Строение тела и характер

Кречмер, Эрнст

Эрнест Кат, 23-летний студент, преследует своих родителей с фанатичной ненавистью и жесточайшей бранью, называет отца бродягой, мать — проституткой, угрожает избить их кнутом, насколько может, крадет и выжимает у них деньги. Их существование — сплошное мучение. Они ни на один момент не уверены в своей жизни. На столе перед матерью лежит бумажник. Эрнест Кат с папиросой в руках небрежно берет бумажник, вынимает оттуда все деньги, кладет их спокойно в карман и возвращает бумажник обратно. Отец не желает платить его долги. Эрнест берет несколько серебряных ложек, тщательно рассматривает и прячет их. Он конфискует ценные вещи в доме до тех пор, пока не удовлетворяют его требований. Если Эрнесту угрожают полицией, то он пожимает плечами; ибо знает, что отец не желает скандала. Он насилует кельнерш и образованных молодых девушек, которых приводит ночью в дом отца, в свою комнату. Когда возмущаются его поведением, он только холодно улыбается. Если ему напоминают о работе, он приходит в бешенство, после чего, весь покрытый потом, покидает комнату.

Его университетские занятия лишены всяких целей и плана, он поступал на все факультеты, изучал философию, психологию, эстетику, но кутил и ничего не достиг. Наконец он пришел к заключению: «Я исключительный человек, обычная профессия не для меня; я хочу сделаться артистом».

Вне дома он совершенно иной: весьма любезный, считающийся молодым человеком с изящными манерами, умеющим себя держать в обществе. Он любим в кругу товарищей и играет в хорошем обществе известную роль mattre des plaisirs. В его отношении к молодым женщинам есть нечто подкупающее, со многими он состоит в нежной переписке. Он постоянно носит монокль, у него удивительная слабость к дворянскому обществу; в его собственной личности проглядывают черты дворянского происхождения. «Я не могу вращаться в кругах, где живут мои родители». Его политические убеждения крайне консервативны. Тем не менее его охватило внезапное настроение играть роль пролетария, который имеет желание расстрелять всю буржуазию.

Однажды Эрнест Кат пришел к нам сам. Худая жилистая фигура. Лицо очень длинное, бледное, холодное, спокойное, каменное. Почти отсутствует мимика. Поза небрежная, аристократическая, речь сдержанная, усталая, лишенная акцента. Иногда нечто деревянное, напыщенное. Некоторые выражения странные, приводящие в тупик. Когда он говорит долго, ход его мысли становится расплывчатым. Когда он составляет предложение, чувствуется, что его мысль соскальзывает, он не фиксируется на конкретном вопросе, а постоянно впадает в общее, абстрактное. Идеалистические раздумья о личности, мировоззрении, психологии, искусстве почти хаотически переплетаются между собою, нанизываются среди отрывистых предложений: «Я установлен к конфликтам. Я стою на психической почве, я психически совершенно сознателен».

Его внешность обнаруживает эмоциональную холодность и бесчувственность, за которыми проглядывают душевная пустота и разорванность с чертами отчаяния и трагического чувства. «Внутренняя безнадежность и расщепленность», — как он говорит. Он стремится « к спорту, к сцене и к психологии». Только никакого занятия для заработка, ничего такого, что «может делать другой». Родители всюду мешают развернуться его личности. Они должны давать средства, которые ему нужны, чтобы он мог жить в «своей сфере», то есть в такой среде, которая удовлетворяла бы его художественные наклонности. Он ничего не может достигнуть. Его «влечет к красоте, к общению с людьми». Он пишет много писем. Но всякое чувство в нем умерло. Это «чисто искусственная жизнь», которую он ведет, «чтобы насильственно приспособиться к социальной среде, самому пережить». Он судорожно рыдает. «У меня отсутствует человеческое и социальное».

У него никогда не было чувства юмора, это он сам понимает. Он всегда был занят только собственной личностью. «Мир — это для меня театр, в котором только я сам играю». Друзей у него никогда не было, юношеское не находит в нем отзвука. Он никогда серьезно не влюблялся в женщин. У него было много половых сношений, но при этом внутренне он оставался холодным: «Для меня невозможно уйти от себя». Все другое в жизни — «техника, обман». Крайне холодные театральные манеры. У него осталась сильная склонность к астетическому, особенно к театру и музыке: хорошая музыка доставляет ему удовольствие.

Он разыгрывает интересного, избалованного человека, стоящего над жизнью; иногда внезапно говорит: «Я — Иванушка-дурачок».

Раньше Эрнест Кат был другим: слабым, тихим, нежным ребенком. Отец рассказал нам о нем следующее: мальчик принадлежал к лучшим ученикам. В его характере, наряду с крайней добросовестностью, отмечалась не свойственная возрасту серьезность, чрезмерная основательность и работоспособность. Его молчаливость, грусть и странность уже тогда вызывали опасения.

В общем Эрнест был добросердечным, послушным, любвеобильным мальчиком, особенно нежным к матери. Наступление периода созревания несколько запоздало, и он долго не обнаруживал ни малейшего чувства к девушкам. В последних классах гимназии началось резкое изменение характера: он сделался угрюмым, нервозным и ипохондричным. Терпение и умственная продуктивность заметно ослабли. Место усиленных занятий заняли легкомысленное чтение, безграничное философствование и неудачные попытки писать стихи. Юноша перестал заботиться о чистоте тела, приходилось принуждать его умываться и причесываться. Часами он бесцельно проводил время в мечтах. Плохо сданный выпускной экзамен рассеял все возлагавшиеся на него надежды.

Одновременно с этим изменился также и его характер. Раньше добродушный, тихий, мальчик сделался недовольным, сумрачным, упрямым. Он возненавидел отца. Еще долгое время он был сильно и нежно привязан к матери и к сестре, пока та не вышла замуж и не умерла от туберкулеза. Под влиянием бредовых идей ревности к зятю он вбил себе в голову, что родители виноваты в ее смерти, и с фанатичной ненавистью начал преследовать мать. Иногда у него проявлялись черты старой нежности к матери. «Любовь к матери была последней его опорой».

Интересно заглянуть в семью отца. Сестра отца заболела в период созревания душевным расстройством, сопровождавшимся сильным беспокойством; с того времени она возбуждена, недружелюбна и терзает окружающих. Брат отца был прекрасным учеником, внезапно в университете утратил энергию к занятиям, не достиг никакого положения в жизни, стал враждебен к родителям и жил чудаком, не имея профессии. Двоюродный брат отца (сын сестры отца) был ненормален и ничего не достиг.

Если мы такой случай, как этот, сравним с предшествующим, то невольно возникает вопрос: принадлежали ли все эти типы личности к однородному в биологическом отношении кругу или до некоторой степени родственному? Что имеет общего этот жестокий, холодный циник и опасный тиран с теми нежными, добродушными, идеалистичными людьми, о которых мы до сих пор говорили? Мы, конечно, отнюдь не хотим настаивать, что шизофреническая и шизоидная группы должны представлять собою нечто биологически однородное. Мы лишь ставим вопрос: имеем ли мы право как критические эмпирики провести линию разделения между отдельными психологическими типами именно в том месте, где это больше всего напрашивается?

Не без намерения я привел рядом оба случая. Они наводят нас на следующее размышление. Каким образом могло произойти, что нежный идеалист Франц Блау является сыном холодного деспота? И как случилось, что холодный тиран Эрнест Кат в детстве был кротким, нежным ребенком?

Это та своеобразная связь в наследственности и построении личности, которую мы встречаем постоянно у шизофреников. Мы должны признать эту связь именно потому, что она не столь неожиданна, потому что она установлена благодаря опыту, ибо мы не могли бы к этому прийти путем спекулятивных психологических дедукций. В равной степени мы заранее не могли бы предположить, что мания и меланхолия связаны между собой.

Состояние нашего пациента до периода полового созревания соответствует во всех существенных чертах шизоидному препсихотическому главному типу сентиментального примерного ребенка, лишенного аффекта. То, что с ним произошло в период полового созревания, не было тяжелым шизофреническим психозом, но это следует рассматривать, особенно в связи с наследственностью, как биологический эквивалент шизофренического процесса. Личность, которая возникла после, с точки зрения строгой теории, надо считать постпсихотической.

Личности до и после периода полового созревания как будто отделены пропастью. И все-таки перемена в период зрелости не обозначает никакого разрыва с прежней личностью, но представляет лишь сдвиг в ней. Это типичный пример того, что мы назвали сдвигом психэстетической пропорции. Тщательно присматриваясь, мы находим в следующей картине жестокого, циничного деспота еще множество черт, которые установлены нами у тонких препсихотиков: выраженный вкус к аристократическому, тенденцию к созданию сентиментального, художественно-музыкального внутреннего мира, резко отличающегося от обычной жизни посредственного человека, и до последнего момента пробивающиеся следы мечтательной, элективной нежности к отдельным лицам, особо характерную привязанность к матери. Мы также и в этой почти уже охладевшей психике находим последний отзвук трагического конфликта, как и у нашего патетического идеалиста: горькое разочарование, «влечение к красоте, к общению с людьми», со, слезами на глазах высказанное признание: «У меня отсутствует человеческое!» При все уменьшающейся восприимчивости он замечает еще, не будучи в состоянии предотвратить его, неудержимо прогрессирующий процесс эмоционального охлаждения.

«Всякое чувство умерло», он ведет «чисто искусственную жизнь». Наряду с этим — судорожное желание жить, юношески наслаждаться и вырваться из наступающего оледенения. Погружение «во внутреннюю безнадежность и расщепление». И вместе с тем напыщенно-насмешливые попытки из холодной пустоты вместе с остатками тонкого чувства создать стильную личность. Наконец, трагическая гримаса: «Я — Иванушка-дурачок».

Гёрдерлин умер такой же духовной смертью шизофреника, но красивее. Стихи, которые мы выше цитировали, вновь всплывают в нашем сознании. У него была более счастливая судьба — после короткого перехода погрузиться в глубокое тупоумие. Эрнест Кат, напротив, по дороге к кататонии остановился на пути. Вначале по крайней мере. Быть может, также и навсегда. Такие шизоиды — самые несчастные, у них еще остается столько тонкого чувства, чтобы ощущать, как они холодны, пусты и мертвы. Если мы такое холодное бесчувственное существо рассмотрим генетически и с внутренней стороны, то оно выступит перед нами совсем не таким, каким бы оно нам казалось, если бы мы отметили только его социальные действия. Тогда мы не только-видим родство между нежным художником и жестоким деспотом, но также и чувствуем его.

Психэстетическая пропорция переместилась, центр тяжести темперамента передвинулся от гиперэстетического к анэстетическому полюсу. Такой же сдвиг проделал психический темп: от упорной чрезмерно добросовестной педантичности к порывистой разбросанности. Если последний сдвиг не имел места, то мы получаем тип не капризного деспота, как здесь, а педантичного тирана и холодного фанатика, о которых мы позже поговорим, касаясь таких исторических фигур, как Робеспьер, Савонарола и Кальвин. Шизоиды, как Эрнест Кат, напоминают нероновские фигуры, с их смесью порывистого произвола и содрогающейся ярости, напыщенного комедиантства и холодной, расчетливой жестокости. Тем не менее отсутствует достаточно проверенный биологический материал, чтобы решить вопрос, наблюдается ли здесь внешняя аналогия или биологическая зависимость.

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46-47-48-49-50-51-52-53-54-55-56-57-58-59-60-61-62-63