ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ

Причины возникновения фетишизма

Все эти многочисленные, похожие друг на друга или одного и того же характера факты устанавливают с предельной ясностью: какова ныне религия африканских негров и других варваров, такова была некогда и религия древних народов. Во все века и повсюду на земле, как мы видели, царит этот культ, обращенный прямо, без всяких посредствующих изображений к объектам растительного и животного мира. Достаточно, что мы установили этот факт с помощью целой серии доказательств. Вовсе не обязательно искать какой-либо смысл в вещи, где его совершенно нет: и я думаю, что было бы бесполезно искать здесь какую-либо иную причину, нежели страх и безрассудство, которым подвержен человеческий ум, а также ловкость, с какой он при таком предрасположении порождает самые разнообразные суеверия. Фетишизм принадлежит к категории таких суеверий, причем настолько абсурдных, что, можно сказать, они просто не поддаются логическому анализу, который пожелал бы их пресечь. И тем более совсем нелегко установить вероятные причины такого бессмысленного учения. Но невозможность сделать фетишизм легко доступным для испытующего взора нисколько не ослабляет достоверность самого факта. Ведь это, несомненно, означало бы допускать исторический пирронизм ^162 вне всяких границ, если бы кто пожелал отрицать реальность данного простого и прямого культа в Египте и у негров.

Народы могли одинаково встретить на своем пути абсурдные суеверия или передать их один другому. Соседство стран Африки и Египта делает последнюю возможность весьма вероятной. Возможно, что негры переняли этот культ у египтян, возможно, что египтяне—у негров: ведь известно, что Египет заимствовал часть своих весьма древних обычаев у эфиопов.

Но с другой стороны, когда видишь, что люди, так удаленные друг от друга во времени, живущие в столь различных климатических условиях, не имеющие^между собой ничего общего, кроме невежества и дикости, имеют

==84

схожие обычаи, не естественно ли заключить: человек так устроен, что в своем естественном состоянии, грубом и диком, еще совершенно не просвещенный ни с помощью какой-либо обдуманной идеи, ни с помощью подражания, имеет те же примитивные нравы, те же способы производства в Египте, как и на Антильских островах, в Персии, как и в Галлии: всюду один и тот же механизм идей, а отсюда один и тот же механизм действий. И если люди в удивлении останавливаются перед этим явлением, которое в самом деле кажется весьма странным, и если их поражает распространение фетишизма у всех первобытных народов мира во все времена, то для объяснения этого явления необходимо прежде всего вспомнить о его действительной причине, только что указанной. Это—постоянное однообразие жизни дикого человека: его сердце открыто страху, его душа беспрестанно полна надежд. Эти эмоции делают течение его мыслей свободным и нерегулируемым, приводят к тысяче поступков, лишенных смысла. В то же время ум человека, лишенный культуры и рассудительности, не в состоянии заметить и ту незначительную связь, которая таится между определенными причинами и следствиями, от них ожидаемыми. Но если не удивляются, видя, как дети по своему рассудку не выше своих кукол, которых они считают одушевленными (т. е. похожими на себя) и соответствующим образом поступают с ними, то к чему удивляться, видя народы, постоянно проводящие свою жизнь в непрерывном детстве, — их рассудку никогда нет более четырех лет, они судят без каких-либо правил и действуют, как судят? Умы подобного характера отнюдь не редкое явление даже в просвещенные века, даже среди цивилизованных народов. Но разве и нелепые обычаи не исчезают в стране по мере того, как в ней побеждает разум? И это наблюдается особенно тогда, когда эти обычаи становятся священными в результате укорененной издревле привычки, в результате благочестивого легковерия. Их древность удерживает их у одной части народа, тогда как другая часть, может быть, 'подсмеивается над ними: она даже примешивает их к другим господствующим культам и к новым догматам, позднее приобретенным, как это и произошло в Египте. Одним словом, с фетишизмом произошло то же, что и с магией, относительно которой Плиний заметил, что она естественно была установлена народами, которые

==85

даже никогда ничего не заимствовали друг от друга: «Adeo ista toto mundo consensere, quamquam discordi sibi et ignoti» («В этом они пришли к полному единодушию, хотя резко отличались друг от друга и ничего не знали друг о друге»).

Впрочем, я не вижу причин, почему нас так сильно удивляет обожествление некоторыми народами животных, и мы гораздо менее дивимся обожествлению ими людей ^163 . Эта странность, это различие в суждении, которое здесь налицо, мне кажется следствием себялюбия, глухо действующего в нас. Ведь несмотря на высокое превосходство природы человека над природой животных, в глубине вещей заложено одинаковое расстояние и той и другой от божественной природы, а это значит, что налицо равная невозможность туда добраться. Если человек не может стать божеством скорее, чем лев, то подобный образ мысли также неразумен для народа, обоготворяющего человека, как он неразумен и для народа, обоготворяющего льва. В то же время нетрудно признать, что народы весьма цивилизованные, весьма образованные, богато умственно одаренные, например греки, римляне, даже египтяне, обожествляли смертных людей, организовывали их культ. Однако люди вообразили, что можно нанести ущерб правильному представлению о мудрости египтян, которая действительно заслуживает огромного уважения, если сказать: да, египтяне чисто и просто обожествляли животных, устанавливали их культ. По моему разумению, все эти виды идолопоклонства одинаково неразумны. Что для меня здесь наиболее удивительно: народы, так прославленные и, конечно, заслужившие прочную славу во многих отношениях, вообразили в себе силу одарять божественностью, возвышать смертные существа в ранг богов. Тем не менее это некогда имело место у ряда цивилизованных народов, а также у философов, обожествлявших людей.

Современные ученые, изучавшие эту проблему, придя к одному мнению относительно фактов, все же отрицают их следствия*. Они не согласны признать, что культ животных — это был культ непосредственный, а каждое священное .животное принималось за нечто другое, нежели

См. Фосс. Об идолопоклонстве, кн. 3 и 4; Банье. Мифология, кн 6, гл. 4.

==86

символ божества, которое оно представляло, которому было посвящено. В то же время они без труда признают: простой народ—всюду слепой, и его образ мыслей ни в коем случае не должен участвовать в решении вопроса .о догме веры—он способен, мол, задерживаться лишь .на внешнем, на видимом предмете. По их мнению, египтианизм начинался, будучи религией чистой и разумной. Но люди, слабо подготовленные к абстрактному и духовному культу и легко откликающиеся на воздействие предметов, возбуждающих их чувства, вначале принимали звезды за видимые образы невидимого божества и не замедлили перейти к культу этих звезд самих по себе: ведь нельзя же совершенно отрицать, что культ, обращенный к звездам, был культом, направленным непосредственно к ним. Затем они распространяли это образное представление на земные естественные предметы, одушевленные и неодушевленные, — одним словом, на все, что рождает природа. Небольшое число людей мудрых не. теряло из виду то отношение, которое было установлено в далекой древности, и оказывало свое благоговейное уважение высшему существу, произведшему все существа мира, в то время как религия, вначале интеллектуальная, становилась для остальной части людей все более чувственной. Вот каков, по их воззрениям, был ход развития язычества. Но мне кажется, данный 'способ рассуждения извращает естественный процесс развития. Я должен разъяснить свою позицию в этом вопросе.

Принято утверждать, что все народы владели истинными идеями разумной религии, но затем грубые суеверия совершенно исказили эти идеи: что нет, мол, ни одного народа на земле, который бы не соглашался со всеобщей идеей существования бога. Эти два положения в том смысле, в каком они должны быть приняты, весьма верны, и я приведу вскоре способ их надежного доказательства. Но я осмеливаюсь заявить, что они мало соответствуют истине, если брать их в том смысле, в каком их обычно развивают. Нет нужды подкреплять эти положения малоубедительными доводами; можно лишь оказать им плохую услугу, если прибегнуть к доказательствам, противоречащим природе вещей и фактически уже опровергнутым. Ошибка здесь проистекает, как мне кажется, от того, что человека в данном случае рассматривают в том виде, в каком он впервые вышел из рук его созда-

==87

теля, будучи существом разумным и благодаря божественной благости хорошо обученным. Но вместо этого человеческий род необходимо рассматривать именно в том состоянии, в каком он очутился вскоре после того, как почти всецело был уничтожен и получил заслуженное наказание. Ведь это наказание, как бы перевернув лицо земли, ликвидировало повсюду, за исключением лишь одного пункта, приобретенные познания человека и обусловило в его жизни совершенно новое положение 164

Было три родоначальника поколений, населивших землю, когда схлынули волны всемирного потопа. Но лишь в семье одного из них сохранилось познание первичного культа и здравые идеи о божестве. Потомство двух других родоначальников, более многочисленное и более распространившееся, нежели потомство первого, растеряло и те небольшие познания, какие у него оставались. Ведь люди обитали в тысяче небольших, удаленных друг от друга поселений, изолированных в диких, покрытых лесами районах. Какими же могли стать их потомки, вынужденные на трудно обрабатываемой почве заниматься только удовлетворением гнетущих потребностей животного существования? Все было забыто, все стало неизвестным.

Это новое состояние огромной части человеческого рода, причиной которого было единственное в своем роде событие, является состоянием детства, состоянием дикости. Некоторые народы постепенно уже вышли из этого состояния, а ряд остальных еще только выходит, притом в весьма несовершенном виде. Мы видим и читаем: одни народы делают лишь первые шаги на этом пути; другие пошли вперед благодаря производству и собственному опыту; третьи продвинулись, только используя пример соседей; четвертые, наконец, достигли подлинных вершин культуры, разума, развития духа. Но мы в то же время отмечаем последовательность в прогрессивном развитии этих народов: ведь надо пройти вначале все стадии детства, чтобы стать вполне зрелым, и эти народы имели свои столетия детства до столетий разума.

Почти всюду, где мы можем восстановить первые традиции у народа, уже достигшего культуры, они рисуют его нам диким или варварским. Но если перед нами народ, у которого эти традиции так удалены от нас, что мы

==88

не в состоянии их ясно представить, разве не соответствует здравому смыслу и метод аналогии наше предположение, что они были именно таковы, какими мы застаем их теперь у других народов? Разве мы не вправе думать о наличии тех же последовательных стадий в развитии, которые один народ мог пройти ранее, нежели другой? Мы должны, наконец, научиться судить о вещах неизвестных по известным.

Почему египтяне (из поколения Хама) в этом отношении должны считаться более привилегированными (пусть они потом и стали мудрыми), нежели пеласги, ставшие греками, нежели аборигены Италии, ставшие римлянами, кельты и германцы, ставшие французами? Большинство народов входили в эту общую колею развития, но, конечно, только после обновления мира, только после того, как минули времена, когда гнев небес топил их под водами. Ведь это была уже новая эпоха для человеческого рода. Человека теперь уже нельзя рассматривать в том состоянии совершенства, в каком он находился вначале, выходя из рук своего Создателя. Его надо рассматривать именно в том состоянии невежества и незрелости ума, в каком и ныне обретаются небольшие народы, живя разбросанно, в одиночестве, в пустынных районах, подобно тому как некогда жила огромнейшая часть человеческого рода.

И вот смотря на вещи под углом зрения данного переворота—а это мне кажется наиболее разумным, как я уже ранее предупредил,—мы вернемся к двум вышеуказанным тезисам, чтобы их рассмотреть в плане обычного хода развития человеческого разума. Первый тезис, как известно, говорит о том, что все народы начинали с правильных понятий интеллектуальной религии, но затем исказили их благодаря своим совершенно нелепым идолослужениям. Но, говорю я, в том порядке вещей, который здесь предполагается, нет ничего, что бы соответствовало естественному прогрессу человеческих идей, который состоит в переходе от чувственных предметов к отвлеченным познаниям, в переходе от близкого к далекому, т. е. восходит от создания к Создателю, а не нисходит от Создателя, который не видит природы, находящейся у него пред глазами. Глубокомысленный философ, сказав: «Я мыслю, следовательно, я существую» («Je pense, done je suis»), сразу поднимается от одной этой

==89

идеи к познанию спиритуализма, к убеждению в существовании одного-единственного нематериального Бога и первопричины. Однако он имел уже в своем распоряжении тысячи идей, послуживших ему средством, чтобы преодолеть в одном взлете этот огромный интервал. Но могли бы мы назвать вполне рассудительными критиками тех, кто считает дикарей обладающими головой Платона или головой Декарта? Известно, что множество народов, которые вначале имели лишь верования, связанные с материальными предметами, постепенно, благодаря обучению или размышлению переходили к высшему культу.

Но поскольку мы никогда не слышали, чтобы народ, населявший города, наслаждавшийся прекрасной пищей и благами общественной культуры, вдруг вынужден был блуждать в лесах и питаться желудями (разве только после события, которое перевернуло всю поверхность земли), постольку беспримерно, чтобы люди, ясно видевшие суть вещей, вдруг стали слепыми, перешли от высоких чувств к низшим, чтобы народ, до этого момента умевший мыслить здраво и рассудительно, впал в то состояние чрезвычайной глупости, за которое его порицают другие народы. Обычное течение событий у народа, ставшего на путь культурного развития, таково: в силу различного рода мудрствований в области религии, ученых рассуждений о ее догматах, в силу все новых и новых расширений и уточнений объектов культа религия у одной части такого народа вырождается в детские побрякушки; другая же часть народа, еще более некстати, совершенно ее покидает; в то же время люди умные сохраняют во всей чистоте все, что религия имеет хорошего и истинного, не впадая ни в ту ни в другую крайность, не смешивая глубину достойного уважения догмата с различными чуждыми ему привесками, которые для вполне свободных умов могут стать лишь предлогом, чтобы отвергнуть данный догмат весь целиком.

Что касается второго тезиса о всеобщности идеи Бога, вероятно, редко можно найти народы, не верящие в какое-либо высшее существо, к которому следует обращаться за достижением желаемого. Да и вообще трудно встретить людей, свободных от какого-либо чувства страха, надежды или желания. Идея божества, говорит

К оглавлению

==90

один миссионер *, хорошо изучивший нравы американцев, заставляет себя почувствовать в нас при любом обнаружении нашей слабости. «Наша зависимость, наше бессилие, наше неустройство, наши пороки в соединении с чувством естественной справедливости помогают нам возвыситься над самими собой и искать вне нас хозяина, которому недоступны наши беды». Таким образом, хотя и существует несколько чрезвычайно отсталых народов, у которых не заметно никакой искорки религии, большая же часть их все же чтит определенные существа, возвышающиеся над людьми, ждет от них добра или боится их злобы. Но разве в их образе мыслей что-либо соответствует идее Бога, приближается к тому, что мы должны думать о нем? Утверждать это значило бы придавать выражениям ту силу, которой они не имеют в абстрактной области, значило бы утверждать, что, мол, достаточно пользоваться одними и теми же словами, чтобы в головах были одни и те же мысли. У дикарей такие термины, как Бог или Дух, совершенно не имеют того значения, какое они имеют у нас. Рассуждая о способности мышления у дикарей, необходимо, как это уже было отмечено, тщательно остерегаться приписывать им наши идеи, связанные в настоящий момент с теми же словами, которыми пользуются и дикари, и вообще не навязывать им наши принципы и рассуждения. Можно в общем сказать, что на обычном языке подавляющей массы язычников слово Бог не обозначает ничего другого, как существо, имеющее власть над природой человека; при этом считают, что он всегда был таков, или представляют, что он лишь приобрел эту степень авторитета. По мнению идолопоклонников, чтобы быть Богом, совершенно нет необходимости для него всегда быть таковым или иметь какую-либо независимую природу. Короче говоря, по данному вопросу у них нет никакого ясного убеждения, никаких последовательных мыслей, из которых можно было бы вывести какое-либо удовлетворительное заключение. Но доказательством существования Бога, гораздо более очевидным и более солидным, нежели эта универсальность голосующих (в числе их свидетельств много и не заслуживающих быть принятыми в расчет), являет-

Лаффито. Нравы американцев, т.

==91

ся факт единодушного согласия образованных людей и просвещенных народов; тогда ясно, что данный догмат повсюду—солидный плод разумного рассуждения. При этом убежденность увеличивается и культ все более очищается по мере" того, как человеческий разум все более укрепляется в своем развитии и достигает своей наивысшей степени. Наконец, это значит просто подчиниться силе фактов, если признать: чем более народ лишен здравого смысла, тем менее он познает божество; чем более он приобретает способность правильно мыслить, тем скорее он достигает познания этой важной истины. И вот так после столетий детства и варварства каждый народ, достигший своей зрелости, приобрел более здравый способ мышления об этом важнейшем предмете; общее согласие, к которому разум привел цивилизованные народы, создало для человеческого рода моральную уверенность. Откровение же присоединило сюда для тех, кого оно облагодетельствовало, и уверенность физическую.

Но если религиозные верования дикарей и язычников — это чисто человеческие мнения, то их основу и объяснение должно искать в душевных движениях (dans les. affections) людей, где их и нетрудно обнаружить. Чувства людей ^165 , которые порождают религиозные верования, можно свести к четырем видам: страх, удивление, признательность, рассудительность. Каждое из них оказывало свое воздействие на народы, в зависимости от чего одни из них удалялись более или менее от своего детства или приобретали более или менее просвещенный рассудок.

Но если огромное число народов еще лишены света, то это вследствие того, что впечатление, произведенное двумя первыми из этих четырех двигателей (первый породил фетишизм, а второй—сабеизм), было и наиболее древним, и наиболее распространенным. Оно более распространенное: ведь более правильные принципы некоторых философов и некоторых рассудительных голов, а также здравая вера облагодетельствованного народа составляют самую ничтожную долю во всей совокупности человеческих верований. Оно более древнее: как я уже часто разъяснял, оно возникает после обновления мира с того момента, как человеческий род, будучи наказан и сведен к небольшому числу семейств, изолированных и

==92

расселенных по всей поверхности земли, впал в потемки невежества и забыл о своем Создателе.

Рассмотрим начиная с этого периода ясные показания светской истории всех этих народов.. Чем более в нее углубляешься, тем чаще застаешь человеческий род погруженным в слепоту. Самые древние воспоминания этих народов всегда выявляют политеизм ^166 как общую, повсюду принятую систему верований. С четырех сторон света мы получаем одинаковые свидетельства об одном и том же факте, и они, объединяясь, создают доказательство достаточно полное, если такое вообще можно иметь в подобных случаях. Ошибка в отношении религиозного учения здесь идет нога в ногу с невежеством, в котором погряз человек и относительно всех других полезных в его жизни вещей. Мы видим, что первичные уменья утеряны, приобретенные познания погребены под водами (всемирного потопа); почти всюду пред нами только чистое состояние варварства — естественный результат переворота столь всеобщего и мощного. И вот, несмотря ни на что, продолжают настаивать, будто в это же самое время—до появления письменности, до открытия искусств и наук — народы, которых видишь всегда язычниками, на основании их же собственных воспоминаний следовали принципам чистой и интеллектуальной религии. А это значит утверждать, что, когда люди были невежественными варварами, они уже открыли истину, которую затем променяли на ошибку, лишь только стали обученными и цивилизованными. Не значит ли это: защищать положение, которое противоречит и разуму, и опыту? Дикие народы Азии, Африки, Америки — все идолопоклонники; и нет ни одного исключения из этого правила. Вообразим путешественника, отправляющегося в неизведанные страны: если он в самом благоприятном случае найдет здесь развитый и культурный народ, никто не осмелится утверждать до получения подлинных свидетельств, что религия этого народа чиста и интеллектуальна подобно нашей; если же это дикий и варварский народ, его заранее причислят к идолопоклонникам, нисколько не боясь ошибиться.

Согласно нашему знанию о прогрессе человеческой мысли, невежественные народы, лишенные помощи Откровения, вначале могли иметь только несколько незначительных и самых общих понятий о высшей власти, пре-

==93

жде чем их идеи стали идеями о таком совершенном существе, которое сообщило всей природе порядок и форму. Было бы гораздо умнее воображать, что человек вначале строил дворцы, а затем стал строить хижины или что он вначале изучил геометрию, а затем земледелие, нежели утверждать: человек составил себе идею о божестве как о чистом духе (pur esprit), бесконечно объемлющем весь мир, еще до того, как представил его себе в виде могущественного существа, напоминающего человека, но одаренного гораздо большей и даже неограниченной силой, имеющего желания и страсти, похожие на человеческие, члены и органы подобно человеку. Человеческий ум постепенно восходит от низшего к высшему: идею совершенства он образует, отвлекаясь от того, что несовершенно; он медленно отделяет наиболее благородную часть существа от его наиболее грубой части; увеличивая и усиливая создающееся при этом представление, он переносит его на божество. Ничто не в состоянии нарушить этот естественный прогресс мысли, кроме разве какого-нибудь аргумента, наглядного и неотразимого, или факта, очевидного и неоспоримого, которые, увеличивая силы, не обретаемые человеческим умом в самом себе, способны сразу же привести его к чистым принципам теизма и заставить его разом перескочить огромное расстояние, отделяющее человеческую природу от божественной.

И вот так доброта Бога ясным путем привела первого человека к этой ступени, заявив ему о себе с самого момента его сотворения; вот так она прямо открылась ему, и сам Бог дал избранной расе законы культа. Эта необходимость откровения, которое четко научило человека тому, дойти до чего без помощи божественной доброты ему стоило бы столько труда, есть один из главных аргументов, которым пользуются для доказательства его неоспоримой истинности. Однако это вовсе не значит, что данный очевидный аргумент, о котором я уже выше говорил, нельзя было бы с течением времени извлечь из внешнего мира, если только подойти к рассмотрению его с должным анализом; Но тот характер прошлых событий, который 'вскрывают для нас традиции, никак не позволяет, думать, что этот анализ как-либо мог влиять ,на большинство народов, когда они создавали свои первые религиозные понятия. Причина возникновения пред-

==94

мета, который слишком привычен для нас, не привлекает ни внимания, ни любопытства. Как бы ни были предметы эти сами по себе необычны или удивительны, невежественный человек пройдет мимо них, не рассматривая, не исследуя их. Люди, писавшие гипотетические романы, любили изображать, как человек, с детства заброшенный на какой-либо необитаемый остров, наблюдая течение природных явлений, сам себе задает чрезвычайно тонкие вопросы из физики или метафизики, путем разумного рассуждения сам приходит к их здравому решению и затем самостоятельно выводит мудрое учение о всех этих вещах; люди эти, говорю я, уже в совершенстве владели своим рассудком, и это позволяло им строить подобные гипотезы, которые уже заранее были ими все решены; они фактически уже были снабжены познаниями, действовавшими в них самих, когда они пытались раскрыть для себя свое собственное действие. Но бедный, обреченный на борьбу с природой дикарь, такой, какими были древние люди, известные у каждого народа, находясь под гнетом стольких нужд и страстей, совершенно не задерживается над размышлениями ни о красоте, ни о следствиях того порядка, который царит в природе; он не производит никаких глубоких исследований о первой причине тех объектов, к которым он привык с раннего детства. Наоборот: чем более этот порядок однообразен и правилен, т. е. совершенен, тем более он поэтому ему известен; чем менее он его задевает, тем менее он склонен его изучать или в него углубляться. И только явное нарушение регулярного порядка вещей в природе, какое-либо страшное или вредоносное событие возбуждает его любопытство, становится для него загадкой. Подобная новость страшит его, заставляет дрожать: возможность вреда вселяет в него ужас и все, что бывает следствием ужаса.

И вот мы видим, что дикари гораздо чаще в своих молитвах обращаются к недобрым гениям, чем к тем, кому они обязаны привычными благодеяниями, кто обеспечивает нерушимое для них течение природных событий. Ведь в том виде, в каком оно должно быть, животное, хорошо сложенное, нормально снабженное и членами, и органами,—для дикаря обычное зрелище, не возбуждающее ни его внимания, ни его уважения. Подобное животное произведено своим отцом, а последний в свою

==95

очередь — своим отцом. Еще немного вдаль — и его любопытство удовлетворено: лишь только предметы удаляются на определенное расстояние, он теряет их из виду. Не воображайте, что он бросится решать познавательную проблему: откуда происходит первое животное, и еще менее того: откуда произошла вся система или Вселенная (la fabrique de 1'univers),—он не станет ломать себе голову, размышляя о такой далекой вещи, так мало значащей для удовлетворения его нужд и так сильно выходящей за пределы его способностей.

Но может быть, рассмотрение, пусть неточное, обычного течения вещей в природе все же способно привести дикаря к политеизму, заставив его предполагать, что мир управляется несколькими силами, независимыми друг от друга, но не абсолютно отделенными друг от друга. Необходим острый глаз в соединении с глубокими наблюдениями, чтобы заметить: связь, которая сцепляет друг с другом причины и следствия всех вещей, обнаруживает, что они исходят из одного принципа и из одной-единственной силы. Взор же людей менее внимательных легко поразить явным противоречием среди каждодневных событий, когда бури уничтожают продукты плодородной почвы, болезни разрушают здоровую конституцию человеческого тела. успех в хорошем или в дурном, в войне между двумя народами или в ссоре двух врагов переходит от одной стороны к другой.

Если только признать, что эти события направляются высшими силами, в неопытном уме легко возникает уверенность: эти силы или эти принципы различны, каждый из них имеет свой план и свои отдельные функции. А отсюда без труда можно прийти к вере в отдельное божество для каждой стихии, для каждого народа, для каждой основной функции в человеческой жизни; борьба же этих различных сил и есть непосредственная причина такого большого разнообразия событий. Считая, что эти силы похожи на человеческие и желая заполучить их на свою сторону, люди будут применять те же самые средства, которыми они обычно влияют на людей, когда ставят целью приобрести их благосклонность или отвратить их ненависть. Эти-то средства в первую очередь и должны быть пущены в ход с помощью пружин, наиболее быстро и наиболее эффективно влияющих на

==96

людей. И можно сказать уверенно, что побуждает их к этому отнюдь не любопытство мыслителя, отнюдь не чистая любовь к истине, — мотивы слишком тонкие для огрубелых душ и слишком общие для неглубоких умов. Страсти, обычные для человека, гораздо скорее приведут его к желанной цели: будь то страх, будь то надежда одним словом, всякое беспокойное волнение за все, что составляет предмет его потребностей или столь естественного для каждого человека желания любым способом возвыситься над другим человеком (prevaloir de quelque maniere que soit sur un autre homme). Возбужденный теми мыслями, которые рождаются из его внутренних чувств (affections), он тотчас же начинает с боязливым любопытством взирать на появление будущих причин, размышлять, хорошо или плохо, о причинах разнообразных и противоречивых событий человеческой жизни. В то время как эти страсти продолжают держать человека в состоянии беспокойства из-за неопределенности будущего хода событий (ведь он не в состоянии предвидеть их или как-либо управлять ими), его воображение усиленно работает над созданием идеи об определенных силах, которые выше его собственных; эти силы могут осуществить то, чего он не может, они ведают и сами управляют причинами, следствия которых для него так неопределенны.

Известна естественная склонность человека уподоблять себе окружающие его существа и предполагать в них те же качества, которые он наблюдает в самом себе. Охотно и не размышляя, он приписывает доброту или коварство даже неодушевленным предметам, которые приятны ему или вредны. Привычка олицетворять (регsonnifier), будь то физические существа, будь то любой вид моральных существ,—это естественно присущая человеку метафора, одинаковая как у диких, так и у цивилизованных народов. Хотя и те и другие не всегда реально воображают, что, мол, данные физические существа, хорошие или дурные для человека, на самом деле имеют аффекты или чувства, это употребление метафор доказывает все-таки наличие в человеческом воображении естественной тенденции рисовать их себе именно таковыми.

Нимфы источников и дриады рощ—воображаемые персонажи далеко не для всех людей без исключения:

==97

в каждой стране невежественная масса народа еще простодушно верит в существование гениев, фей, домовых, сатиров, привидений и т. п. Так надо ли удивляться, если такие люди, встречающиеся особенно среди невежественных и грубых народов, представляют себе, что в некоторых материальных предметах, объектах их культа, обретается какая-то сила, какой-то гений, фетиш или маниту, если, устремив свой взор к светящимся точкам, которыми разукрашено небо, они воображают, что звезды одушевлены гениями? Надо ли удивляться, что человек, движимый страхом перед невидимыми силами и побуждаемый своими органами чувств к фиксации внимания на видимых объектах, объединяет две противоположные и одновременные операции: присоединяет невидимую силу к видимому предмету и не отличает—из-за неразвитости своего ума—материальный предмет от той разумной силы, которую он в нем предположил (конечно, он был бы гораздо менее неразумен, если бы провел подобное различение), если этот человек снабдил данную разумную силу теми же самыми аффектами любви, ненависти, ревности, мести, милосердия и т. д., которые так волнуют его самого. Но раз этот способ мышления допущен для некоторых предметов, он без труда становится общим и распространяется на многие другие, особенно при обстоятельствах, когда большую роль играет случай, т. е. что-либо непредвиденное. Именно тогда суеверие приобретает наибольшую власть над душами людей.

Кориолан ^167 будто бы сказал, что боги имеют особенное значение в делах войны, так как здесь человек действует в состоянии неуверенности более чем где-либо. Французы в древности перекладывали решение юридически неясных споров на такую судебную форму, которая таит в себе много черт дикарского мышления, и ее они — весьма неуклюже при этом—назвали «божьим судом». Один известный иностранный писатель, которому я частично обязан в своем анализе, отмечает, что матросы из всех людей наименее способны к серьезному мышлению и в то же время наиболее суеверны. То же надо сказать и об игроках, которые охотно воображают, будто удача или неудача в игре действительно связана с сотней мелких, совершенно незначащих обстоятельств, повергающих их, однако, в состояние тревоги. 4—

==98

Прежде чем государства стали управляться с помощью хорошего кодекса законов, с помощью продуманной и сложной формы правительств, недостаток предвидения и правильного порядка здесь предоставлял случаю такую огромную власть, какой позже он уже не имел никогда. Но раз случайности были так обычны и для правительств, и для эпох дикости, то и суеверия, порождаемые страхом перед этими случайностями, здесь были особенно сильны, и они умножали количество невидимых сил, которых верующие люди считали хозяевами своей судьбы. А так как при подобном способе мышления естественно верить в существование пусть ограниченной в круге своих действий, но все-таки сверхчеловеческой силы, то, конечно, число этих сил росло соответственно крайнему разнообразию явлений и событий и тому количеству следствий, которые, казалось, порождаются этими силами. Вот откуда столько местных божеств или божеств, приноровленных к определенным мелким и частным потребностям, столько амулетов, талисманов, различных фетишей. Требовались боги, общие для каждой страны или для любого значительного физического явления, но также нужны были и особые боги для отдельного человека, для каждого, даже незначительного, желания этого человека, особенно чтобы сохранить его от любой неприятной случайности, которая могла внушить ему страх.

Печальные переживания гораздо скорее обращают человека к суеверию, нежели приятные чувства. Последние, наполняя его душу вызванной ими радостью, делают его настолько оживленным и веселым, что он готов ни о чем другом не думать, как только о своем удовольствии. К тому же человек добро, которое выпадает на его долю, принимает как должное, при неудаче же впадает в панику, начинает искать источник спасения, искать те средства, которые могут отвратить от него грозящее бедствие. Чем сильнее обуревают его страх и меланхолия, тем более они увеличивают в его глазах размеры угрозы, тем более они заставляют человека приписывать свое горе действию огромного количества злых сил, которые необходимо умилостивить приношениями. Вот факт, который удостоверяют люди, проведшие годы среди дикарей: они гораздо чаще обращаются к своим фетишам с просьбой не делать им зла, нежели с благодар-

==99

ностью за полученное благодеяние. Все религии с выгодой используют различные превратности в жизни человека, выпадающие на его долю, и так воспитывают в нем истинное благочестие.

К причине, которую я только что описал, присоединяется еще и вторая причина, безусловно сильно повинная в насаждении тех ложных верований, о которых здесь идет речь. Желание и страх—чувства непрочные и текучие, они охотно цепляются за первую же поддержку на своем пути, не думая о том, насколько она солидна. Подобное предрасположение души, чрезмерно увеличивая боязнь и мнительность, создает возможность обильной жатвы для шарлатанов, лишь только последние найдут для себя выгодным использовать такое настроение в своих собственных интересах. В этом случае люди и в варварском состоянии проявляют не меньшую хитрость и энергию, злоупотребляя легковерием своего ближнего. Именно на последнее опираются жонглеры [шаманы] среди дикарей, когда они убеждают их, что незначительные орудия, которые находятся в их распоряжении, снабжены живым духом, способным осуществить их желания. Не стоит сомневаться, что уже с самых ранних времен, когда нелепое воображение фетишиста начинало пробивать себе какую-то дорогу у невежественных народов, эти жонглеры не могли придумать для себя ничего лучшего, как развить по первому принятому плану ту систему легковерия, которая так совместима с их собственным личным интересом, и это должно было им удаться без особого труда. Искусный обман сыграл здесь ту же роль, что и у языческих оракулов; он соединился с малодушием и глупостью людей для того, чтобы глубоко укоренить верование, которое, как бы оно ни было целиком абсурдно, все же проистекает из глубин общих влечений человеческой природы.

Но, возразят нам, как могло случиться, что культ настолько грубый мог так долго существовать даже среди дикарей, а тем более как мог он удержаться в Египте и на цивилизованном Востоке? Если даже это (столь длительное существование фетишистского культа) неопровержимый факт, разве нельзя было бы, в частности египтянам, внушить в данной области наиболее очевидным способом более здравые идеи?

Первый вопрос не представляет большой трудности:

К оглавлению

==100

ведь речь идет о варварских народах, нравы которых неизменны и даже две тысячи лет не вносят перемен в их обычаи; когда же спрашиваешь их, в чем смысл этих обычаев, не получаешь иного ответа: это, мол, творилось всегда, отцы поступали так, и мы намерены делать то же. Как известно, эти народы пребывают в каком-то бесчувственном состоянии, напоминающем апатию, и его причина коренится в небольшом числе идей, не выходящих за пределы их наличных потребностей: они ничего не познают, у них нет никакого желания что-либо познавать, они проводят свою жизнь, ни о чем не мысля, они стареют, не покидая младенческого возраста, недостатки которого проносят с собой всю жизнь. Чтобы изменить нравы народа, необходимы гении, которые на земле едва ли рождаются через десять столетий, да и то при благоприятных обстоятельствах. Однако эти два условия почти невозможны для варваров. А может быть и так: коренные изменения возникают в народе как медленный результат примера: ведь подражание—обычный путеводитель в человеческих поступках. Но только новые примеры среди них бывают достаточно слабы, чтобы восторжествовать над старыми привычками. Один кариб, слушая наставления одного христианина *, холодно ответил ему: «Мой друг, вы тонко рассуждаете. Я бы хотел научиться говорить так же хорошо, как вы. Но если бы мы сделали то, о чем вы говорите, наши соседи нас осмеяли бы. Вы говорите, что, продолжая поступать так, как мы поступаем, мы пойдем в ад. Но раз там наши отцы, а мы не считаем себя лучше их, мы можем смело идти туда же».

Итак, каковы бы ни были обычаи, но благодаря привычке они держатся в течение бесконечного времени и именно среди людей, которые поступают только по привычке, не рассуждая, есть ли в ней какой-либо смысл, да и нисколько не заботясь о последнем. Но если даже эти люди и усвоят какие-либо лучшие обычаи, то наряду с ними по привычке еще долго будут держаться у них и старые. Это второе замечание, которое здесь необходимо сделать в отношении египтян, и оно, как и первое, менее обоснованное. Попытаемся его несколько развить.

* «История английских колоний».

==101

Согласно принципам, которые я здесь изложил (их никогда не следует отделять от ограничений, которые я к ним присоединяю), принципам, достаточно часто подтверждаемым и опытом, и устойчивой традицией, нет почти ни одного народа, который не жил бы в состоянии дикости при своем возникновении и не начинал бы таким образом именно с этого периода детства и неразумия. Египтяне в этом отношении не представляли никакого исключения; если верить словам Геродота, они даже поздно усвоили, что их земля—дар Нила. До нас не дошло никаких традиций от времен, предшествовавших той эпохе, когда египтяне уже преодолевали свое варварство, которое еще продолжало быть уделом для других африканцев, их соседей. Можно считать невероятным, что египетский народ, так хорошо развившийся, имеющий понятия о божестве более правильные, нежели у многих других народов, мог погрязнуть в таком грубом суеверии, ныне присущем неграм.

Однако все предположения, которые при этом захотели бы сделать, не в состоянии разрушить факт, так хорошо доказанный. Надо ли признать ложным единодушное свидетельство древности или согласиться, что египтяне действительно почитали собак, кошек, ящериц, лук, что они почитали свои божества с тем же огромным уважением и теми же богослужебными обрядами, какие сейчас мы видим у современных негров в отношении к своим фетишам. Содержание Моисеевых законов заставляет нас видеть, насколько древен был в Египте культ животных. История доказывает: один из народов может быть бесконечно более цивилизован, нежели другой, однако его культ может быть не менее абсурдным. Цивилизация не исключает суеверия. Хорошо известно, что есть народы, к тому же весьма умственно одаренные, как, например, китайцы, которые в своем культе придерживаются весьма странных мнений.

Разве авгуры [жрецы], бывшие у римлян в века детства Рима, не продолжали существовать и в золотой век Республики? Ведь это были люди наиболее квалифицированные, наиболее ученые, наиболее одаренные, которые, осуществляя свои функции, в то же время, по собственному признанию, смотря друг на друга, с трудом могли удерживаться от смеха? Какой век был более знаменит своим просвещением, нежели век Августа? Какой

==102

человек был более одарен, более образован, нежели этот император? И в то же время, потеряв свой флот, он хотел наказать Нептуна, отомстить этому богу: явный признак, что он искренне взирал на него как на подлинное божество, как на своевольного виновника его поражения. Но с другой стороны, как безумен должен быть человек, вообразивший, что он может наказать бога! И какая вопиющая непоследовательность: иметь подобное намерение, когда действительно веришь в реальность своего божества! Что же может быть более ярким доказательством того факта, что нет такого безрассудства, которое порой не могло бы уместиться даже в голове мудрого человека?

Никто не отрицает, что, когда речь идет о религиозных традициях языческих народов, не будет ни правильным рассуждением, ни проявлением знания людей заключение: раз что-либо абсурдно, значит, факт недостоверен; или утверждение: у народа, где подобные традиции были древними и неустойчивыми, они существовали только среди простого народа, а все рассудительные люди их отвергали. Если бы даже последние в глубине души и не придавали им никакого значения, разве они не сделали профессией внешнее соблюдение официального культа? Но и независимо от этого многие из них, несомненно, отнеслись бы к абсурдному мнению, поддерживавшему их, с искренней верой. Ведь правильно замечено, что как нет никакого столь строгого предписания нравственности, которое не могло бы быть принято и лицами, всецело погрязшими в чувственных удовольствиях, так нет и никакого совершенно необоснованного догматического мнения, которое не было бы принято и людьми даже блестящего ума. Кроме того, нельзя отрицать, что египтяне, естественно, склонялись к чрезвычайному суеверию и их философия в ряде пунктов была достаточно наивна и плохо продумана. Те, кто склонен давать ей высокую оценку, должны затратить немало труда, чтобы примирить ее с египетской доктриной, которая во времена Диодора учила, что человек и вполне организованные животные произошли из болотной тины, и раз человек ведет свое начало из влажного пространства, его кожа по этой причине стала ровной и гладкой; для точного же доказательства подобного образования животных видов в Фиваиде непрестанно демонстрировали мы-

==103

шей, которые наполовину имели тело животного, а наполовину состояли из чистой тины *. Эта знаменитая египетская философия, которая производила человека из комка земли, прекрасно могла создать и божество из четвероногого. Я утверждаю это не из желания как-либо ее унизить. Совершенно достоверны сообщения о том, что египтяне были весьма сведущи во многих вещах и хорошо знали целый ряд искусств. Но кто не знает, как

Диодор в первой книге, в том самом месте, где он сообщает об утверждении египтян, будто род человеческий начал свое существование именно у них, описывает и детали их учения о первом появлении людей. «Непрестанное вращение земного шара вокруг самого себя, — говорят они, — разделило его (земной шар) благодаря именно этому движению на воду и землю, но, однако, таким образом, что земля оставалась тонкой и рыхлой. Лучи солнца, падавшие на землю в таком состоянии, создавали на ее поверхности различные брожения. В местах наиболее влажных образовывались наросты, покрытые тонкой перепонкой, как это можно заметить и теперь в болотистых краях, лишь только горячее солнце начнет обогревать почву. Эти первые зародыши получали свое питание от густых испарений, ночью покрывающих землю, и незаметно укреплялись благодаря дневной жаре. Достигнув, наконец, уровня своего созревания, они сбрасывали с себя покрывавшую их оболочку и появлялись наружу в виде разнообразных животных пород. Те, которых одолевала жара, подымались в воздух: это—птицы. Те же, в которых было больше частиц земли, как люди, четвероногие животные и пресмыкающиеся, оставались на поверхности; те же, вещество которых было более водянистым, то есть рыбы, искали в водоемах наиболее пригодных для себя условий жизни. Немного времени спустя земля, то ли благодаря солнечной жаре, то ли благодаря ветрам, стала совершенно суха и оказалась уже не способна сама производить животных; виды животных, уже произведенные, могли продолжать свое существование только путем зачатия...

К тому же в ответ на сомнение в свойстве земли производить все живое, что приписывают ей эти натуралисты, последние ссылаются на природные явления, еще и сегодня наблюдаемые в Фиваиде: как только воды Нила после обычного наводнения отступают, солнце, согревая землю, вызывает то там, то здесь гниение почвы, и вот на поверхности ее появляется огромное количество крыс. Таким образом, говорят эти натуралисты, земля, высыхая под воздействием окружающего воздуха, и должна была в начале мира произвести различные виды животных.. .

Они чрезвычайно уверенно настаивают на этом частном примере с крысами, которые, по их словам, прямо поражают всех видевших это явление: ведь, по их наблюдениям, эти животные обнаруживают поверх земли половину своего тела, уже образованного и живущего, в то время как другая половина все еще удерживает характер тины, в которой она возникла. Этим,—продолжают они,—и доказано: лишь только произошло развитие стихий, именно в Египте появились первые люди, так как при том состоянии, в каком ныне на-

==104

много непоследовательности в человеческом сознании *, как трудно человеку освободиться от ложных идей, когда они пустили корни благодаря долгой привычке.

Понаблюдаем, что происходит среди африканских мавров, по происхождению арабов, которым магометанская религия принесла познание единого Бога. Несмотря на исповедуемое ими магометанство, употребление фетишей среди них не стало ни менее распространенным, ни менее поощряемым их жрецами—марабутами. Последние дали фетишам название «гри-гри». Новая религия имела только то следствие, что заставила мавров смотреть на фетиши как на подчиненные силы, как на талисманы, оберегающие против всякого рода зла или грозящих несчастий. Каждый «гри-гри» имел свои особенности; вот почему мавры имели их столько, что иногда ходили покрытые ими с ног до головы; то, что фетиши

ходится Вселенная, остается только одна земля Египта, которая еще производит некоторые виды животных».

Эта басня о крысах еще в конце прошлого столетия попала в число вопросов, относящихся к естественной истории Египта, которые один ученый просил расследовать на месте. Его интересовало, попадаются ли в поле лягушки и мыши, которые были бы наполовину землей, наполовину животными. На это каирский драгоман ответил, что никто никогда ничего подобного не видел и не слышал («Журнал ученых», июль 1685 г.).

Человек обширной эрудиции, член одного из наиболее известных литературных обществ, не поколебался высказаться по данному вопросу в еще более сильных выражениях, нежели здесь, в своей работе, тщательно просмотренной и одобренной его корпорацией. «В самом деле, — говорит аббат Фурмон ^1М («Размышления об истории древних народов», кн. 2, -разд. 4),—что бы ни говорили и ни делали для оправдания египтян, это мало послужит в их пользу: всегда придется признать, что, несмотря на свою прославленную репутацию мудрецов, они в этом отношении впадают в самую отвратительную крайность. Пусть никто не осмелится выдвигать здесь в качестве предлога политику их суверенов. Говорят, будто эти разнообразные культы были ими установлены с целью резко отделить номы Египта один от другого. Пожалуй, можно было бы согласиться, что у этих суверенов были взгляды, напоминающие взгляды Иеровоама: может быть, даже они послужили ему в качестве образца. Но, говоря просто и искренне, волей-неволей придется возвращаться к тому же: египтяне были народом совершенно необычным (и если бы они немного подумали, они должны были бы признать это сами). Только в состоянии безумия можно обожествлять лук и спаржу. Но что можно подумать 6 таких богах, как птицы, рыбы, змеи, крокодилы?» Немного ниже автор четко указывает: «Египтяне в этой области не мыслили лучше, нежели самоеды и американские дикари».

==105

у них потеряли в значении, они приобрели в числе. Достаточно также удостоверено, что и египтяне носили на себе фетиши-талисманы. Находят очень древние мумии, у которых имеется золотая пластинка с выгравированной на ней фигурой животного, привешенная к ожерелью из того же металла. Пьетро делла Балле ^169 * видел подобные пластинки в захоронениях близ Каира.

Итак, первое наблюдение устанавливает: древние народы были так же дики и невежественны, как и современные негры и карибы; второе—объекты их культа были одни и те же. А отсюда следует непреложный вывод: их религия, их способ мышления в этой области были совершенно одинаковы: в древнем Египте бытовала та же религия, что и сегодня в Нигритии. Как бы ни был абсурден и груб фетишизм, не следует думать, что он должен был исчезать в Египте по мере того и так же быстро, как росло сознание его обитателей. Все, что связано с религиозным культом, продолжает существовать как святыня в течение очень долгого времени и после того, как признали никчемность этого культа; по крайней мере так бывает у простых людей, которые составляют большую часть народа и которые всегда, как известно, сильно привязаны к старинным обычаям, особенно в этой области. Вот что говорит по этому поводу Синезий ^170 : «Египетские жрецы хорошо умеют играть с народом, высекая клювы ястребов и ибисов перед храмами, в то время когда сами прячутся в алтарях: они стремятся скрыть от взоров толпы мистерии, совершаемые перед шарами, тщательно спрятанными в механические сооружения, называемые komasteria. Забота, с которой они прячут эти шары, вызвана желанием усыпить народ, который склонен презирать все, что просто. Нужно позабавить народ такими вещами, которые в состоянии его поразить, захватить целиком, иначе из него ничего не выжмешь: таков его характер» **.

Несмотря на совершенство, которое приобрели нравы и искусства в Египте, ни одно из египетских племен не отказалось от особого старого фетиша, им избранного. И только придя в совершенно ветхое состояние, могло, наконец, угаснуть это грубейшее идолопоклонство, следы

Пьетро делла Балле. Письмо II. ** Синезий. Похвала лысине.

==106

которого были окончательно стерты христианством и магометанством. Эти две религии были наиболее нужны там, где надо было подавить другие, благодаря чистоте, с какой они соблюдали драгоценный догмат о единстве Бога, решительно пресекая все, что отзывается политеизмом, и благодаря духу нетерпимости, который они унаследовали от своей матери — иудаизма.

Теперь мы в немногих словах должны рассмотреть, нельзя ли было бы, не удаляясь слишком от правил логики, все же как-то иначе объяснить этот культ египтян, не подчеркивая при этом явную глупость народа; хотя, конечно, те насмешки, которым некогда он подвергался, достаточно показательны: и тогда о нем не были лучшего мнения. Кроме того, если бы было официально заявлено, что этот культ имеет разумную основу в том смысле, что почитание животного относится непосредственно не к нему, а к реальному божеству, а животное—только его образ, то почему авторы, описывающие культ*, заранее осторожно предупреждают: дело идет о вещах, весьма невероятных, и о проблеме, представляющей достаточно трудностей для решения. Объяснения, которые дают этим обрядам, кажутся весьма сомнительными и мало удовлетворительными, так же как и утверждения, что жрецы, мол, заботились о том, как бы сохранить глубокое молчание о всех вещах подобного рода. И то, что народ знает об этом, большей частью опирается лишь на басни и простоту первых веков.

Почему Плутарх, который проявил такую ревность в отыскании здесь каких-то тайн, который потратил столько усилий, чтобы найти для каждой вещи все аллегории, какие только возможно, вплоть до самых невообразимых и непоследовательных, интересуясь и различными цветами платья Изиды, и различными смолами, сжигавшимися в ее храме, почему, говорю я, и он все же должен был признать: египтяне, приняв животных за богов, стали смешными в глазах всего мира, сделали свои обряды предметом самых злых насмешек? А разве Цицерон ** не утверждал, что египтяне в своей вере в божественность животных более тверды, нежели тверд римлянин в своей вере, даже вступая в самый святой храм? Почему Плу-

Диодор.

* -Цицерон. О природе богов, кн. I.

==107

тарх и Диодор приводили по этому вопросу столько различных объяснений египетского культа, причем эти системы совершенно не связаны одна с другой, даже исключают друг друга, путаясь во взаимной критике? Ведь если в Египте только простой народ, всегда и везде невежественный и легковерный, буквально воспринимал предметы суеверия, а рассудительные люди в народе считали эти различные объекты культа только символами божества, то смысл, который придавался данному культу, должен был быть заявлен отчетливо, публично, стать известным всему миру, не будучи ни предметом спора, не оставляя никаких сомнений. Египетские жрецы, настолько склонные к мистике, имея удовлетворительный ответ на общий упрек, обращенный к их народу, вместо того чтобы хранить молчание, были более, чем кто-либо, .заинтересованы в том, чтобы высказаться вполне открыто.

Но когда не могут сказать ничего дельного, стараются внушить, будто имеется какой-то секрет, создать атмосферу таинственности, когда все якобы разъясняется только наполовину и только для весьма ограниченного круга людей. Мы видим, что Геродот, который провел много времени в беседах со жрецами, очень сдержан, лишь только ему приходится заговорить о мотивах культа у египтян. Хотя он и старается всячески придать ему более разумный вид, подчеркивая, что каждое животное здесь посвящается одному богу, что, конечно, в его время могло быть вполне логично, легко замечаешь: он не всегда охотно говорит о том, что знает.

«Египтяне, — говорит он *, — в религиозном отношении чрезвычайно суеверны. Здесь почитаются священными и дикие, и домашние животные. Если бы я стал объяснять, почему египтяне так поступают, я незаметно бы стал касаться вопросов религии. Между тем я, насколько это для меня возможно, избегаю говорить о ней. То, что я сказал о ней до сих пор, как это очевидно, необходимо вызывалось сюжетом моего рассказа, и то только мимоходом». И в другом месте, говоря об известном обычае приносить в жертву свиней, Геродот замечает: «У египтян есть рассказ об этом, и хотя я его знаю, считаю не-

Геродот, II, 65.

==108

приличным его сообщать» *. Несколько выше, рассказав о культе козла у мендетян: они, мол, делают изображение бога Пана с головой козы и с ногами козла, Геродот добавляет: «Они не считают его действительно козлом. Пан—это бог, как и прочие. Почему они изображают Пана в таком виде, я понимаю, но у меня нет охоты говорить об этом». Это намеренное умолчание не стоит в какой-либо связи с желанием Геродота соблюсти приличие. Известно, что он в данном отношении не был особенно осторожен. В другом месте, где он рассказывает историю Геракла, он кончает изложение просьбой к богам и героям' не гневаться на него за его рассказ. Одним словом, легко заметить, что он касается этой темы о египетских верованиях, соблюдая известную щепетильность и очевидное желание сохранять тайну: в ряде своих рассказов, если он и не всегда стыдлив, то по крайней

мере весьма благочестив.

Писатели, следующие за ним — Диодор, Плутарх, Порфирий, Ямвлих ^1Л и другие, проявляют особое любопытство в исследовании основных мотивов данного культа. Здесь важно отметить: чем позднее писал автор, тем более он склонялся к мистическим объяснениям. Из века в век эти объяснения становятся все более модными, по мере того как люди чувствуют все большую необходимость закутать египтианизм в мантию аллегорий. Рассмотрим, по возможности вкратце, различные системы аллегорического истолкования, которые были здесь предложены.

Я думаю, прежде всего, что те люди, которые хотели бы поддержать честь египетских верований**, будут удовлетворены, если я не буду приводить для их украшения ни басню о Юпитере, который, мол, хотел показаться Гераклу, только зарезав барана и завернувшись в его шкуру (причина, почему был обожествлен баран), ни басню о превращении богов в животных, как только гиганты обратили их в бегство **'". Эти басни отнюдь не позволили бы предположить в народе меньшую глупость, чем та, для которой теперь ищут более осмысленную внешность. И если они действительно имели место в

Геродот, II, 47.

* Геродот, II, 42. *** Овидий. Метаморфозы, кн. 5.

==109

Египте, они же продемонстрируют, какое странное и жалкое представление египтяне, по словам Диодора, имели о своих богах, об их численности и могуществе: «Египтяне полагают, что богов некогда было очень немного. Боясь, что на них нападет толпа нечестивых и коварных людей, они скрыли себя, приняв внешность различных животных, чтобы таким образом избежать преследователей и их неистовства. Но эти же боги, став, наконец, владыками мира, в знак признательности к животным, сходство с которыми их спасло, сделали их священными и обязали заботливо кормить их и хоронить с почестями». Плутарх имел основание в связи с этим воскликнуть: осмелиться утверждать, будто напуганные боги спрятались в тела собак и аистов—это чудовищная выдумка, которая превосходит самые нелепые басни! Он сразу же отказывается развивать далее как совершенно ложное мнение о метемпсихозе (переселении душ), с помощью чего стремились объяснить почитание животных.

Я также не задержусь долго на опровержении и следующей басни. Тифон убил своего брата Озириса, разрезал труп на 26 частей и разбросал их. Изида вступила с ним в борьбу и отомстила за убийство супруга. Став полновластной владычицей, она искала и нашла куски тела Озириса. Чтобы дать им навеки славную могилу, она сделала 26 мумий, мумифицировав каждый кусок тела Озириса. Призывая к себе по очереди жреческие ордена, она тайно заверила каждый, что именно данный орден она предпочла другим и делает его владыкой всего тела Озириса. Она поручила каждому из орденов выбрать животное по своему усмотрению и оказывать ему в течение его жизни те же почести, что и Озирису, а после его смерти похоронить с таким же почетом. Вот почему каждый жреческий орден считал себя единственным обладателем всего тела Озириса, кормил священное животное в его память, а после смерти этого животного вновь совершал похороны своего бога.

Этот рассказ был достаточно хорошо придуман, чтобы объяснить особенности культа в- каждой области Египта. Но какое же вероятное и разумное объяснение можно было бы построить на этом рассказе, так явно сказочном в большинстве его деталей? К тому же дело идет здесь только о животных, а мы уже видели, что объектами культа могли быть и неодушевленные пред-

К оглавлению

==110

меты. И если эта сказка была хороша для Египта, она ничего не значит для других восточных стран, где фетишизм также имел место. Причины, которые обусловили распространение фетишизма в одной стране, не могут быть отличными от тех причин, которые ввели его в другой.

Но вот некогда, по преданию *, принцы — наследники Озириса и генералы армии носили на гребнях своих шлемов изображения голов животных для того, чтобы придать себе более важный или устрашающий вид. Это заставляло представлять их после смерти в образах животных, которых они избрали для своих шлемов. Точно таким же образом ** одного из главных офицеров Озириса представляют в образе собаки Анубиса. Такое решение вопроса достаточно остроумно. Для его подтверждения как будто можно привести и следующую аналогию: в Египте много изображений человеческих фигур с головами животных. Тем не менее подобное решение, во-первых, предполагает, что общественный культ обращается только к скульптурному изображению животного или к какой-либо человеческой статуе, украшенной этим изображением. Культ адресуется к самому живому животному; именно так адресуют его к своему фетишу негры, которые ходят совершенно голыми, не имеют в своей среде никаких офицеров Озириса и не устраивают никаких апофеозов. Но данное предположение вправе привести и к другому, не менее абсурдному: так как какой-либо знаменитый человек был украшен шкурой какого-нибудь животного, почитание его памяти заставило считать священными и всех животных этого вида. Шкура льва, которой покрыл себя Геракл, не привела, однако, к тому, чтобы в Греции были обожествлены живые львы. Кроме того, мне кажется весьма сомнительным, чтобы египетские военачальники когда-либо носили на гребнях своих шлемов луковицу. Между тем луковица — одно из божеств у египтян. Плиний говорит об этом ***: «Чеснок и лук—боги, упоминаемые египтянами при клятвах».

Подобное решение, во-вторых, предполагает, что фетишизм является собственно только изменением так на-

Плутарх. Изида и Озирис.

* Евсевий. Приготовление к евангелию, II, I.

** Плиний. Кн. 19.

==111

зываемой идолатрии, из которой, мол, он и вырастает с течением времени. Однако в действительности все совершенно наоборот: культ животных в Египте явно предшествует культу идолов, который здесь отнюдь не развился так сильно, как в Греции или в других странах Востока. Страбон отчетливо указывает*, что в самое древнее время у египтян вообще не было никаких идолов, а если они и были, то изображали не людей, а животных. Изида, Озирис, их семейство — божества, весьма древние в Египте, это божества, относящиеся к сабеизму, или к культу звезд, и к древнему состоянию земли.

После завоевания Египта персами Камбиз в огромном храме Вулкана не нашел ничего, кроме небольших предметов, которые заставили его рассмеяться. Юпитер, Серапис и некоторые другие божества в сравнении с фетишами совершенно новые боги. Среди египетских статуй, которые дошли до нас и из которых подавляющее большинство отнюдь не изображения богов, вероятно, большая часть не древнее греческой монархии в Александрии, которая, несомненно, дала сильнейший толчок развитию чистой идолатрии. Религия Египта была чрезвычайно смешанной. С первых же веков здесь большую роль стал играть сабеизм. Если бы народ Египта имел только 12 богов-фетишей, можно было бы считать, что деление Зодиака на 12 знаков, которым придали названия того же числа животных, породило зоолатрию: египтяне—почитатели звезд и авторы этого астрономического деления—подставили, мол, культ барана или быка на место того созвездия, которое носило имя одного из данных четвероногих.

Лукиан ^172 **, если только его речь в защиту астрологии, находящаяся среди его сочинений, действительно принадлежит ему, оставил нам весьма любопытное высказывание по данному вопросу: «Египтяне развивали эту науку после эфиопов: они измерили движение каждой звезды и разделили год на месяцы или сезоны; мерилом года они считали движение Солнца, мерилом месяца—движение Луны. Они пошли дальше: разделили небо на 12 частей, изобразили каждое созвездие в виде фигуры того или иного животного, откуда и идет разно-

Страбон. Кн. 17.

* Лукиан. Об астрологии.

==112

образие их святынь. Ведь не все египтяне гадали по всем 12 долям неба, но одни прибегали к одному созвездию, другие—к другому. Те, кто наблюдал свойства созвездия барана, чтут барана и т. д.».

К несчастью, этот переход от сабеизма к фетишизму, довольно естественный, вряд ли можно было бы применить ко всем деталям исследуемого нами культа, если бы мы захотели это сделать. В то же время я признаю, что из всех мнений именно это кажется мне наиболее вероятным, но, конечно, только вслед за тем взглядом, защитить который я поставил себе целью в данном трактате.

Плутарх и Диодор рассказывают: когда Египет был поделен на номы, чтобы помешать восстаниям жителей и их объединению для свержения гнета властителей, в каждом номе был установлен особый культ: ничто, мол, так не разделяет людей, удаляя их друг от друга, как различие в религии. При этом заботились о том, чтобы соседние номы почитали животных, антипатичных одно другому: это, мол, должно еще более усиливать неприязнь среди жителей, так как каждый видел бы, как дурно обращаются с его божеством в соседнем номе, а враг божества в почете у соседей. Конечно, такая политика, опираясь на весьма вероятные рассуждения, была бы превосходна. Но кому невдомек, что это, напротив, значило бы выбрать наилучший способ, чтобы взбудоражить всех: держать умы народа в состоянии принуждения всего труднее именно в вопросах религии, и в сотни раз было бы тяжелее приучить их к такому нововведению, нежели заставить подчиниться какой-либо временной власти. Уже способ, с помощью которого мог бы быть предложен подобный проект, кажется проблематичным, а его осуществление просто было бы невозможно, если именно фетишизм должен был стать той новой религией, которую собирались бы ввести. Гораздо более вероятно было бы предположить, что географические и политические деления, когда был поставлен вопрос об их введении, были приспособлены именно к культовым делениям, уже существовавшим между различными округами Египта.

Утверждали, что каждое животное привносит с собой идею о более возвышенном боге, образом которого оно и является, а тогда животное приходится почитать так

==113

же, как и самого бога. Но вот в Бубасте кошка была представителем Луны. Однако жителей Бубасты вряд ли стоило бы хвалить за это: ведь принять кошку за Луну не значит обнаружить меньшую беспомощность в сравнении с поклонением самой кошке! Да к тому же разве не было бы гораздо проще обратиться со своим культом непосредственно к Луне, нежели адресоваться к подлунным кошкам!?

Сельден * старается придать этой гипотезе менее забавный вид, считая, что животные только символизировали богов страны и что культ символов породил культ животных и других предметов после того, как видимый культ представляющего объекта был поставлен на место культа объекта представляемого. Например, бык в Египте и огонь в Персии: первый был вначале только образом бога Аписа, а второй—Солнца. Но раз представитель был все время пред глазами, грубый народ потерял идею о представляемом здесь объекте и свое почитание отсутствующего объекта обернул непосредственно к наличному объекту, его образу. Кое-какую долю истины здесь можно было бы уловить в отношении к культу огня: так, некоторые из гебров молятся огню, выходящему из дымящихся источников. Можно было бы поверить, что бык, наиболее полезное из всех животных, получил общее признание как условный символ наиболее почитаемого из богов. Но если бы захотели применить эту гипотезу к бесконечным деталям египетского фетишизма, вскоре были бы вынуждены оставить ее целиком ввиду наличия таких фактов, из-за которых ее совершенно нельзя принять. Станут ли они говорить, вместе с Плутархом ^173 **, что, мол, крокодил, совершенно не имея дара речи, должен считаться символом божества, которое, «не отдавая предпочтения ни одному особому языку, запечатлевает вечные законы мудрости в молчании наших сердец?». Не будут ли они скорее сильно поражены, видя, что такой превосходный ум в таких напыщенных выражениях высказывает суждения, столь малопоследовательные, столь далекие от здравого смысла. Несказанно дивишься, слыша, как он изрекает ласка, мол, которая зачинает

Сельден.. Пролегомены, гл. 3.

* Плутарх. Изида и Озирис. *** Плутарх. Застольные беседы, IV, 5,

==114

через ухо, а рождает через рот,—это символ речи, происходящей именно таким образом; слепого крота чтут, потому что первозданная темнота предшествовала свету; кошка—это священный образ Луны, так как она подобно Луне имеет пятна на своей коже и бегает всю ночь; аспид и жук—образы Солнца: последний потому, что он движется, пятясь назад, подобно Солнцу, идущему с востока на запад против движения перводвигателя (premier mobile), идущего с запада на восток; первый потому, что он подобно Солнцу никогда не старится и, не имея ног, все же передвигается с большой ловкостью и быстротой. На египетском языке магнит называется «кость Гора», а железо — «кость Тифона», так как Гор — это мир или человеческая природа, а Тифон — олицетворение зла; это означает, что человеческая природа то поддается своему влечению ко злу, то преодолевает его подобно магниту.

Если способ мышления у египтян в ту эпоху, о которой рассказывает Плутарх, был именно таков, это, конечно, не создаст большой славы рассудку данного народа. Грубая простота столетий дикости, которая, по моему мнению, была древней основой и первым источником ее религиозного культа, не будучи более безрассудной, по крайней мере более вероятна.

Так же трудно доказуемо и мнение тех *, кто считает, будто почитание животных имеет причиной различную пользу, которую они приносят человеку, или отличающие их прекрасные качества. Бык пашет землю; корова рожает быка; коза доставляет шерсть и молоко; собака хороша для охраны и охоты, она сумела выследить тело Озириса; волк напоминает собаку и обратил в бегство армию эфиопов, которая хотела напасть на египтян; кошка удаляет змей; ихневмон поедает яйца крокодила; ибис уничтожает ядовитых змей и насекомых; сокол доставил жрецам Фив книгу, покрытую пурпуром, о законах и религиозных церемониях; аист показал способ принимать лекарства; орел — царь птиц; крокодил наводит такой ужас на арабских разбойников, что они не осмеливаются приближаться к Нилу, к тому же он перетащил на своей спине царя Менеса на другой берег Меридского озера,

Цицерон. О природ? богов, кн. I-; Евсевий. Там же.

==115

когда тому угрожала опасность; лук растет при уменьшении диска Луны; что же касается, наконец, овощей, их надо почитать: если все люди съедят все овощи, наступит голод... Вот, несомненно, основательнейшие причины и мотивы почитания, которые можно было бы считать разумными или по крайней мере оправданными. Ведь так превозносили верность собаки! А у козла, весьма похотливого животного, почитали его силу как производителя, и Диодор * по этому поводу весьма подробен» в деталях, может быть, по той причине, что женщины обнажали свое тело перед священным животным и иногда даже шли еще дальше, как рассказывает об этом Геродот **; однако было бы неприлично приводить здесь этот рассказ ^п4 . Умолчим также и о тех необычных мыслях, которые развивает на данную тему Фосс. Но разве эта историческая подробность не доказывает совершенно неопровержимо, что здесь не было ни капли символики?

Необходимо признать, что здесь удивление перед добродетелями заходит слишком далеко и по крайней мере выявляется чрезвычайно странным образом. Но и философ Персей ***, ученик Зенона, разделял ту же мысль и считал, что, мол, вещи полезные, благодетельные для человека не следует считать простыми подарками богов, но они божественны по своей собственной природе.

Плутарх так далеко не идет. Он пишет: «Но философы, наиболее достойные похвал, видя в неодушевленных вещах некий скрытый образ божества, считали, что лучше не пренебрегать ничем, что может усилить его культ. Я же считаю, что существа одушевленные, чувствующие, способные к аффектам и морали, гораздо более пригодны, чтобы внушить уважение к их создателю. Я одобряю тех, кто чтит не животных, но божество, которое отражается в них, словно в естественном зеркале, и которое использует этих животных в качестве орудий, хорошо приспособленных для украшения Вселенной. Вещь неодушевленная, как бы она ни была ценна, пусть вся целиком в ожерельях из драгоценных камней, отступает перед вещью, одаренной способностью чувствовать. Так, частица природы, которая живет, видит, таит в себе са-

Диодор. Пиндар у Элиана.

* Геродот. Кн. 2, гл. 46; Фосс. Идолопоклонство, кн. 3, гл. 74. *** Персей ^m у Цицерона «О природе богов», кн. I, гл. 15.

==116

мой принцип движения и создания, вовлекла в себя какую-то долю Провидения, управляющего миром. Божественная природа таким образом по крайней мере так же хорошо может быть представлена живыми животными, как и статуями из бронзы или мрамора, обреченными на тлен и к тому же бесчувственными. Вот это мнение я считаю наиболее приемлемым из всего того, что предлагалось для объяснения культа животных».

Я с удовольствием сообщаю это место из Плутарха, намерение которого достойно высшей похвалы; это место—лучшее во всей его книге. Но помимо того факта, что здесь перед нами глубокомысленное рассуждение философа, а не самого народа, практика которого доказывает, что его культ был непосредственным, а не относительным, этот анализ по сути дела не очень прочен ввиду порочности его аргументов, доказывающих больше того, что надо доказать. Ведь если можно бы было оправдать реальный культ, адресованный ко всякому виду живых существ или неодушевленных предметов, заявляя, несмотря на все противоположные явления, что объект культа — образ и творчество бога, мы достигли бы одного: самое бессмысленное язычество вдруг стало бы вполне разумным.

Это мнение связано с мнением некоторых других философов, которые видят здесь только натурализм, которые всю эту странную теологию считают чистым культом природы, производительницы всех существ. Нет большего насилия над истиной, чем то, что они говорят!

Народ совершенно не разбирается во всех этих тонкостях. Он знает только то, что видит. Его религия никогда не имеет аллегорического характера. Тогда естественно думать: египетская набожность не отличалась от набожности негров и не была более разумна, чем она; вряд ли стоит подыскивать тонкие и философские основания, чтобы как-либо оправдать почитание ястребов и овощей.

Но кроме того, это объяснение имеет общий со всеми предыдущими объяснениями недостаток, и его одного достаточно, чтобы опрокинуть их все: ведь никто не указывает причины, почему каждая область принимала в качестве своего особого божества только одно животное. Это простое наблюдение опровергает также и то, о чем рассказывает Диодор, когда он выдвигает метемпсихоз

==117

и переселение души Озириса в тело быка и в тело волка в качестве мотивов, заставивших почитать животных. Но пусть почитают животных за их хорошие качества; пусть они представляют образ людей, оказавших Египту великие услуги; пусть они будут образами богов или эмблемами природы; пусть они на основе омонимии замещают небесные знаки Зодиака; пусть они, наконец, являются убежищем для человеческой души после смерти человека,—по всем этим мотивам они должны были бы иметь равное почитание во всей стране. Но этого не было: в любом номе не оказывалось никакого уважения животному-богу соседнего кантона! Там, где животное не было божеством, оно безжалостно убивалось и поедалось. Так и у африканцев: фетиш какой-либо страны для соседних народов только животное. Геродот указывает: крокодил был священным животным только в Фивах и у Меридского озера, гиппопотам—только в Пампремисе; в других же пунктах страны (в том числе и в Элефантине) жители охотились на крокодилов и убивали их как врагов человека.

Другие писатели, желая точно учесть особенности данного религиозного культа и объяснить, почему в каждой провинции особым почетом пользовалось только одно определенное животное, утверждали: определенное животное становилось объектом почитания именно потому, что народ этой провинции на войне носил его изображение в качестве своего знамени, вокруг которого он и объединялся подобно римскому легиону вокруг своего орла или подобно нашим батальонам, где каждый имеет свое особое знамя.

Так, указывают: «Вскоре после того, как люди оставили дикий образ жизни и образовали различные группы, последние непрерывно нападали друг на Друга, уничтожая себя в кровавых схватках и не зная никакого другого закона, кроме права сильного. Но вскоре нужда научила более слабых взаимопомощи. Сигналом объединения у них явились изображения тех или иных животных, потом ставших священными. Вокруг этого знамени они собирались, образуя уже коллектив, грозный для тех, кто некогда заставлял их дрожать. Первый же из этих отрядов послужил моделью и примером для остальных. Все приняли различных животных в качестве своих штандартов. Вот причина, почему одних животных почитают

==118

в одном месте, других—в другом: за их заслуги в спасении различных отрядов, организованных в ряде городов».

Это рассуждение Диодора и самое естественное, и самое разумное из всех высказанных по данному вопросу. Автор правильно рассматривает происхождение явлений в тот период, когда именно и надо его рассматривать, т. е. в века варварства. Здесь действительно разъясняется, почему в каждом номе устанавливается особый культ; в то же время подобное объяснение может быть применено ко всякому другому народу в соответствующий период. Но, несмотря на это, вряд ли можно согласиться, чтобы здесь была вскрыта общая причина древнего и современного фетишизма. Налицо такие объекты культа даже в самом Египте, к которым подобное объяснение не могло бы быть применено. Не заметно, чтобы данная причина в чем-либо могла влиять на выбор предметных божеств у современных народов. Наконец, это мнение страдает тем недостатком, что оно извращает естественное течение вещей: ведь за причину здесь берется то, что является только следствием. Поскольку невероятно, чтобы то или иное существо почиталось, потому что его берут знаменем, постольку естественно, что его берут знаменем, когда почитают. И не потому, что мы носим в процессии на наших хоругвях образ святого, мы его чтим, но мы чтим его и только поэтому носим.

Наконец, фигуристы, и по мнению, и по профессии недовольные общим натурализмом, относительно которого вообразили, будто египетская религия служила для него вуалью, решили погрузиться в детали аллегорий и стали применять к каждому религиозному обычаю то ту, то другую уместную аллегорию. Я далек от того, чтобы удлинить этот трактат, входя в подробное рассмотрение всего ими предложенного (это могло бы стать содержанием целой книги), как и не хочу опровергать шаг за шагом тысячи их неосновательных фантазий, которые опровергают сами себя. И это не потому, что я, мол, не одобряю намерения тех, кто путем подобных обходных маневров хотел бы разрушить предрассудки чистого фетишизма, не только детские, но и опасные. В этом случае я охотно повторяю то, что сказал Дионисий Галикарнасский относительно мнений греков по данному вопросу:

==119

«В Риме мы считаем баснями и пустыми суевериями все, что не имеет смысла или непристойно. Но пусть, однако, не воображают, что я не знаю о существовании некоторых греческих басен, которые могут быть полезны людям, сообщая им в форме аллегорий о процессах и влияниях природы, или изобретены, чтобы утешить людей в их бедствиях, освободить их от душевных печалей, излечить от глупых надежд, выкорчевать старинные предрассудки, еще более нелепые,—и хотя я все это знаю не хуже другого, я в то же время устраняюсь от этих басен с той сдержанностью, которая так необходима в деликатных религиозных вопросах» *.

Относительно всего этого мистагогического учения можно справиться в превосходном труде Евсевия, который проследил его шаг за шагом, ничего не оставив в нем без возражений. Уже Филон Библский развивал подобные взгляды, переводя выборочно на греческий древнюю историю Финикии, составленную Санхониатоном. Его целью, как он сам сообщает нам, было показать грекам, сколько заслужили они упреков, облекая действительные факты в холодные аллегории или давая им отвлеченные объяснения. Греки придумали различные таинства, излагая историю богов, и тем самым породили секретное учение, которое никогда не имело под собой реальной основы и которое они тем не менее распространяли, затмевая его напыщенностью истину фактов. Филон прибавляет, что он опроверг уже эту систему в трех книгах, озаглавленных им «О невероятной истории» **. Здесь он разоблачал аллегории греков, плохо согласованные друг с другом: ведь путем подобных объяснений греки желали осветить различные части своей теологии, основанные на действительных фактах. Филон дает нам понять, что целью перевода книг его древнего соотечественника было найти возможно больше подтверждений для собственных мыслей, опровергающих греков.

«Греки,—писал он,—красотой своего красноречия превзошли все другие народы; они усвоили все древние предания, но изменили их, разукрасили, преувеличили, желая очаровать людей прелестью этих преданий, которые переносились из города в город и совершенно пога-

Дионисий Галикарнасский ^\п . Кн. 2, стр. 91. ** ,C(ii. Турнрмин ^177 , «Journal de T.rev.», 1714, январь.

К оглавлению

==120

сили истину. С детства привыкшие к этим басням, мы восприняли столько различных фикций, которым люди верили столько веков, а время незаметно дало им такую власть над умами, что теперь они совершенно владеют нами и трудно освободиться от их обаяния. А отсюда истина, лишь только ее раскрываешь людям, кажется ныне только новым мнением, в то время как сказочные рассказы, как бы они ни были мало логичны, слывут за самые достоверные».

Евсевий в свою очередь с успехом использует эту версию финикийца, чтобы снизу доверху расшатать систему аллегорического истолкования, изобретенную язычниками для оправдания своего культа. Он видит, что финикийская теология, нисколько не похожая на фикции поэтов, значительно превосходит их по своей древности. Он апеллирует также к свидетельствам некоторых заслуженных комментаторов, заявивших, что древние, устанавливая свой культ богов, отнюдь не имели в виду обозначить здесь какие-либо стихии природы, отнюдь не объясняли аллегориями то, что они рассказывали о своих богах, но всегда хотели держаться здесь буквы истории. Я выписал бы огромное число страниц из его книги, если бы нужно было сообщить все, что он сказал умного на эту тему, но достаточно для нашей цели использовать лишь кое-что из его соображений, рассеянных в его труде.

Если то, что древние искренне рассказывали о своих богах, говорит он, звучит действительно смешно, им, естественно, хотелось, поступая, может быть, более умно, придать басням пристойный, но весьма таинственный смысл, увидеть в них какое-то объяснение природных явлений. Однако многие языческие теологи признают, что этот метод не должен быть принят. Некоторые из них даже печалятся, что, принимая принцип философии и истолковывая богов как символы частей природы, люди гасят религию. Все вынуждены признать, что всегда вначале рассказ идет о факте совершенно обнаженном и обряд имеет отношение только к простому факту, именно так, как его передала древняя традиция. Этот обряд уничтожает видимость того аллегорического смысла, который претенциозно хотели бы вывести из отвлеченных или природных вещей; того фигуризма, который был изобретен софистами, о чем они с триумфом разглагольствова-

==121

ли в своих пышных речах. Ведь они не в состоянии были привести ни одного предания из отдаленных времен, когда зарождался данный культ, предания, которое позволило бы увидеть, что древность ставила себе целью, как они это утверждают, выявить свои воззрения на физическую природу в виде загадок. И это помимо того факта, что предметы древнего воззрения на природу представляют вещи самые общие, которые все знают или воспринимают своими органами чувств, а их символика слишком отвлеченна, чтобы она могла прийти в голову тем людям, которые учреждали данный культ.

Послушаем Порфирия ^178 , этого великого мистического теолога язычества. Начав в напыщенном тоне и опровергнув профанов, он разъясняет нам, что поклонение черному камню означает только то, что божественная природа не есть некая вещь, которая попадает в поле зрения; что пирамидальный камень—это луч божественного пламени; что воздвигнутый столб или треугольник, по его мнению представляющий два пола,—это изображение зародышей и благоговение перед плодоносной природой. И если поверить ему в вопросе о глубинной сути этой земной теологии, то она оказывается мистическим предрасположением, верой в различные атрибуты Верховного божества, символически изображенные, или в атрибуты силы, выявившейся во всех вещах, или верой в душу мира и естественные причины, как будто бы в самом деле была необходимость прибегать к подобной смешной конструкции, чтобы разъяснить людям совершенно простые вещи, которые к тому же всем хорошо известны. После этого среди других объяснений станут рассказывать, что здесь, мол, изображены способы возделывания плодов земли, сезоны, обозначающие сроки этого возделывания, и другие дела, необходимые для сохранения человеческой жизни *.

Совершенно очевидно, что раз никто, боясь законов, не осмеливается открыто отрицать догматы или как-либо восставать против легковерия толпы, то каждый объясняет и эти догматы, и это легковерие, прибегая лишь к своей собственной фантазии и без труда находя все, что ему угодно. Поле открыто для произвольных

Евсевий. Приготовление к евангелию, II, 6; III, 7- 11 и т. д.

==122

объяснений, и каждый при этом высокомерно отказывается допустить те объяснения, которые дает другой, но все одинаково не осмеливаются касаться глубин вещей, которые на самом деле и не заслуживают стольких хлопот. Но когда считают себя обязанными сохранить без изменений какой-либо текст, притом достаточно абсурдный, не приходится удивляться, что в комментариях к нему найдешь столько и неуверенности, и непоследовательности.

Сам Евсевий * опроверг мнение Диодора по этим вопросам, а также физиологические загадки Плутарха, ясно показав, что последний часто противоречит сам себе и во всем том, что он рассказывает, нет ни малейшей последовательности. Но если люди противоречат сами себе, как они могут в чем-либо убедить других? В самом же деле, наиболее ревностные из них (и именно среди современных аллегористов) всегда наиболее склонны к тому, чтобы отбросить все, что утверждали их предшественники. Когда желают, говорит один из них, узнать что-либо достоверное об этой египетской религии, которая возбуждает такое любопытство единственными в своем роде учениями, тотчас же начинают усердно читать Диодора, Платона, Плутарха и Порфирия. Но, прочитав их, удивляются, найдя здесь исключительно сказки не вышедшего из детства народа или безвкусные аллегории, без связи, без достоинства, без пользы, или, наконец, напыщенную метафизику, относительно которой смешно думать, чтобы древность имела о ней какое-либо, даже слабое, представление.

«Не столько поражает грубая простота египтянина, который принимает быка за быка, сколько выспренняя галиматья платоника, который всюду видит монады и триады, который ищет изображение всей природы в ногах козла, который находит в Изиде мир первообразов, мир разума, мир ощущения. Все, что точно постигаешь во время этого чтения, скуку которого не вознаграждает ни одно, даже незначительное, открытие,—это ошибки и плоские идеи египтян» ^179 .

Правда, египтян часто находят более сведущим народом в вопросах астрономии, архитектуры, искусств, ре-

Евсевий. Кн. III, предисловие и гл. 2 и 3.

==123

месел, администрации, полиции. Однако в то же время они всюду поражают своей детской наивностью. Что же касается того глубокого познания религии и природы, которое они готовы были бы приписать себе, нельзя заметить даже слабые проявления этого в работах отмеченных авторов, но на каждом шагу встречаешь доказательства самого странного заблуждения в древней теологии и самой дурной диалектики в теологии новой: ведь верно, что последняя стала почти всецело такой, какой дошла она до нас в произведениях платоников. Вероятно, не они изобретатели этой груды аллегорического хлама, хотя, может быть, они много прибавили из своих собственных запасов к тому, что так пришлось им по вкусу: они ездили в Египет, часто беседовали со жрецами этой страны, известными в качестве самых глубоких мистиков мира. Но пусть эти жрецы могли рассказать чужеземцам все что угодно, я убежден, что могу ответить им теми же словами, что и Плутарх * (конечно, в другом смысле): параллель, которую я провел относительно их культа, сходства, которые я при этом обнаружил, выявляет фактическое состояние вещей гораздо лучше, нежели их собственное свидетельство ^180 .

Несомненно, жрецы думали, что дают лучший вид этим древним обрядам, всячески перетолковывая их, чего бы это ни стоило. Но тогда это могло бы быть только теологией людей образованных, в то время как толпа продолжала бы видеть в вещах только то, что в них было. Если даже в пустых идеях жрецов и можно было бы найти какую-то метафизику о судьбе, о необходимости в явлениях природы, то еще более здесь таится химер и жалкого бреда. Так что если бы египтяне и думали обо всем этом именно так, как описывает Порфирий, необходимо было бы согласиться, что они не становились более рассудительны, чем тогда, когда действительно почитали животных и собачьи головы. Вся эта система физической аллегории и метафизики, изобретенная задним числом, ложная, не выдерживающая серьезной критики, в то же самое время бесполезна, так как она не делает египетский фетишизм более разумным, каким он и не мог бы быть. Но если бы даже все эти изложенные выше гипо-

В «Изиде».

==124

тезы, которые по сути дела лишены необходимых доказательств, и привели к какому-либо более удовлетворительному решению, разве они стали бы менее уязвимыми для правильной критики?

Необходимо изучать человека как он есть, а не с точки зрения каких-то возможностей: речь идет не о том, чтобы вообразить себе, что человек мог бы сделать или что он должен был бы сделать, но рассмотреть, что он фактически делает.

==125

==126

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-