Психиатрические эскизы из истории

П. И. Ковалевский

Мнения современников об императоре Павле крайне противоположны. Это разноречие касается не только его политической деятельности, но и душевной деятельности и обусловливается личными отношениями Павла к этим лицам и наоборот. В зависимости от этого и душевный облик Павла по одним источникам является одним, а по другим — другим. Разумеется, этому способствовала и душевная неустойчивость Павла, присущая ему с детства и до смерти. Как образец разноречия относительно душевных качеств Павла мы приведем отзывы французского и германского послов по отношению к одному и тому же периоду времени жизни Павла. Французский посол Дюран пишет: «Воспитание цесаревича пренебрежно совершенно и это исправить невозможно, если только природа не сделает какого-нибудь чуда. Здоровье и нравственность великого князя испорчены вконец» (1773). Сольмс, германский посол, пишет: «Цесаревич очень красив лицом, разговор и манеры его приятны, он кроток, чрезвычайно учтив, предупредителен, веселого нрава. Под этой прекрасной оболочкой скрывается душа превосходнейшая, честная и возвышенная и, вместе с тем, самая чистая и невинная, которая знает зло только с самой отталкивающей стороны и вообще сведуща о дурном лишь настолько, насколько это нужно для того, чтобы вооружиться решимостью избежать ему самому и не одобрять. Словом, невозможно сказать довольно ему в похвалу» (1773).

При таком разноречии отзывов поддерживать то или другое мнение о душевных качествах Павла очень затруднительно.

Император Павел I — сын Петра III, который был хил телом и слаб духом, представляя значительную душевную неуравновешенность, неустойчивость и явления эмоций низшего порядка, и Екатерины II, несомненно, женщины физически мощной и умственно гениальной.

Павел I родился 20 сентября 1754 года и немедленно же был взят императрицей Елисаветою для воспитания под ее личным надзором и попечением. Надзор этот, однако, был слишком заботливый и старомодный, в силу чего Павел воспитывался как тепличное растение, что много способствовало закреплению его хилости и слабости, которые он унаследовал от отца. «Младенческие годы его в изобилии преисполнены были болезненными припадками, которые настоятельно требовали разумного и просвещенного ухода, а таковой именно блистал своим отсутствием. Вследствие этого нервы мальчика расстроились до того, что он прятался от страха под стол, когда сильно прихлопнут дверьми… Кроме того, Павел Петрович с малых лет часто страдал расстройством пищеварительных органов, что привело к расстройству воображения и неестественной напряженности». По мнению доктора Крузе, великий князь от рождения страдал припадками, происходившими от накопления кислот в желудке и в пищеварительных путях. Несмотря, однако, на хилость организма, Павел был резвым и живым ребенком. Вот отзыв о нем его воспитателя Порошина: «У Его Высочества ужасная привычка, чтобы спешить во всем: спешить вставать, спешить кушать, спешить опочивать ложиться». Павел спешит обедать, спешит ужинать, спешит идти в постель, чтоб поутру не проспать долго. «Его Высочество имеет за собою недостаточек, всем таким людям свойственный, которые более привыкли видеть хотения свои исполненными, нежели к отказам и терпению. Все хочется, чтобы делалось по-нашему. А нельзя сказать, чтобы все до одного наши желания были таковы, на которые бы благоразумие и об общей пользе попечение всегда соглашаться дозволяли». Поспешность и нетерпение очень резко выражены в жизни и деятельности Павла.

«Е. В. вдруг влюбится в человека, который ему понравится, но не надолго и гораздо легче Е. В. понравиться, нежели навсегда соблюсти посредственную, не токмо великую и горячую от него, дружбу и милость. Он склонен был относиться к людям, с которыми встречался впервые, с предубеждением, под влиянием отзывов, которые перед сим о них слышал. Фантазия его была слишком велика». Другой воспитатель Павла, Эпинус, дает такой отзыв: «Голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке, — порвется эта ниточка, машинка завернется и тут конец уму и рассудку».

Часто у него вспыхивала отцовская страсть к военной маршировке; для того собирали лакеев и великий князь заставлял их по комнате маршировать, причем бывали случаи, что лакеи строем торжественно направлялись в кухню за кушаньем. Хотя руководитель Павла граф Панин и уничтожил на время проявления этой страсти, но впоследствии она всплыла вновь в таком виде, что едва ли не превзошла страсти самого покойного отца. Княгиня Ливен говорит, что Павел любовью матери не пользовался. Сначала императрица его совсем забросила, а потом обижала.

Великий князь не имел сверстников и жил и развивался одиноким. Он окружен был людьми взрослыми, государственными и воспитателями, причем в присутствии князя велись разговоры, то имеющие государственное значение, то слишком легкомысленные. В обществе этом, слушая споры и рассуждения взрослых, мальчик преждевременно старился, привыкая ко всему относиться с недомыслием, подозрительно, и, будучи не в силах сам разобраться в противоречиях, которые были выше его понимания, быстро усваивал себе на лету чужое мнение, хотя столь же быстро и менял его. Вообще в образе мышления цесаревича заметно было господство впечатлений и образов, а не ясно сознанных идей; проявлялась в нем также наклонность подчиняться чужим внушениям. Вообще, при крайней впечатлительности Павел в юношеском возрасте не обнаруживал признаков твердого характера (Е. С. Шумигорский).

При таком изолированном состоянии, естественно, у Павла развилась фантазия и он часто жил образами этой фантазии, как чем-то действительным. Так, ему казалось, что при нем состоит особенный конный отряд из дворян в 200 человек и в этом отряде он состоит ефрейтором. Часто, в виде игры, он бегал, размахивал руками, давал приказы и проч., это он производил военные упражнения с воображаемым отрядом. С течением времени отряд увеличивался и великий князь повышался в чине. Когда воображаемый полк дошел до 1200 человек, великий князь был уже поручиком и т. д. Порошин передает и такой случай: рассматривая планы и виды Парижа, великий князь вообразил себя полковником, называл себя due de St Cloud и производил распределение полка по местности. Выслушав историю Мальтийского ордена, великий князь вообразил себя мальтийским кавалером.

Павел был человек в душе доброжелательный, великодушный, готовый прощать обиды и повиниться в своих ошибках. Он высоко ценил правду и ненавидел ложь.

В обращении с другими Павел нередко бывал очарователен, в кружке же близких нередко проявлял крайнюю подозрительность, недоверие, мнительность и даже ипохондрические идеи. По Брикнеру, характер Павла представлял собою странную смесь противоположных качеств, — иногда у него проявлялось какое-то поразительное добродушие, склонность к шутке и желание острить, другой раз — подозрительность, недоверие и проч.

Чтение мало оберегало нравственность мальчика и скорее толкало его на познание зла. Книги давались без разбора и с содержанием более чем не нравственным, театр также представлял мало сдерживающих нравственность качеств. При этом должно добавить, что Павел сам не находил удовлетворения как в чтений фривольных книг, так и в зрелище довольно вольных театральных сцен и нередко отказывался от них. Разговор Павел вел скачками, но всегда с непрестанным оживлением. В минуты гнева вид у Павла положительно был устрашающий.

Несомненно также и то, что приближенные Павла заботились о раннем у него развитии низших инстинктов, способом для чего служили не только свободные разговоры, чтение и театр, но и открытые двери актрис и фрейлин… Молодой князь не замедлил отдаться чувству любви очень скоро.

Большинство воспитателей Павла были люди образованные, серьезные и дельные, которые вели свое дело вполне добросовестно, хотя воспитанник не отличался большими дарованиями, а равно и не проявлял значительных успехов. Главным попечителем Павла был граф Н. И. Панин, человек, в сущности, умный, образованный, очень порядочный и, во всяком случае, Павлу и его интересам преданный, что он доказывал на деле неоднократно. Это видно и из отношений к нему Павла, который уже после смерти Панина, отправляясь на войну в Финляндию, возложил в своем завещании на старшего своего сына и всех своих потомков «наблюдение долга его благодарности противу рода воспитателя его, покойного графа Н. И. Панина».

По мнению Панина, Павел Петрович должен был быть воспитан как французский дофин, с обычною обстановкою рыцарских характеров, chevallerie и т. п. Эстетическая впечатлительность, слабонервность, с одной стороны, поклонение рыцарским добродетелям: великодушию, мужеству, стремлению к правде, защите слабых и уважению к женщине — с другой стороны, навсегда привились к натуре Павла. На Павле впоследствии сказались все достоинства и недостатки французского воспитания (Е. С, Шумигорский).

Государственный переворот в царствовании Петра III не прошел для семилетнего Павла бесследным. По мнению Шильдера, смерть отца, в связи с предшествовавшими тревожными днями, оставила пожизненный след в душе Павла. Нельзя забывать, что, помимо личных чувствований, многое присоединялось и от нашептываний услужливых приближенных. «Поэтому отныне в уме маленького Павла прочно засело предубеждение против матери. Оно выразилось в непреоборимом чувстве подозрительного страха, сознательного недоброжелательства к лицу, вдобавок якобы похитившему что-то, бесспорно ему одному принадлежавшее по праву рождения… Павел повиновался с покорностью и об известных вещах научился своевременно молчать, но от этого нисколько не выиграли его сыновние чувства по отношению к матери. Между матерью, также не любившей сына Петра от рождения, и сыном лежала глубокая пропасть…»

Критическое отношение к правительственной деятельности матери, сочувствие к личности отца и признание высшего значения «военных мелко-стей» на прусский образец; в то же время смутное чувство боязни и подозрительности к матери, взгляд Панина, что она явилась похитительницей трона в ущерб правам сына, естественно, не могли не находить отклика в тайниках души Павла. «Сатирическое отношение к Екатерине и ее деятельности всегда обосновывалось чувством «законности», «страданиями вернейших и честнейших сынов отечества», т. е. всего народа, и Павел постепенно привыкал ставить закон и благо народа во всем его целом, как общественных классов, выше всех случайных факторов… Павел проникался сознанием, что благо народное может быть обережено лишь полнотою монархической власти, а не санкцией олигархических вожделений его воспитателей».

Замкнутость Павла, недоверие к окружающим, постоянные интрижки приближенных и проч. не могли не повлиять дурно на нетвердый и неустойчивый характер Павла: «… чем более и продолжительнее он сдерживался, тем сильнее были его вспышки; веселое, живое его остроумие часто отзывалось желчью, природная доверчивость сменялась, по отношению к одним и тем же лицам чрезвычайной подозрительностью, а боязнь умалить свое значение делала его иногда не в меру гордым и презрительным» (Е. С. Шумигорский).

Приспело время женить Павла, и его женили на принцессе Гессендармштадской Вильгельмине, в крещении — Натальи Алексеевне. Бракосочетание состоялось 29 сентября 1773 г. Вот отзыв ландграфини-матери о Павле того времени: он был небольшого роста, но не имел слабого вида, был любезен, чрезвычайно вежлив, разговорчив и казался веселым. В разговорах с великим князем она позволяла, шутя, называть его «ein Kindskopf».

Ставши самостоятельным главою семейства, наследник русского престола не принимал, однако, никакого участия в делах государственных и ограничивался тихою, замкнутою семейною жизнью. Впрочем, в нем всегда трудно было усмотреть постоянство и устойчивость: то он стремился сделаться популярным, то бросал это и проявлял отсутствие самого простого внимания к его окружающим. По мнению английского посла Гунинга, в то время у Павла Петровича не было характера: он легко воспринимал впечатления, но он легко их и забывал. Зато часто у него проявлялась раздражительность, принимавшая иногда очень серьезные размеры. Любимым занятием Павла были домашние спектакли, где принимали участие как он, так и его приближенные. В выборе членов своего общества, своих удовольствий и даже в своем образе мыслей он вполне подчинялся своей супруге, Наталии Алексеевне. Вообще последняя была очень честолюбива и не закончись ее жизнь преждевременно чахоткою, неизвестно, что было бы… Великий князь очень любил свою супругу. Казалось, и она относилась к нему так же, но затем скоро обнаружилась ее измена, и притом с человеком, которого Павел любил и считал своим другом. Это был Разумовский. Павел не мог простить и забыть этот гнусный поступок человеку, которому он дарил свое расположение и любовь.

Вот отзыв императрицы Екатерины о великой княгине: «Все у этой дамы доведено до крайности… нет ни добродушия, ни осторожности, ни благоразумия… никого не слушают и все хотят делать по-своему… Долгов у нас вдвое, чем состояния, а едва ли кто в Европе столько получает».

Все это влияло на великого князя очень сильно. Его раздражительность и впечатлительность росли и развивались вместе с подозрительностью и резким обхождением. «Несколько ребяческих и неосторожных выражений, употребленных великим князем, внушили императрице сильное беспокойство…» Однажды за ужином великий князь в поданных ему сосисках нашел осколки стекла. Павел, крайне возмущенный и раздраженный, схватил блюдо и вместе с ним отправился к императрице, где с крайним волнением высказал подозрение по данному поводу.

Находясь не у дел, великий князь начертал в особенной записке свой взгляд на положение государства с указанием мер к его исправлению. Этим сочинением своим, говорит Шильдер, великий князь в глазах матери окончательно уронил свою политическую правоспособность. Екатерина ставила выше всего интересы государства, приносила им в жертву все другие соображения и чувствования и эти начала руководили ею и при решении в данном случае. Признавая невозможным переубедить сына, она оставила наследника в стороне от дел. Не могло это хорошо отозваться и на Павле. Он еще больше замкнулся в себе, предался солдатчине, на все смотрел сквозь темные стекла, раздражительность и подозрительность усиливались, а «минуты просветления становились все реже и реже»… Екатерина стала утешать себя надеждою на внука. Павел тоже питал надежды только на будущее, мечтая сокрушить все то, что создавала его мать. «Поведение великого князя, — пишет английский посол, — в последнее время во многих отношениях до того напоминает действия его отца, что внушает лицам, имеющим возможность судить об этом, неприятные опасения относительно того, каким образом со временем он станет употреблять свою власть».

Великая княгиня Наталия Алексеевна скончалась. Это вовсе не опечалило великого князя. Семейная жизнь была слишком несчастна, и княгиня не заслужила сожаления мужа. Супруга наследника престола скончалась, не оставив наследника. Нужно было искать другую супругу, и великий князь пустился на поиски. Для этого он поехал в Берлин прежде всего поклониться своему кумиру — Фридриху Великому, а затем лично ознакомиться с предназначенной ему в супруги Доротеей Виртембергской. Вот как ее описывает матери из Берлина великий князь: она недурна собой, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно… Насколько Павел восторгался Фридрихом, настолько же Фридрих не был очарован Павлом. «Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, которые знают Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, на котором он мог подвергнуться участи отца», — высказался Фридрих.

Гордость и высокомерие Павла хорошо выражены в мнении Thiebault, видевшего его в Берлине: «… вообще высокопоставленные люди наклоняются очень мало, они предоставляют нам сгибать свое тело, причем и сами немножко наклоняют голову, великий же князь поступал совершенно наоборот: он взглядывает на того, кто ему кланяется, и, не наклоняя головы, подымал ее выше…»

Поездка Павла в Берлин и поклонение Фридриху еще более подлило масла в огонь обуревавшего его милитаризма. Несмотря на все старания Н. И. Панина уничтожить или понизить эту страсть, несмотря на систематические старания всех окружающих противодействовать воинским затеям Павла, несмотря на заботы о том же Екатерины, Павел настойчиво проявлял ее. Посещение Берлина в этом отношении очень гибельно повлияло на него. Прусская дисциплина, выправка, муштровка, весь казарменный строй — все это одуряющим ядом подействовало на ум Павла. Это обстоятельство поселило еще больший разлад между матерью и сыном.

Вскоре по возвращении великого князя в Россию приехала сюда и принцесса Виртембергская, которая вступила в брак с Павлом под именем Марии Феодоровны. Это был идеал чистоты, доброты, кротости и любви. Было не диво, что и великую княгиню полюбили и любили все.

В семье наследника водворилась любовь и тишина, супруги любили друг друга и брак их увенчался деторождением: последовали сыновья Александр, Константин, Николай и др. Сначала великая княгиня умиротворяюще подействовала и на отношения мужа и матери, но затем отношения опять обострились, и великая княгиня навлекла даже на себя недоброжелательство императрицы. «Перед Екатериной начал вырастать образ примерной супруги и строгой, хотя и безмолвной, порицательницы ее как женщины и матери» (Шильдер). Особенно огорчило Павла то, что воспитание сыновей его взяла на себя императрица и вела его по своему усмотрению, а не по воле Павла. Это он счел лишением своих божеских и человеческих прав. Душа его наполнилась гневом и ненавистью и чаша терпения дошла до краев… Перед Павлом возникали видения прошлого… Он представлял себя судиею, карателем и мздовоздателем за совершенное. Но все это он переживал в своей душе, глубоко возмущенный и потрясенный, а по внешности он должен был казаться тихим и покорным. Бессильная злоба, прикрытая смирением, терпеливо выжидала часа воздаяния…

Теперь великий князь отводил свою душу в переписке с друзьями, где подчас проявлял очень неудобные соображения по поводу будущего. Так, в своем письме к Н. И. Панину, который в то время проживал в Дугино, он выражает полное недовольство русскою армиею и намерение завести в России армию иноземную, взяв ее из Польши и Германии.

Желая хоть сколько-нибудь смягчить напряженное состояние двух дворов — большого и малого, придумана была поездка наследника с супругою за границу, разумеется, инкогнито, причем из маршрута их путешествия Берлин был исключен. Граф и графиня Северные посетили Австрию, Италию и Францию, причем случалось, что великий князь и здесь прорывался и позволял себе посторонним лицам высказывать о положении русской империи, своей матери и ее приближенных, о своих планах на будущее чего бы никоим образом не следовало говорить. Так, в Париже Людовику XVI Павел сказал: «Я был бы очень недоволен, если бы около меня находился какой-нибудь привязанный ко мне пудель; прежде чем мы оставили бы Париж, мать моя велела бы бросить его в Сену с камнем на шее», — все это сказано было при большом числе приближенных…

Во Франции Павел подробно осматривал и изучал учебные и благотворительные заведения, искал случая познакомиться с выдающимися представителями науки и литературы. Рыцарские свойства великого князя, развитые в нем воспитанием, отвечали национальному характеру французов: любезность, остроумие и приветливость приводили их в восхищение. Вот отзывы французов о Павле: в наших лицеях, академиях своими похвалами и вопросами он доказал, что не было ни одного таланта и рода работ, который бы не имел права его интересовать, и что он давно знал всех людей, просвещенность и добродетели коих делали честь их веку и их стране. Его беседы и все слова, которые остались в памяти, обнаруживали не только образованный ум, но и изящное понимание всех особенностей нашего языка.

В Италии Павел также обнаружил серьезное внимание к памятникам искусства и художества и всюду производил самое обаятельное впечатление своею любезностью, прямодушием, благородным образом мыслей (Е. С. Шумигорский), хотя иногда и проявлялась и обратная сторона медали в виде злобы и мстительности. Так, в разговоре с герцогом Тосканским во Флоренции Павел выразился, что как вступит на престол, то высечет Потемкина (Брикнер).

В Брюсселе великий князь передал окружающим об одном с ним происшествии, которое свидетельствует не только о сильно развитой у него фантазии, но и временном галлюцинаторном бреде.

«Однажды вечером или, вернее, ночью я в сопровождении Куракина и двух слуг шел по улицам Петербурга. Мы провели вечер у меня, разговаривали и курили, и нам пришла мысль выйти из дворца инкогнито, чтобы прогуляться по городу при лунном свете. Погода не была холодная, дни удлинялись; это было в лучшую пору нашей весны, столь бледной в сравнении с этим временем на юге. Мы были веселы. Мы вовсе не думали о чем-нибудь религиозном или серьезном, и Куракин так и сыпал шутками на счет тех немногих прохожих, которые встречались с нами.

Я шел впереди, предшествуемый, однако, слугою; за мною, в нескольких шагах, следовал Куракин, а сзади, в некотором расстоянии, шел другой слуга. Луна светила так ярко, что было бы возможно читать; тени ложились длинные и густые. При повороте в одну из улиц я заметил в углублении одних дверей высокого и худощавого человека, завернутого в плащ, вроде испанского, и в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он, казалось, поджидал кого-то, и, как только мы миновали его, он вышел из своего убежища и подошел ко мне с левой стороны, не говоря ни слова. Невозможно было разглядеть черты его лица, только шаги его по тротуару издавали странный звук, как будто камень ударялся о камень. Я был сначала изумлен этой встречей; затем мне показалось, что я ощущаю охлаждение в левом боку, к которому прикасался незнакомец. Я почувствовал охватившую меня дрожь и, обернувшись к Куракину, сказал:

— Мы имеем странного спутника!

— Какого спутника? — спросил он.

— Вот того, который идет у меня слева и который, как мне кажется, производит значительный шум.

Куракин в изумлении раскрыл глаза и уверял меня, что никого нет с левой стороны.

— Как, ты не видишь человека в плаще, идущего с левой стороны, вот между стеной и мною?

— Ваше высочество сами соприкасаетесь со стеною и нет места для другого лица между вами и стеною.

Я протянул руку. Действительно, я почувствовал камень. Но все-таки человек был тут и продолжал идти со мною в ногу, причем шаги его издавали по-прежнему звук, подобный удару молота. Тогда я начал рассматривать его внимательно и заметил из-под упомянутой мною шляпы особой формы такой блестящий взгляд, какого не видел ни прежде, ни после. Взгляд его, обращенный ко мне, очаровывал меня; я не мог избегнуть действия его лучей.

Ах, — сказал я Куракину, — я не могу передать, что я чувствую, но что-то странное.

Я дрожал не от страха, а от холода. Какое-то странное чувство постепенно охватывало меня и проникало в сердце. Кровь застывала в жилах. Вдруг глухой и грустный голос раздался из-под плаща, закрывавшего рот моего спутника, и назвал меня моим именем.

— Павел!

Я невольно отвечал, подстрекаемый какой-то неведомой силой.

— Что тебе нужно?

— Павел! — повторил он.

На этот раз голос имел ласковый, но еще более грустный оттенок. Я ничего не отвечал и ждал; он снова назвал меня по имени, а затем вдруг остановился.

Я вынужден был сделать то же самое.

— Павел, бедный Павел, бедный князь!

Я обратился к Куракину, который также остановился.

— Слышишь? — сказал я ему.

— Ничего, государь, решительно ничего. А вы?

Что касается до меня, то я слышал; этот плачевный голос еще раздавался в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собою и спросил таинственного незнакомца, кто он и чего он от меня желает.

— Бедный Павел! Кто я? Я тот, кто принимает участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не останешься в нем долго. Живи как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука для великой души».

Он пошел снова, глядя на меня все тем же проницательным взором, который как бы отделялся от его головы. И как прежде я должен был остановиться, следуя его примеру, так и теперь я вынужден был следовать за ним. Он перестал говорить, и я не чувствовал потребности обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что теперь он давал направление нашему пути. Это продолжалось еще более часу в молчании, и я не могу вспомнить, по каким местам мы проходили. Куракин и слуги удивлялись. Наконец, мы подошли к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец подошел прямо к одному месту этой площади, к которому, конечно, я последовал за ним, и там он снова остановился.

— Павел, прощай, ты меня снова увидишь здесь и еще в другом месте.

Затем шляпа сама собою поднялась, как будто бы он прикоснулся к ней; тогда мне удалось свободно рассмотреть его лицо. Я невольно отодвинулся, увидев орлиный взор, смуглый лоб и строгую улыбку моего прадеда Петра Великого. Ранее, чем я пришел в себя от удивления и страха, он уже исчез. На этом самом месте императрица сооружает знаменитый памятник, который изображает царя Петра на коне и вскоре сделается удивлением всей Европы. Но я же указал моей матери на это место, предугаданное заранее призраком. Я сохранил воспоминание о малейшей подробности этого видения и продолжаю утверждать, что это видение, а не сон, как желает уверять Куракин. Иной раз мне кажется, что все это еще совершается предо мною. Я возвращался во дворец изнеможденный, как бы после долгого пути, и с буквально отмороженным левым боком. Потребовалось несколько часов времени, чтобы отогреть меня в теплой постели, прикрытого одеялами».

Нужно к этому добавить, что, по свидетельству Порошина, еще в детстве Павел отличался беспокойными снами, кошмарами и едва ли не галлюцинациями.

Второе путешествие в Европу не осталось без влияния на впечатлительного великого князя. Страсть к милитаризму, укрепленная в Берлине в первую поездку, теперь нашла себе подругу в аристократическом увлечении, господствовавшем тогда в Европе, из этого отчасти впоследствии возросли идеи мальтийского рыцарства.

Теперь Павел жаждал одного — неограниченной власти. Он был крайне раздражен отстранением от престола, который, согласно обычаю посещенных им иностранных дворов, он считал принадлежащим ему по праву. Возвращение высоких путешественников не примирило враждующих. Рознь, неприязнь и глухая борьба возобновились во всей силе, тем более, что до императрицы не могли не дойти слухи об отзывах о ней великого князя.

Вскоре великий князь получил в подарок Гатчину, где со свойственным ему жаром принялся за устройство. Оставшись в тиши и погруженный в себя, он переживал все прошлое и создавал планы на будущее, имея в виду круто и радикально перевернуть все то, что существовало теперь. Особенное же внимание им обращено было на создание собственной, по прусскому образцу, армии, которая должна служить прообразом будущей русской армии. Это было повторение деяний Петра I, но в карикатурном виде. Его армия как бы служила протестом против существовавшей армии. Вообще князь не стеснялся открыто высказывать недовольство окружающим и своих мнений насчет современного управления государства и деяний императрицы. Все это доходило до императрицы и не могло способствовать добрым отношениям двух дворов. Особенно обострило эти отношения следующее обстоятельство.

В Россию приехал брат великой княгини — Фридрих. Императрица приняла его хорошо и определила на службу. Принц Фридрих был очень любим Марией Федоровной и великим князем, но вел себя очень неосторожно. Последствием было то, что его послали на службу в Финляндию. Принц, однако, здесь не угомонился, а начал культивировать мысль о государственном перевороте в пользу Павла, не без ведома Швеции. Нет ничего, однако, тайного, что бы не стало явным. Императрица узнала о замыслах. Фридриху предложено было проехаться за границу без особенной надежды на возвращение в Россию. Заступничество великого князя и княгини осталось без успеха, да и им самим даны были некоторые намеки.

Вскоре возгорелась война с Турцией и война со Швецией. Наследник очень просился принять участие в турецкой войне, императрица согласилась на его присутствие в армии, но не турецкой, а финляндской. Отправляясь на войну, Павел оставил завещание, в котором, между прочим, он решительно устраняет, в случае его смерти, от престола Марию Федоровну, с ее полного единомыслия, и назначает преемником старшего сына…

О том же в это время думала и императрица; только она решала этот вопрос даже в том случае, если Павел останется жив. Иначе нельзя. Екатерина сознавала всю неспособность Павла быть повелителем великой империи и опасность для государства иметь такого императора. Вот почему у нее являлась мысль после себя оставить императором своего внука Александра. Эта мысль больше и больше овладевала императрицей и побуждала ее к решению.

Нелегко было Марии Федоровне отпустить своего мужа на войну, тем более, что в это время она ожидала приращения семейства. Несомненно, она была ангелом-хранителем Павла, удерживая его от вспышек гнева, доходивших иногда до бешенства, и неосновательной подозрительности.

Участие Павла в войне было слишком слабо, и он вернулся, не пожав победных лавр. Возвратившись в Гатчину, великий князь окончательно погрузился в мелочи своего военного гатчинского дела, признавая все более подобное занятие важнейшим для государства занятием. «Тактика прусская и покрой их военной одежды составляют душу его воинства, служба вся полагалась в присаленной голове, сколь можно больше, коротенькой трости, не просторной по величине шляпе, натянутых сапогах выше колена и перчатках, закрывающих локти…» Нередко можно было наблюдать повторение анекдотов Фридриха, но с павловским оттенком. Так, «Фридрих Второй во время семилетней войны одному из полков, в наказание оказанной им робости, велел отпороть тесьму с их шляп. Гатчинский подражатель одному из своих батальонов, за неточное выполнение его воли, велел сорвать петлицы с их рукавов и провести в пример другим через кухню в их жилища. Запальчивость наследника проявлялась при всех учениях. За ничто офицеров сажали под стражу, лишали чинов, помещая в рядовые, и потом толикая ж малость приводила их в милость» (Пишчевич).

«Это были, по большей части, люди грубые, совсем необразованные, сор нашей армии, выгнанные из полков за дурное поведение, пьянство или трусость, эти люди находили убежище в гатчинских батальонах и там, добровольно обратись в машины, без всякого неудовольствия переносили брань, а, может быть, иногда и побои. Между сими людьми были и чрезвычайно злые. Из гатчинских болот своих они смотрели с завистью на счастливцев, кои смело и гордо шли по дороге почестей. Когда, наконец, счастье им также улыбнулось, они закипали местью: разъезжая по полкам, везде искали жертв, делали неприятности всем, кто отличался богатством, приятною наружностью, или воспитанием, а потом на них доносили» (Шильдер). Особенною же лютостью впоследствии прославился бывший прусский гусар, Линденер, назначенный по восшествии Павла на престол в генерал-майоры и инспекторы кавалерии. Это, по Растопчину, «пошлая личность, надутая самолюбием, выдвинутая вперед минутною прихотью великого князя. Этот человек очень опасен, будучи подозрителен и недоверчив, тогда как властелин легковерен и вспыльчив! Тем не менее этому хаму удалось погубить сотни неповинных людей».

Сам Павел шел по наклонной плоскости и к 1789 году о нем у всех составлялось самое невыгодное мнение. Так, Segur говорит, что Павел желал нравиться; он был образован, в нем замечалась большая живость ума и благородная возвышенность характера. Но вскоре в нем можно было усмотреть беспокойство, суетливость, недоверчивость, крайнюю впечатлительность, словом, те странности, которые впоследствии послужили причиной его ошибок, несправедливостей и его несчастий… Склонный к увлечениям, он необыкновенно быстро кем-либо увлекался, но затем так же легко и забывал о нем. История всех царей, низложенных с престола или убитых, постоянно его преследовала и ни на минуту не покидала. Эти воспоминания возвращались, точно привидение, которое, беспрестанно преследуя его, расстраивало его мысли и затемняло разум.

Позже тот же Segur говорит, что Павел с большим умом и познаниями соединяет самое беспокойное, самое недоверчивое настроение духа и в высшей степени подвижной характер. Часто любезный до фамильярности, он еще чаще бывал высокомерен, деспотичен и суров; быть может, никогда еще не являлся человек более легкомысленный, более трусливый, более своенравный, словом, человек мало способный составить счастье других или свое собственное. В свое царствование он совершил столько несправедливостей и подверг опале или ссылке такое множество людей, но все не под влиянием злости, а вследствие своего рода умственного расстройства. Он мучил всех тех, кто был ему близок, потому что постоянно сам мучился. Престол постоянно казался ему окруженным опасностями. Страх помутил его разум. Своими воображаемыми опасностями он создал действительные, потому что монарх, проявляющий недоверие к другим, в конце концов возбуждает недоверие к себе, и боящийся других возбуждает страх к себе. Печальная судьба его отца составляла его фиксированную идею.

Преданный Павлу Растопчин дает о нем такой отзыв: «… невозможно без содрогания и жалости видеть, что делает великий князь-отец, — он как будто бы изобретает способы внушить к себе нелюбовь. Он задался мыслью, что ему оказывают неуважение и хотят пренебрегать им. Исходя отсюда, он привязывается ко всему и наказывает без разбора. Замечательно то, что он никогда не сознает своих ошибок, продолжает сердиться на тех, кого обидел.

… Великий князь всюду находит якобинцев. При получении вестей о революции во Франции он говорил сыновьям: видите, дети мои, с людьми следует обращаться, как с собаками…»

В течение долгих лет проживал он чуть не изгнанником в загородных дворцах, окруженный шпионами. Поэтому он был подозрителен, резок и странен до чудачества. Несомненно, его странности, страстные, а подчас жестокие порывы намекали на ограничение и недостаточность ума и сердца… Всемогущество, которое кружило и остальным головы, совершило остальное…»

Императрица относилась к Павлу с холодностью и страстью и проявляла отчуждение, граничащее с неприличием, чему, конечно, вторили царедворцы. Таким образом Павел влачил жизнь без занятий в течение 35 лет.

Несмотря на безграничную и материнскую любовь Марии Федоровны к Павлу, последний далеко не всегда ей платил тем же. Особенно резко выдается его любовь и привязанность к Екатерине Ивановне Нелидовой. Последняя не обладала красотой, была умна и этим подчиняла Павла. Одно это поразило Марию Федоровну, когда дошло до императрицы. Е. И. Нелидова ушла в Смольный монастырь. В это же время стал выдвигаться ловкий турчонок Кутайсов, который, овладев Павлом, сумел пройти лестницу от брадобрея до всесильного временщика графа Кутайсова.

Сумрачный цесаревич даже в среде семьи сделался суров и подозрителен до такой степени, что никто не мог поручиться за себя даже за завтрашний день: запальчивость и резкость Павла не знала пределов, когда ему казалось, что ему не повинуются или осуждают его действия (Е. С. Шумигорский).

Нужно сказать правду, что и мать была не права по отношению к Павлу. Она относилась к нему пренебрежительно и даже оскорбительно-презрительно. А раз проявляла такие отношения императрица, то ее приближенные не теряли возможности проявить по отношению к опальному все качества Хама, а вслед за ними и низший персонал достойно играл роль лягающего осла. Все это не могло не доводить Павла до белого каления.

В 1793 году женился сын Павла — Александр. Это радостное событие для отца было тягостно для Павла. Опасность лишиться престола возникала еще с большею силою. Павел стал несдержан. Гнев против императрицы дошел до того, что сначала он не хотел даже присутствовать при бракосочетании сына. Рассудок его затемнялся все более и более.

Было над чем задуматься и императрице. Она, ссылаясь на нервы и неспособность великого князя Павла, решила устранить его от престола и передать престол старшему его сыну Александру.

Екатериною и ее приближенными решено было, что Павел будет устранен от престолонаследия, если откажется присягнуть конституции уже начертанной… и обозначающей великую хартию, благодаря которой верховная власть императора перестала бы быть самодержавною (Н. А. Саблуков).

Скоро наступившая кратковременная болезнь императрицы унесла Екатерину П. Павел стал императором. Это было 6 ноября 1796 г.

Ночью в три часа прискакал к наследнику граф Зубов с каким-то важным известием. Это слишком взволновало Павла. Говорят даже, что Павел при этом произнес по отношению к супруге: «Ma chere, nous sommes perdus». Он полагал, что Зубов явился арестовать его.

Неожиданное известие об ударе с императрицею так подействовало на великого князя, что Кутайсов впоследствии раскаивался, что не пустил в тот момент великому князю кровь…

Около 9 часов вечера Павел был в Зимнем дворце. Его там встретили великие князья Александр и Константин в мундирах своих гатчинских батальонов. Его встречали уже как государя.

6 ноября, утром, императрица еще дышала, а Павел уже начал расправу, князю Барятинскому было велено ехать домой, а его дело вести Шереметеву. Императрицы Екатерины прах еще не остыл, а гатчинцы уже носились по дворцу, развернув свои качества во всей прелести…

Несомненно, с восшествием на престол Павла нужно было во всем порядке государственной и особенно придворной жизни ожидать резких перемен.

Слишком не сходились во взглядах на жизнь Екатерина и Павел. Несмотря на то, что Екатерина способствовала многому дурному в государстве, несмотря на то, что Павел искренно желал добра своей родине, быстрота и стремительность в действиях Павла были причиною тому, что самые добрые его начинания закончились злом и для государства, и для окружающих, и для него самого.

Депеши Стединска к шведскому королю в первое время царствования Павла полны похвал императору. Император имеет много достоинств и держит себя до странности непринужденно; часто в поступках его проявляется справедливость и доброжелательность. Трудолюбие монарха казалось поразительным и влияло на других, заставляя их следовать его примеру (Брикнер).

Но его губил его характер. Его запальчивость, неосторожная прямолинейность, полное забвение в выборе средств при достижении восстановления попранной справедливости и полное пренебрежение впечатлением, производимым на окружающих его деятелей при достижении самых лучших целей, все это очень и очень вредило ему. Павел не умел управлять собой, не владел своими чувствами, а это вредило не только ему, но и его делу. В горячке пробудившихся страстей он утрачивал чувство меры, спокойное понимание окружающей обстановки, и, что важнее всего, в его действиях на первый план выступали мелочи, затемнявшие сущность дела, а иногда его уничтожавшие.

К несчастию, ближайшие помощники Павла, люди пользовавшиеся его доверием и получавшие от него великие суммы и богатые милости, были люди большею частию подлые и недобросовестные. Их ненавидели и презирали, и они-то много способствовали гибели Павла.

«Ряд ошибок и грубых выходок правительства в значительной доле объясняется тем, что находилось много лиц, не менее ограниченных, деспотичных, грубых, несдержанных, а может быть, и не менее невменяемых, чем сам император. Высшие сановники принуждены были выносить с невозмутимым спокойствием самые страшные унижения» (Брикнер).

Особенно же много вредила деяниям Павла быстрота действий его, не останавливавшаяся ни перед чем…

Воронцова-Дашкова говорит следующее.

С первой минуты своего восшествия на престол Павел обнаружил яростную ненависть и презрение к памяти своей матери; он спешил опрокинуть все, что она успела сделать. Благоразумные меры ее политики сменились самыми произвольными и безумными капризами. Назначения и увольнения от общественных должностей следовали так быстро, что едва газета успевала объявить об определении известного лица, как его опять лишал места произвол императора. Нередко должностной человек не знал, к кому должно обратиться. За общим ужасом, распространенным безнаказанным злоупотреблением деспота, последовало роковое оцепенение, угрожавшее ниспровержением основного двигателя всех добродетелей — любви к отечеству.

Особенно восчувствовала на себе тяжкую руку Павла гвардия. Вахтпарады по-гатчински начались уже на следующий день, и здесь горе было всем, кто останавливал на себе внимание Павла. Гатчинские офицеры явились учителями гвардии, а разница была огромная между теми и другими, причем гатчинцы во всем стояли неизмеримо ниже.

Роскошный пышный двор императрицы Екатерины быстро преобразился в огромную кордегардию. От появления гатчинских любимцев в Зимнем дворце немедленно все приняло другой вид: шумели шпоры, ботфорты и тесаки; в покои с великим шумом ворвались военные люди, как по завоевании победители. Люди мелкие, никому дотоле не известные всюду бегали, распоряжались и повелевали.

Сам император начинал работу с 6 часов утра, а потому и весь деловой Петербург начинал с этой поры свою жизнь. Кипучая работа императора коснулась всего. Прежде всего было объявлено гонение на круглые шляпы, отложные воротники, фраки, жилеты, сапоги с отворотами и панталоны. Особенное гонение было воздвигнуто на жилет. Император утверждал, что жилеты вызвали французскую революцию. В крепость попадали и за слишком длинные волосы, и за слишком длинный кафтан и проч. Все должны были носить башмаки, косички и употреблять пудренье волос. При встрече с императорской фамилией все должны были останавливаться и выходить из экипажа на поклон. Можно себе представить, сколько было дела у полиции…

Сотни полицейских бегали по улицам, срывали круглые шляпы, обрезывали фалды фраков, жилеты и отложные воротники обрывали. Не менее терзаний и мучений было и с военною формою.

«Деспотизм, обрушившись на все и коснувшись самых незначительных сторон обыденной жизни, дал почувствовать себя тем более болезненно, что он проявлялся после целого периода полной личной свободы» (Саблуков).

Одно понятие — самодержавие, одно желание — самодержавие неограниченное — были двигателями всех действий Павла. В его царствование Россия обратилась почти в Турцию (Корф).

Павел Петрович был горяч в первом движении до исступления. Личное самовластие в непременном исполнении самым скромным образом его воли, хотя бы какие дурные последствия от того ни произошли, было главным его пороком. Он не столько полагался на законы, сколько на собственный свой произвол.

Павел заботился о правосудии и беспощадно преследовал всякие злоупотребления, особенно лихоимство и взяточничество… На Павла нельзя было иметь влияния, так как он, почитая себя правым, с особенным упорством держался своего мнения и ни за что не хотел отказаться. Он был чрезвычайно раздражителен и от малейшего противоречия приходил в такой гнев, что казался совершенно исступленным.

«Служить, особенно военным, стало невыносимо. Каждое утро, от генерала до прапорщика, все отправлялись на неизбежный вахтпарад, как на лобное место. Никто не знал, что его там ожидает: быстрое возвышение, ссылка в Сибирь, заточение в крепости, позорное исключение со службы или даже телесное наказание… Все эти уничижительные, несоразмерные и необыкновенные меры отвратили дворянство совершенно от службы. Упал дух, сделалось роптание» (Голицын).

Офицеры, отправляясь на парады, брали с собою деньги, так как никто не знал, вернется ли он домой или прямо отправится в ссылку. Поэтому почти все офицеры спешили выйти в отставку. Из 132 офицеров конного полка до конца царствования Павла осталось только два.

Доносы достигли самых широких размеров. Желая еще более поощрять это дело, император приказал выставить ящик у Зимнего дворца, — ящик этот, однако, был скоро снят, так как в нем часто стали получаться пасквили, карикатуры и далеко не одобрительного содержания письма для самого Павла.

Свою месть за все прошлое Павел прежде всего изливает в том, что коронует мертвого Петра III и хоронит его вместе с Екатериною. При этом весьма жестоко обходится со всеми оставшимися участниками переворота 1762 г.

Особенное гонение было воздвигнуто на приближенных Екатерины. Дашкова среди зимы выслана была из Москвы и претерпела много страданий в своих скитаниях. Алексей Орлов, чесменский герой, был выслан за границу. Зубову сначала оказано было внимание и даже как бы почет, но затем он также был выслан за границу. Собственно говоря, в отношениях к Зубову видна резкая болезненная непоследовательность в решениях Павла. Нужно правду сказать, граф Зубов был по отношению к Павлу, при жизни Екатерины, особенно резок, дерзок и груб. Передают такой факт. Однажды за обедом у государыни Екатерины шел общий разговор. Наследник Павел молчал. Императрица, желая втянуть его в разговор, спросила, к какому мнению он присоединяется. Павел ответил, что он согласен с мнением графа Зубова.

— А разве я сказал какую-нибудь глупость? — возразил на это Зубов…

И вот после всего этого император Павел все забывает, дарит Зубову дом, едет к нему на новоселье, а затем, подобно многим другим, высылает его за границу.

Рядом с этими карами следовали и милости, в виде возврата сосланных или заключенных в царствование императрицы Екатерины. Были возвращены: Радищев, Новиков и др. С большим почетом были освобождены из крепости Костюшко, Немцевич и Потоцкий, причем Костюшке было пожаловано 1000 душ крестьян.

Тяжко вспомнить унижение и жестокое притеснение императором Павлом знаменитого нашего полководца и героя Суворова. Естественно было ожидать, что этот знаток и создатель военного дела не одобрит начинаний Павла. Так оно и было. Уже великие заслуги Суворова в прежнее царствование могли почесться за преступность со стороны Павла. На него смотрели как на человека беспокойного, а потому и вредного. А кроме того, Суворов всегда не чист был на язык, что в век доносов совсем не безопасно. А Суворов говорил:

«Я лучше прусского покойного великого короля, я, милостию Божиею, баталий не проигрывал. Русские пруссаков всегда бивали, что же тут перенять… это невозможно». «Нет вшивее пруссаков: пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный руссак», — писал тот же Суворов. Критиковал он и шагистику павловских войск, находя, что они шагают не широко и потому дальше будут от неприятеля. Знаем мы поведение Суворова и на разводах императора Павла, а равно и судьбу Суворова…

Собственно говоря, гнет царствования Павла отразился главным образом на придворных, вельможах и дворянах; прочие же сословия не только не страдали, а крестьяне и военные нижние чины даже получили облегчение. Особенно большую службу справедливости сослужил ящик, установленный у дворца, куда каждый бросал свою жалобу. «Этим путем обнаружились многие возникшие несправедливости, а в таковых Павел был непреклонен. Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, и остается только сожалеть, что Его Величество действовал иногда слишком стремительно и не предоставлял наказание самим законам, которые наказали бы виновного гораздо строже, чем делал это император, а между тем он не подвергался бы нареканиям, которые влечет за собою личная расправа… В продолжение существования ящика невероятно какое существовало правосудие во всех сословиях и правомерность. В первый год царствования Павла народ блаженствовал, находил себе суд и расправу без лихоимства: никто не осмеливался грабить и угнетать его, все власти предержащие страшились ящика… Павел стремился поставить перед законом всех равными. Все низшие сословия, крестьяне и воинские нижние чины могли вздохнуть свободней…» (Е. С. Шумигорский). Но ящик сумели уничтожить…

Гатчинцы — офицеры, лучше всех умевшие расправляться палкой, большею частью люди темного происхождения, пользовавшиеся доверием Павла, должны были служить теперь образцом для всей армии. Павел ценил таких злодеев, как Линднер и Аракчеев, несмотря на их грубость, а именно за их грубость…

«Высшие назначения получали люди еле грамотные, совершенно необразованные, никогда не имевшие случая видеть что-нибудь, способствующее общему благу, они ничего не делали, кроме военных упражнений, ничего не слышали, кроме барабанного боя и сигнальных свистков. Лакею генерала Апраксина, Клейнмихелю, поручено было обучать военному искусству генерал-фельдмаршалов…» (Брикнер).

Но больше всего Павлу вредила та чрезвычайная поспешность и необдуманность, с которою он приводил свои решения в исполнение, не задумываясь над средствами, способами, последствиями и проч.

А между тем выходки за выходками следовали со стороны Павла и никто не мог удержать его. Тогда вспомнили об Е. И. Нелидовой и извлекли ее из монастыря. Сама императрица заключила союз с Нелидовой с целью охраны императора. И, действительно, ею многое было предотвращено и многое исправлено. Так, благодаря только ее вмешательству, остался существовать орден Георгия, на который Павел намерен был наложить свою руку. И нужно сознаться, Нелидова никогда не злоупотребляла своим влиянием на Павла, хотя бывали случаи, что ее башмачок летел вдогонку за Павлом… Во внешней политике Павел также принял систему, противную екатерининской, и делал обратное тому, что делала Екатерина, хотя бы это было совершенно противно интересам России.

Памятуя обстоятельства жизни своего родителя, император Павел спешил короноваться, и коронование произошло 5 апреля, в день св. Пасхи, при этом прочитан был манифест о престолонаследии по мужской линии, в котором впервые император назван главою церкви. Манифест этот заключен был в особый, заранее заготовленный, серебряный ковчежец и положен на престол храма. Многие и щедрые милости пали на приближенных императора, и во многих случаях даже незаслуженные.

Как император, так и императрица были очень довольны своим коронованием, и это довольство было видимо для всех. Казалось, они предчувствовали недолговечность своего царствования и спешили насладиться своим положением…

Это не избавляло, однако, от проявления злобы его и теперь, особенно по отношению к лицам, пользовавшимся милостями императрицы Екатерины. Так, вскоре после коронации, после одного удачного вахтпарада, император потребовал адъютанта Екатеринославского полка. «Император подошел ко мне очень близко, — пишет бывший адъютант Тургенев, — и начал меня щипать… щипанье было произведено несколько раз, от которого брызгали у меня из глаз слезы, как горох. Очи Павла Петровича, казалось мне, блистали, как зажженные свечи; наконец, он изволил повелеть мне сими словами:

— Скажите в полку, а там скажите далее, что я из вас потемкинский дух вышибу, а вас туда зашлю, куда ворон костей ваших не занесет!

Повторив пять или шесть раз то же, продолжая щипанье, изволил сказать:

— Извольте, сударь, отправиться в полк». Поворачиваясь, адъютант задел концом палаша по ногам Павла, причем продолжал по-ефрейторски маршировать. Вместо проклятий он, однако, услышал:

— Бравый офицер, славный офицер!..

В течение времени пребывания в Москве Павлу очень понравилась девица Лопухина, которая вскоре с семейством переехала в Петербург, где заняла видное место и при дворе…

На Павла можно было иметь влияние, но не путем противоречия, а путем поддакивания. Так, при возврате его в Петербург, крестьяне Храповицкого подали государю слезную жалобу на своего помещика. Павел был возмущен и распорядился отдать приказ — расстрелять Храповицкого.

Подъезжает Безбородко. Обращается государь к нему:

— Как вы думаете, хорошо ли я сделал, что приказал Храповицкого расстрелять?

— Достодолжно и достохвально, государь.

— Вот видите, что говорит умный человек, а вы чего все испугались?

Подождав немного, Безбородко продолжал:

— Только, государь, Храповицкого надо казнить по суду, чтобы все знали, что ослушника повелений государя карает закон.

Государь согласился, и Храповицкий был спасен.

Петрушевский прав совершенно, говоря, что Павел сам был первым и злейшим себе врагом, в нем самом заключаются особенности тогдашнего правительства.

Насколько Павел был болезненно о себе преувеличенного мнения, доказывается следующим фактом: едучи по морю на корабле, он увидел планы судна и начал расспрашивать об его устройстве, о чем не имел ни малейшего представления. Выслушав, он заявил:

— А если я захочу, чтоб корабли иначе построились, нежели здесь изображено?

— Но это невозможно.

— Я хочу, чтоб делали то, что я хочу. Этим противоречием себе он остался очень

недоволен. Вскоре назначены были маневры сухопутным войскам. Во время этих маневров Павел по ночам не раздевался, дабы при нечаянном нападении неприятеля быть готовым к сражению. Представляя сам по себе проявление крайностей и неожиданностей, Павел нередко поддавался на смелые и неожиданные ответы и улыбался при этом там, где другой раз разнес бы вдребезги. Однажды во время маневров император послал одного офицера для разведки в лес. Офицер замешкался. За ним послали другого. Ожидая беду, офицер отвечал посланному:

— Скажите государю, что я убит. Государь расхохотался.

Был и другой случай. На разводе государь гневается на офицера.

— В армию, в гарнизон его!

Офицера схватили и уводят. Офицер в отчаянии воскликнул.

— Из гвардии да в гарнизон, ну, уж это не резон!..

Император рассмеялся и простил.

Император — сама неожиданность. Вот что писал великий князь Александр Павлович. «Первые шаги его были блестящи, но последующие события не соответствовали им… Существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые были совершены; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, большую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах».

Оба великие князя смертельно боялись отца и, если он смотрел сердито, — бледнели и дрожали, как осиновый лист. Что сказать о прочих? Каждый смотр мог быть роковым для каждого действующего лица. У каждого наготове был чемоданчик для немедленной отправки на поселение или в Сибирь. Несколько жандармских троек всегда было наготове. Малейший гнев государя, и слышалось слово «в Сибирь». Несчастного хватали, бросали в кибитку и мчали по назначению, а за ним летел слуга с заготовленным чемоданчиком. Военная строгость бывала неимоверна; высылка, крепость и Сибирь расточались весьма щедро. Бывало далеко не в редкость, что несколько генералов сидело на гауптвахте. В Сибирь летели и в одиночку и в обществе. Был такой случай.

Во время парада гвардии на Царицыном лугу почему-то недовольный Измайловским полком Павел закричал:

— Слушай, полк! Направо кругом — марш… в Сибирь!.. И полк во всем составе церемониальным маршем двинулся в Сибирь. Только благодаря заступничеству добрых людей его вернули назад уже из-под Новгорода.

В гневной вспышке Павел решил уничтожить все Донское казачество. Под предлогом поддержки политики Бонапарта, Павел решил послать казаков тревожить с тыла индийские владения англичан. На самом деле император рассчитывал, что при продолжительном зимнем походе болезни и военные случайности избавят его окончательно от казачества. Предлог и истинная цель экспедиции должны были храниться в великой тайне (княгиня Д. X. Ливен).

В действиях и поступках Павла системы не существовало, во всем был случай, было лишь настроение. Вот примеры:

Однажды зимою Павел ехал кататься в санях. На дороге встречает офицера навеселе и покачивающегося.

— Вы, господин офицер, пьяны, — гневно сказал государь, — становитесь на запятки моих саней!

Офицер, дрожащий от страха, стал. Куда и хмель девался. Едут по одной из улиц — попадается нищий.

— Стой! — кричит офицер.

Император удивленно оглянулся. Кучер остановился. Офицер встал, подошел к нищему, дал ему монету и опять возвратился на свое место. Государю это понравилось.

— Господин офицер, какой ваш чин?

— Штабс-капитан, государь.

— Неправда, сударь, капитан.

Проехав несколько улиц, государь опять спрашивает:

— Господин офицер, какой ваш чин?

— Капитан, ваше величество.

— ан нет, неправда, майор.

— Майор, ваше величество.

На возвратном пути Павел опять спрашивает:

— Господин офицер, какой ваш чин?

— Майор, государь.

— А вот неправда, сударь, подполковник.

— Подполковник, ваше величество.

Подъехали ко дворцу. Офицер соскочил, подошел к государю и сказал ему возможно вежливее:

— Ваше величество, день такой прекрасный, не угодно ли прокатиться еще по нескольким улицам?

— Что, господин подполковник, вы хотите быть полковником?.. А вот же нет, больше не надуешь, довольно с вас и этого чина.

С этим государь ушел во дворец. Вот другой случай.

В Петербург приехал доверенный черниговского дворянства, чтобы представить государю нескольких молодых дворян этой губернии, желавших поступить на службу.

Павлу это очень понравилось, и он сказал ему:

— Сто душ!

Тот, благодаря за милость, упал на колени и, поклонившись до земли, остался лежать, не подымая головы.

— Мало? — двести. Тот продолжал лежать.

— Мало? — Триста! Тот лежит.

— Мало? — Пятьсот! Хохол ждал тысячи и лежал.

— Мало? Ни одной!..

В это время орден рыцарей св. Иоанна Иерусалимского, теснимый республиканскими французами, решил просить защиты императора Павла. В душе великий мечтатель, император Павел быстро сдался на эту просьбу, принял на себя звание великого магистра ордена и самый орден под свою защиту.

Это обстоятельство, однако, втянуло Россию в войну с республиканской Францией. Франция, свергающая царей и отстаивающая свободу в широком смысле слова, давно уже была не по душе Павлу. Поэтому нисколько не удивительно, что император Павел легко поддался на предложение Австрии и Италии войти в союз против Франции, в которой «развратные правила и буйственное воспаление рассудка» попрали закон Божий и повиновение установленным властям. Единственное было неприятное во всем этом деле обстоятельство для Павла — это то, что пришлось обращаться к Суворову — грубияну и порицателю павловских армейских затей…

Мы знаем отношения императора Павла к Суворову, знаем и великие лавры, которыми покрыла себя знаменитыми боевыми подвигами русская армия под управлением гениального полководца, — знаем и ту черную и жестокую неблагодарность, которою Павел отплатил несчастному умирающему герою-воину. Граф Кемеровский говорит о слышанном им мнении наследника престола Александра Павловича, что государю завидно было, что князь Суворов приобрел такую славу, а не он сам; от сего в нем родилась зависть и ненависть ко всем, служившим в сей знаменитой кампании. Сам великий князь Константин, сподвижник Суворова, не избег немилости Павла… Тяжело вспоминать об этом…

Второе лицо, с которым император Павел вынужден был быть любезным и в силу тех же обстоятельств, — это контр-адмирал Чичагов.

Нужно было послать флот к берегам Англии. Англия просила, чтобы управление флотом было поручено известному адмиралу Чичагову. Был вызван Чичагов.

Утром на вахтпараде государь принял его очень милостиво и ласково. Надлежало Чичагову явиться сегодня же во дворец к государю. За это время успели государю наговорить на Чичагова всякие гадости, а главное, что он намерен перейти на английскую службу. Император был гневен. Как только вошел Чичагов к государю, тот закричал на него:

— Вы не хотите мне служить, вы желаете служить иностранному принцу?.. Я знаю, что вы якобинец, но я разрушу ваши идеи! Уволить его в отставку и посадить под арест… Возьмите шпагу его… Снимите с него ордена!

Адмирал спокойно и с достоинством снял с себя регалии, передал адъютантам. Но Павел кипел и гнев его еще больше возрастал.

— Отослать его в деревню с запрещением носить военную форму… Нет, снять с него ее теперь же!..

Флигель-адъютанты бросились и мигом раздели Чичагова до белья. Опасаясь, что император, повышая наказания crescendo, дойдет до Сибири, Чичагов хладнокровно обратился к флигель-адъютантам с заявлением — возвратить ему бумажник, оставшийся в мундире.

— Уведите его, — наконец закричал император. И его увели в белье через залы, наполненные царедворцами, которые еще за несколько минут перед тем поздравляли его с монаршей милостью… Наконец, на пути несчастного адмирала догнали с приказанием императора посадить его в Петропавловскую крепость.

В крепости Чичагов заболел тифом и находился при смерти. Императору успели доложить, что адмирал смирился и раскаялся. Император простил невинного и приказал:

— Извольте навестить господина контр-адмирала Чичагова и объявить ему мою волю, чтобы он избрал любое: или служить так, как долг подданнический требует, без всяких буйственных сотребований, и идти на посылаемой к английским берегам эскадре, или остаться в равелине.

Чичагов выбрал первое.

— Позабудем все, что произошло, — заявил государь при новой встрече с Чичаговым, — не будем больше об этом думать. А все-таки я не понимаю, как вы могли так поступить, в особенности с этим, — указывая на георгиевский крест на мундире адмирала. — Знаете ли вы, на что похож ваш поступок? Это точно я бы напился пьян и стал бы танцевать в этом состоянии… Если вы якобинец, то представьте себе, что у меня красная шапка, что я главный начальник всех якобинцев, и слушайте меня…

— Я знаю, — отвечал адмирал с достоинством, — что вы носите корону, которую нельзя сравнить с красною шапкой и которой, по моим принципам, следует повиноваться.

— В таком случае я вам сейчас дам поручение, позабудем все, что произошло, и останемся друзьями.

Чичагов уехал к английским берегам.

Был и еще раз Чичагов в опасности попасть в крепость и, как и первый раз, спас его Пален.

Готовясь к войне с Англией, император собрал военный совет, куда был приглашен и Чичагов. Государь изложил совету свой план защиты Кронштадта. Граф Пален все время поддакивал: Sehr militarisch Ihre Majestat. Между тем никто из присутствующих ничего не понимал из произносимого Павлом. Окончив, император спросил:

— Что же вы скажете на все это? Я вам позволяю, говорите откровенно.

Чичагов хотел было говорить. К счастью, император зачем-то вышел. Тогда Пален налетел на Чичагова:

— Ради Бога, мой милый адмирал, образумьтесь. Я чувствую ваши намерения, но здесь можно говорить только да и очень хорошо…

По возвращении императора Чичагов заявил, что он ничего не имеет против плана императора и думает, что если англичане войдут в залив, то никак уже не выйдут. После этого император заметил:

— Он исправился, тюрьма ему принесла пользу.

А вот интересный приказ императора 8 февраля 1800 г.: «Объявить в пример другим строжайший выговор умершему генералу Тренгелю…» Приказ, напоминающий приказ императора Петра III, чтобы все больные матросы вылечились…

Говорят, что, по приказанию Павла, обер-полицеймейстер издал такой приказ: объявить всем хозяевам домов с подпискою, чтобы они заблаговременно, а именно за три дня, извещали полицию, у кого в доме имеет быть пожар!

Запрещено было ввозить из-за границы какие бы то ни было книги, цензура дошла до того, что в церковной песне «На Божественной страже» приказано было одним усердным администратором, ввиду того, что Павел запретил употреблять слово стража, а вместо него приказал произносить караул, слово «страже» заменить словом «карауле»…

Атмосфера становилась слишком тяжелой. Все сословия и все слои общества были вооружены и раздражены. Даже простой народ роптал и считал его нашим Пугачевым… Приближалась какая-то развязка. Это чувствовали даже императрица Мария Феодоровна и Е. И. Нелидова.

А между тем император продолжал странности. Так, одною из мер, которою он считал возможным покончить европейскую войну, было предложение покончить распри поединком государей. Об этом он приказал напечатать в газетах заявление и оно было напечатано. Вот оно:

«Нас извещают из Петербурга, что русский император, видя, что европейские державы не могут согласиться между собою, и желая положить конец войне, уже одиннадцать лет терзающей Европу, намерен предложить место, в которое он пригласит всех прочих государей прибыть — и сразиться между собою на поединке, имея при себе в качестве приспешников судей поединка и герольдов самых просвещенных своих министров и искуснейших генералов, как гг. Тугута, Питта, Бернсторфа; причем он сам намерен взять с собою генералов Палена и Кутузова; не знают — верить ли этому; однако же известие это, по-видимому, не лишено основания, ибо носит отпечаток тех свойств, которые часто ему приписывали».

А. Петрушевский вот как характеризует Павла к тому времени: «Не сдерживаемая никакой внутренней силой прихоть, или увлечение минуты, или упрямство, или все это в совокупности заступало в Павле место серьезного убеждения, а непомерная экзальтация раздувала всякую идею, им овладевавшую, до изумительного увлечения. Впечатлительность, восприимчивость Павла I дошли до такого развития, что настроение его духа никогда не было спокойным и государь постоянно вращался в крайностях, доходя до безграничного великодушия, то до неудержимой страсти, то, наконец, до какой-то слепой ярости. Перемены в нем были беспрестанные, неожиданные и чрезвычайно резкие; чем сильнее было возбуждение, тем круче наступала реакция. Изменчивость эта была тем бедственнее, что каждое движение больной души Павла Петровича тотчас же переходило в дело и решение приводилось в исполнение с такою бурною стремительностью, как будто отсутствие подобного успеха способно было нанести прямой ущерб авторитету верховной власти.

Англичанин Витворт говорит: с тех пор, как Павел вступил на престол, психическое расстройство его стало постепенно усиливаться… В этом обстоятельстве кроется роковая причина многого, что случилось, и та же причина вызовет новые выходки, которые придется оплакивать.

Роджер также заявляет, что Павел Петрович потерял способность правильно мыслить и различать добро от зла.

И. М. Долгоруков великодушно заявляет: простим слабости человека, омраченного и потерявшего почти рассудок… Рассудок Павла был уже потемней, сердце наполнено желчи и душа гнева…

Кое-каким коррективом тяжелому общественному положению служило отношение к людям наследника, великого князя Александра Павловича, который по мере возможности старался облегчить впавших в немилость императора. Это не могло не дойти до Павла, что озлобляло его и против своего сына, и против наследника престола. Случайное обстоятельство едва не причинило много беды. В Россию приехал племянник императрицы Евгений Виртембергский. Он так очаровал Павла, что последний не только хотел усыновить его, но и оставить своим заместителем.

Существует, однако, и иное мнение об Александре. Саблуков говорит: оба великие князья смертельно боялись своего отца, и, когда он смотрел сколько-нибудь сердито, они бледнели и дрожали, как осиновый лист. При этом всегда искали покровительства у других вместо того, чтобы иметь возможность самим его оказывать, как это можно было ожидать, судя по высокому их положению. Вот почему они мало внушали уважения и были непопулярны.

С каждым днем мрачное настроение и подозрительность Павла усиливались. Никто не мог поручиться за свою целость даже на день. Лучшие служилые люди отставлялись от должностей и ссылались в имения, а то и далее. Князь Оболенский пишет об этом моменте: не хочется из дому выйти, да и небезопасно… кажется, и Бог от нас отступился. Столица приняла небывалый, своеобразный вид: в 9 ч вечера, после пробития зари, по большим улицам перекладывались рогатки и пропускались только врачи и повивальные бабки. Все сознавали, что так долго тянуться не может.

За последний год подозрительность императора достигла чудовищных размеров. Простейшие случаи вырастали в его глазах в огромные заговоры, он гнал людей в отставку и ссылку по произволу. За последние шесть недель царствования свыше 100 офицеров гвардии были посажены в тюрьму. Подозрительность не пощадила и великих князей. Как-то после обеда император, никогда не бывавший у своего сына, Александра, вошел к нему и, осмотрев все столы, нашел перевод книги «Смерть Цезаря». Этого оказалось достаточно, чтобы утвердить подозрение Павла. Поднявшись в свои апартаменты, он розыскал историю Петра Великого и раскрыл ее на странице, описывавшей смерть Алексея. Развернутую книгу Павел приказал графу Кутайсову отнести великому князю и предложить прочесть эту страницу…

Над головою Павла собиралась гроза. Против него были все, за него — никто. Во главе движения был всемогущий граф Пален, обязанный своим всемогуществом именно Павлу. Почему он восстал против Павла? Боялся за свою целость.

Пален был человек очень умный, ловкий, хитрый, хладнокровный, мстительный и без всяких начал честности и порядочности. Получив оскорбление в начале царствования Павла, Пален затаил это оскорбление и решил жестоко отмстить за него. Честолюбивый, энергичный и скрытный, он своею исполнительностью, наружным добродушием и фальшивою искренностью успел обворожить Павла и взять его в свои руки. Он именно создал планы повести Павла так, чтобы тот сам своими действиями погубил себя. Наталкивая Павла на жестокие и несправедливые поступки, Пален являлся не только точным, но и чересчур аккуратным их исполнителем. Мало того, Пален, желая возможно больше возбудить общество против Павла, всеми способами старался преувеличивать и извращать и без того резкие и странные выходки Павла. «Замечательно то, что самое спокойное время в 1800 г. в Петербурге было в сентябре и октябре, когда граф Пален был назначен командовать армией на прусской границе, а должность петербургского военного губернатора с 14 августа исполнял генерал Свечин». Весьма естественно, почему не было главного злодея заговора, ненавидевшего своею грязною душою сколько Россию, столько же и Павла… Составив план низвержения и убийства Павла, он вовлек в него Панина, многих других высокопоставленных лиц и даже сыновей императора, Александра и Константина, дав заведомо и предумышленно ложную клятву последним, что Павел не будет умерщвлен, а только вынужден дать отречение от престола. Пален успел вооружить Павла против жены и сыновей так, что Павел дал ему приказ, в случае необходимости, арестовать последних, причем немедленно довел об этом до сведения великих князей, желая еще более вооружить их против отца. Пален сумел так воздействовать на Павла, что тот сам выслал из Петербурга таких преданных ему людей, как Аракчеев, Саблуков и др. Пален составил партию убийц-заговорщиков из гвардии, сам подготовил их и послал на преступление, лично выступил с ними на грязное и позорное убийство императора, но обставил дело так, чтобы в случае неудачного выполнения преступного плана захватить посланных им же убийц и явиться спасителем императора, не щадя при том своих соучастников даже в лице наследника престола Александра и Константина. Когда же император был убит и его супруга императрица предъявила свои права на занятие престола и противилась воцарению Александра, то Пален не постеснялся указать ей на то, что если Павел не удержал своей венценосной головы, то некоторым другим и того легче лишиться ее. Наконец, когда он увидел, что возведенный на престол и опутанный им Александр не желает быть послушною марионеткою в его руках, то Пален дошел до дерзости пригрозить и последнему, что если не трудно возводить на престол людей, то еще легче бывает иногда и низводить их… Но тут Пален прогадал и проиграл партию в своей бесконечно наглой, позорной и преступной игре. Пален был необыкновенно умный, наглый и подлый государственный интриган, заслуживший вполне приличное ему искреннее глубокое презрение в глазах каждого честного человека.

Интересно то, что и в этом подлом поступке, по-видимому, английское золото играло не малую роль…

Так как это было время самых распространенных доносов, то, естественно, что и об этом заговоре Павел проведал, а равно и об участии в нем Палена. Вот разговор императора с Паленом, переданный последним.

— Граф Пален, вы были здесь в 1762 году.

— Да, ваше величество, но что вам угодно сказать этим?

— Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола?

— Ваше величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом; я был очень молод, я служил в низших офицерских чинах в конном полку, ничего не подозревая, что происходит. Но почему, ваше величество, задаете мне эти вопросы?

— Почему? Вот почему: потому что хотят повторить 1762 год.

Я затрепетал при этих словах, но тотчас оправился и отвечал:

— Да, ваше величество, хотят. Это я знаю и участвую в заговоре.

— Как, вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы мне такое говорите?

— Сущую правду, ваше величество, я участвую в нем или должен показать вид, что участвую, ввиду моей должности, ибо как бы я мог узнать, что намерены они делать, если бы не притворился, что хочу способствовать их замыслам. Но не беспокойтесь, вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора и скоро все станет вам известно. Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы русский, он ненавидел русских, презирал их и удалил от себя; а вы любите их, уважаете и пользуетесь их любовью; — он не был коронован, а вы коронованы; он раздражил и даже ожесточил против себя гвардию, а вам она предана. Он преследовал духовенство, а вы почитаете его; в его время не было никакой полиции в Петербурге, а ныне она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни слова помимо моего ведома; каковы бы ни были намерения императрицы, она не обладает ни гениальностью, ни умом вашей матери, у нее двадцатилетние дети, а в 1762 году вам было только семь лет…

— Все это правда, — отвечал он, — но, конечно, не надо дремать.

Одновременно с тем Пален исходатайствовал себе чрезвычайные полномочия на случай всяких возможных происшествий. Этими полномочиями он и воспользовался в свое время.

Я позволю себе привести мнения близких людей о Павле в последнее время его царствования.

«Современники замечали, что в течение четырехлетнего царствования Павла стало заметно ухудшение характера государя. Усиление цезарского безумия до крайних пределов увеличивало опасность, грозящую государству, подданным и лицам, окружавшим государя… К тому же окружающие Павла, которым была выгодна всякая перемена, так как за нею следовали повышения, потакали странным прихотям государя. Давным-давно уже возникли бы сомнения в умственной нормальности Павла, если бы от времени до времени не наступали такие периоды, когда он становился проницательным и начинал судить обо всем правильно и справедливо. В 1804 г. Пален после убийства говорит Ланжерону: в последнее время сумасшествие Павла стало кровожадным; никто из нас не был уверен хотя бы за один день своей жизни, скоро бы везде стали воздвигать плахи и вся Сибирь была бы населена несчастными…

Тот же Пален говорит: мы устали быть орудием подобной тирании, и так как мы видели, что безумие его день ото дня усиливалось и обращалось в жажду жестокости, то нам оставалась только одна альтернатива: или избавить мир от чудовища, или же вскоре увидеть себя, а может быть, и части императорской семьи (при любезном науськивании и содействии того же Палена), жертвами следующей ступени злобы. Из одного чувства патриотизма (скажите, какой патриот г. Пален!..) можно было подвергнуть себя, свою жену и своих детей риску самой страшной смерти, с целью вернуть счастье 20 миллионам людей угнетенных, измученных, сосланных, избитых и искалеченных… (Это говорит Пален, пославший к Павлу убийц и выжидавший, чем все кончится, чтобы при неудаче арестовать посланных им убийц.)

Кочубей писал Воронцову: страх, в котором все мы живем, неописуем. Люди боятся своей тени.

Бутурлин пишет: публика находилась между крепостью и орденом Св. Анны, между Сибирью и подарком в 1000 душ.

Не нужно забывать, что все это говорят Пален и другие лица или недовольные Павлом, или оправдывавшиеся в участии в заговоре.

Несомненно, в последние годы жизни Павла его душевное состояние ухудшилось, но могло ли и быть иначе, с одной стороны, при его подозрительности, недоверии и мнительности, а с другой — при политике Палена, на всех науськивавшего Павла и умышленно все извращавшего и преувеличивавшего в распоряжениях Павла, чтобы озлобить против него всех.

Вот что говорит Розенцвейг о Палене: Пален до такой степени возбуждал недоверие Павла к сыновьям, что государь дал ему, как военному губернатору, письменное полномочие арестовать великих князей.

Относительно воздействия на В. К. Александра сам Пален говорит о себе Ланжерону: «Шесть месяцев занимала меня мысль о необходимости свергнуть Павла с престола; между тем эта цель казалась и действительно была недостижима без согласия и даже без содействия В. К. Александра. Я старался возбудить самолюбие Александра и пугал его альтернативой престола, с одной стороны и тюрьмы и даже смерти — с другой… Император погиб и должен был погибнуть. Я не был ни свидетелем, ни действующим лицом в его смерти».

Совершенно основательно замечает Ланжерон: странный ход мыслей, — он не был действующим лицом при убийстве Павла, но поручил совершить это дело Зубовым и Беннигсену…

I февраля 1801 г. император Павел перебрался из Зимнего дворца в Михайловский дворец. 10 марта во дворце был французский концерт. Государь был задумчив и не обращал никакого внимания на концерт. Александр Павлович — очень озабочен, а государыня с беспокойством следила за супругом. Перед выходом к вечернему столу произошла такая сцена: император подошел к императрице и насмешливо смотрел ей в глаза, — при этом руки его были скрещенными и он тяжело дышал, что означало сильное его недовольство. То же самое он сделал по отношению к великим князьям Александру и Константину. После этого он подошел к Палену, что-то с зловещим видом шепнул ему и направился к столу. Трапеза прошла в гробовом молчании. После ужина император с насмешливой улыбкой отстранил от себя приблизившихся для благодарности императрицу и великих князей и, не поклонившись, быстро вышел. Все были взволнованы. Императрица плакала.

I1 февраля, по обыкновению, происходил развод, на котором, против обычая, не было великих князей Александра и Константина. Государь был очень раздражен. После развода военный губернатор, граф Пален, приказал всем офицерам гвардии явиться к нему. Возвратившись от государя, Пален с мрачным и расстроенным видом сказал офицерам:

— Господа, государь приказал вам объявить, что он службою вашею чрезвычайно недоволен; что он ежедневно и на каждом шагу примечает ваше нерадение, леность и невнимание к его приказаниям и вообще небрежность в исполнении вашей должности; так что ежели он и впредь будет замечать то же, то он приказал вам сказать, что он разошлет вас всех по таким местам, где и костей ваших не сыщут. Извольте ехать по домам и старайтесь вести себя лучше.

Впечатление от сказанного легко себе представить. Великие князья Александр и Константин находились под домашним арестом и их приводили вновь к присяге на верноподданничество государю.

Вечером и за ужином император был очень весел и при этом заметил, что такая веселость у него всегда не пред добром.

После ужина император ушел, ни с кем не простившись и только произнесши слова: чему быть, тому не миновать.

Начальником караула в покоях императора был Саблуков, человек, глубоко уважавший Павла и всей душой преданный ему. Не в интересах Палена было иметь во дворце Саблукова, когда он готовился совершить злодеяние. Поэтому, с целью возможно скорее удалить Саблукова, Пален внушал Павлу, что Саблуков якобинец и человек очень ненадежный в политическом отношении. Павел знал лично Саблукова и был о нем иного мнения; но иезуитские нашептывания Палена не остались без влияния.

В одиннадцатом часу государь вновь вышел и, увидев начальника караула Саблукова, подошел к нему и сказал:

— Вы якобинцы…

Не нашедшись, что сказать, полковник отвечал:

— Да, государь.

— Не вы, а полк.

— Пускай еще я, но относительно полка вы ошибаетесь.

— А я лучше знаю. Сводить караул.

Караул был уведен. Засим государь вновь начал утверждать, что Конный полк все якобинцы, и приказал, чтобы полк немедленно был выселен из Петербурга в деревни.

— Ваш эскадрон будет помещен в Царском Селе. Два бригад-майора будут сопровождать полк до седьмой версты. Распорядитесь, чтобы полк был готов к выступлению в четыре часа утра в походной форме и с поклажей…

Затем, обращаясь к двум лакеям, одетым в гусарскую форму, но не вооруженным, он сказал:

— Вы оба займете этот пост, — и указал на дверь, ведущую в кабинет. Уваров все время улыбался за спиною императора. Засим император с изысканной вежливостью поклонился и вышел.

Чему быть, тому не миновать…

Ночью действительно совершилось. Когда прибежал караул, призванный на спасение императора слугою, то этот караул был остановлен военным губернатором Паленом, который при этом заявил:

— Государь скончался апоплексическим ударом; у нас теперь новый император, Александр Павлович…

Новый государь, вышедши к караулу от Семеновского полка, объявил:

— Батюшка скончался апоплексическим ударом. Все при мне будет, как при бабушке…

Руководителем заговора был Пален. Преступление это им было предумышленно и заранее обдумано. Известно, что если кто жаловался Па-лену на императора, то он всегда говорил одно и то же: «Monsieurs, jean f… qui parle, brave homme qui agit».

В день убийства императора все участники офицеры ужинали сначала частями у Хитрово, Ушаковых, Депрерадовича и проч., а затем соединились все вместе. Было выпито слишком много вина и многие были пьяны более, чем следует. Под руководством Беннигсена и Платона Зубова убийцы отправились во дворец императора.

Беннигсен объявил императора арестованным, а пьяные офицеры окончили дело убийством. Говорят, что первый удар в висок был нанесен Николаем Зубовым крепким золотым портсигаром (Саблуков).

В исторических мемуарах Пален рисуется настоящим злодеем, не останавливающимся ни перед чем. Когда ему впоследствии мешала вдовствующая императрица, то он не постеснялся в выражении: «… я расправился с супругом, сумею

отделаться и от супруги» (Ливен), недовольный же и императором Александром, «он позволил себе сделать намек на свою власть и на возможность возводить и низводить монархов с престола» (Саблуков).

Если Павел I был сыном Петра III, то вырождение первого должно быть сильнее второго.

Вырождение Павла сказалось во всем. Он, сын Екатерины, был маленького роста и проявлял во всем этом резко выраженную преждевременную старческую слабость и истощение. Его душевные качества, наряду с добрым проявлением, представляли резко выраженные и дурные качества. Он был беспричинно зол, бессмысленно зол, вспыльчив, раздражителен, суров, мелочен, горд, самомнителен, высокомерен и гневлив, гневлив особенно по утрам. В приступе гнева, по Лопухину, император бледнел, черты его лица до того изменялись, что трудно было его узнать, ему давило грудь, он выпрямлялся, закидывал голову назад, задыхался и пыхтел… Павел много говорил о справедливости и резко порицал царившую несправедливость; но он сам был справедлив только на словах, а не на деле.

Подозрительность Павла в годы царствования вылилась резко в бреде преследования (Комаровский и др.). Его властолюбие не знало границ и пределов. Он боялся одиночества и предпочитал быть в обществе. Парады и церемонии были любимейшим занятием Павла.

Павел был религиозен, любил церковную обрядность и мечтал стать во главе православного духовенства; к русскому народу и ко всему русскому он относился с большим презрением… и это русский император — сын Екатерины… Правда, Павел питал презрение почти и ко всем людям… Несмотря, однако, на врожденное вырождение, Павел представлял его в более смягченной форме, чем, напр., Петр III. Почему?

Душевное вырождение прежде всего выражается ослабленным развитием умственных способностей и усиленным развитием эмотивных, страстных и чувственных проявлений. У нормального человека рассудок преобладает над чувствами и эмоциями, почему воля такого человека является результатом воздействия ума, коему соподчиняется страсть. Первая степень дегенерации выражается в том, что действиями человека руководит не рассудок, а страсти, почему эти действия будут нелогичны, безрассудны, одиночны, бессистемны, нелепы, но могут быть и возвышенными и идеальными, добрыми и злыми, и возвышенными и низкими, и идеальными и чисто животными. Иногда у этих людей бывает патологическое уклонение в мыслительной области в форме частичного, одностороннего бреда преследования, ипохондрического, сутяжничества и проч.

Вторая степень дегенерации будет выражаться в том, что умственная жизнь еще больше подавляется, а в эмотивной области замечается понижение и даже отсутствие чувствований и страстных побуждений возвышенных — любви к Богу, родителям, детям, родственникам, человечеству, человеку, самопожертвования, сочувствия, сострадания и проч., и повышение эмоций низких, грязных, животной ненависти, злости, мстительности, пьянства, разврата и т. д. Это низшая степень дегенерации.

Еще следующая степень будет выражаться тем, что при равном второй степени умственном состоянии наблюдается чрезвычайно повышенное состояние эмоций низких, грязных, пробел и отсутствие эмоций чистых, возвышенных и эквивалентное вместо них развитие эмоций животных: кровожадность, наслаждение страданиями других, издевательство над всем добрым и проч.

Четвертая степень — крайне низкая степень состояния умственных способностей и столь же низкая степень всех эмоций — это идиотизм. Наконец, пятая степень — вымирание и бездетность.

Умственные способности Павла были не из особенно блестящих. Они стояли даже ниже среднего уровня, но, во всяком случае, они были выше и мощнее, чем у его отца. Умственная жизнь Павла отличается отсутствием предохранительной сосредоточенности, внимания и настойчивости, быстротою сильных впечатлений, отрицательностью, одиночностью, неожиданностью, нелогичностью, непоследовательностью, асистемностью, но она лишена остроты, сообразительности и понимания. В его нормальном мышлении мы замечаем склонность к бреду, мнительности, подозрительности, символизации и преследования. В нем была очень развита фантазия, и царило воображение. Он склонен был к мистицизму, предчувствию и проч. Его умственная жизнь была подчинена эмотивной области. Страсти и чувствования царили над всем. Его воля была подчинена чувствам. Его волевые действия были игралищем страстей. Но эти страсти были неизмеримо выше страстей Петра III. Он проявлял любовь к семье, жене, друзьям. Поэтому его должно отнести к дегенератам высшим, к дегенератам второй степени с наклонностями к переходу в душевную болезнь в форме бреда преследования.

Таким образом, в лице Павла мы видим — возрождение, а не вырождение, сравнительно с Петром III.

Такие явления бывают. Такие явления есть. Такие явления должны быть, иначе бы все давно уже вымерло. В создании личности во всем ее объеме участвуют два главных элемента: наследственность и среда, в которой он развивается. Что касается наследственности, то в ней происходит участие двух начал: качества отца и матери. Если эти качества тождественны в смысле здоровья или болезни, то они в ребенке суммируются и наследник является или сугубо здоровым, или сугубо больным. Если качества родителей, умственные и физические, противны, то в наследниках происходит преобладание разницы, почти всегда в пользу здоровья. На этом и основывается возрождение. В императоре Павле мы имеем унаследование качеств отца и необыкновенно мощной умом и телом матери.

Гений и физическая мощь Екатерины II с избытком покрыла двойной дефект качеств организации отца. Вот почему мы видим в Павле возрождение рода и дегенерацию несравненно слабейшую, чем у его отца.

На формирование характера Павла, несомненно, влияла также окружающая обстановка и условия жизни. И влияли они как в хорошую, так и в дурную сторону. Прежде всего на Павла влияло относительно прекрасное воспитание. К нему приставили таких дельных людей, как Порошин, граф Н. И. Панин и др. Эти люди всеми силами своих порядочных душ стремились подавить в Павле, насколько это было возможно, проявления тех влечений, страстей и недостатков, кои так явно и так резко выражались в Петре III. Если они и не успели искоренить всего, то, во всяком случае, значительно смягчили и исправили многое. С этой точки зрения воспитание Павла есть большой плюс в его добрых качествах.

Важно и то, что Павел не предавался алкоголизму, как Петр.

Но обстановка влияла дурно и на Павла. Прежде всего остановимся на его отношениях к матери. Павел детство свое провел у бабушки. Матери он не знал. Ласки матери в детстве он не знал. Ему были чужды материнская любовь, нежность и забота. Он воспитывался официально, любовь к матери у него была в зародышевом, эмбриональном состоянии.

Но этого мало. Павел наследник престола, но престол ему приходилось ждать.

И этого мало. При матери императрице стояли люди, которые до некоторой степени разделяли ее власть, могущество и деспотизм. Эти люди в отношениях к Павлу, наследнику престола, часто относились так дерзко, так грубо, что можно еще удивляться сдержанности и выдержке великого князя. Едва ли у Павла могли удерживаться особенно любовные отношения к людям, которые грубо и дерзко оскорбляли его.

Подозрительность, недоверие, излишняя осторожность и даже нервность весьма свойственны Павлу помимо его наследственности, помимо его личных качеств. К несчастью, все неблагоприятные обстоятельства пали на почву патологическую и создали в императоре бред подозрительности, бред преследования…

Не без влияния на характер Павла осталась и французская революция, заставившая его относиться ко всему и ко всем подозрительно.

Замечательно душевное состояние последних дней жизни императора Павла. Это было смешение явлений реальных, действительных и образов его больной фантазии и бреда.

Павел узнает, что существует против него заговор. Это факт, которого в лицо императору не отвергают люди, ему преданные якобы и сами участвующие в заговоре. Но рядом с этим работают и болезненные образы его фантазии. Он видит всюду злодеев и заговорщиков. Он подозревает свою жену, которая любит его. Он подозревает своих сыновей, из которых один фактически уже раз доказал, при восшествии Павла на престол, что он мог бы воспользоваться властью, и не воспользовался… Он их арестовывает. Приводит к присяге вторично… Он подозревает людей, которые должны были бы быть ему преданы. Он отдает как бы преданному человеку неограниченную власть для охраны себя, но попадает на злодея, который и воспользовался против императора. Павел усылает войска, которые пришли охранять его. И замечательно, как он своею больною фантазией и своим воспаленным воображением все верно провидит и читает так, как оно было и на самом деле. В последние дни и часы он как бы видел, что вокруг него делается… А делалось именно так, как он это провидел. И наконец, совершилось…

Для понимания резкостей в действиях великого князя и императора Павла не должно еще забывать, что он был эпилептик и в детстве проявлял судорожные припадки. Поэтому весьма естественно, что в нем можно усмотреть черты эпилептического характера.

Наш очерк мы можем закончить словами Бильбасова, приведенными в сочинении Шильдера: все странности и безумные деяния должно отнести к несчастному сочетанию личных свойств с неограниченною властью, доставшеюся ему по наследству. Тупой, упрямый, невоздержанный, он, став самодержцем, искренно был убежден, что весь мир существует единственно для его желаний, капризов, прихотей; он потерял способность правильно мыслить, стал действовать как самодур и до последней минуты был ослеплен своею властью, ей только доверял, на нее только опирался.

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30