой силой и тайными действиями врагов. Единственное оставшееся различие состоит в том, что Эмми — это жуткий носитель и выразитель Ужасного, тогда как «преследователи» уже не являются выразителями намерений и носителями Ужасного, но сами являются ужасными людьми, Мы, таким образом, сталкиваемся с феноменом персонификации и, следовательно, с делением жуткой силы на несколько, мало того, на множество тайных преследователей. Это напоминает нам «технику колдовства», которая включает в себя «наделение странных людей и вещей тщательно разградуированными магическими силами (тапа)»**.

Фрейд посвятил очень поучительное исследование родству между Жутким и Скрытным, основанное на определении Жуткого, данном Шеллингом: «Все, что должно оставаться в тайне и неизвестности и стало явным, известно как жуткое».

Это, однако, не тот контекст, в котором следует обсуждать психоаналитические разработки Фрейда по поводу «масштаба факторов, которые превращают тревогу в страх Жуткого». Я предпочитаю вернуться к определению Шеллинга, добавив к нему, что то, что должно было оставаться в тайне и сокрытии, — это первоначальная экзистенциальная тревога, которая теперь «появилась». Чувство жути вызывает все, что является причиной появления тревоги, все, что способно выбить нас из наших близких отношений с «миром и жизнью», как (непривычное) повторение похожего, Двойник [Doppelgaenger], а также как и все символы нисходящей жизни: горбатая спина, косоглазие, сумасшествие и, наконец, смерть. Чем непреодолимее экзистенциальная тревога, тем слабее уверенность в мире и в жизни, тем шире пределы, в которых она может появиться. В случае Лолы, сеть мер предосторожности и защиты устанавливается между эк-

* Следует учесть, что эти знаки по-прежнему в значительной степени основаны на вербальных феноменах (сходстве слов).

** См. Freud, «Das Unheimliche», Saemlt. Schriften, X, 393. Я хочу подчеркнуть, что я ни в коем случае не отождествляю это деление с магическими толкованиями «первобытных людей». Общим для обоих является просто нахождение во власти жуткой силы, которая распространяется на людей и вещи.

264 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

зистенциальной тревогой и Жутким, причем первое вызывает появление последнего. Этот процесс, хотя и более драматичный, по существу такой же, как тот, который имел место в случаях Юрга Цюнда и Эллен Вест. С помощью защитных мер существование пытается защититься от появления Жуткого. С их помощью оно все еще находит некую точку опоры в «заботе» [Sorge], беспокойстве [Besorgen], ведении переговоров, осторожности, даже несмотря на то, что эта осторожность служит исключительно для того, чтобы отвратить Жуткое, и полностью растрачивает себя в услужении Жуткому. И тем не менее, это по-прежнему именно «я» защищается от «голого ужаса», от прорыва Ужасного в существовайие.

Но затем, во второй фазе, мы обнаруживаем нечто весьма странное. Здесь защитные меры оказались недостаточными, и Ужасное уже нельзя запретить с помощью вопросов к оракулу или «удалить» его посредством пространственной дистанции. В этот момент Ужасное уже не воспринимается как голый ужас, как «неопределенная» угроза существованию или даже как разрушитель существований; скорее, оно воспринимается как «определенная», конкретная угроза, проистекающая из мира. Теряя свой жуткий характер, Ужасное превращается в нечто, тайно угрожающее, и одновременно перед реальным «я» встает угроза полного уничтожения. Теперь «я» больше не стоит твердо обеими ногами на земле, либо на практике, либо в практической реальности, но капитулировало перед миром фантазии и находится полностью под его чарами. Здесь мы имеем дело с тем миром, который сам характеризуется скрытностью, неуловимостью, непонятностью, с миром других, с исторической «захваченностью-другими» и с образом репутации [Rufgestalt], создаваемым в процессе 5 .

Постоянное чувство, что тебя подслушивают и тебе угрожают, — это только особый случай неизбежного, жутко-скрытого состояния захваченное™, суда и осуждения, препятствования и нападения со стороны других («тех людей»). Так как намерения «других» никогда не бывают абсолютно прозрачными, всегда остается запас непредсказуемой скрытности. Те, кто «твердо стоит обеими ногами на земле», не беспокоятся об этом запасе и ?\,аже пренебрегают, более или менее оправданно и спокойно, «образом репутации», который представляет их существование в глазах других. С \,ругой стороны, экзистенциальная тревога, однажды высвобожденная, ни-"де не может совершить прорыв с большей легкостью, чем в этой «облас-ги» нашего мира, которая, по своей сущности, непостижима, необозрима, *еисповедима и непредсказуема. Скрытность, различаемая в действиях «тех иодей», постижение их злых намерений через «знаки», навязчивое стрем-Lemie выводить намерения из этих знаков — все это указывает на тайное юявление жути мира окружающих людей. Все, что появляется вполне «от-:рыто», больше не является жутким".

* Конечно, это не контраргумент против моего утверждения, что в этом модусе суще-твования «намерения» «врагов» открыто предстают перед глазами и, таким образом, с ими можно бороться; ибо даже за «открыто появляющимися» намерениями «преследо-ателей» скрывается жуть «приводящей в замешательство» участи быть преследуемым

История болезни Лолы Фосс 265

Если в фазе суеверия «все выходы со сцены жизни» (если воспользоваться метафорой Эллен Вест) «были захвачены вооруженными людьми», теперь, в случае Лолы, эти люди фактически устремляются к ней со всех сторон. Сама «сцена жизни» изменилась. В первой фазе Лола все еще могла, каким-то образом, не подпускать к себе Угрожающее, которое «отяготило ее душу»; теперь она должна в любой момент ожидать, что ее могут убить. Если раньше на карту было поставлено спасение ее души, то теперь под угрозой жизнь. И это приводит к раздвоению не только Угрожающего, но и Подвергающегося угрозам. Преступления" происходят повсюду, и весь мир теперь состоит только из убийц и убитых. С одной стороны мы видим невинные жертвы, с другой — злодеев. Жуткий «мир» превратился в мир тайных преступлений, мир, в котором все имеет свое жуткие знамения [ Vorbedeutungen}, — в мир тайных значений [Bedeutungen].

Таким образом, сцена жизни стала местом развертывания драмы, даже трагедии. Сама Лола стала беспомощным орудием театрального действия, принуждаемая говорить то, что от нее хотят ее враги (чтобы «поставить» свои преступления). Она всего лишь аппарат [Erfolgsapparaf], который должен воспроизводить любые слова или мысли, которые в него закладывают. Она не только беспомощное, но также и невинное орудие. Экзистенциальная вина преобразуется в мирскую бытность-счи-тающимся-виноватым: «они» считают ее дурной.

На первом этапе жуть липла, в основном, к одежде. Следовательно, можно было бы ожидать, что одежда будет иметь важное значение и на втором этапе, что иногда наблюдается на поздних стадиях заболевания. (Мы вернемся к этому положению в нашем психопатологическом анализе.) Возможно, то, что в истории болезни Лолы мы не находим об этом почти ничего, за исключением ее плана спастись бегством от своих врагов, переодевшись горничной, обусловлено пробелами в нашем материале. Или же тема одежды подверглась изменению: пространственный контакт с предметами одежды и людьми, одетыми в них, сменился «ложным» переодеванием врагов. Хотя их преступления очевидны, Лола не в состоянии «схватить» своих врагов благодаря их «маскировке» и тайным интригам. Прежде она могла избежать людей, которых она считала угрожающими, так как она знала их; теперь она бредет на ощупь в темноте. Прежде ужасающе Угрожающее было неосязаемым, но его носители были «осязаемы»; теперь Угрожающее (преследование) рядом, неподалеку, но его палачи

как таковой — участи несправедливого отношения, обвинений, причиненного вреда. Отсюда мучительные вопросы преследуемого: Почему только я должен так сильно страдать, Почему эта участь была уготована только мне, Почему я должен в одиночку сопротивляться врагам, Почему никто не верит моим сообщениям о моем страдании, и т. д. Все это — вопросы, поставленные перед судьбой, которые затем передаются, чтобы на них ответил объяснительный бред. Здесь имеет значение жуть иллюзорной судьбы, которую чувствует сам пациент, а не наблюдатель; для него источник жути находится в связи душевной болезни с «нисходящей жизнью».

[* Прим. Эрнеста Энджела: Krimen — снова неологизм.]

266 Избранные статьи Людвига Бинсватера

неосязаемы. Такова странная диалектика Жуткого, о которой мы, психиатры, все еще знаем так мало".

Если на второй стадии Лола кажется еще «больнее», еще «безумнее», чем на первой, мы можем объяснить это, признав, что процесс омирения продвинулся дальше, что страх жутко Ужасного и суеверное выспрашивание судьбы (которое до некоторой степени разделяет большинство людей) сменились страхом исполнителей зла и борьбой с ними. С психопатологической точки зрения это может создать у нас впечатление огромного «качественного» различия; но с точки зрения экзистенциального анализа это только выражение прогрессирующего завоевания существования «миром», все того же истощения Dasein в смысле его отданности в руки мира, все того же процесса, который фон Гебзат-тель (von Gebsattel) называет «не-становление» [Ent-werden]. Это проявление очень сложной диалектики существования, которую в психопатологии мы просто называли аутизм и которую мы диагностируем с помощью клинических психопатологических симптомов.

«Переход» от суеверного модуса существования, от чувства угрозы со стороны Жуткого, к несомненному факту, очевидности угрозы со стороны мира окружающих людей можно разъяснить еще более ясно в обсуждении: а) вербального способа коммуникации; Ь) временной организации (историзации); с) пространственной организации обоих модусов существования.

Вербальная коммуникация. В вербальных коммуникациях Лолы — не непосредственно с Ужасным, но с коммуникативной инстанцией, организованной между ею и им, — она последовательно придерживается модуса «верить-ему-на-слово». Она верит судьбе на слово, что означает, что она общается с ней, как с человеком, человеком, не только отвечающим, но и ответственным, т. е. таким, на чей ответ можно положиться и с которым можно заключить устное соглашение **. В этих пределах все еще существует определенное отношение доверия; следовательно, отношение доверительной близости. «Веря-чему-нибудь-на-слово», мы знаем нечто о другом, за что мы можем уцепиться, что можно ухватить. В таком доверительном взаимоотношении, поэтому, тот, кто верит другому на слово, приобретает надежную точку опоры, «точку», где он может занять позицию в отношении к другому (в данном случае, в отношении к судьбе) и с которой он может регулировать свое

* Это не предлагается в качестве объяснения «бреда преследования» вообще. Мы даже не знаем до сих пор, как много существует возможностей. Мы удовлетворены, если нам удается понять диалектику одного случая, чтобы дать некоторые указания для других случаев, в особенности тех, в которых помешательство происходит так быстро, что его стадии едва ли можно заметить или отделить друг от друга.

** См. Binswanger, Grundformen und Erkenntnis menschlichen Daseins, S. 322 f., 361 ff. Все это — только особая разновидность диалектики запертости, или, согласно Кьерке-гору, Демонического: «Демоническое не запирается при помощи чего-либо, но запирает себя\ и в этом заключается тайна существования, факт, что несвобода делает узника именно из самой себя». (The Concept of Dread [Princeton, 1946], p. 110.)

История болезни Лолы Фосс 267

собственное поведение. Полагая, что она Может верить судьбе на слово, Лола, до известной степени, делает Жуткое близким себе и, насколько это возможно, сближается с ним.

Все это по-прежнему находится в «нормальных» пределах антропологического модуса верить-кому-нибудь-на-слово. Но становится очевидно, что этот модус нарушается, когда мы видим, что это Dasein заставляет судьбу говорить и что оно использует искусственную систему вербальных сообщений. То, что мы называем душевной болезнью, возникает, когда «я» больше не может отличить «внутри» и «снаружи», существование и мир, или, точнее, когда потребность существования воспринимается как нечто, действительно происходящее в мире. Несмотря на это или, скорее, благодаря этому, здесь мы все еще имеем дело с самоутверждением «я», каким бы истощенным и лишенным силы ни было это «я». Правда, «я» отказалось от своей силы по доброй воле и свободному решению, и, тем не менее, оно все еще сохраняет себя в своем подчинении авторитету, которым оно — само «я» — наделило судьбу, — ив своем повиновении приказам судьбы. Экзистенциальная тревога все еще канализирована; она еще не хлынула за пределы дамб, искусно сооруженных вокруг нее.

В «бреде преследования», однако, эти дамбы прорваны. Экзистенциальная тревога затапливает мир окружающих людей; Dasein'y угрожают отовсюду, оно — добыча для всех. Запугивание и угрозы только в исключительных случаях прерываются разрешениями. Все это сообщается посредством тайных знаков, то есть, главным образом, через вербальные проявления: Лола слышит нечто, что было сказано по «их» приказанию; «они» дали ей знать через слова медсестер, что миссис Вильсон была убита; «они» говорят о ней дурные вещи. Но даже ее собственные слова подслушиваются и используются для «злых» целей; вот почему она должна быть такой осторожной. И наконец, «другие» убивают других людей «с помощью слов, которые они вложили в мой рот», и «всем, что я сказала, что было сходным в словах». К сожалению, мы не владеем дополнительной информацией о связях между словами и действиями, и о характере и последствиях этого «сходства слов». Во всяком случае, здесь мы наблюдаем не только «магическое всемогущество мыслей», но также и слов. «Нехорошие последствия сходства слов», по-видимому, относятся к сходству между тем, что говорит Лола, и тем, что говорят другие, возможно, в отношении сети словесных сочетаний, которую она набрасывает на Жуткое.

Как бы то ни было, мы видим, что Лола использует любые возможные средства, чтобы заставить своих врагов заговорить, чтобы сделать заключение об их намерениях, так же как она ранее заставляла говорить судьбу. Но если судьба позволяла ей вырвать из нее определенное «да» или «нет» и, таким образом, ясно и недвусмысленно раскрыть ее намерения, то враги остаются, как правило, скрытыми или замаскированными. Только в исключительных случаях они выдают себя и, прямо или исподтишка, дают знать о своих намерениях. Их основная деятельность заключается в тайном подслушивании, завуалированном любопытстве,

268 Избранные статьи Людвига Бинсватера

скрытом преследовании. Реально существующий, осязаемый и устранимый предмет одежды заменила неосязаемая, больше не устранимая психическая личина. Мир окружающих людей теперь нападает на телесную сторону существования, с намерением физической угрозы, т. е. убийства. Место неопределимого, следовательно, невыразимого Ужасного (в ожиданиях и воспоминаниях) заняла определенная, ужасная угроза жизни. «Неприкрытый ужас», страх утраты существования, превратился в определенный страх утраты телесной жизни. Экзистенциальная тревога, страх полного уничтожения [Nicbiigung] теперь может проявиться только как страх земного разрушения. Словесные проявления больше не предостерегают: «Ты можешь делать это, ты должна избегать того» (чтобы избежать Ужасного); теперь они прямо заявляют: «Твоя участь решена, ты будешь предана смерти. » Таким образом, экзистенциальная тревога, которая, в суеверной фазе, была все еще подлинной тревогой, в фазе преследования превращается в страх чего-то определенного, страх быть убитой (viz. концепция Фрейда случая Шребера). Мы ни в коем случае не видим процесс излечения в метаморфозе неопределенного Ужасного в определенный страх (т. е. в бред).

В данном случае мы должны констатировать, что заболевание чрезвычайно прогрессировало. Хотя прежде «я» было все еще в состоянии сохранить себя в некоторой небольшой степени, теперь оно полностью отдано в руки превосходящей силы мира и парализовано ею [benommen]. То, к чему прежде, в какой-то мере, все еще можно было обращаться как к «я», больше не является автономным, свободным «я», но только зависимым Эго в том смысле, что это всего лишь игрушка «других». Угроза того, что существование скрывает от самого себя, что переживается как тревога, больше не воспринимается как власть «судьбы», но теперь маскируется как превосходящая сила врагов. Эта «маскировка» — форма Омирения, то есть, одевание мира в те «одежды», в которые существование одевалось само и, найдя их «несносными»", разорвало их и набросило их на мир окружающих людей. В фобии одежды Лолы сбрасывание одежды все еще выражалось реальной ликвидацией реальных предметов одежды (раздача, продажа, разрезание на куски) и избеганием людей, которые затем носили их. В ее бреде преследования одежда, так сказать, цепляется к «другим» или, точнее, Ужасное распространяется от отбрасываемых предметов одежды и тех, кто их носит, ко всем людям, ко всему человеческому.

Томас Карлейль (Thomas Carlyle), в глубоком труде Sartor Resartus, сделал «философию одежды» своей темой. Он пытается показать, что «все символы — в действительности одеяния», и он начинает «длительное и полное приключений путешествие от внешних общеизвестных, осязаемых шерстяных покровов человека через его удивительные покровы из плоти и его удивительные социальные одеяния к одеяниям его души глубоко внутри, ко Времени и Пространству». Можно было бы назвать

[* Прим. Эрнеста Энджела: В немецком языке «невыносимый» и «непригодный для носки» — это одно и то же слово.]

История болезни Лолы Фосс 269

эту книгу попыткой создать «философию'символических форм», выходящую далеко за пределы вербальных, мифических и познавательных форм Кассирера. Подобно немецким идеалистам, Карлейль признает, что сущность или внутреннее и символ или покров взаимозависимы; он считает, что он может узнать сущность в символе и найти ключ к первому в последнем. Но, снова следуя примеру немецкого идеализма, он игнорирует диалектическое движение от одного к другому, которое соответствует экзистенциальному взаимоотношению между свободой и несвободой, несвободой и свободой. Следовательно, его книга, подобно всем философиям символических форм, хотя и полезна для экзистенциально-аналитического и жизненно-исторического пояснения, бесплодна в отношении самого этого диалектического движения. Но если мы хотим прийти к антропологическому пониманию одежды, необходимо иметь в виду теории Карлейля.

Наше обсуждение скрытности врагов привело нас к анализу вербальных мер предосторожности, а последний — к анализу мер предосторожности против одежды — потому что все эти темы опираются на общий знаменатель: заклинание Ужасного. С помощью своей сложной системы вербальных предсказаний Лола ловит Ужасное на слове — заклиная его — тогда как с помощью одежды и врагов она использует его слабое место. Посредством одежды и врагов Ужасное можно схватить с наименьшим риском, и таким образом с ним можно бороться. Но так как в лице Ужасного Лола вынуждена иметь дело не с другим человеком, а с жуткой, превосходящей, демонической силой, ловля-на-слове, также как и использование-слабого-места должна принять характер заклинания. Заклинание, однако, означает вечное взывание, мольбы, постоянная эмфаза, непрекращающееся повторение *. Заклинание — это выражение подчинения, которое сделало самого себя узником и теперь в отчаянии бьется о стены своей тюрьмы. То, с какого рода лишением свободы и тюрьмой мы вынуждены иметь дело, имеет второстепенное значение, если в предыдущих случаях мы сталкивались только с одним видом лишения свободы, в случае Лолы их два, лишение свободы судьбой и лишение свободы врагами. Поскольку то, что Кьеркегор называл «тайной существования» — то, что несвобода делает узника из самой себя — имеет силу для всего человеческого существования, шизофрения только представляет собой особенно глубокую и странным образом конституированную разновидность этого превращения свободы в несвободу, или, как мы это выражаем, существования — в мир.

Организация времени. Как утверждалось ранее, переход от суеверного модуса существования, от смутного «чувства» угрозы со стороны Ужасного, к несомненному факту угрозы со стороны окружающих лю-

* Заклинание — это Ahmung, как это слово использует Леопольд Циглер (ср. Ueberlieferung [Leipzig, 1936], S. 23 ff.), хотя и не форме пантомимы, а в форме вербального оракула. В основе любого Ahmung лежит убеждение, что «природу» (или «судьбу») можно уговорить ответить на человеческие претензии, как требуется (S. 25).

270 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

дей может быть разъяснен при обсуждении вербальных сообщений, организации времени (историзации) и организации пространства Dasein. Сейчас мы обратимся ко второй задаче.

Мы можем незамедлительно обратиться к заклинающему характеру общения с Ужасным. Там, где мы слышим о непрерывном взывании, неустанном заклинании и непрекращающемся повторении, мы имеем дело с временном модусом настоятельности (который мы так хорошо знаем из случая Юрга Цюнда) и, следовательно, с модусом ложной непрерывности Внезапного и простого неактуального настоящего. Это модус временной организации, которую мы также находим и в случае Лолы. Здесь существование тоже постоянно начеку на случай опасности, которая может внезапно ворваться, опасности, которая теперь больше грозит не просто со стороны Ужасного, а со стороны «людей». Смутная тревога об Ужасном превратилась в страх Преступников. Таким образом, существование еще дальше удалено от самого себя, еще больше приближено к миру [verweltlicht]. Правда, кажется, что Лола ближе к нам, чем на первой стадии, постольку поскольку она более «активна» и прошла стадию простой «активной пассивности» (Кьеркегор) суеверия. Когда она защищается от врагов и пытается избежать их ловушек, обнаружить их и «возбудить дело» против них, этот порядок действий не кажется сильно отличающимся от действий здорового человека. Более того, когда кажется, что она «стоит обеими ногами на земле», собирает наблюдения, делает планы «на будущее», ищет «выход», может возникнуть соблазн поверить, что здесь существование организует себя во времени [zeitigt sich] в манере, не отличающейся от той, которая требуется для обычной деятельности, для нормального «исполнения».

Но тогда особенно важно вспомнить, что на самом деле означает организация времени: организацию времени не следует путать с временем мира, которое является только производным модусом первой. Организация времени — это не просто один экзистенциальный феномен среди других; она и есть существование (Dasein). В данном случае Dasein уже приближено к миру до такой степени, что мы больше не можем говорить ни о подлинной экзистенциальной организации времени, ни об историзации, ни о «я» как «становлении». Но там, где мы больше не видим подлинного «я» за усердием, где существование стало «игрушкой» демонических сил, там оно больше не стоит обеими ногами на земле (что всегда подразумевает экзистенциал, или «само-стояние» [Selb s t st and]), но «висит в воздухе». Существование, как говорит Кьеркегор, отделилось от своих (историческо-пространственно-временных) «фундаментальных условий», которые, теперь, становятся его врагами.

Различие между организацией времени на первой и на второй стадии можно, согласно Хайдеггеру (см. Sein und Zeit, S. 341—345), истолковать как различие между организацией времени тревоги и организацией времени страха. Если тревога беспокоится о «нагом существовании как о существовании, которое заброшено в жуть», то страх вызван беспокойством [Besorgen], касающимся мира окружающих людей. Но даже на первой стадии тревога «проигрывает себя чему-то, вызывающему бес-

История болезни Лолы Фосс 271

покойство» (тревога Лолы по поводу одежды), что показывает, что здесь тоже замешан страх. Более того, хотя, на второй стадии, страх действительно коренится в беспокойстве по поводу интриг «людей», эти люди становятся доступны для Лолы не благодаря проекту мира, направленному на практические действия, но через проект мира, ориентированный на подчинение [verfallen] непреодолимому Ужасному. Следовательно, временность [Zeitlichkeif] страха нельзя понять с помощью толкования практической деятельности, но через состояние капитуляции, «заброшенности-в-мир». Организация времени, в этом случае, принимает форму бросания-из-стороны-в-сторону, водоворота (см. мою работу «Ueber Ideenflucht»). Существование не только открыто пугающему Экстраординарному (Хайдеггер); бытие, как таковое, приняло характер вечно пугающего Экстраординарного!

Не будем забывать тот факт, что, во второй стадии, существование было захвачено этим «бросанием-из-стороны-в-сторону», этим водоворотом, даже больше, чем в первой. Надо признать, что в обеих стадиях мы имеем дело с фиксацией (ужасного) Экстраординарного — навязанной экзистенциальной тревогой — на определенном, мирском значении: опасность. На первой стадии опасность можно было предотвратить путем «считывания» с объектов, с помощью сложной системы вопросов к судьбе, чтобы она ответила «Да» (тебе можно) или «Нет» (тебе нельзя) — и таким образом указала возможность избежать опасности. На второй стадии, однако, этот апелляционный суд отсутствует. Теперь не осталось никакой альтернативы — только «Нет». Теперь во всех знаках читается «Нет», «Повернись кругом!», «Остерегайся!», «Не доверяй никому!». Все еще подвижная структура временной организации, в которой будущее то открыто, то закрыто, заменяется нереальным вездесущим окончательным злом. Единственный момент, когда будущее еще появляется, — это в ожидании мирского появления вездесущего зла в форме «преступлений». Но тогда как на первой стадии Ужасное в своих угрозах существованию было все еще экзистенциальным по природе, на второй стадии оно потеряло весь свой экзистенциальный характер и стало просто мирской опасностью для жизни. Вопрос уже не о «покое души», но о самой жизни. Там, где мы прежде видели существование в его историчности, в его потенциальной возможности становления и созревания, теперь мы видим только развертывание угрожающих событий «во времени». Очевидно, в такой «мир без грации» (Гебзаттель) не может проникнуть ни один луч любви. Ему не достает не только экзистенциального общения, но также и любовной общности, т. к. существование уже давно изолировало себя в тревожном уединении и обособлении.

В результате этого исследования давайте вспомним, что наряду с преобразованием временного модуса экзистенциальной тревоги в простой мирской страх, жуть Ужасного ушла в скрытность врагов. Без знания и понимания первой стадии мы никогда не смогли бы понять вторую стадию, скрытность врагов. В то же время нас поражает парадокс, что жути Ужасного все же можно было поверить на слово, когда она от-

272 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

крыто обнаруживала себя в «да» и «нет», произносимых голосом судьбы, тогда как жуть врагов выражается только в виде скрытности. Но парадокс исчезает, как только мы понимаем, что жуть и скрытность — это не противоположности, но вещи одного и того же порядка. Они обе представляют собой тревогу по поводу демонической сверхсилы и страх быть отданным в ее руки. Различные способы, которыми эта сверхсила обнаруживает себя (с нашей точки зрения: способы, какими она истолковывается и расшифровывается), тесно связаны с процессом разделения «Ты». С судьбой, как олицетворением Ужасного, все же можно быть в «приятельских отношениях», все же можно «верить ей на слово»; но необозримым многим, среди которых распределилось Одно Ужасное, больше нельзя «верить на слово», но в них можно узнавать, с помощью слов и других знаков, исключительно врагов.

Следовательно, бред преследования оказывается дальнейшей фазой в споре существования с ужасным Непреодолимым, которое возникло из него; «дальнейшая» фаза, потому что Непреодолимое прогрессировало от жути — которая ближе к существованию — до скрытности врагов, которая больше удалена от существования, но тем ближе к миру. Непреодолимое спустилось с небес судьбы к суете мира; оно превратилось из внеземной демонической сверхсилы в сверхсилу окружающих людей. Тревога по поводу жути внеземной сверхсилы превратилась в прямое доказательство мирского зла, в бред преследования.

Пространственная организация. Нашим следующим шагом будет объяснение, с точки зрения пространственной организации, перехода от суеверного модуса существования к модусу существования в условиях угрозы со стороны мира окружающих людей. Мы должны опять обратиться к экзистенциальному различию между тревогой и страхом. И опять мы должны вспомнить, что первая стадия ни в коем случае не определялась исключительно «ужасной» тревогой, но также, в то же время, страхом реально существующих предметов одежды и индивидов. Следовательно, предметы одежды как вещи окружающей среды и те, кто носил эти предметы, как окружающие люди уже находятся на том же мирском уровне, что и «люди» во второй стадии. Разграничение, которое мы провели между временностью все еще экзистенциальной тревоги и временностью мирского страха равным образом применимо к пространственности.

Мы можем начать с пространственной организации, которая связана с тревогой. В этом состоянии мир погрузился в ничтожность. Волнующее ожидание [besorgendes Gewaertigen] не находит ничего, чтобы помочь ему понять себя: «оно распространяется на ничто мира». Такой ужасной эту тревогу делает то, что она абсолютно «непостижима», так как она и есть непосредственно «Ужасное» (что было так резко продемонстрировано в случае Лолы), и что в Ужасном и «я», и мир сводятся на нет [genichtet]. И тем не менее, даже в тревоге должно быть «из-за чего». Как мы неоднократно подчеркивали, «из-за чего» тревоги — это само Dasein.

История болезни Лолы Фосс 21Ъ

Непрерывно спрашивая у судьбы ее мнение, Лола пыталась сделать так, чтобы немного света (что всегда означает немного пространства) проникло в жуть ее существования.

Для нас это доказывает усилие существования создать пространство даже в ничто тревоги, пространство, в котором оно может двигаться свободно, дышать свободно, поступать свободно — свободное от невыносимого бремени Ужасного. Даже если ответ — «нет», пространство тем не менее открывается через это отрицание; и хотя это ограниченное, запертое пространство, тем не менее это пространство. В результате организация пространства в этом случае несет на себе печать суеверия. Через суеверие существование спасает все остатки «мира» и, следовательно, «я», которые можно спасти от экзистенциальной тревоги. Без опоры на суеверие существование погрузилось бы во мрак неприкрытого ужаса или «очертя голову» проиграло себя миру, что впоследствии и происходит на второй стадии. Третья альтернатива — подлинно экзистенциальная — возвращения сознания в подлинное бытие (бытие «я») давно похоронена. Больше существование не может услышать призыв, «назад к «я»!»

Вторая альтернатива — проигрывание себя миру — не противоречит гипотезе, что существование в тревоге хватается за ничто мира; потому что проигрывая себя миру, существование вообще не делает попытку схватиться за мир и поэтому не находит ничего, с помощью чего оно может понять себя, но придумывает себе мир. Это означает, что существование больше не растрачивает себя в беспокойном ожидании [im besorgenden Gewaertigen], в раскрывании и контролировании вечного положения дел в мире, но что теперь оно растрачивает себя только на нынешнее положение дел, которое раз и навсегда определено Ужасным — то есть, в ситуации постоянно присутствующей опасности. Отданное в руки постоянной угрозы со стороны омиренного Ужасного и парализованное его превосходящей силой, Dasein фактически больше не находит ничего, с помощью чего оно может понять себя. Когда Dasein больше не в состоянии понять мир как опасность, подлинное свободное понимание «я» тоже прекращается. Бытие-в-мире больше не предполагает беспокойство как форму решительного действия, но только в смысле само-отрекающегося мечтания об опасности (мы не должны забывать, что даже в наших мечтах мы намереваемся действовать).

С другой стороны, страх опасности также подразумевает освобождение существования от бремени ужасной тревоги, ибо тогда как человек может посмотреть в лицо опасности или уклониться от нее, ничто из этого не может быть сделано перед лицом тревоги. Именно в этой связи мы начинаем восхищаться глубоким толкованием Фрейда тревоги сновидения: или сновидение превращает смутную («свободно-плавающую») тревогу в страх чего-либо, или мы пробуждаемся от тревожного сна, потому что, прежде всего, существование стремится избежать экзистенциальной тревоги. Галлюцинации — это тоже форма попытки избежать этой тревоги.

10-675

274 Избранные статьи Людвига Бинсватера

В отношении «опасности» существование организует свое пространство на первой стадии способом, не сильно отличающимся от второй. «Пространство» открывается и закрывается не только через ответы оракула, но также с помощью носителей сверхсилы в окружающей среде и мире других, через одежду и тех, кто ее носит, людей, приносящих «несчастье», таких как горбатые или косоглазые, служащие в отелях, монахини и т. д. Но так как оракул не всегда опровергает, но иногда также и подтверждает, мы находим в молодом садовнике подтверждающего или обещающего удачу представителя судьбы. Подобно оракулу, эти персонажи совместно определяют пространственные измерения и направления, и двигаются вперед или отступают в их пределах. Это возможно только потому, что организация пространства, как таковая, в данном случае является «магической», т. е. она определяется главным образом не через ситуацию и через понимание, но через подчинение, капитуляцию существования перед силой, чуждой «я». Естественно, даже «мифологическое мышление», даже «бредовое» толкование мира — это все еще форма понимания, все еще «Взгляд на мир» [« Weltansicht»} (В. фон Гумбольдт). Но и то, и другое это проекты мира — один историко-традиционный, другой чисто индивидуальный — в смысле заброшенности существования, а не в смысле подлинного бытия «я».

Все, что было сказано о пространственной организации на первой стадии, относится и к пространственной организации на второй стадии, с одним исключением — место определенных предметов одежды и людей, которые их носили, теперь занято «людьми» вообще. Почти все окружающие — «нет»-говорящие; редко мы слышим об исключительных разрешениях. «Нет», «Повернись кругом», «Остерегайся!» теперь уже нельзя «прочесть» в ответе оракула, в платье или в человеке (считающемся зараженным). Это стало «повсеместным», или — если не отходить от образа заражения — «эндемическим». Широкое распространение губительного Ужасного — это выражение прогрессирующей «экспансии» крепостной зависимости от мира окружающих людей. Эта экспансия сопровождается сжатием Ужасного, которое угрожало Dasein, и инвестированием его в «Преступников», которые теперь угрожают жизни. И экспансия, и сжатие являются выражениями тотальной захваченнос-ти существования Ужасным, или, если выразиться иначе, тотального экзистенциального опустошения.

В результате мы обнаруживаем, что пространственная организация теперь открывает «здесь» существования («da» Dasein'a) как непропорционально большее враждебное пространство и непропорционально меньшее дружественное пространство (последнее по-прежнему включает «второго врача» из первого санатория и «симпатичного» врача из второго, в дополнение к другим неустановленным лицам)". Это опять

Мы можем припомнить из отчета, что первый врач полностью заменил оракула: теперь она обращалась к нему одному, чтобы он принимал за нее «да»- или «нет»-решения. («Я ничего не делаю без вашего совета».) Теперь она была подвластна доктору так, как она прежде была подвластна оракулу.

История болезни Лолы Фосс 275

может создать^впечатление, что Лола «сократила дистанцию между собой и нами». Мы испытываем искуАние сказать, что Лола ведет себя точно так, как ведет себя нормальный человек, когда он сталкивается со своими реальными врагами, то есть с подозрением, осторожно, скрытно, защищаясь, обвиняя и т. д. Причина в том, что опять кажется, что она движется «в-мир», что для нас более «понятно», чем ужасный страх Ужасного. Мы можем еще раз «понять» ее страхи и защитные меры. Мы склонны забывать, что это «понимание» относится только к реакциям Лолы на врагов как таковых, а не к ее тревоге по поводу мира, управляемого Враждебным! Таким образом, впечатление, что поведение Лолы теперь более понятно, обманчиво. Конечно, она не настолько аутистична в любой из стадий, чтобы это мешало ей сохранить некоторые формы поведения из ее прежнего мира. Но этим формам поведения не хватает того, что сделало бы их понятными в полном смысле этого слова, а именно, целостности «я». Из-за капитуляции «я» перед чуждой силой и сопутствующей утратой «я» вообще, общая структура бытия-в-мире настолько отлична, что психологическая «эмпатия» более не возможна, только феноменологическое описание и понимание. Таким образом, экзистенциальный анализ все еще дает возможность методико-научного понимания там, где так называемая эмпатия потерпела неудачу.

Что касается появления Преступного, мы, к сожалению, знаем слишком мало о предыстории нашего случая, чтобы объяснить это с жизненно-исторической точки зрения. Во всяком случае, тревога Лолы, в возрасте двенадцати лет, когда она чувствовала себя «небезопасно» в доме после приступа брюшного тифа, и ее последующее бегство в дом бабушки было вызвано, по-видимому, скорее страхом взломщиков, нежели боязнью привидений, и, вероятно, можно было добраться до ее «инфантильных корней». Страх «преступлений» нужно было бы, в этом случае, считать результатом детской тревожности и, следовательно, симптомом регрессии. Но в данной ситуации это не представляет для нас интереса. Наше внимание привлекает то обстоятельство, что мир, по-видимому, все время надвигался на Лолу. Об этом свидетельствует не только ее вызывающее поведение и вздорный характер, но еще больше— сообщения, что она «всегда» была склонна быть в одиночестве, что она любила оставаться в своей запертой комнате, уединяясь таким образом от давящего мира, и что она часто думала об уходе в монастырь. Я ранее упоминал это при обсуждении ее жизненного идеала, идеала быть-оставленной-в-покое и идеала безопасности. Следовательно, можно с уверенностью предположить, что фундаментальная особенность в существовании Лолы — такая же, как та, которая обнаружена в других случаях и названа Кьеркегором «тайной существования», а именно, феномен, что «несвобода делает узника из самой себя». В шизофреническом существовании этот феномен проявляется гораздо явственней, чем в обычной жизни. Свобода заключается в преданности Dasein своей заброшенности как таковой, несвобода — в деспотическом отрицании и

10*

276 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

попирании ее на основании Экстравагантного [ver st eigenen] идеала. Такое прегрешение перед существованием наиболее жестоко наказывается в шизофреническом существовании. Мы ни в коем случае не пытаемся «морализировать». Здесь мы сталкиваемся не с моральной виной — которая была бы гораздо более безобидной — но с отсутствием существования как такового, вследствие Экстравагантности. Экстравагантность, однако, — это игнорирование человеком того факта, что он не сам заложил основы своего существования, но является конечным существом, чьи основы — вне его контроля 6 .

Материальность «Мира» / Когда мы в заключение спрашиваем, в какой стихии или материальном аспекте Dasein, в случае Лолы, материализуется как «мир» [sich weltlicht}, мы сначала затрудняемся в ответе, т. к. мы нигде не находим прямого указания на какую-либо из четырех стихий, ни на Воздух и Воду, ни наг Огонь -и Землю. Это так потому, что наше более близкое знакомство с Лолой относится к тому времени, когда она была уже отрезана от всего «стихийного» существования — когда она была почти «выгоревшим кратером». Этот способ высказывания, который навязывает нам себя в подобных случаях, может привести нас к ответу на наш вопрос. Если существование создает у нас впечатление выгоревшего кратера, то подразумевается, что жизненный огонь, жизненный жар, даже жизненное тепло покинули его. Такое существование «превращено в пепел» и «обращено в землю» [verascht und vererdet} — в смысле мертвой земли! В случае Эллен Вест мы еще могли проследить этот процесс превращения в землю шаг за шагом ... от воздушной, яркой, лучезарной области к области пассивного разложения и, отсюда, к трясине и выброшенной шелухе. В лице Лолы мы видим перед собой почти конечный продукт этого процесса, хотя под пеплом все еще горят несколько искр (любви, доверия).

Если мы спросим, далее, на что растратил себя экзистенциальный огонь, экзистенциальная теплота, мы должны ответить — как мы отвечали в случаях Эллен Вест и Юрга Цюнда — на экзистенциальную тревогу. Именно экзистенциальная тревога высосала из этого существования его «внутреннее тепло» (la chaleur intime) 1 , вынудила все его ресурсы служить войне против тревоги. Она ввергла существование в страдание и поставила его в условия принуждения, навязчивого стремления отвратить тревогу любой ценой, даже ценой жизненного огня.

Это означает, что экзистенциальная тревога отрезала существование от его глубочайших корней, от его первоначальной «свободной» тональности (в экзистенциальном смысле этого слова, от способности быть настроенным на определенную тональность). Существование, в этом случае, загнано в вечную несвободную тональность тревоги и ее детища, земного страха. С этим существование пошло по дороге к смерти (что мы так ясно видели в случае Эллен Вест). Экзистенциальная тревога означает не жизненный огонь и жизненное тепло, но противостоящий принцип — бросающий в дрожь и разрушительный —

История болезни Лолы Фосс 277

принцип смерти. 4 В этой мере, но только с этой мере, можно справедливо сказать, что любая тревога — это тревога о смерти. Конечно, Ужасное, Невыносимое во всех наших случаях есть смерть; но не «экзогенная» смерть, не уничтожение жизни, но «превращение в ничто» [Nichtigung] существования в неприкрытом ужасе. Рассматриваемое с этого угла зрения, последующее омирение экзистенциальной тревоги — страх уничтожения жизни, который имеет место в бреде преследования — это фактически «облегчение» для существования. Мы должны признать, что «преследования», описанные Лолой, больше не производят на нас впечатления чего-то невыносимо ужасного, в чьи руки существование было отдано в неприкрытом ужасе, а, наоборот, производят впечатление угрозы со стороны мира (окружающих людей), от которой можно защититься с помощью мирских средств, таких как предосторожности, хитрости, обвинения и т. д. Конечно, суеверные ритуалы и пространственное удаление одежды также представляли собой мирские защитные меры, но, заметьте, не меры для борьбы с врагом (то есть миром окружающих людей), но для уклонения от экзистенциальной тревоги! Итак, мы снова сталкиваемся со специфическим диалектическим процессом, который превращает невыносимую тревогу превращения существования в ничто в легче переносимый страх угрозы жизни.

Именно эта возросшая легкость в перенесении тревоги создает впечатление «процесса излечения», хотя она должна, с биологической точки зрения на здоровье и болезнь, напротив, наводить на мысль о прогрессе «болезни». То, что для страдающего пациента означает облегчение его страданий от существования и в существовании, на медико-биологический взгляд означает усиление страдания совершенно иного рода, усиление с точки зрения болезни.

Бытие-выгоревшим, утрата «chaleur intime», помогает нам понять способ и средства, с помощью которых Лола пытается проникнуть в намерения судьбы и своих врагов. Если Башляр прав, утверждая, что «le besoin de penetrer, d'aller `a l'interieur des choses `a l'interieur des etres» есть «seduction de l'intuition de la chaleur intime», тогда это искушение, в случае Лолы, больше не «сочувственный» феномен, больше не феномен «de la sympathie thermique», но отражающий и защитный феномен, и, следовательно, практический". Проникновение в «душу» судьбы и «других» больше не происходит через симпатию и антипатию, но посредством рационально интерпретируемых знаков. Следовательно, это уже не «чувствование», а, согласно выражению самой Лолы, «чтение». Навязчивая тяга прочесть что-либо во всех вещах (и людях) — это уже не искушение интуиции de la chaleur intime, но искушение, мотивированное страхом, или, точнее, движимым тревогой навязчивым стремлением суеверно расшифровывать и толковать, любой ценой.

* В противоположность случаю Лолы, в гораздо менее запущенной и очень острой болезни Ильзе это «желание проникнуть» было все еще феноменом теплоты.

278 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

.

Клинико-психопатологический анализ

Поскольку имеющегося материала недостаточно для психоанализа этого случая, мы продолжим наш отчет клинико-психопатологиче-ским анализом. Мы можем, однако, обратить внимание на тот факт, что Лола в пубертатном периоде вела себя как мальчик и утверждала, что она была мальчиком. Если связать это с несомненным преобладанием (отрицательного) комплекса матери, с «возведением» симпатичной медсестры в ранг действительного носителя несчастья, и со страхом горбатых женщин и монахинь, можно задуматься о (вытесненном) гомоэротическом компоненте в сексуальной конституции Лолы. Соответственно, пришлось бы сделать вывод — в соответствии с фрейдовской теорией паранойи — что впоследствии враги Лолы тоже будут женского пола, гипотеза, которая не подтверждается фактами. Более того, Лола несомненно демонстрирует некоторые нормальные, гетеросексуальные тенденции; она, по-видимому, искренне любила своего жениха; она считает вид молодого садовника счастливым предзнаменованием для ее поездки, и ей, кажется, доставляли . удовольствие балы и танцы. Ее нарциссизм отчетливо проявился в ее непослушании, упрямстве, вызывающем поведении и вздорности, а позже в тенденции оставаться в одиночестве и запираться. Мы знаем только один из ее снов, сон о медсестре, которая ложится на кровать, присланную бабушкой Лолы, а также на кровать Лолы, и о страхе Лолы, как бы ее бабушка тоже не легла на одну из этих кроватей. Особая любовь Лолы к ее бабушке кроме того выражается бегством ребенка в дом бабушки, после ее брюшного тифа. Но этих скудных сведений ни в коем случае не достаточно для психоанализа суеверия Лолы и ее бреда преследования.

Детство Лолы дает некоторую информацию, представляющую интерес для психопатологии. Мы помним, что она была «крайне избалованным» ребенком, не терпела никакого авторитета выше своего собственного и, подобно Юргу Цюнду, часто искала и находила защиту у какого-нибудь человека. Следовательно, нельзя говорить о каком-либо строгом воспитании [Erziehung]. Лолу можно назвать «запущенной» с точки зрения подготовки ко взрослой жизни [im paedagogischen sinne] *. Она ни знала, ни узнавала ничего о возможности «внутренней опоры», а знала только о возможности внешних убежищ и защиты. Как мы видели, эта тенденция прошла через всю ее жизнь и также доминировала в болезни. Уже ребенком Лола была «не нормально развита» в психическом смысле, по причине как конституции, так и воспитания. Ее умственные способности, по-видимому, были несколько ниже среднего. Во всяком случае, весь отчет не показывает никаких признаков хорошо развитого интеллекта.

[ w Прим. Эрнеста Энджела: Это не относится к школьному обучению. Показательно, что не существует никакого английского слова для Erziehung. Erziehung включает родительское воспитание плюс школьное обучение.]

История болезни Лолы Фосс 279

Недостаток' внутренней опоры у Л^ды усилился после серьезной болезни (брюшного тифа), когда ей бьмо двенадцать лет, и перерос в тревожное чувство небезопасности в ее собственном доме. Так как мы не находим указания на боязнь привидений, чувство «небезопасности» в доме можно было бы рассматривать как страх взломщиков, который, в свою очередь, мог восходить к тревоге в отношении мастурбации. С другой стороны, такой страх с тем же успехом можно было бы объяснить «постинфекционным состоянием нервной слабости». Это могло бы склонить нас к предположению, что тревога, которая появилась в этом состоянии патопластично повлияла на последующий психоз и во многом определила его «содержание». Но я не разделяю это мнение. Я считаю, что, наоборот, постинфекционное состояние слабости просто предоставило повод для того, чтобы «чувство небезопасности», присущее конституции, вырвалось наружу и превратилось в острую тревогу; и что именно конституция Лолы, возможно, усугубленная недостатком морального воспитания, может служить причиной ее первого тревожного чувства небезопасности, а также ее более позднего страха судьбы и врагов. Так как эта полиморфная форма шизофрении обычно появляется в раннем возрасте, у нас есть основания интерпретировать то первое появление тревоги как ранний симптом начинающегося шизофренического процесса.

Когда Лола, в течение ее тринадцатого года, находилась в немецком пансионе, она, согласно истории болезни, вела себя как мальчишка, была властной, агрессивной и задиристой. В последовавшие сразу же за этим годы, однако, она, очевидно, совершенно не привлекала внимания, любила удовольствия и любила танцевать; в то же время она демонстрировала тенденцию оставаться в одиночестве и запираться в своей комнате. Возможно, это совпало с началом ее болезненного суеверия, которое, по ее собственному свидетельству, появилось между семнадцатью и девятнадцатью годами. Все это обязательно должно снова вызвать подозрение о начинающемся шизофреническом процессе. Правда, непокорное поведение Лолы по отношению к ее отцу из-за его возражения против ее помолвки, ее частые посты, ее уныние и депрессию, и ее угрозу постричься в монахини все еще можно рассматривать как чисто «психогенную» реакцию шизоидного психопата; но все эти симптомы имеют тенденцию скорее подкреплять указание на начавшуюся шизофрению.

Когда история болезни Лолы доходит до двадцати двух лет, мы впервые слышим о ее странном поведении в отношении одежды, по-видимому, ее собственной одежды: она отказывается сесть на корабль, пока не будет удалено определенное платье. Здесь опять ее воля одерживает победу. Сообщается, что во время поездки в Германию, где она встретила своего жениха, она стала больше интересоваться одеждой и стала несколько более открытой. Но из ее собственного сообщения мы знаем, что уже в то время ее «самым жестоким образом» мучили ее навязчивые идеи. Только в течение следующего года — ее двадцать третьего — ее болезнь была замечена людьми вокруг нее. После того, как ее жених отложил свадьбу, она «упала духом, стала меланхоличной и особенно

280 Избранные статьи Людвига Бинсвашера

суеверной». Следовательно, нет сомнения, что так называемый «невроз навязчивости» Лолы уже полностью развился, когда ей было двадцать два, возможно, даже раньше, и только гораздо позже был замечен ее родственниками (если не считать наблюдения об ее отказе сесть на корабль из-за определенного предмета одежды). Итак, то, что «невроз навязчивости» был дополнительным проявлением шизофренического процесса, это уже не подозрение, но научная уверенность. ...И вот «антипатия» к матери принимает такую нездоровую форму, что Лола считает заколдованным все, что исходит от нее; она прячет эти предметы, раздает их, «теряет» или продает их на улицах, завернутые в небольшие свертки. Опыт говорит нам, что такое поведение выходит за рамки симптомов, проявляемых в простом навязчивом неврозе.

Стадия суеверия: «навязчивое чтение» и К этому мы должны добавить боязнь Лолы быть загипнотизированной. Хотя «бред гипнотического преследования» еще не присутствовал, мы тем не менее видим в ее страхе быть загипнотизированной, в ее просьбе «не смотреть на нее так» и торжественно обещать ей не гипнотизировать ее, выражение «ощущений гипнотического влияния».

Но были и другие верные признаки шизофрении, которые можно было наблюдать в лечебном учреждении. Лола поначалу производила впечатление холодного и лишенного чувств человека, неряшливого и равнодушного во всех отношениях, очень скрытного, мстительного, обидчивого и подозрительного, чрезвычайно упрямого и даже склонного к негативизму, без какого-либо интереса или радости в работе, и отставшего в умственном развитии. Мы должны учесть ее непредсказуемое поведение и решения, ее непостоянство и ипохондрическую реакцию на лечебные средства. Кроме того, мы должны принять во внимание ее внезапную перемену — в течение дня — от несомненной боязни гипноза до жадного желания быть загипнотизированной; такая поразительная амбивалентность, прибавленная ко всем остальным симптомам неуравновешенности, позволяет нам говорить о раздвоении личности в условиях шизофрении.

То, что картина несколько меняется, когда Лола находит врача, который ей приятен, не должно производить на нас впечатление удивительного. Лола все еще эмоционально восприимчива, и ее потребность в поддержке и руководстве ни в коем случае не угасла. Теперь она становится более управляемой, гораздо более открытой, даже доверчивой. Следовательно, теперь возможно получить более глубокое представление о ее психической жизни. Таким образом, впечатление о всей лично-

История болезни Лолы Фосс 281

сти пациентки становится определенно более благоприятным, особенно поскольку теперь становится очевидным, как сильно она страдает.

Обращаясь к «навязчивым явлениям» Лолы, мы снова должны провести различие между «навязчивым чтением» (навязчивым допросом судьбы) и навязчивой «табуизацией» ее окружающей среды и мира окружающих людей. Мы уже показали, насколько тесно взаимосвязаны эти две вещи. Психопатологическая проблема, которая напрашивается сама собой, состоит в следующем:

Имеем ли мы здесь дело с подлинными навязчивыми идеями как в неврозе навязчивости, или идеи уже являются бредовыми? Диагноз шизофрении сам по себе не обязательно представляет собой решение, т. к. во время шизофрении мы довольно часто наблюдаем настоящие фобии, навязчивые идеи и навязчивые действия (в моем опыте, они наиболее часто состоят из страха микробов и навязчивого мытья). Поэтому в случае смешанной шизофрении мы должны исследовать как раз то, сталкиваемся ли мы с подлинными и чистыми симптомами невроза навязчивости, основанного на механизме замещения, или просто аномальными психическими явлениями, которые навязываются пациенту против его воли и которые он ощущает и оценивает как «навязчивость». Мы знаем, что едва ли есть психопатологический симптом, который не был назван «навязчивым» 8 . В нашем случае нам следует задать вопрос и решить, являются ли вообще «навязчиво суеверные» идеи и действия Лолы навязчивыми состояниями, или они уже представляют собой бредовые идеи. И если мы действительно хотим говорить о навязчивых идеях, мы по-прежнему стоим перед лицом альтернативы, что они могут быть гораздо ближе к бреду, чем к навязчивому состоянию (viz. совет Кречмера гораздо больше искать различие между навязчивым состоянием и бредом, чем различие между бредом и бредом). Здесь мы снова встречаем много обсуждаемую, но, на мой взгляд, очень неопределенно сформулированную проблему: могут ли бредовые идеи возникать из навязчивых идей? Я считаю, нужно спрашивать и исследовать то, являются ли и в какой мере являются навязчивое состояние и бред только различными стадиями или периодами одного и того же антропологического «изменения формы» [Gestaltwandef]. На этот вопрос еще не ответила психопатология, которая в основном заинтересована в строгом разграничении между навязчивым состоянием и бредом как психопатологическими симптомами. Основным критерием этого разграничения было, со времен Вестфаля (Westphal), понимание или отсутствие понимания бессмысле-ного и чуждого эго качества нездорового события. С точки зрения симптоматологии, этот критерий имеет силу, хотя такое понимание часто подвержено колебаниям, так что критерий часто подводит в конкретном случае. Но вопрос в том, может ли психопатология удовлетвориться этой описательной психопатологической точкой зрения и ее чисто « функциональной» интерпретацией, которая всегда будет являться директивой для клинической и в особенности для судебной оценки. Но разве не следует психопатологии, в интересах чистого исследования, руководствоваться другими и более глубокими перспективами? Учитывая послед-

282 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

нее, мы считаем, что психопатология, через антропологическое исследование и изучение, может в самом деле обрести «более глубокие» перспективы.

«Навязчивое чтение». Лола, как мы видели, переживает свое «чтение» как «необходимость», как навязчивое состояние и, как и все истинные больные навязчивым неврозом, чувствует ужасающую, невыносимую тревогу, если она не может поддаться принуждению. Но по сравнению со страдающим навязчивым неврозом, Лола не только подчиняется навязчивому импульсу в виде мыслей, чувств или действий (как, например, импульс повторять, додумывать все до самого конца, считать, мыть, разрушать, проклинать, молиться и т. д.), но, сверх того, уступает «бессмысленному» влечению получать разумные ответы от «вещей». Таким образом, «чтение» и толкование, воспринимаемые ею самою как навязывающаяся, чуждая эго «необходимость», здесь приводит к решению, которое имеет смысл для ее личности, решение, от которого зависит ее счастье и блаженство, в то время как в собственно навязчивом состоянии счастье и блаженство зависят только от подчинения бессмысленному навязчивому приказу как таковому, который должен исполняться бесконечно или в определенных временных последовательностях. Следовательно, смысл подлинного навязчивого состояния, если мы рассматриваем его только описательно, заключается в выполнении действия, которое абсолютно бессмысленно или перестало иметь смысл — совершенно независимо от того, какой «смысл» может найти в этом действии или за ним психоанализ. Смысл чистого навязчивого состояния, в нашем случае, совсем вне действия, а именно, в избегании тревоги, которая наступает, как только действие (толкование — это тоже действие) пропускается.

Без сомнения, навязчивое «чтение» Лолы также относится к этому избегающему тревогу типу, но, кроме того, ему дана очень значительная задача вычитать «да» или «нет» в вещах, особенно в словах или названиях, означающих вещи, которые совпадают в пространстве и времени. В этом случае мы действительно можем говорить о «навязчивом стремлении извлечь смысл» [Sinnentname] 9 . Вещи больше не функционируют в соответствии с их собственным «объективным» смыслом, но функционируют исключительно для того, чтобы выразить «высший» смысл, смысл, переполненный судьбой. Имеем ли мы здесь дело все еще с навязчивым состоянием или уже с бредом? На мой взгляд, с обоими: навязчивым состоянием, постольку поскольку чтение навязывает себя как чуждая эго «необходимость»; бредом, постольку поскольку он основан на более не чуждой эго, бредовой идее, что «судьба» говорит с помощью объектов и дает повелительные намеки относительно будущего поведения «читающего». Можно было бы ответить, что любое суеверие основано на такой «бредовой идее», и при этом не заслуживает названия «бреда». Но здесь мы имеем дело (как подчеркивали многие исследователи со времен Вест-фаля, и среди них Блейлер) с дифференцированными нюансами пси-

История болезни Лолы Фосс 283

хических структур; кроме того, навязчивое чтение Лолы следовало бы назвать бредом хотя бы по той просуэй причине, что она непоколебимо «верила» не только во «всемогущество судьбы», но и в каждое из своих толкований, и что она приписывала им свойство реальности. Мы можем добавить, что ее система выспрашивания и истолкования сама по себе представляет собой логически мотивированную «бредовую систему». Тот факт, что ее «логическая мотивация» чрезвычайно скудна и поверхностна, даже нелепа, скорее подтверждает, нежели противоречит нашему мнению.

Конечно, мы ожидаем увидеть в высшей степени нелепые действия в подлинных навязчивых неврозах, но там бессмысленные поступки признаются пациентом бессмысленными, тогда как Лола солидарна с бессмысленными поступками, что означает, что она переживает и понимает их как нечто, что имеет смысл!

Поэтому мы должны понимать, что знаки, в которых она читает намерения судьбы, истолковываются таким же бредовым способом, как знаки, в которых она «читает» намерения врагов. В обоих случаях она «проецирует» (как бы мы сказали в психопатологии — конечно, не феноменологически, а просто теоретически) «нечто» на объекты и людей, «чего в них вообще нет». Мы, однако, не будем до поры, до времени обращать внимание на эту распространенную черту, потому что чтение в объектах все же до некоторой степени переживается как навязчивая тяга в противоположность «чтению» в людях; кроме того, чтение в объектах требует особой системы толкования, тогда как чтение в людях, по-видимому, является независимым от любой искусственной системы толкования, а определяется только природными человеческими феноменами экспрессии. Но если бы мы могли получить что-либо из антропологического анализа нашего случая, и в частности из сопоставления двух стадий, это должно бы быть осознание того, что под чтением с выражений лица, слов и других «знаков» людей, должна быть искусственная самопроизводная система толкования, которую читающий уже не осознает. Простой констатацией «бредового толкования» ничего не достигается. (Мы вернемся к этому положению в обсуждении бреда преследования Лолы.)

Вопрос, до какой степени выспрашивание судьбы является выражением «инфантильной регрессии», должен остаться без ответа за недостатком каких-либо данных о внутренней истории жизни Лолы. Я хочу, однако, указать на возможность, что то, что Лола искала и находила защиту, в частности у своей бабушки, могло быть связано с похожим отношением к «личности», которую она видела в судьбе. Без сомнения, этот ранний поиск и нахождение защиты получил продолжение в навязчивом «чтении», что дает дополнительное подкрепление нашему мнению о его инфантильном характере.

«Фобия Одежды». Хотя «ответы» судьбы имели некоторые табу-подобные характеристики, эти характеристики стали гораздо более заметными в отношении определенных предметов одежды и тех, кто их носил,

284 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

а также других объектов, упомянутым Лолой. Здесь опять следует вопрос Фобия или Бред?

То, что поведение Лолы в этих сферах обнаруживает фобические симптомы, это почти самоочевидно; но ее фобия одежды выходит за рамки психопатологического содержания фобии просто навязчивого невротического типа. Об этом свидетельствует именно та тесная связь между фобией и бредовой системой чтения и толкования, а также тот факт, что эта самая фобия больше не переживается как чуждая эго, а переживается как созвучная эго.

Лола воспринимает свои фобические симптомы не как «необходимость», чуждую ее личности, но как нечто вполне осмысленное, то есть, опять, как «пророческое» в ранее указанном смысле. Здесь тоже решающим фактором является иллюзорное чувство отдадшости в руки непреодолимой силы судьбы. В самом деле, для Лолы судьба обнаруживает себя не только посредством вербальных предсказаний, но также и в материальной форме. Мы нашли достаточные чисто экзистенциальные основания того, почему предметы одежды были основными объектами, с помощью которых судьба обнаруживала себя, но нам не хватает индивидуальных жизненно-исторических «объяснительных» оснований для этого феномена.

Поскольку воля судьбы выражается в материальной форме предметов одежды и других утилитарных объектов, вытекающие защитные меры тоже чисто «материальные». Они заключаются в устранении «зараженного» материала. Это удаление «роковых или обремененных табу» одежд решительно выражает основной паттерн борьбы Лолы против судьбы: выбрасывая, удаляя, раздавая, продавая, разрезая эти предметы одежды, она отвращает свою судьбу до тех пор, пока это возможно. «Ее» судьба — это, как мы знаем, погружение в тревогу неприкрытого ужаса, от которого ее как ни странно освобождает — если мы рассматриваем степень ее субъективного страдания — ее бред преследования. Здесь «фобия» выражает страх полного покорения непреодолимой силой этой судьбы и, таким образом, «превращения в ничто» существования вообще. То, что фобия не переживается и не оценивается как чуждая личности, это, следовательно, не единственный ее бредовый компонент; другим является неисправимая бредовая убежденность в том, что судьба обнаруживает себя в материальных формах.

К сожалению, нам также не хватает материала, который мог бы пролить свет на психопатологический генезис этих бредовых идей. Мы не знаем, в какой мере сыграли роль аномальные соматические ощущения, или даже соматические галлюцинации, или переживания оказываемого воздействия (что не влияет на наше чисто антропологическое понимание случая, поскольку изменение в антропологической структуре должно пониматься как априорное по отношению к путям и средствам его апостериорных форм выражения). Тем не менее, из истории болезни другой пациентки (Розы) мы знаем, что надевание и снятие предметов одежды было связано с бредовыми идеями о психическом или сексуальном раздевании, опустошении, лишении, выставлении на

История болезни Лолы Фосс 285

показ и что «тяжесть на сердце» и психическое давление отождествлялись с грузом и давлением одежды , В случае Розы, на который мы только что ссылались, содержание вербальной метафоры было, как это так часто бывает в шизофрении, абсолютизировано, то есть, оторвано от взаимно соотнесенных связующих звеньев сравнения. Следовательно, более не существует никакого различия между психическим раздеванием или укрыванием, и снятием и надеванием одежды; между психическим давлением и тяжестью на душе и давлением и грузом одежды на теле. Этот феномен связан с одновременностью видения и чувствования и с устранением границ личности (viz. утечка мыслей). Когда эта пациентка видит, как другие делают то или это, она чувствует это на своих волосах, на своей руке и на своем платье. Она особенно подвержена давлению во время шитья. Платье «принадлежит», как ее душа и тело, не только ей, но и другим, и наоборот. Она становится окутанной вульгарностью, когда она надевает платье, добродетелью — когда она снимает его с себя, пока в конце концов само платье не становится персонифицированным и не превращается во врага, который угрожает покинуть чемодан и замучить ее. Смена одеяний отождествляется со сменой персонажей.

Прискорбно, что мы ничего не знаем о последней стадии психоза Лолы. Но даже в этом случае мы можем увидеть аналогии, хотя в бреду Лолы одежда не была персонифицирована, и враги действовали в гораздо большей степени как реальные люди. Случай Розы более впечатляюще демонстрирует перенесение бреда отношений и посягательства на одежду. Это может возбудить подозрение, что в фобии одежды Лолы

[ * Прим. Эрнеста Энджела: История болезни, о которой говорится выше, более полно рассматривается в пространной сноске в немецком оригинале] ·[ ** «Ветхий Адам» — нераскаявшийся грешник. — Прим. перев.]

*** Достаточно странно, что «одежды» редко рассматривались в психопатологии. Ср. R. Kuehn: «Ueber Kleider», Die Irrenpflege, 21. Jahrgang, No. 8 (1942); и: Ober Maskendeutungen im Rorscbacb'sehen Versuch, 1944, S. 71—74.

286 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

бред отношений и посягательства содержался более явно, чем показывает отчет. Было точно установлено, что такие «идеи» уже присутствовали в период фобии одежды. Следовательно, фобия Лолы может во многих отношениях рассматриваться как прелюдия к «одежному» бреду — только как прелюдия, поскольку она, сама (т. е. как «я»), еще не позволяет одежде «цепляться к ней», но все еще «снимает ее», «кончает с ней...», тогда как Роза фактически чувствует, что ее одевает или раздевает одежда.

Но мы не должны забывать, что здесь мы наблюдаем только разные степени «вторичной конкретизации» тревоги. Таким образом, «из-за чего» тревоги в обоих случаях по существу одно и то же, а именно: Угрожающее, Причиняющее вред, Враждебное, которое в случае Лолы использует предметы одежды только как носители/посредством которых оно обнаруживает себя, тогда как для Розы предметы одежды сами и есть Угрожающее, Причиняющее вред, Враждебное. Для нас эти два отношения указывают только на различие в степени касательно возможностей отвращения угрозы. Для Лолы, угрозу все еще можно отвратить, удаляя предметы одежды или держась подальше от того, кто их носит. Для другой пациентки, Розы, это можно сделать только через пространственный барьер или стену брани. Ужасный страх Лолы перед медсестрой Эмми и другими носившими одежду образует связующее звено между двумя случаями. Правда, Лола здесь все еще разграничивает предмет одежды и того, кто его носит; но тот человек уже стал врагом — хотя не откровенным убийцей — и все же врагом как носителем всего злого и ужасающего. Пока дается только эмоциональная — не логическая — мотивировка для враждебности; но в любом случае мотивировка не поддается исправлению и недоступна для логических контраргументов. Единственное оставшееся различие — в том, что Лола, в противоположность другой пациентке, все еще понимает нас в наших попытках изменить ее идеи. И хотя это понимание не спасает ее от бредового страха Ужасного, оно тем не менее сохраняет связи между нею и «нами» до некоторой степени, тогда как в другом случае они были полностью разорваны.

Все это приводит к заключению, что фобия одежды Лолы, будучи фобической по характеру, тесно связана с бредом, другое подтверждение часто наблюдаемого факта, что типичным выражением смешанной формы шизофрении является двойственность ее психопатологических симптомов.

Бред преследования / Появление бреда преследования знаменует окончание смешанной формы шизофрении и ее переход в параноидный синдром. Сцена, которая пронизана навязчивыми и полуфобическими симптомами, амбивалентностью, галлюцинаторными ощущениями и переживаниями гипнотического воздействия, растворяется в картине, в которой бред доминирует.

Уже в стадии суеверия мы обнаружили многочисленные бредовые компоненты:

История болезни Лолы Фосс 287

1. Одно бредсшое ощущение, что за *$%й следят, предшественник того, что Лола позднее назвала beneugiert, что на нее смотрят, за ней наблюдают, ее подслушивают.

2. Чувство, что ее гипнотизируют: («Вы хотите загипнотизировать меня, не смотрите на меня так!») Уже это можно было рассматривать как бредовый страх оказываемого воздействия.

3. Бредовый компонент в навязчивом «чтении»: попытка узнать намерения судьбы с помощью само-сконструированной системы вербальных символов и неисправимое повиновение этим «переживаниям». Навязчивое стремление уже всего лишь вспомогательное средство. «Навязчивое стремление» выспрашивать судьбу все время защищает Лолу от прорыва Жуткого-Ужасного, но еще не представляет собой его трансформацию в скрытность врагов — бред преследования. Императив необходимости «читать» — это кнут, который погоняет Лолу, чтобы она могла избежать ужасного, которое угрожает всему ее существованию.

4. Бредовый компонент в фобии одежды: он был признан идентичным бредовому компоненту в навязчивом «чтении». Можно было бы назвать его разновидностью мании преследования, если бы это выражение не было предназначено для бреда преследования окружающими человека людьми. На самом деле Лола чувствует, что ее преследует Ужасное, которое всегда и везде гонится за ней по пятам, которое угрожает ей и подстерегает ее. Она находится в том состоянии, которое Ясперс чрезвычайно уместно описывает как «бредовое настроение, которое не следует путать с психастеническими настроениями и чувствами. В бредовом настроении всегда есть 'нечто', что, как бы это ни было неуловимо, имеет в себе семена объективной обоснованности и значимости. Общее бредовое настроение без конкретного содержания должно быть совершенно невыносимым» 10 .

Следовательно, фобия одежды тоже позволяет нам понять, что бред не «берет начало» в фобии, точно также как он не «берет начало» в навязчивом «чтении», но что фобия — это уже выражение бредового настроения, «настроенности» [Gestimmtheit] «невыносимым» Ужасным. То, что демонстрирует случай Лолы, — это то, что существуют фобии и навязчивые идеи, основанные на бреде, на бредовом настроении.

Ясперс соглашается с Хагеном (Hagen), который утверждает, что у пациента появляется «чувство лишенности корней и ненадежности, которое с силой инстинкта побуждает его искать что-либо стабильное, за что можно держаться и цепляться»; и что «он может обрести это завершение и утешение только в идее, способом, очень похожим на способ здорового человека в аналогичных условиях». Это объяснение процесса, однако, содержит такие разнородные элементы, что оно требует более пристального рассмотрения. Аналогия со здоровым не представляется обоснованной. Надо признать, что в печали или отчаянии здоровый тоже может искать определенную идею и ухватиться за нее, чтобы обрести что-нибудь стабильное, за что можно держаться. Но хотя это

288 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

описание имеет силу в отношении того, что происходит с менее серьезно больными пациентами, это неверно в случае Лолы. Учитывая генезис бреда преследования, мы должны быть особенно осторожны в принятии этого объяснения, насколько это касается феноменологических фактов. Оно правильно только теоретически, если мы сосредотачиваем внимание на результате: Лола в своем бреде преследования не страдала так ужасно, как на стадии суеверия. Но она «сама» не была причиной этого бреда, и она не переживает его как «завершение, укрепление или утешение». Здесь мы размышляем строго с позиций «нормальной психологии». Как мы обнаружили в экзистенциальном анализе, в случае Лолы более или менее «активное» решение «я» искать опору заменяется процессом омирения существования, которое следует его собственным нормам и течению. Мы не должны вменять «я» в вину чт/)-то, что «я», в его бреде, уже не в состоянии исполнить! Ожидать, что «я» будет по-прежнему принимать решения или по крайней мере оказывать некоторую помощь, противоречит антропологическому феномену бреда как таковому, т. к. там, где есть бред, уже не может быть никакого подлинного «я». Говорить о «бредовом «я»» было бы противоречием in adject о. Факт, что Хаген, как бы это ни было туманно, утверждает, что чувство «побуждает пациента с силой инстинкта» (что в любом случае предполагает соответственный недостаток участия со стороны «я»), демонстрирует, сам по себе, степень, в которой нам, в психопатологии, все еще недостает прочных фундаментальных понятий и основных посылок. Два подхода главным образом несут ответственность за неуспех психопатологии в области бреда. Либо делалась часто критикуемая попытка понять и объяснить бред с точки зрения нормальной психологии, либо бред объявляли научно «непонимаемым», и смотрели на него как на непостижимую загадку, которую можно в лучшем случае объяснить с позиций церебральной патологии.

На мой взгляд, дазайнсаналитические исследования конкретных случаев, по крайней мере, продемонстрировали, что существует путь к научному пониманию бреда (не путать с эмпатическим или психологическим пониманием) и что этот путь — это путь феноменологическо-антропологического исследования.

Как здесь уже было показано, мы можем приблизиться к научному пониманию бреда, только если мы осознаем, что мы имеем дело с определенной формой экзистенциального обессиливания [Entmaechtigung] или, если воспользоваться синонимом, с определенной формой омирения. Мы намеренно говорим: «определенная форма»! Поэтому в нашу задачу входит продемонстрировать и точно описать каждую стадию этого процесса обессиливания, учитывая в то же время все возможные структурные звенья в структуре существования или бытия-в-мире.

В предыдущей главе было я показал, что, подобно подлинным фобиям, бред можно понять только с точки зрения экзистенциальной тревоги (и ни в коем случае не с помощью «аффекта тревоги»). «Мир» теперь больше не означает совокупность условий, которые существование выполняло без труда, но условие, явно детерминированное бы-

История болезни Лолы Фосс 289

тием как чем-то пугающим, условие враждебности, чего-то, что является, раз и навсегда, враждебным или угрожающим. Это проект мира, который больше не поддерживается любовью и доверием, да и не несет ни следа любви и доверия или близости к людям и вещам, которая следует из этих чувств *.

Аутизм и Тревога / «Аутизм» — как подчеркивалось в предыдущих исследованиях — это ни «настроенность», ни настроение, и, следовательно, он не должен интерпретироваться как таковой в экзистенциальном анализе. Случай Лолы подтверждает этот взгляд. Нам нужно только вспомнить то, что мы сказали об отсутствии материальности или согласованности ее проекта мира. Там, где «мир» больше не демонстрирует материального покрова, где «жизненный огонь» выгорел, и остался только «пепел», «настроенность» [Gestimmtheit] существования, его «способность быть настроенным» пострадала или совсем исчезла. Мы охарактеризовали Лолу как «выгоревший кратер», т. е. как человека, в котором почти все свободно текущие, непосредственные чувства были погашены. Вместо этого существованием овладела, даже уничтожила его (превратила в пепел) тревога. Но эта тревога (как я неоднократно подчеркивал) — это по существу не чувство или аффект, но выражение экзистенциальной тревоги, то есть истощения существования и его прогрессирующей утраты «мира». Конечно, утрата мира сопровождается утратой «я». Там, где существование уже не в состоянии свободно проектировать мир, оно к тому же претерпевает утрату «я». Это ясно осознал и выразил Шопенгауэр. Он был первым, кто сказал о возможности, что мы «могли бы осознать самим себя через самих себя, независимо от объектов познавательной способности и воли», хотя затем он добавляет, «но, увы, мы не можем этого сделать, и как только мы пытаемся сделать это и направляем нашу познавательную способность вовнутрь для абсолютного созерцания, мы теряем себя в бездонной пустоте и оказываемся похожими на полый стеклянный шар, из пустоты которого звучит голос, голос, чей источник нельзя обнаружить внутри; и пытаясь таким образом охватить самих себя, мы с содроганием хватаем только бессодержательный призрак»"".

Это (психологическое) описание взаимоотношения мира и «я» может, пожалуй, более ясно продемонстрировать психопатологу, что мы имеем в виду, чем дазайнсаналитическое описание. Когда мы говорим о «выгоревшем кратере», мы говорим об потерях как в существовании,

* Данная статья была завершена в 1945 году. В 1946 В. Шилази (W. Szilasi) опубликовал свой труд «Macht und Ohnmacht des Geistes» (Francke, Bern), в котором автор, следуя интерпретации Philebos Платона, с непревзойденной ясностью и выразительностью показывает необходимое единство тревоги и доверия как «первоначальной трансцендентальной силы... »

** Ср. The World as Will and Representation, Book Four, Paragraph 54. Та же ситуация лаконично выражена Шилази (по отношению к Хайдеггеру) следующим образом: «Существование воспринимает как внешний мир то, что первоначально есть оно (существование) само».

290 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

так и в мире, даже несмотря на то, что они могут восходить к одному корню. «Из-за чего» тревоги и содрогания, о котором говорит Шопенгауэр; «по поводу чего» голого ужаса, как мы это называем, — это не объект и не враг, но призрачность или «бессодержательность» [Bestandlosigkeit] существования (лишенного «мира») как такового. В результате, с точки зрения экзистенциального анализа, мы больше не говорим о настроении или об аффекте (как в случае страха), но о потери мира и «я».

Следовательно, когда мы говорим об аутизме, мы должны прежде всего подумать об экзистенциальном анализе и об утратах мира и «я» (или по крайней мере об уменьшении потенциальных возможностей мира и «я»); и мы должны осознавать тот факт, что это «уменьшение» проявляется в первую очередь в уменьшении «способности быть настроенным». Неудивительно, что этот факт уже привлек внимание Э. Блейле-ра, автора понятия аутизма, хотя он думал в основном о возрастающих барьерах для позитивных чувств *.

Именно это уменьшение потенциальной «способности быть настроенным», вызванное экзистенциальной тревогой, объясняет «отсутствие контакта с реальностью», снижение fonction du reel (Жане), отсутствие созвучия с окружающей средой и миром окружающих людей, настройки (Блейлер) или синхронности (Е. Минковский), и объясняет в частности аутистическое мышление. То, что аутистическое мышление «направляется» усилиями, что «мышление происходит на языке усилий без учета логики и реальности», все это с точки зрения психопатологии, не первопричина, а следствие экзистенциальной тревоги и уменьшения или уничтожения настраивающего потенциала, которое сопровождает последнюю.

Проблема галлюцинаций / Наши знания о галлюцинациях Лолы слишком скудны, чтобы позволить обстоятельное обсуждение. Тем не менее, этот случай, все же может бросить некоторый свет на проблему, поставленную галлюцинациями.

Факт, что галлюцинации сопутствуют аутизму, то есть, определенному состоянию существования, уже подчеркивался Блейлером. Но мне известна только одна статья, которая подробно объяснила проблему галлюцинаций на основании «структурно-аналитических» соображений. Я говорю о короткой статье Е. Минковского: «A propos du probleme des hallucinations» (1937) 11 . В ней Минковский "ясно утверждает, что галлюцинации больше не должны исследоваться как изолированные расстройства, но «en fonction... du fond mental qui les conditionne...»

* CM. «Das autistische Denken», Jahrbuch Bleui er und Freud, IV, 24: «По-видимому, сам по себе процесс Dementia praecox затрудняет образование таких позитивных аффективных тонов [Gefuehlstoene], в противном случае 'механизм удовольствия' должен был бы гораздо чаще приводить к экстазам или чувствам предельной радости; с другой стороны, нужно признать, что для того, чтобы создать для себя идеальный галлюцинаторный рай, требуется определенная творческая способность, которой обладает не каждый, кто становится шизофреником».

История болезни Лолы Фосс 291

То, что Минковский, в своей дискуссии, называет феноменом «десо-циализации», заключается в том факте, что пациенты вовсе не удивляются, когда они замечают, что другие не воспринимают то, что, как они сами думают, они воспринимают. Но все это по-прежнему не помогает нам продвинуться вперед за рамки аутизма в обычном смысле. Мы можем сделать это, только если мы, вместе с Минковским, осознаем, что ощущения, в большинстве случаев, имеют значение, которое намного превосходит их сенсорную и когнитивную функцию — что может быть продемонстрировано «сенсорными метафорами» («иметь такт», «чутье» и т. д.) — и если мы сфокусируемся на них не просто с пространственного (измеримого) расстояния, но, скорее, с «переживаемой дистанции». Галлюцинации и, в частности, «голоса» нельзя понять с помощью «рационального» понятия близости и удаленности, присутствия и отсутствия, но только понимая их с точки зрения динамики и образа жизни (я бы сказал «через феноменологическо-антропологическое понимание»). Не углубляясь в статью Минковкого, я хочу только указать, что в случае Лолы иллюзорные восприятия (восприятия враждебных знаков, враждебных намерений, враждебных голосов) тоже ни в коем случае не представляют собой изолированные феномены и что было бы бесполезно пытаться понять их только на сенсорной основе. Их необходимо понимать как частичные феномены особого миропроекта — проекта мира, и в частности мира окружающих людей — с (непривычной, обусловленной исключительно тревогой) точки зрения Угрожающего и Враждебного". Они — самое сильное выражение надвигающегося враждебного, то есть физической близости (viz. в особенности чувства гипнотического влияния и телесные галлюцинации, возможно, связанные -L- первыми или с фобией одежды).

Рассматривая бегство Лолы от мира, мы можем предположить в ее случае, тоже, что мир «окружил ее» и «лег слишком тяжким бременем на ее душу» (Юрг Цюнд). На стадии суеверий она все еще была в состоянии не допустить этого окружения и давления; этого она больше не могла делать в фазе бреда преследования и во время галлюцинаций, которые сопутствовали ему. Если сформулировать это вернее, бред преследования и соответствующие сенсорные иллюзии — это то самое олицетворение того «переживаемого» враждебного нажима мира и того враждебного мирского давления. Правда, эти иллюзии помогли ей преодолеть призрачность и беспредельность существования (Шопенгауэр), экзистенциальную тревогу, как я ее здесь разработал, но только ценой нового окружения и давления мира особенно интенсивным образом. Правда, бред предложил существованию положение или содержание [Stand oder Bestand]; снова у него было что-то, с помощью чего оно могло понять себя — но за счет своей свободьА То, что мы назвали иллюзорными восприятиями или галлюцинациями — это не что иное

* Очевидно, там, где трансцендентальное единство тревоги и доверия было разорвано в пользу превосходства или тирании одного или другого, мы имеем дело с тем, что известно в клинике как психоз.

292 Избранные статьи Людвига Бинсватера

как изолированные мосты или связующие звенья «между» несвободной субъективностью и соответствующей «воображаемой» объективностью; они — единственные изолированные стороны сильно изменившийся экзистенциальной структуры.

Со всем этим я не имел в виду ничего более, чем указать позицию и метод, с которой и посредством которого к проблеме галлюцинаций можно, по моему мнению, подступиться средствами экзистенциального анализа.

Примечания

[ 1 См. Binswanger, «The Case of Ellen West», in Rollo May, Ernest Angel, and Henri F. Ellenberger (eds.), Existence; и «The Case of Juerg Zuend», in Schizophrenie.}

2 Binswanger, Gruendformen und Erkenntnis menschlichen Daseins (Zuerich, 1953), S. 445 ff.

3 Kierkegaard, The Concept of Dread.

4 См. Binswanger, «The Spatial Problem in Psychology», Zeits. fuer Neurologie, Vol. 145, Nos. 3 and 4 (1933), p. 598 ff.

5 CM. Binswanger, Grundformen, S. 328 ff. и 375 ff.

6 По проблеме Экстравагантности, ср. анализ The Masterbuilder в моем труде Henrick Ibsen und das Problem der Selbstrealisierung in der Kunst (Heidelberg, 1949).

7 См. Gaston Bachelard, La psychoanalyse du feu (Paris, Gallimard, 1939), pp. 84 f.

8 См. также Binder, Zur Psychologie der Zwangsvorgange (Berlin, 1936), и «Zwang und Kriminalitaet», Schweizer Archiv fuer Neurologie und Psychologie, Vols. 54 and 55.

9 См. Erwin Straus, Geschehnis und Erlebnis (Berlin, 1930), и мою собственную статью с тем же названием в Monatsschrift fuer Psychiatrie, Vol. 80, Nos. 5 and 6 (1931).

10 К. Jaspers, Allgemeine Psychopathologie, 3rd ed. (1922), S. 63.

11 Из Annales Medico-Psychologiques, No. 4 (April, 1937).

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18