XIV ДОСТОЕВСКИЙ1

Глубоко под землей, на рудниках Сибири, надеется спеть свою песню о вечной гармонии Дмитрий Карамазов. Без вины виноватый отцеубийца несет свой крест и находит исцеление в уравновешивающей гармонии.

"...Меня Многие считают идиотом", - говорит в присущей ему любезной, улыбчивой манере князь Мышкин. При этом он умел истолковать любой завиток буквы, прямо выражал собственные затаенные мысли и мгновенно разгадывал задние мысли другого! Вряд ли можно придумать большее противоречие.

"Тварь ли я дрожащая или право имею?" - в течение долгих месяцев размышляет Раскольников, задумав переступить границы, установленные ему его прежней жизнью, его чувством общности и его жизненным опытом. И здесь тоже мы снова сталкиваемся с огромным противоречием, вызывающим у нас удивление.

Таким же образом обстоит дело с другими героями Достоевского и его собственной жизнью. "Словно головешка клубился юный Достоевский в родительском доме", но когда мы читаем его письма к отцу и друзьям, обнаруживаем довольно много смирения, терпимости и покорности своей печальной судьбе. Голод, страдания, нищета всем этим вдоволь был устлан его путь. Он про

Статья появилась в 1918 г. - Прим. к изданию на немецком языке.

==267

шел тот же путь, что и странствующие богомольцы из его книг. В юности он нес свой крест подобно мудрому Зосиме, подобно всезнающим богомольцам в "Подростке", по крупицам вбирая в себя весь опыт и по широкой дуге охватывая весь круг жизни, чтобы обрести знание, ощутить жизнь и отыскать истину, новое слово.

Кто таит в себе такие противоречия и вынужден преодолевать их, тому необходимо докапываться до самых корней, чтобы обрести состояние покоя. Ему приходится переживать муки жизни, трудиться, он не может пройти мимо любой мелочи, не приведя ее в соответствие со своей формулой жизни. Все в нем требует единого взгляда на жизнь, позволяющего ему обрести уверенность в себе и покой в своих вечных сомнениях, колебаниях, в своей расщепленности и неуспокоенности.

Истина - вот что должно перед ним открыться, чтобы суметь найти покой. Но путь тернист, требует большого труда, огромных усилий, крепости духа и чувств. И неудивительно, что этот неугомонный искатель подошел к подлинной жизни, к логике жизни, к совместной жизни людей значительно ближе, чем остальные, понять позицию которых было бы гораздо проще.

Он жил в нужде, и, когда умер, вся Россия мысленно следовала за его погребальной процессией. Он, испытывавший наслаждение от творчества, стойкий к ударам судьбы, всегда находивший слова утешения не только для себя, но и для своих друзей, вместе с тем был крайне слаб, страдал ужасной болезнью, эпилепсией, которая нередко на несколько дней и даже недель выбивала его из колеи и не позволяла ему продвигаться в своих планах. Государственный преступник, в течение четырех лет носивший на своих ногах цепи в Тобольске и еще четыре года отбывавший нака

==268

зание в сибирском линейном полку, этот дворянского рода безвинный мученик выходит из каторжной тюрьмы с чувством, что "наказание было заслуженным, так как я замышлял недоброе против правительства, однако жаль, что теперь я должен страдать за теории, за дело, которые не являются больше моими". Тем не менее вся Россия отрицала его вину, начиная догадываться, что слова и дела могут означать полную свою противоположность.

Такие же немалые противоречия существовали у него и со своим отечеством. Обращение Достоевского к общественности вызвало огромное брожение в умах, особенно вопрос о раскрепощении крестьян. Достоевского всегда занимали "униженные и оскорбленные", дети, страждущие. И его друзья многое могли рассказать о том, как он легко сходился с любым нищим, когда тот, например, обращался за врачебной помощью к комунибудь из его друзей, как он затаскивал его в свою комнату, чтобы угостить и с ним познакомиться. Самым большим его мучением на каторге было то, что другие арестанты сторонились его как человека дворянского рода, и он постоянно стремился постичь сущность каторги, понять ее внутренние законы и найти границы, внутри которых для него были бы возможны взаимопонимание и дружба с остальными заключенными. Свою ссылку он использовал для того - что, впрочем, свойственно великим людям, - чтобы даже в мелочах, в тяжелейших условиях проявлять чуткость к окружающим его людям, сделать свое зрение еще более острым и тем самым нащупать жизненные связи, создать для понятия "человек" душевную подпору и в синтезе противоречий, грозивших подорвать и привести в смятение его дух, обрести уверенность и стойкость.

==269

Эта неопределенность собственных душевных противоречий - то он бунтарь, то послушный слуга, поставившая его на край пропасти и вызвавшая в нем ужас, вынудила его искать убедительную истину. Главным тезисом Достоевского, еще задолго до того, как он его высказал, было: сквозь ложь пробраться к истине, поскольку нам никогда не дано полностью распознать истину и мы всегда должны считаться с любой самой малой ложью. Тем самым он превратился в противника "Запада", сущность которого отрылась ему в стремлении европейской культуры сквозь истину прийти ко лжи. Ему удалось обрести свою истину, лишь объединив клокочущие в нем противоречия, постоянно выражавшиеся также в его произведениях и грозившие расколоть его душу на части подобно тому, как это происходило с его героями. Так, он воспринимал служение людям как поэт и пророк и пришел к тому, чтобы установить границы себялюбию. Границы опьянению властью он нашел в любви к ближнему. То, что его самого вначале гнало вперед и подстегивало, было самое настоящее стремление к власти, господству, и даже в его попытке подчинить жизнь, одной-единственной формуле еще многое объясняется этим стремлением к превосходству. Этот затакт мы обнаруживаем во всех поступках его героев. Он заставляет их стремиться возвыситься над остальными, совершать наполеоновские поступки, двигаться по краю пропасти, балансировать на нем с риском упасть и разбиться. Сам он говорит о себе: "Я непозволительно честолюбив". Однако ему удалось сделать свое честолюбие полезным для общества. И таким же образом он поступал и со своими героями: он позволял им словно безумцам переступать границы, которые раскрывались ему в логике совместной жизни людей. Подгоняя жалом честолюбия,

К оглавлению

К оглавлению

==270

тщеславия и себялюбия, он заставлял их перейти черту дозволенного, но затем навлекал на них хор эвменид и загонял обратно в рамки, которые, как ему казалось, были определены самой человеческой природой, где они, обретя гармонию, могли петь свои гимны. У Достоевского вряд ли можно найти какой-нибудь другой образ, который повторялся бы столь же часто как образ границ или стены. "Я безумно люблю доходить до границ реального, где уже начинается фантастическое". Приступы своей болезни он изображает таким образом, словно испытываемое блаженство манит его достичь границ чувства жизни, где он ощущает себя близким Богу, настолько близким, что вряд ли нужен был бы еще один шаг, чтобы отделить себя от жизни. У каждого из его героев этот образ повторяется все снова и снова, всегда наполненный глубоким смыслом. Мы слышим его новое мессианское слово: грандиозный синтез героизма и любви к ближнему свершился. На этой черте, как ему казалось, решается участь его героев, их судьба. Туда его влекло, там, как он догадывался, происходит самое важное становление человека в социальной среде, и эти границы проведены им чрезвычайно точно, с редко встречающейся проницательностью. И эта цель стала иметь для его творчества и его этической позиции совершенно особое значение. Там, на этой черте, куда влекло его самого и его героев, в муках и колебаниях, в глубоком смирении перед Богом, царем и Россией, он совершает слияние со всем человечеством. Чувство, во власти которого он оказался, это повелевавшее ему остановиться чувство границ (так, пожалуй, можно было бы его назвать), превратившееся у него уже в защитное чувство вины об этом много рассказывают его друзья, - которое он своеобразно связывал со своими эпи

==271

лептическими приступами, не подозревая о его настоящей причине. Протянутая рука Бога защищала человека, когда тот заносился в своем тщеславии и намеревался переступить границы чувства общности, предостерегающие голоса начинали звучать громче, призывая одуматься.

Раскольников, спокойно рассуждающий о своей смерти и в душевном порыве приходящий к мысли, что все дозволено, если только принадлежишь к избранным натурам, уже подумывает об остро наточенном топоре, месяцами валяется в кровати, прежде чем переступить эти границы. И затем, когда, пряча топор под своим пальто, он поднимается по последним ступенькам лестницы, чтобы совершить убийство, он ощущает, как бешено колотится его сердце. В этом сердцебиении говорит логика человеческой жизни, выражается тонкое чувство границ, присущее Достоевскому.

У Достоевского имеется множество произведений, в которых не индивидуалистический героизм толкает его персонажей переступать через линии любви к ближнему, а наоборот, человек перестает быть незначительным, чтобы умереть, проявив плодотворный героизм. Я уже говорил о симпатии писателя к ничем не примечательным людям. Тут героем становится человек "из подвалов", человек из серой обыденности, публичная женщина, ребенок. Все они начинают вдруг разрастаться до гигантских размеров, пока не достигают тех границ общечеловеческого героизма, к которым их хочет подвести Достоевский.

Из своего детства он, несомненно, вынес ставшее ему близким понятие границ, дозволенного и недозволенного. То же самое относится и к его юности. Ему чинила препятствия его болезнь, и на его

==272

духовном порыве рано сказались пережитые им зрелище смертной казни и ссылка. По-видимому, строгий и педантичный отец Достоевского уже в детские годы боролся с озорством сына, подавлял порывы его пылкой души и чересчур строго указал ему границы, переступать которые было недопустимо.

Небольшой фрагмент из статьи "Петербургские сновидения" относится к раннему периоду его жизни и уже по этой причине позволяет нам надеяться проследить в нем руководящие линии писателя. Все, что логическим путем может быть понято в духовном развитии художника, должно затрагивать линии, ведущие от ранних его работ, набросков, планов к более поздним формам проявления его творческой энергии. Однако здесь обязательно надо отметить, что путь художественного созидания лежит в стороне от мирской суеты. И мы можем предполагать, что любой художник будет отклоняться от поведения, которое мы ожидаем от среднего, обычного человека. Он, который вместо того, чтобы дать обычный ответ в духе практической жизни, создает из ничего или - скажем так - из своего взгляда на вещи художественное произведение, вызывающее у нас изумление, оказывается враждебно настроенным к жизни и ее требованиям. "Ну ведь я фантазер и мистик!" - говорит нам Достоевский.

Можно будет получить примерное представление о личности Достоевского, как только мы узнаем, в какой момент действия он останавливается. "Подойдя к Неве, я остановился на минуту и бросил пронзительный взгляд вдоль реки, в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром зари, догоравшей в мглистом небосклоне". Это произошло тогда, когда он спешил домой, чтобы, подобно светскому человеку, помечтать о шиллеровских героинях. "А настоящую Амалию

==273

я тоже проглядел; она жила со мной, под боком..." Он предпочитал напиваться с горя и ощущал свое страдание более сладостным, чем все наслаждения, которые могут быть на свете, ведь, "женись я на Амалии, я бы верно был несчастлив". Но разве это не самая простая вещь в мире? Итак, некий поэт, сохраняя надлежащую дистанцию, размышляет о мирской суете, на минуту останавливается, находит сладость придуманного страдания непревзойденной и знает, как действительность уничтожает любой идеал: "Куда бы делся тогда Шиллер, ячменный кофе, и сладкие слезы, и грезы, и путешествие мое на луну... Ведь я потом ездил на луну, господа". Но это означает: оставаться в одиночестве, не привязывать сердце ни к чему земному!

И таким вот образом жизненный путь писателя становится протестом против действительности с ее требованиями. Но не так, как в "Идиоте", не так, как у того больного чиновника, у которого "ни протеста, ни голоса в нем никогда не бывало", а скорее как у человека, знавшего, что его умение переносить тяготы и лишения должно быть вознаграждено. Теперь, когда он был выбит из колеи своими душевными муками и укорами близких, он обнаружил в себе бунтаря и революционера Гарибальди. Здесь было сказано то, что другие совершенно не поняли: смирение и покорность - это еще не конец, они всегда являются протестом, поскольку указывают на дистанцию, которую необходимо преодолеть. Толстому тоже была известна эта тайна, и часто его слова оставались непонятыми.

Об этом можно говорить, но никто этого не знает, когда речь идет о настоящей тайне. Никто не знал, кому собирался отомстить "новый Гарпагон - некто отставной титулярный советник Соловьев", который голодал и умер в нищете, упрятав состояние в

==274

полмиллиона рублей в своих бумагах. Как он внутри себя радовался, держа постоянно голодной свою кошку, браня кухарку и сделав всех близких виноватыми! Он держал их в своих руках, заставил нищенствовать, всех их, знавших деньги и поклонявшихся им как символу власти. Правда, это переросло у него в особую обязанность, в методическое насилие над собственной жизнью. Ему пришлось самому голодать и бедствовать, чтобы осуществить свой замысел. "Он выше всех желаний". Каким образом? Для этого надо было быть безумным? Что же, Соловьев приносит и эту жертву. Ведь теперь он может продемонстрировать свое презрение к человечеству и его мнимым земным благам и мучать каждого, кто ему близок, не неся за это никакой ответственности. Все, что прокладывает ему путь в высшее общество, он держит в своих руках. Тут он на мгновение останавливается, бросает свою волшебную палочку в мусорный ящик и чувствует себя великим, выше всех людей.

Это, как нам кажется, самая сильная линия в жизни Достоевского, и все его грандиозные творения должны были являться ему на этом пути: деяние бесполезно, пагубно или преступно; благо же только в смирении, если последнее обеспечивает тайное наслаждение от превосходства над остальными.

Все биографы, занимавшиеся Достоевским, сообщают и интерпретируют одно из самых ранних его детских воспоминаний, о котором сам он рассказывает в "Записках из мертвого дома". Чтобы лучше его понять, надо иметь в виду то расположение духа, в котором у него возникло это воспоминание.

Уже отчаявшись найти контакт со своими товарищами по заключению, он отрекается от своего лагеря и осмысляет все свое детство, все свое развитие и всю свою жизнь. И тут его вни-

==275

мание неожиданно задерживается на следующем воспоминании: однажды, гуляя возле имения своего отца, он слишком далеко удалился от дома, направился напрямик через поле и вдруг в ужасе остановился, услышав крик: "Волк, волк!" Он помчался обратно к защитной близости отчего дома и увидел на пашне крестьянина. Рыдая и трясясь от страха, он судорожно вцепился в этого бедняка и поведал о пережитом им ужасе. Крестьянин сложил над мальчиком из своих пальцев крест, утешил его и пообещал, что не даст волку его тронуть. Это воспоминание не раз истолковывалось таким образом, будто бы оно должно означать союз Достоевского с крестьянством и религией крестьянства. Но главное здесь скорее волк, волк, который гонит его обратно к людям. Это переживание закрепилось как символическое отображение всех его стремлений, поскольку в нем содержалась направляющая линия его поведения. То, что вызывало в нем страх, было подобно волку из его переживания, который гнал его назад к бедным и униженным. Там он пытался через крестное знамение найти с ними контакт, там он хотел помогать. Именно это настроение и выражает он, говоря: "Вся моя любовь принадлежит народу, весь мой образ мыслей - это образ мыслей всего человечества".

Когда мы подчеркиваем, что Достоевский был истинно русским человеком и противником "западников", что в нем пустила прочные корни панславянская мысль, то это отнюдь не противоречит его натуре, стремившейся через заблуждение пробраться к истине.

В речи памяти Пушкина, произнесенной в дни пушкинских празднеств, он, считавшийся славянофилом, тем не менее попытался добиться единения между западниками и славянофилами. Его

==276

выступление имело необычайный успех. Приверженцы обеих партий ринулись к нему, заключили в свои объятия и заявили, что согласны с его позицией. Однако это согласие было недолгим. Слишком много еще существовало между ними противоречий.

По мере того как Достоевский следовал за бурным стремлением своего сердца и хотел привнести в массы человеческое совершенство - задача, которую он прежде всего отводил русскому народу, - по мере того как в нем формировался конкретный символ любви к ближнему, ему, желавшему освободиться самому и освободить других, все более близким становился образ Спасителя, русского Христа, наделенного общечеловеческой и вселенской властью. Его кредо было простым: "Для меня Христос самая прекрасная, самая величественная фигура во всей истории человечества". Здесь Достоевский со зловещей прозорливостью открывает нам свою ведущую цель. Это проявляется в том, как он изображает свои приступы эпилепсии, когда он, испытывая чувство блаженства, устремлялся ввысь, достигал вечной гармонии и чувствовал себя близким к Богу. Его целью было: постоянно находиться рядом с Христом, стойко переносить его раны и исполнить его задачу. Обособленному героизму, который он острее, чем кто-либо другой, считал проявлением болезненного самомнения, себялюбию, вытеснившему чувство солидарности, ставшее ему понятным и близким из психологии совместной жизни людей, из любви к ближнему, такому героизму он противопоставлял: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость..." К смиренному же человеку, уязвленному в своем себялюбии и тоже стремящемуся его удовлетворить, он взывает: "Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве..." Атому,

==277

кто ссылается ему на человеческую природу и на ее якобы вечные законы, он, чтобы заставить его в этом усомниться, возражает: "Пчела и муравей - вот кто знают свою формулу, но человек своей формулы не знает!" Исходя из натуры Достоевского, мы должны добавить: человек должен искать свою формулу, и он найдет ее в готовности помогать другим, в беззаветном служении народу. Так Достоевский превратился в отгадчика загадок и в богоискателя, ощущавшего Бога в себе сильнее прочих. "Я не психолог, - говорит он однажды, - я реалист", и тем самым касается пункта, самым резким образом отличавшего его от всех поэтов нового времени и от всех психологов. Он испытывал глубочайшую связь с первопричиной общественной жизни, с единственной реальностью, которую все мы до конца еще не познали, но способны на себе ощущать, - с чувством общности. И поэтому он мог называть себя реалистом.

Теперь относительно вопроса, почему образы Достоевского оказывают на нас такое сильное воздействие. Важная причина этого заключается в их завершенной цельности. Вы всегда можете понять и изучить героя Достоевского, все снова и снова вы находите слитыми воедино стремления его жизни и средства их осуществления. Для сравнения надо было бы обратиться к музыке, где мы находим нечто подобное, где в гармонии мелодии всегда можно обнаружить все без исключения потоки и движения. То же самое и в образах Достоевского. Раскольников один и тот же, когда размышляет об убийстве, когда с колотящимся сердцем поднимается по лестнице, когда извлекает пьяного из-под колес телеги и, отдавая последние копейки, поддерживает его прозябавшую в нищете семью. Эта цельность в построении образов и есть причина

==278

такого сильного их воздействия, и каждый из героев Достоевского представляет собой прочный, словно высеченный резцом из вечного металла, наглядный образ, который мы неосознанно носим в себе, подобный библейским персонажам, героям Гомера и героям греческих трагедий, именам которых достаточно только лишь прозвучать, чтобы вызвать в нашей душе всю полноту своего воздействия.

Имеется еще одна скрытая от нас трудность для нашего понимания воздействия Достоевского. Однако предварительные условия для решения этой проблемы уже даны. Речь идет об ощущаемой нами двойственной позиции любого персонажа Достоевского по отношению к двум прочно зафиксированным пунктам. Каждый герой Достоевского движется в пространстве, которое, с одной стороны, ограничивается обособленным героизмом, где герой превращается в волка, а с другой стороны - линией, которую Достоевский столь резко очертил в качестве любви к ближнему. Эта двойственность позиции придает каждому из его персонажей такую устойчивость и твердость, что они раз и навсегда откладываются в нашей памяти и в наших чувствах.

Еще несколько слов о Достоевском как об этике. В силу определенных обстоятельств, противоречий своего характера, которые ему необходимо было устранить, огромных противоречий со своим окружением, которые он нашел в себе силы преодолеть, он неизбежно пришел к формулам, вобравшим в себя и выражавшим его глубочайшее стремление доказывать на деле свою любовь к ближнему. Так он пришел к формуле, которую мы можем поставить гораздо выше категорического императива Канта, что "каждый несет ответственность за вину другого". Сегодня как никогда мы чувствуем, сколь глубока эта формула и насколько тесно она свя-

==279

зана с жизненными реалиями. Мы можем опровергать эту формулу, но она снова и снова будет всплывать на поверхность и наказывать нас за ложь. Она оказывает гораздо большее действие, чем, например, понятие любви к ближнему, которое зачастую недопонимается или превращается в тщеславие, или категорический императив, который также проявляется в обособленности личных стремлений. Если я ответствен за любую вину ближнего и за вину всех, то тогда я вечно в долгу, который подстегивает меня, который делает меня ответственным, который требует от меня уплаты. Таким образом, Достоевский как художник и этик является для нас великим и недостижимым. То, чего он достиг как психолог, неисчерпаемо еще и поныне. Мы смеем утверждать, что его зоркий глаз психолога проник глубже, чем та психология, которая формируется на основе абстрактных рассуждений, поскольку он был ближе к природе. .И тот, кто рассуждал о значении смеха, как это делал Достоевский, о возможности лучше узнать человека из его смеха, равно как и из всей его жизненной позиции, кто настолько далеко ушел, что столкнулся с понятием случайной семьи, где каждый ее член живет сам по себе и развивает в детях стремление к дальнейшему обособлению, к себялюбию, тот увидел больше, чем еще и сегодня можно требовать и ожидать от психолога. Кто сумел бы, подобно Достоевскому в "Подростке", увидеть, как у закутанного в одеяло мальчика все фантазии выливаются в понятие "власть", кто так тонко и метко изобразил бы возникновение душевной болезни как средство протеста, кто углядел бы в человеческой душе склонность к деспотизму так, как Достоевский, тот и сегодня мог бы считаться нашим учителем, каким Достоевский был также для Ницше. Его

К оглавлению

К оглавлению

==280

представления и рассуждения о сновидении остаются непревзойденными и поныне, а его идея о том что никто не способен мыслить и совершать поступки, не имея цели, не имея перед глазами финала, совпадает с самыми современными достижениями индивидуальной психологии.

Итак, существуют самые разные сферы, в которых Достоевский стал для нас бесценным, великим учителем. Реальность жизни подобна лучу солнца, который попадает в глаз спящему. Спящий протирает свои глаза, переворачивается на другой бок и ничего не знает о случившемся. Достоевский же мало что проспал и многое пробудил. Его образы, его этика и искусство способствуют глубокому пониманию жизни человека среди других людей.

==281

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-