Сокращенный перевод с английского В. Котляра - М.: Технологическая школа бизнеса, 1994 - 216 с.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Без таких людей, как Л. Бейтсон и Б. Касарьян, мы не стали бы такими, какими являемся. Им и посвящена эта книга.

I. ВВЕДЕНИЕ (МКБ и ГБ)

1. Определение контекста (МКБ)

В 1978 г. мой отец Грегори Бейтсон завершил работу над книгой "Разум и природа: необходимое единство" (Mind and Nature: A Necessary Unity. Dutton, 1979). Зная, что смерть его от рака неизбежна, отец вызвал меня из Тегерана в Калифорнию, чтобы мы могли поработать над этой книгой вместе. Рак дал Грегори временную передышку, и он сразу же начал работу над новой книгой, которую хотел озаглавить так: "Куда страшатся ступить ангелы". Но в разговорах он частенько называл ее просто "Ангелы страшатся". В июне 1980 г. здоровье отца опять ухудшилось, и я выехала в Эзален, где он тогда жил. Там-то он и предложил мне совместную работу над новой книгой, то есть соавторство. Отец умер 4 июля. Нашу совместную работу мы так и не успели начать. После его смерти я отложила рукопись, так как была занята выполнением других обязательств, в том числе работой над книгой "Глазами дочери" (With a Daughter Eye. Morrow, 1984). И только сейчас я наконец села за разрозненную и неполную рукопись, оставленную Грегори, чтобы осуществить намеченные им планы нашего сотрудничества.

Окунувшись в работу с головой, я искусственно ее не форсировала, стараясь с уважением и пониманием отнестись к предупреждению Грегори, скрытому им в заголовке книги: не бросаться, очертя голову, в неизведанное, подобно глупцу. Первая книга Грегори "Разум и природа", рассчитанная на читателя-неспециалиста, является в некотором роде синтезом всей его последующей работы. Следующая книга отца - "Шаги к постижению экологии разума" (Steps to an Ecology of Mind. Chandler, 1972 & Ballantine, 1975) свела воедино все его лучшие статьи и научные доклады, которые он когда-либо писал для различных аудиторий специалистов и которые были в свое время опубликованы в самых разных изданиях. Со временем Грегори полностью осознал необходимость их сведения воедино. К тому же появление "Шагов" продемонстрировало наличие аудитории, страстно желающей отнестись к произведениям Грегори как к способу мышления, независимо от исторически меняющихся условий, в которых он впервые был сформулирован. Все это подтолкнуло отца к обобщению своих воззрений и к новой попытке их изложения для читателей.

Книга "Куда страшатся ступить ангелы" должна была выглядеть по-другому. Постепенно отец пришел к пониманию того, что единство природы, существование которого он отстаивал в "Разуме и природе", может быть осознано только благодаря метафорам, знакомым нам из религии. Он понял, что приблизился к такой степени интеграции опыта, которую назвал священной (sacred). К этому вопросу Грегори подходил с большим трепетом, частично из-за того, что увидел в религии возможность для манипуляций, обскурантизма и разделения. Само употребление слова "религия" способно породить рефлексивное, неправильное понимание. Название книги поэтому выражает, наряду со многим другим, колебания и чувства Грегори, возникающие при затрагивании новых вопросов, которые, хотя и исходят из его предыдущих работ и базируются на них, но тем не менее требуют совершенно другой мудрости, другого мужества. Я, в свою очередь, испытываю то же чувство трепета. Эта работа является завещанием, но таким, которое ставит задачу. Не только передо мной, но и перед всеми теми, кто готов вступить в единоборство с подобного рода вопросами.

При подготовке этой книги мне пришлось учесть большое количество традиций, связанных с тем, как надо обращаться с рукописью, оставленной незавершенной к моменту смерти. Самой очевидной и, с точки зрения ученого, подходящей альтернативой было бы тщательно и скрупулезно подойти к тому, чтобы наши голоса были четко различимы. Чтобы в каждом случае редакторской правки была бы сноска или скобки, а в каждом случае, когда, по моему мнению, необходимо внести изменение, но приходится воздерживаться, ставить помету яс. Но так как желанием Грегори было наше совместное завершение рукописи, я не стала следовать проторенным маршрутом незаинтересованного, стороннего редактора и по мере необходимости вносила в разделы небольшие исправления и изменения. Оригинал, вне сомнения, будет сохранен, так что, если эта работа заслужит внимания, кто-нибудь в один прекрасный день сможет написать научное исследование о разнице между рукописью и печатным текстом, который включает наш общий труд. Я ограничу мою скрупулезность лишь сохранением источников. После некоторого колебания я решила не давать в виде приложения материалы, взятые из других работ Грегори, которые он мыслил для возможного использования в этой книге. Кое-что я опустила, и, думаю, что это совпало бы с желаниями самого Грегори. Материалы, частично дублировавшие его предыдущие публикации, нередко сохранялись благодаря их вкладу в развитие доказательства.

С другой стороны, я не была готова просто включить в текст мои дополнения и замечания, казавшиеся мне существенными, таким образом, чтобы читатель мог приписать их авторство Грегори. Это стало бы возвратом к роли переписчика - роли, в которой я выступала при создании "Разума и природы", внеся свой безымянный вклад в его работу, как это делали жены и дочери на протяжении столетий. Создание же этой книги само по себе стало проблемой экологии и эпистемологии, так как знания Грегори были оформлены совершенно особым образом.

Мне казалось важным при включении существенных дополнений сделать так, чтобы было ясно: эти дополнения, правильные или неверные, - мои. Я остановилась на следующем способе: оформить их как разделы, выделенные квадратными скобками или в виде того, что Грегори называл металогами. В течение примерно сорока лет Грегори использовал форму диалога отца с дочерью, вкладывая в уста воображаемой дочери извечный вопрос: "Почему, папа...?" с тем, чтобы иметь возможность выразить свое собственное суждение. Около двадцати лет мы действительно работали совместно - иногда за печатными текстами, иногда это были диалоги в рамках конференций, а иногда добивались ясности, сидя за массивным дубовым столом в доме Бейтсонов. Вымышленная личность, созданная Грегори и вначале включавшая только фрагментарные элементы наших взаимоотношений, становилась старше и одновременно превращалась в более реальное лицо: "дочь" все больше становилась похожей на меня, я же моделировала свои отношения с Грегори, исходя из характера этого персонажа.

Процесс этот был постепенным. Частью дилеммы, с которой я столкнулась при решении вопроса о материалах, оставленных Грегори, было то, что он никогда четко не определял свои действия по отношению ко мне. Он приписывал персонажу по имени Дочь слова, которые иногда были реальными, иногда воображаемыми, иногда вполне вероятными, а иногда - совершенно несообразуемыми с тем, что я могла бы сказать. И вот сейчас, когда мне пришлось иметь дело с оставленной отцом неоконченной рукописью, я использовала накопленный опыт нашей с ним совместной работы и мое понимание затрагиваемых вопросов. Реплики "Отца" в этих металогах отражают сказанное Грегори в других контекстах. Металоги, употребленные в этой книге мною, такие же реальные и настолько же вымышленные, как и те, которые были составлены самим Грегори. Но в отличие от металогов отца мои не предназначались для самостоятельного существования. Тем не менее представляется важным отметить, что отношение отец-дочь продолжает оставаться довольно точным средством постановки и обсуждения затрагиваемых вопросов, так как действует в качестве напоминания о том, что разговор всегда идет между интеллектом и чувством, связан с общением внутри и между системами. Более того, в металогах содержатся вопросы и ответы, которые я могла бы составить сама, если бы мы работали над рукописью вместе, а также такие вопросы и ответы, которые, по моему разумению, мог бы составить сам Грегори. Я также позволила себе несколько отойти от моей детской роли в металогах и заговорить собственным голосом. Каждый раздел книги имеет пометку "ГБ" (Грегори Бейтсон) или "МКБ" (Мэри Кэтерин Бейтсон), но это разграничение очень приблизительно, и понимать их следует как "в основном ГБ" или "в основном МКБ".

Сверху стопки материалов, приготовленных Грегори для этой книги, лежал проект "Введения", один из его многих планируемых вариантов, который начинался следующим рассказом:

"В Англии моего детства каждый железнодорожный состав, прибывший на станцию после длительного пути, проверялся человек с молотком. У молотка была очень маленькая головка и очень длинная ручка, больше похожая на барабанную палочку. Он и на самом деле был предназначен для, того чтобы воспроизводить особую музыку. Человек с молотком шел вдоль всего состава, ударяя по каждой буксе. Проверка производилась с целью обнаружения трещин, в случае чего букса издала бы диссонирующий звук. Можно сказать, что проверке подвергалась целостность. Подобным же образом я старался "простучать" каждое предложение в книге на предмет обнаружения нарушения целостности. Чаще бывало легче услышать диссонирующий звук ложного сопротивления, чем сказать, какой гармонии я добивался."

Как бы я хотела, чтобы во "Введении" Грегори говорил о том, что сделал на самом деле, а не о том, к чему стремился. Отец работал в те неопределенные промежутки времени, когда приступы болезни сменялись временным облегчением. Он жил в Эзалене, в окружении хороших, близких друзей, но испытывал недостаток в интеллектуальном сотрудничестве. Несмотря на то, что "антикультура" в 80-х годах утратила свой былой блеск, время от времени встречающиеся на нее ссылки Грегори заостряют ее разительный контраст, как бы подчеркивая ощущаемую отцом отчужденность от интересов меняющихся обитателей Эзалена. Грегори всегда было трудно найти нужные слова для вербального оформления идеи, но его образ жизни в последний период - без постоянного источника дохода, без надежных "тылов" - требовал от него продолжать повторение и перестановку в разных сочетаниях элементов его "мыслительной продукции". Можно сказать, что он пел, чтобы заработать на ужин. Все это также означало, что Грегори, всегда умеренно относившийся к чтению, теперь еще больше, чем прежде, был отрезан от текущей научной работы. Он сочетал исключительную оригинальность с набором инструментария и информации, полученных двадцать лет назад. В результате его поиски истины "заставляют" читателей заниматься собственным творческим синтезированием, сочетая присущую Грегори способность проникать в сущность с современными инструментарием и информацией, открытиями в науке о познании, в молекулярной биологии и теории систем, которые все же находятся в зависимости от того интеллектуального вульгаризма, об опасности которого он предупреждал.

Не существует способа, благодаря которому я могла бы превратить эту рукопись в то, о чем мечтал Грегори, и где-то я сомневаюсь, насколько это удалось бы самому Грегори или нам с ним вместе. Творение Грегори к моменту его кончины было в аморфном состоянии, замыслы не завершены. Но хотя высказанные им идеи еще не достигли полного расцвета, в них уже был скрыт огромный внутренний потенциал для дальнейшей разработки. Богатейшее наследство заключено также в вопросах, поставленных Грегори, и в способе их формулирования.

Осенью, после завершения работы над "Разумом и природой", Грегори, живя в Эзалене, написал несколько стихотворений в манере белого стиха. Одно из них, как мне кажется, передает чувства, которые он попытался выразить в только что завершенной им работе. А возможно, в стихотворении проявились стремления Грегори в отношении работы задуманной.

Рукопись

Здесь сказано все ясно,

Читать меж строк напрасно.

Не напрягайте зрение,

Ведь нужен мне порядок -

Не более, не менее.

Не мир, каков он есть,

Не мир, каким бы должен стать,

А только точность -

Остов правды.

Я не злоупотребляю чувствами,

Не играю скрытым смыслом,

Не вызываю призрака

Давно забытых верований.

Все это я оставляю проповеднику,

Гипнотизеру, терапевту и миссионеру.

Они придут после меня

И, использовав то малое, что я сказал,

Расставят сети для тех,

Кому не нужен

одинокий

остов

Правды.

Так как рукопись Грегори все-таки не соответствовала этому стремлению, я не могла прочитать ее так, как это рекомендовано стихотворением. Мне не представилось возможности избежать чтения между строк - на самом деле это оказалось единственным способом, благодаря которому я смогла продолжить работу. Очень часто также, работая в контексте метадиалога, я намеренно допускала вызывание духов и прибегала к чувствам, то есть действовала в соответствии с языком самого Грегори. В его честолюбивые замыслы входило достижение педантичности, но зачастую он полагался на менее жесткие формы общения.

Важность стихотворения заключается не только в том, что оно говорит о методе и стиле, но и в том, что в нем предлагается контекст для толкования. В своем стихотворении Грегори выразил подлинную тревогу и раздражение. Большое количество людей, признающих, что у Грегори было критическое отношение к определенным течениям материализма, хотели, чтобы Грегори выступил в качестве представителя противоположного направления. Направления, защищающего понятия, исключенные атомистическим материализмом: Бог, духи, привидения, "призраки давно забытых верований". Грегори всегда оказывался в затруднительном положении, когда, с одной стороны, обращаясь к своим коллегам, упрекал их в отсутствии интереса к действительно важным вещам из-за методологических и эпистемологических посылок, присущих западной науке на протяжении веков, и когда, с другой стороны, ставил в вину своим самым верным последователям то, что они говорят чепуху, когда те обсуждали "действительно важные вещи", на рассмотрении которых он сам настаивал.

По мнению Грегори, ни одна из этих групп не могла рассуждать здраво, так - как ничего разумного по данному поводу и сказать-то было нельзя, исходя из картезианского разделения между разумом и материей, ставшего привычным для западной мысли. Снова и снова возвращается он к своему отрицанию этого дуализма: разум без материи не может существовать; материя без разума существовать может, но является недосягаемой. Трансцендентальное божество - невозможно. Грегори хотел продолжить разговор с обеими сторонами о нашем эндемическом дуализме, хотел действительно побудить их к принятию монизма - унифицированного взгляда на мир, который позволил бы применить научную точность и систематический подход к понятиям, зачастую исключаемым учеными.

Как утверждал Грегори в своем стихотворении, он рассматривал свое мышление в качестве остова. И в этом уже заключалось двойное притязание. С одной стороны, это притязание на формализм и строгость, с другой - на затрагивание основ. Однако он хотел выделить не идею сухого костяка, а функционирующий каркас жизни, который в широком смысле слова включает всю живую планету на протяжении всей ее эволюции.

В попытке переосмыслить эти вопросы Грегори подошел к стратегии редефиниции таких слов, как "любовь", "мудрость", "разум", "священное" при помощи концептуального инструментария кибернетики. Следует учесть, что эти слова обозначают вещи, важные для нематериалистов и, по мнению ученых, труднодоступные для изучения. В произведениях Грегори технические термины соседствуют со словами бытовой лексики, часто приобретающими непривычное значение.

Естественно, это вызвало критику. Критиковали те, кто был наиболее привязан к ортодоксальной бессмысленности этих терминов, утверждавших их недоступность в научном общении. Критиковали и те, кто был связан с другими формами религиозной и философской ортодоксальности, утверждая, что термины эти обладают хорошими, прочными значениями, ни понять, ни уважать которые Грегори не смог. И наконец, существовала критика, утверждавшая, что идеосинкратическое использование термина или придание ему идиосинкразического определения является формой риторической бесчестности - тем, в чем обвиняла Шалтая-Болтая Алиса.

На самом деле Грегори намеревался произвести со словами типа "разум", "любовь" то, что физики сделали со словами "сила", "энергия", "масса", хотя даже само противопоставление жесткого определения неясному общепринятому употреблению может стать постоянным источником проблем. Это, скорее, трюк педагога, рассчитывающего, что получивший редефиницию термин будет более легким для запоминания и обоснования, будет подходить как к простому общению, так и к специальным вопросам. Но самым важным для Грегори было оформить свое понимание таких слов, как "разум", со всей четкостью, чтобы оно могло сосуществовать с математической педантичностью.

Центральной темой "Разума и природы" выступает эволюция как умственный процесс. Это краткое изложение утверждения о том, что эволюция системна и что процесс эволюции имеет те же основные характерные особенности, что и другие системные процессы, включая мышление. Совокупность этих черт позволила Грегори дать собственное определение слов "умственный" (mental) и "разум" (mind) - слов, фактически ставших табу в научном общении. Далее он выделил то, что его более всего интересовало в мышлении и эволюции: по многим важным аспектам, в том числе и по "объединяющему образцу", они аналогичны, так что выделение их сходства приведет к новому глубокому проникновению в суть каждого, особенно в то, как каждое из них предусматривает цель или предвидение. Выбор такого слова, как "разум", сделан намеренно, чтобы напомнить читателю о круге вопросов, вызываемых подобными словами в прошлом и предполагающими, что они относятся к сфере чувств.

Таким же образом Грегори нашел свое место в разговорах о Боге: где-то между находящими это слово неупотребимым и теми, кто использует его слишком часто, чтобы защищать позиции, которые Грегори считал несостоятельными. Играя, он предложил новое имя для божества, однако с полной серьезностью искал понимания родственного, но более общего термина "священное", осторожно передвигаясь по священной почве, "куда страшатся ступить ангелы". Опираясь на наше знание биологического мира (знание, которое Грегори называл "экологией", одновременно учитывая значительный пересмотр в употреблении этого термина на основе применения кибернетики современными биологами-профессионалами), а также на то, что мы в состоянии понять о "познании" (Грегори называл это "эпистемологией" - опять-таки на основе кибернетики), он пытался разъяснить, что можно понимать под "священным". Может ли концепция священного относиться к вещам, внутренне присущим описанию, и, таким образом, быть признана как часть "необходимости"? А если можно достичь полной ясности, позволит ли это осуществить новое проникновение в суть вещей? Кажется возможным, что способ познания, приписывающий определенную священность организации биологического мира, может быть в каком-то значительном смысле более точным и соответствующим принятию решений.

Грегори был совершенно уверен в том, что вопросы, обсуждавшиеся в "Разуме и природе", различные способы рассмотрения биологического мира и мышления были необходимыми предпосылками вызова, брошенного настоящей книгой, хотя они здесь в полной мере и не оговариваются. В этом произведении он подошел к ряду вопросов, внутренне присущих его работам в течение долгого периода времени: не только к проблеме "священного", но также "эстетического" и "сознания". Это было созвездием вопросов, к которым, по мнению Грегори, следовало обратиться для того, чтобы выйти на теорию деятельности в мире живого - к кибернетической этике. Считая, что работа близка к завершению, Грегори писал: "Было необходимым изучать последствия и выражать словами природу их музыки". Это все еще остается необходимым, и достичь его можно попытаться, так как все внутренне присущее ждет, чтобы его раскрыли, подобно теореме, спрятанной меж аксиом. Между строк? Вероятно. У Грегори не было времени убедиться в завершенности словесного оформления.

2. Определение задачи (ГБ)

Написание этой книги вылилось в последовательное, шаг за шагом осуществляемое исследование предмета обсуждения, общие очертания и размеры которого проявлялись постепенно - по мере возникновения связей и исключения разногласий.

Легче сказать о том, чего нет в этой книге, чем определить гармонию, к которой я стремился. Она не о психологии, или экономике, или социологии, хотя и они могут появляться для контрастного сопоставления в большем разделе знаний. Она и не об экологии или антропологии. Есть более широкий предмет под названием эпистемология, превосходящий все другие предметы. И мне кажется, что проникновение в порядок, высший, чем тот, который заключается в любой из этих дисциплин, пришло тогда, когда я соприкоснулся с фактом антропологического и экологического порядка.

В результате книга представляет собой сравнительное исследование вопросов, возникающих на основе антропологии и частной эпистемологии. Как антропологи мы изучаем этику каждого народа, переходя далее к изучению сравнительной этики. Мы стараемся увидеть и рассмотреть данную частную этику каждого племени на фоне нашего знания этики в других системах. Таким же образом возможно и даже начинает входить в моду исследование эпистемологии каждого народа, структур познаний и путей исчислений. Становится естественным, отталкиваясь от такого исследования, переходить к сравнению эпистемологии, подразумеваемой в одной культурной системе, с эпистемологией в других системах.

Но что же нам открывается, когда мы ставим рядом сравнительную этику и сравнительную эпистемологию? А если обе к тому же еще сочетаются с экономикой? И все это, вместе взятое, сравнивается с морфогенезом и сравнительной анатомией? Такое сравнение неизбежно вернет исследователя к простейшим деталям происходящего. Он должен определяться в отношении общих минимумов частичного совпадения этих И областей исследования. Эти минимумы не являются частью какой-либо из данных областей, они даже совершенно не входят в бихевиористскую науку. Они являются частями, если хотите, необходимости. Некоторые из них, по определению Святого Августина, именуются Вечными Истинами, другие же, вероятно, совпадают с тем, что Юнг называл прототипами. Эти основы, которые должны составлять фундамент нашего мышления, и являются предметом обсуждения следующего раздела.

Конечно, антропологу и эпистемологу, психологу и исследователям в областях истории и экономики - каждому в своей области знаний - придется иметь дело с каждой из этих Вечных Истин. Но истины не являются предметом обсуждения какой-либо отдельной отрасли знания. Напротив, в действительности они скрываются, и их избегают путем концентрации внимания на проблемах, своейственных данной отдельной отрасли знания.

Многие до меня, осознавая существование этих высших уровней порядка, организации и смысла, включая самого Святого Августина, пытались поделиться своими открытиями с потомками. Существует значительное количество литературы, составленной в виде завещания потомкам. В частности каждая из великих религий внесла свою долю в этом плане в виде текстов, ведущих к пояснению этих вопросов, а иногда - к их еще большему затуманиванию.

Кроме того, многие вклады в прошлом были сделаны в уникальном историческом контексте, а сегодня увлеченность интеллектуалов вопросами количественных измерений, искусственными экспериментами, дуализмом Декарта делают такие вопросы еще более труднодоступными, чем они были ранее. Наука, и вполне справедливо, нетерпимо относится к запутанным дефинициям, но, пытаясь избежать этой опасности, она мешает обсуждению вопросов первостепенной важности.

К сожалению, остается правдой, что тупость и бестолковость помогли человеческой расе найти Бога. Сегодня в любой службе христианского, буддийского или индуистского учений вы можете услышать такие вещи, от которых у незагипнотизированного и не отравленного наркотиком человека дыбом встанут волосы. Нет сомнения, что обсуждение высших порядков на членораздельном языке, особенно у тех, кто не привык к точности выражений, вызывает определенные трудности, так что их можно простить, если они находят прибежище в клише "тот, кто говорит, не знает; тот, кто знает, не говорит". Если бы это клише было справедливым, из него следовало бы, что вся богатейшая и зачастую прекрасная мистическая литература индуизма, буддизма, таоизма и христианства должна была бы быть написана людьми, не знавшими, о чем писали.

Как бы то ни было, я претендую не на оригинальность, а только на определенную своевременность. Нельзя назвать неверным шагом желание внести сейчас свой вклад в эту литературу. Я претендую не на уникальность, а на членство в том меньшинстве, которое верит, что в пользу необходимости священного имеются сильные и ясные аргументы и что эти аргументы берут свое начало в эпистемологии, основывающейся на передовой науке и на очевидном. Я считаю, что эти аргументы важны сегодня, в период широко распространенного скептицизма, что по своей важности их можно приравнять к свидетельству тех, чья религиозная вера основана на внутреннем свете и "космическом" опыте. И на самом деле, непоколебимая вера Эйнштейна или Уайтхеда стоит тысячи лицемерных заявлений с кафедр проповедников.

В средние века для теологов было характерно добиваться жесткости и точности, которые сегодня характеризуют науку. "Summa Teologica" святого Фомы Аквинского была эквивалентом XIII века сегодняшних учебников по кибернетике. Святой Фома разделял все вещи на четыре класса:

(а) те, которые просто существуют - как, например, камни;

(б) те, которые существуют и живут - как, например, растения;

(в) те, которые существуют, живут и передвигаются - как, например, животные;

(г) те, которые существуют, живут, передвигаются и мыслят - как, например,

люди.

Он не знал кибернетики и в отличие от Святого Августина не был математиком. Но мы сразу же распознаем попытку создания классификации объективно существующих 'реальностей, основанной на количестве логических типов, представленных в своих самокорректирующихся рекурсивных замкнутых системах адаптации.

Определение Смертного Греха, данное святым Фомой, отмечено такой же скрытой умудренностью. Грех признается "смертным", если его совершение способствует совершению этого же греха другими. (Не могу не отметить, что в соответствии с данным определением участие в гонке вооружений находится среди смертных грехов.) На деле таинственные "конечные цели" Аристотеля в интерпретации святого Фомы полностью соответствуют тому, что в современной кибернетике получило название "позитивной обратной связи".

Похоже на то, что более поздняя теология во многих вопросах показала меньшую изощренность, чем в XIII веке. Все склоняется к тому, что мысль Декарта (1596-1650), особенно дуализм мысли и материи, соgito, и картезианские координаты были высшей точкой долгого упадка. Вера греков в конечные цели была грубой и примитивной, но она, казалось, оставляла открытой дверь для монистического взгляда на мир - то, что было позднее закрыто и окончательно похоронено дуалистическим разделением мысли и материи, [что поставило многие важные и таинственные явления вне материальной сферы, которую наука могла бы исследовать, отделив мысль от тела, а Бога от процесса творения и убрав все это вместе из поля деятельности научной мысли ].

Для меня картезианский дуализм был непреодолимым барьером. Читателя может развлечь то, как я пришел к определенному виду монизма - убеждению, что разум и природа образуют неизбежное единство, в котором не существует разума отдельно от тела и нет Бога отдельно от его творения. И как, исходя из этого, я научился смотреть на мир, когда я начинал работать. Правила тогда были совершенно ясными: в научном толковании не должны использоваться ни разум, ни божество и не должно быть ссылки на конечные цели. Все причинные связи должны меняться с течением времени, причем нет никакого влияния будущего на прошлое или настоящее.

Очень простым и жестким убеждением был стандарт для биологии, господствовавший на биологической сцене в течение ста пятидесяти лет. Эта частная отрасль материализма стала фанатичной после публикации "Свидетельств христианства" Уильяма Пейли (в 1794 г., за пятнадцать лет до появления "Философии зоологии" Ламарка и за шестьдесят пять - до появления книги "О происхождении видов"). Упоминание "разума", "телеологии" или "наследования приобретенных черт" было ересью в биологических кругах в течение первых сорока лет текущего столетия. И я рад, что хорошо усвоил этот урок. Настолько хорошо, что даже написал книгу по антропологии в рамках ортодоксальной антителеологии, но, конечно, жесткое ограничение посылок в результате показало их неадекватность. Было ясно, что, исходя из этих посылок, культура не смогла бы достичь стабильности, а пошла бы по пути нарастающих изменений к собственному уничтожению. Это нарастание я назвал схизмогенезом (schismogenesis) и показал различие между двумя формами, которое оно могло принять. Но в 1936 г. я не мог увидеть действительной причины, по которой культура смогла так долго прожить [или как она могла включить самокорректирующие механизмы, предсказывающие опасность]. Как и ранние марксисты, я считал, что нарастание изменений всегда приводит к кульминационному пункту и разрушению статус-кво.

Я уже был подготовлен к кибернетике, когда данная эпистемология была предложена Норбертом Винером, Уорреном Маккулохом и другими на знаменитых конференциях Мелей. Так как я уже обладал идеей позитивной обратной связи (которую я назвал схизмогенезом), идеи самонастройки и негативной обратной связи немедленно встали на свое место.

В дополнение к этому я отправился на конференцию по кибернетике с другим понятием, которое я разработал во время второй мировой войны и которое, как оказалось, удовлетворяло главной мысли в структуре кибернетики. Это было признание того, что я назвал дейтеро-обучением (deutero-learning), или обучением учебе.

Я пришел к пониманию того, что "обучение учебе" и "обучение обращению с адаптирующим действием в заданных условиях", а также "характерное изменение на основе опыта" - все это является тремя синонимами одного явления, которое я обозначил как дейтеро-обучение. Это было первым наложением бихевиористского явления на схему, тесно связанную с иерархией логических типов Бертрана Рассела , и, как и идея схизмогенеза, легко приспосабливалось к идеям кибернетики 1940-х годов. ["Принципы" Рассела и Уайтхеда предоставляли системный способ обращения с логическими иерархиями, такими, как отношение между предметом, классом предметов, к которому он принадлежит, и классом классов. Применение этих идей к поведению закладывало основы для размышления о том, как в ходе учебы опыт обобщается в класс контекстов, и о том, как некоторые сообщения изменяют значение других, причисляя последние к особому, тому или другому классу. ]

Значение данной формализации стало более очевидным в 1960-х годах после ознакомления с книгой Карла Юнга "Семь проповедей для мертвецов", экземпляр которой мне передала терапевт Юнга Джейн Уилрайт . В то время я писал черновик того, что должно было стать моей лекцией на мемориале Коржибского, и начал размышлять на тему отношений между "картой" и "территорией". Книга Юнга настаивала на различии между Плеромой (Pleroma) - чисто физической сферой, управляемой только силами и импульсами, и Креатурой (Creatura) - сферой, управляемой отличиями и различиями. Стало со всей очевидностью ясно, что эти два вида понятий-концепций связаны и сочетаются друг с другом и что не может быть карт в Плероме, а только в Креатуре. То, что переходит с территории на карту есть сведения о различии, и в этот момент я понял, что сведения о различии есть синоним информации.

Когда это понимание разницы было совмещено с четким пониманием, что Креатура представляет собой кольцевые цепи причинно-следственных связей, подобных описанным в кибернетике, и то, что она состоит из различных уровней логической типизации, тогда у меня возник ряд идей, позволивших мне системно подойти к мыслительному процессу как к контрастирующему с простыми физическими или механическими последовательностями, не прибегая к помощи терминов двух различных "субстанций". Моя книга "Разум и природа: необходимое единство" объединила эти идеи с признанием сходства мыслительного процесса и биологической эволюции в терминах Креатуры.

Загадки, встававшие перед биологией вплоть до эпохи кибернетики, потеряли свою таинственность, хотя многое еще оставалось сделать. Теперь у нас было понимание общей природы информации, цели, стохастического процесса, мышления и эволюции, так что на этом уровне разработка деталей частных случаев становилась делом техники.

На место старых загадок встали новые. Эта книга является попыткой охарактеризовать и выделить некоторые из них [в частности, исследовать, каким образом возникает новое понятие священного в недуалистическом взгляде на мир]. В ее цели входит предоставление возможности читателю начать знакомство с новыми загадками, сделать их более понятными и, возможно, разработать некоторые дефиниции для новых проблем. Дальше этого я идти не собираюсь. Миру потребовалось 2500 лет, чтобы решить задачи, предложенные Аристотелем и сформулированные Декартом. Решить новые проблемы отнюдь не легче, чем старые.

Название этой книги намеренно содержит Предупреждение. Кажется, что каждый новый шаг вперед в Науке предлагает и инструментарий, который вроде бы отвечает запросам и инженеров, и представителей прикладной науки. И обычно эти люди хватаются за него без тени Лущения. Их благие намерения (правда, слегка Вспахивающие нетерпением и жадностью) обычно приносят .столько же вреда, сколько и пользы, в лучшем случае делая более заметным следующий слой проблем, которые необходимо понять, прежде чем мы удостоверимся, что прикладники не нанесут непоправимого ущерба. За каждым шагом вперед в науке всегда стоит маточная порода (matrix, mother lode), состоящая из неизвестных, из которых были получены новые частичные ответы. Но голодный, перенаселенный, большой, честолюбивый и полный конкуренции мир не хочет ждать, пока мы узнаем больше, а стремится туда, куда страшатся ступить ангелы.

У меня вызывают слабую симпатию такие доводы, относящиеся к "потребностям" мира. Я отмечаю, что те, кто им способствуют, обычно хорошо оплачиваются. Я не верю заявлениям ученых-прикладников, что то, чем они занимаются, полезно и необходимо. Я подозреваю, что их нетерпеливый энтузиазм, стремление действовать - не просто показатель нетерпения и не честолюбие пирата. Мне кажется, что здесь глубоко скрывается страх перед эпистемологией.

II. МИР МЫСЛИТЕЛЬНОГО ПРОЦЕССА (ГБ)

Прежде чем мы пойдем дальше, я хотел бы остановиться на контрасте между Креатурой и Плеромой, сделанном Карлом Густавом Юнгом. Это даст нам еще одну отправную точку для эпистемологии, такую, которая окажется лучшим первым шагом, чем разделение разума и материи, приписываемое Рене Декарту. Вместо старого картезианского дуализма, который говорил о разуме и материи как различных субстанциях, я хочу говорить о природе мыслительного процесса, то есть о мышлении в самом широком смысле этого слова, а также о соотношении между мышлением и материальным миром.

Я собираюсь включить в категорию мыслительного процесса (mental process) ряд явлений, которые многие люди не считают процессами мышления. Например, я включу процессы, которыми вы и я постигаем нашу анатомию - приказы, фальстарты, самокоррекцию, повиновение обстоятельствам и т.д., то есть такие процессы, благодаря которым мы достигаем дифференциации и развития зародыша. "Эмбриология" для меня - это мыслительный процесс. Также я включу более загадочные процессы, благодаря которым происходит так, что формальные связи нашей анатомии можно признать у человекообразной обезьяны, лошади и кита - то, что зоологи называют гомологией, то есть в термин "мыслительный процесс" я наряду с эмбриологией включу и эволюцию.

Наряду с этими двумя большими разделами - биологической эволюцией и эмбриологией - я включаю все менее крупные области управления информацией и приказами, которые происходят внутри организмов и между организмами и что в целом мы называем жизнью.

На самом деле там, где информация - или сравнение - является существенным для нашего объяснения, там я вижу мыслительный процесс. Информацию можно определить как разницу, производящую разницу. Сенсорный конечный орган - это сравнивающее устройство, реагирующее на разницу. Конечно, этот орган материален, но мы .воспользуемся термином и свойством реагирования на разницу, чтобы показать его "мыслительное" функционирование. Подобным же образом чернила на странице материальны, но они не являются моей мыслью. Даже на самом примитивном уровне чернила не являются сигналом. Разницей между бумагой и чернилами является сигнал.

Справедливо, конечно, что наши объяснения, наши учебники, касающиеся неживой материи, полны информации. Но вся эта информация наша, она является частью наших жизненных процессов. Мир неживой материи, Плерома, описанный в законах физики и химии, сам не содержит описания. Камень не реагирует на информацию и не использует приказы, информацию, методику проб и ошибок в своей внутренней организации. Для того, чтобы отреагировать поведенчески, камню пришлось бы использовать внутреннюю энергию, как это делают организмы. Тогда он перестанет быть камнем. На камень воздействуют "силы" и "импульсы", но не различия.

Я могу описать камень, но он сам описать что-либо не может. Я могу использовать камень как сигнал - возможно, как веху. Но это не веха.

Я могу дать камню имя, могу отличить его от других камней. Но это не его имя, и он различать не может.

Он не использует и не содержит информацию. Что происходит с камнем и что он делает, когда никого нет рядом, - не является частью мыслительного процесса любого живого существа. Для этого он должен каким-то образом вырабатывать и принимать информацию.

Вам следует понять, что в то время, как Плерома не обладает ни мыслью, ни информацией, она все-таки содержит (и является маточной породой) инерцию, причину и следствие, и т.д., которые являются (за отсутствием лучшего термина) имманентными для Плеромы. Хотя их можно перевести (опять-таки за отсутствием лучшего слова) на язык Креатуры (где только и может существовать язык), материальный мир остается тем не менее недоступным, кантовской "вещью в себе", к которой вы не можете приблизиться. Все, что мы говорим о Плероме, - это из области догадок и предположений, а такие мистики, как Уильям Блейк, например, откровенно отрицают ее существование.

Обобщая сказанное: мы будем пользоваться термином Юнга "Плерома" в качестве названия неживого мира, описанного физиками, который сам по себе не содержит отличительных признаков, не проводит разграничении, хотя мы должны, конечно, делать различия, когда мы его описываем.

Напротив, мы будем пользоваться термином "Креатура" для мира объяснений, в котором сами подлежащие объяснению явления управляются внутри себя и определяются различием, отличительными признаками и информацией.

[Хотя в данной дихотомии между Креатурой и Плеромой существует очевидный дуализм, следует четко уяснить, что эти два понятия никоим образом не разделимы и нераздельны, кроме уровней описания. С одной стороны. Креатура существует внутри и через Плерому; использование термина Креатура утверждает наличие определенных организационных и коммуникативных характерных черт, которые сами материальными не являются. С другой стороны, знание Плеромы существует только в Креатуре. Мы нуждаемся в обеих, только существующих вместе, и никогда по отдельности. Законы физики и химии ни в коем случае нельзя считать неприменимыми для Креатуры, но для объяснения их недостаточно. Таким образом, Креатура и Плерома не являются, подобно "разуму" и "материи" Декарта, раздельными субстанциями, так как мыслительные процессы требуют для своего воплощения материального окружения - такого, где Плерома характеризуется организацией, позволяющей ей подвергаться воздействию как информации, так и физических явлений.

[От понятия мыслительного процесса мы можем перейти к вопросу о том, что такое, собственно, разум. И если это полезное понятие, можно ли образовать от него множественное число и говорить о "разумах", которые могли бы участвовать в мыслительных взаимосвязях?

Характеристика понятия "разум" была одним из основных пунктов в книге "Разум и природа", где для определения "разумов" была дана целая серия критериев. Определение жестко связывает понятие разума с распределением материальных явлений:

1. Разум - это совокупность взаимодействующих частей или компонентов.

2. Взаимосвязь между частями разума вызывается различием.

3. Мыслительный процесс требует дополнительной энергии.

4. Мыслительный процесс требует кольцевой (или более сложной) цепочки определения.

5. В мыслительном процессе влияние различий следует рассматривать как трансформы (закодированные варианты) событий, им предшествующих.

6. Описание и классификация данных процессов трансформации раскрывают иерархию логических типов, имманентных (внутренне присущих) явлению.

[Если вы рассмотрите эти критерии, вы убедитесь в том, что они подходят к большому количеству сложных объективно существующих реальностей, о которых мы привыкли говорить и которые привыкли научно обсуждать,- таких, как животные, люди, то есть все живые организмы. Они также" подходят к частям организмов, имеющих определенную степень самостоятельности в своем саморегулировании и функционировании: клетки и органы. Затем вы можете отметить, что не существует требований относительно четких границ: (кожа, мембрана и т.д.) и что это определение включает только некоторые характерные черты того, что мы называем жизнью. В результате это применимо к более широкому диапазону сложных явлений, называемых "системами", включая системы, состоящие из множества организмов или системы, в которых некоторые части - живое, а некоторые - нет, или даже системы, в которых нет живых частей. Здесь описано то, что может получать информацию и благодаря саморегулированию и самокоррекции в результате кольцевых цепочек причинно-следственных связей подтверждать справедливость отдельных предположений о себе. Рассматриваемый разум, вероятнее всего, является компонентом подсистемы в более крупном и более сложном разуме так же, как отдельная клетка может быть компонентом организма или человек может быть компонентом общества. Мир мыслительного процесса открывается в самоорганизующийся мир китайских ящиков, в котором информация рождает очередную информацию.

[Эта книга прежде всего интересуется определенными характерными чертами пограничья между Плеромой и Креатурой, а также пограничными участками между различными видами мыслительных подсистем, включая отношения между людьми и между человеческими сообществами и экосистемами. Мы особенно заинтересованы тем, как наше понимание таких смежных участков лежит в основе эпистемологии и религии, имея в виду, что это идентично для всех человеческих целей и между эпистемологией и онтологией нет четкого разграничения. ]

Когда мы делаем первый шаг по различению между "Креатурой и Плеромой, мы являемся основателями науки эпистемологии, правил мышления. И наша Эпистемология является настоящей в той степени, в которой правила Плеромы могут быть соответствующим образом переведены на наше мышление, и в той степени, в которой наше понимание Креатуры - всей эмбриологии, биологической эволюции, экологии, мышления, любви и ненависти, а также человеческой организации, то есть всего того, что требует совершенно другого описания, чем то, которое мы используем при подходе к неживому материальному миру, - может быть выведено из этого первого шага в Эпистемологии.

Я считаю, что первые эпистемологические шаги Декарта - отделение "разума" от "материи" - создали плохие предпосылки, возможно, даже смертельного характера, для эпистемологии, и я считаю, что утверждение Юнга о связи между Плеромой и Креатурой - намного более правильный шаг. Эпистемология Юнга начинается со сравнения различий, а не с материи.

Поэтому я определяю Эпистемологию как науку, изучающую процесс познания - взаимосвязь возможности реагировать на различия, с одной стороны, с материальным миром, в котором эти различия зарождаются, с другой. Таким образом, нас интересует пограничная область между Плеромой и Креатурой.

Есть и более общепринятое определение эпистемологии, которое просто говорит, что Эпистемология есть философское изучение того, как возможно осуществление процесса познания. Я предпочитаю свое определение - как осуществляется процесс познания, так как оно включает Креатуру в рамки большего, предположительно безжизненного царства Плеромы и потому, что мое определение четко говорит об эпистемологии как изучении явления на стыке и как разделе природоведения.

Позвольте мне начать это исследование упоминанием об основной характерной черте стыка между Плеромой и Креатурой, которое, возможно, поможет определить направление моей мысли. Я имею в виду то, что стык между Плеромой и Креатурой является примером контраста, противопоставления между "картой" и "территорией". И это, я у полагаю, является первым и основным примером. Это то противопоставление, к которому Альфред Коржитски давным-давно привлек внимание, и оно остается основным для всех правильных эпистемологии и основным для Эпистемологии.

Каждый человеческий индивидуум, каждый организм имеет свои персональные привычки по созданию знаний, и каждая культурная, религиозная или научная система способствует созданию таких эпистемологических привычек. Это индивидуальные или локальные системы обозначены здесь строчной буквой "э". Уоррен Маккулох обычно говорил, что человек, претендующий на обладание непосредственным знанием, то есть без эпистемологии, обладал плохим знанием.

Дойти до сравнения между многообразными системами и, возможно, оценить, какую цену приходится платить запутанным системам за свои ошибки, входит в задачу антропологов. Большая часть локальных эпистемологии - персональных и культурных - постоянно ошибается, увы, путая карту с территорией и полагая, что правила выполнения карт внутренне присущи природе того, что изображено на картах.

Все нижеследующие правила мышления и коммуникации применимы к свойствам карт, то есть к мыслительному процессу, так как в Плероме нет ни карт, ни названий, ни классов, ни членов классов.

Карта - это не территория.

Имя - зто не поименованная вещь. Имя имени не есть имя. (Вы помните Белого Рыцаря и Алису? Алиса уже устала слушать песни и, когда ей предложили еще одну, спросила, как она называется. "Заглавие песни называется "Пуговки для сюртуков", - отвечает Белый Рыцарь. - "Вы хотите сказать, песня так называется?" - спросила Алиса. - "Нет, ты не понимаешь, отвечает Белый Рыцарь. - Это не песня так называется, это заглавие так называется".

Член класса не есть класс (даже когда в классе только один член).

Класс не является своим членом.

В некоторых классах нет членов. (Если, например, я говорю: "Я никогда не читаю написанное мелким шрифтом", не существует класса событий, состоящих из моего чтения того, что написано мелким шрифтом.)

В Креатуре все выражено через имена карты и названия отношений - но все же имя имени не есть имя, а название отношения не есть отношение, даже когда отношение между А и В такого рода, которое мы обозначаем, говоря что А есть название В.

Эти рамки вечны. Они обязательно справедливы, и признание их дает. что-то напоминающее свободу - или скажем, что они являются необходимым условием мастерства. Интересно сравнить их с другими компонентами эпистемологии, такими, как Вечные Истины Святого Августина или прототипы Юнга, и увидеть, где они находятся по отношению к упомянутому ранее стиху.

Мы знаем, что Святой Августин был не только теологом, но также и математиком. Он жил в Северной Африке и был, вероятно, больше семитом, чем индоевропейцем, что означает, что он чувствовал себя совершенно свободно в обращении с алгебраической мыслью. Именно арабы ввели понятие "любой" в математику, тем самым создав алгебру, для обозначения которой мы до сих пор используем арабское слово.

Это истины, скорее всего, являлись простыми предположениями, и здесь я цитирую Уоррена Маккулоха, которому я стольким обязан: "Вслушайтесь в громовые раскаты голоса этого святого, жившего в VI веке нашей эры: "7 и 3 есть 10; 7 и 3 всегда равнялись 10; 7 и 3 никогда и ни при каких условиях не были чем-то, кроме 10; 7 и 3 всегда будут равны 10. Я говорю, что эти нерушимые истины арифметики являются общими для всех, кто рассуждает".

{Вечные Истины Святого Августина изложены в грубой форме, но, мне кажется, что святой согласился бы с более современным вариантом, таким, например, что уравнение

х+y=z

решаемо, причем имеет только одно решение для всех значений х и у, при условии, что мы оговорили шаги и приемы, которыми должны пользоваться. Если "количественные показатели" соответствующим образом определены и таким же образом определено "сложение", тогда х+у=z решается, причем единственным решением, а z будет принадлежать той же субстанции, что и х с у. Но, о Боже, какое же расстояние разделяет прямое, прямолинейное утверждение "7+3=10" и наше осторожное обобщение, ограниченное дефинициями и условиями! Мы в каком-то смысле перетянули всю арифметику через линию, которая должна была отделять Креатуру от Плеромы. Иначе говоря, это утверждение потеряло аромат обнаженной истины у и вместо этого стало артефактом (остатками материальной культуры древнего человека) человеческой мысли, мысли отдельных людей в определенное время и в определенном месте.

Тогда не являются ли Вечные Истины Святого Августина только побочным продуктом частных идей или обычаев, лелеемых в различные времена разными культурными человеческими системами?

Я являюсь антропологом по профессии и образованию, и идеи культурного релятивизма являются частью антропологической ортодоксальности... но как далеко может зайти культурный релятивизм? Что может представитель этого течения сказать о Вечных Истинах? Разве арифметика не имеет корней в неизменной твердой скале Плеромы? И как мы можем обсуждать этот вопрос?

Существует ли такой объект исследований, как Эпистемология с заглавным "Э"? Или все рассматриваемое является делом локальных эпистемологий, любая из которых является такой же правильной как и все остальные остальные?

Все вопросы возникают при исследовании стыка между Плеромой и Креатурой, и становится ясным, что арифметика находится очень близко от этой линии.

Но не отбрасывайте такие вопросы, как "абстрактные" или "интеллектуальные" и, следовательно, бессмысленные. Потому что эти абстрактные вопросы приведут нас к вопросам чисто человеческим. Какой вопрос мы задаем, когда говорим:

"Что такое ересь?" или "Что такое таинство?". Все это глубоко человеческие вопросы - вопросы жизни и смерти, здравого смысла и безумия, и ответы (если таковые имеются) скрыты в парадоксах, порождаемых стыком между Креатурой и Плеромой, стыком, которым гностики, Юнг и я заменили бы картезианское разделение разума и материи.

Возможно ли, чтобы Эпистемология была неверна? Неверна в самом зародыше мышления? Христиане, мусульмане, марксисты (и многие биологи) говорят "да" - они называют такого рода ошибки "ересью" и приравнивают их к духовной смерти. Другие религии - индуизм, буддизм, более открыто плюралистические религии - в принципе не занимаются этой проблемой, как будто ее не существует. Возможность ошибки. Эпистемология не включается в их эпистемологию. Сегодня в Америке практически считается ересью полагать, что истоки мышления имеют какое-либо значение. Если религии озабочены Эпистемологией, как мы можем понять тот факт, что в некоторых из них имеется понятие ереси, а в других - нет?

#Я считаю, что корни этого вопроса уходят к самой изощренной религии, которую когда-либо знал мир - к религии пифагорейцев. Подобно Святому Августину, они знали, что Истина имеет некоторые из своих корней в науке о числах. История эта запутанная, неясная, возможно потому, что нам трудно смотреть на мир глазами пифагорейцев, но вырисовывается следующая картина: египетская математика была чистой арифметикой и всегда конкретной, никогда не совершая скачок от "7+3=10" к "х+у=z". В их математике не было дедуктивных рассуждений и доказательств в нашем понимании этого термина. У греков существовали доказательства уже с V века до нашей эры, но простая дедукция - это игрушка до обнаружения доказательства невозможности путем deductio ad absurdo (доведения до абсурда). У пифагорейцев была целая цепочка теорем (которые сегодня не преподаются в школах) о соотношениях между четными и нечетными числами. Пиком этого исследования было доказательство, что равнобедренный прямоугольный треугольник - не решаем, что не может быть или четным, или нечетным числом и поэтому не может быть числом или выражен отношением между двумя числами.

Это открытие было для пифагорейцев ударом в лоб, оно стало главной тайной (но почему тайной?), секретным догматом их веры. Их религия была основана на разрывности серии музыкальных гармоник - демонстрация того, что прерывность была на самом деле реальной и твердо основывалась на жесткой дедукции.

И вдруг они встали перед доказательством невозможности. Дедукция сказала "нет".

С тех пор, как я прочитал этот рассказ, "вера" превратилась в необходимость, и не только "вера", но и "знание", и "видение" того, что противоречия среди высших обобщений должны всегда приводить к умственному хаосу. С этого времени идея "ереси", понимание того, что ошибка в Эпистемологии может стать смертельной, были неизбежными.

Весь этот пот, все слезы и даже кровь - все это должно было пролиться на совершенно абстрактные предположения, чья Правда, казалось, находилась в определенном смысле вне человеческого разума.

Как я понимаю, предположения, в которых были заинтересованы Августин и Пифагор и которые Августин называл Вечными Истинами, скрыты в определенном смысле слова в Плероме и только ждали, чтобы какой-либо ученый дал им название. Если, например, человек пересыпает чечевицу или песок из одного ящика в другой, он не следит за количеством отдельных зернышек или песчинок, но все же в массе количество чечевицы или песка остается верным - или останется верным, если бы кто-то залез туда и произвел подсчеты (возможно, дух епископа Беркли захотел бы проделать это для нас, чтобы хотя бы убедиться, что правда остается той же даже без нашего присутствия), что 7+3=10.

В этом смысле масса закономерностей, безымянных, ждущих чтобы на них обратили внимание. Но различия, которые можно бы применить в анализе, не были проведены: отсутствовали организмы, для которых падающее дерево производило значимый звук!

Я хочу, чтобы стал понятен контраст между закономерностями Плеромы и закономерностями, существующими внутри разумных и организованных систем, - необходимые ограничения и схемы мыслительного процесса, такие, как кодирование.

Знаменитый двойной вопрос Маккулоха: "Каким должно быть число, чтобы человек мог знать его, и каким должен быть человек, чтобы он мог знать число?" принимает совершенно другую окраску, представляет новые трудности, когда вместо совершенно безличного понятия "число" мы подставляем какой-то прототип. Прототипы Юнга выходят за чисто локальные пределы, но полностью принадлежат царству Креатуры.

Что такое "отец", каким он должен быть, чтобы мужчина, женщина, ребенок могли узнать его, и какими должны быть мужчина, женщина, ребенок, чтобы они могли познать отца? Разрешите предложить вам пример:

Отче наш, иже еси на небеси, Да святится имя Твое.

Эпистемологии, скрытой в этом тексте, хватит, чтобы занять нас на долгое время.

Сами слова освящены (От Матфея, 6:9) Евангелием, в соответствии с которым Иисус рекомендовал своим ученикам повторять эту молитву бесчисленное количество раз. В каждой христианской церемонии эти слова странным образом оказываются скалой, на которой стоит вся структура, - эти слова являются привычной темой, к которой постоянно возвращается ритуал, не как к логической посылке, а скорее, как музыкальное произведение возвращается к основной фразе или теме, вокруг которой оно построено.

В то время, как якобы плероматические истины Августина и Пифагора имеют корни в логике или математике, мы сейчас встречаемся с чем-то совершенно другим.

"Отче наш..."

Это язык метафоры, причем очень странный язык. Для начала нам нужны контрастирующие знания, чтобы показать, что мы находимся в области эпистемологии с маленькой буквой "э". (Если вы будете искать абсолютную Эпистемологию среди метафор, вам следует искать ее значительно выше...)

У балийцев, когда шаман входит в состояние экстаза, он разговаривает голосом бога, используя соответствующие местоимения. А когда этот голос обращается к обычным простым смертным (взрослым), он называет их "Папа" или "Мама". Все это происходит потому, что на острове Бали рассматривают отношения между богами и людьми, как между детьми и родителями, и в этой системе взаимоотношений боги являются детьми, а люди - родителями.

Балийцы не ожидают, что их боги будут за что-либо ответственными. Они не чувствуют себя обманутыми, когда боги начинают капризничать. Наоборот, они получают удовольствие, когда боги, воплощенные в шаманов, начинают проявлять свои капризы. Как это непохоже на нашего дорогого Иова!

Данная частная метафора насчет отцовства бога никоим образом не является вечной или всеобщей. Другими словами, "логика" метафоры очень отличается от логики истин Пифагора и Августина. Совершенно отличается, как вы понимаете, но "ложной" не является. [Может получиться и так, что в то время, как частные метафоры являются локальными, процесс метафоризации имеет более широкое значение - может на самом деле быть основной характеристикой Креатуры. ]

Теперь позвольте мне выделить контраст между истинами метафор и истинами, в поисках которых математики прибегают к несколько необычному фокусу. Давайте переведем метафору в форму силлогизма: классическая логика приводит несколько разновидностей силлогизма, наиболее известным из которых является следующий:

Люди умирают;

Сократ - человек;

Сократ - умрет.

Основная структура этого маленького монстра - его скелет - построена на классификации. Сказуемое ("умрет") придано Сократу для отождествления его в качестве члена класса, чьи члены разделяют это сказуемое.

Силлогизмы метафоры совершенно различны и могут иметь такой вид:

Трава умирает;

Люди умирают;

Люди - это трава.

[Мы можем условно назвать этот силлогизм - "силлогизмом в траве" ]. Я сознаю, что преподаватели классической логики резко возражают против такого рода аргументации, и, конечно, такое педантичное осуждение оправдано, если ими осуждается путаница разных типов силлогизмов. Но попытки опровергнуть все подобные "силлогизмы в траве" были бы глупыми, так как они являются тем самым веществом, из которого и делается естественная история. Когда мы ищем закономерности в биологическом мире, мы встречаем их постоянно.

Фон Домарус давным-давно указал на то, что шизофреники обычно общаются и действуют в духе силлогизмов в траве. И я считаю, что он также неодобрительно относился к такому способу организации знания и жизни. Если я правильно помню, он не замечает, что поэзия, живопись, мечты, юмор и религия имеют общее с шизофренией предпочтение силлогизмов в траве.

Но вне зависимости от того, любите вы или нет поэзию, мечты и психозы, остается справедливым обобщение, что биологические данные имеют смысл - объединяются - благодаря силлогизмам в траве. Все поведение животных, вся биологическая эволюция - все эти огромные области связаны внутри себя силлогизмами в траве, нравится это логикам или нет.

Все это очень просто - для того, чтобы получить силлогизмы первого образца, у нас должны быть идентифицированные классы, чтобы подлежащие и сказуемые можно было различить. Но, кроме языка, нет поименованных классов и отношений системы "подлежащее - сказуемое". Поэтому силлогизмы в траве должны быть преобладающим способом коммуникативной взаимосвязи идеи во всех довербальных областях.

Я думаю, что первым человеком, отметившим это, был Гёте, который заметил, что если вы рассмотрите капусту и дуб, два довольно различных вида организмов, но тем не менее цветущих растений, вы обнаружите, что способ высказывания мысли об их объединении отличается от принятого обычно у людей. Видите ли, мы говорим так, как будто Креатура плероматична: мы говорим о предметах (листьях, стеблях) и стараемся определить, что есть что. Гёте же обнаружил, что "лист" определяется как нечто, растущее на стебле и имеющее почку, из этой почки опять выходит стебель. Правильными единицами описания будут являться не лист и стебель, а отношения между ними. Эти соответствия позволяют вам взглянуть на другое цветущее растение - на картофель и обнаружить, что та часть, которую вы едите, соответствует стеблю.

Таким же образом большинству из нас говорят в школе, что существительное - это имя человека, вещи, места, но следовало бы говорить нам, что существительное может выступать в различных видах связи с другими частями предложения, с тем чтобы вся грамматика определялась как отношение, система отношений, а не в терминах предметов. Эта деятельность по наименованию, в которой, вероятно, не участвуют другие организмы, является своего рода плероматизацией живого мира. Кроме того, отметьте, что грамматические связи имеют довербальный вид. "Корабль натолкнулся на риф" и "Я отшлепал мою дочь" связаны грамматической аналогией.

Я отправился в Брукфилдский зоопарк в Чикаго, чтобы посмотреть на выводок волчат. Десять из них спали весь день, а одиннадцатый постоянно находился в движении, что-то вынюхивая. Волки, возвращаясь домой после охоты, отрыгивают пищу, чтобы поделиться со щенками, которые в охоте не участвовали. Щенки могут подать сигнал взрослым волкам, чтобы те отрыгнули пищу. Но в конце концов взрослые волки отучают малышей от такой пищи, нажимая своими челюстями на загривки волчат и прижимая их к земле. У домашних собак самки отучают молодняк от молока таким же образом. В Чикаго мне рассказали, как в предшествующем году один из молодых волков оседлал самку. Вперед бросился вожак, но вместо нанесения увечья все, что произошло, свелось к тому, что вожак прижал голову нарушителя спокойствия к земле один раз, второй, третий, четвертый, а затем отошел в сторону. Коммуникативный сигнал молодому волку о его поведении основывался на силлогизме в траве. Но давайте вернемся к нашей молитве:

Отче наш, иже еси на небеси, Да святится имя Твое.

Конечно, мое утверждение, что вся довербальная и невербальная коммуникация зависит от метафоры и/или силлогизма в траве, не означает, что вся вербальная коммуникативная связь является - или должна являться - логической или неметафизической. Метафоры проходят прямо сквозь Креатуру, пронизывают ее, поэтому, естественно, вся вербальная коммуникация обязательно включает метафору. А метафора, одетая в слова, добавляет со своей стороны те характерные черты, которых можно достичь при помощи слов:

возможность простого отрицания (на довербальном уровне нет слова "нет"), возможность классификации, дифференциации в системе "подлежащее-сказуемое" и т.д.

И, наконец, существует возможность при помощи слов перепрыгнуть от форм метафоры и поэзии к сравнению. При добавлении "как будто" способ коммуникативной связи превращается в прозу, и тогда следует четко подчиняться всем ограничениям силлогизмов, которые предпочитают логики. Наша молитва тогда превращается в следующее:

Если бы было так, чтобы ты был как бы жив, тогда стало бы возможным общаться с тобой при помощи слов. Поэтому, хотя ты, конечно, и не мой родственник, так как ты только как будто существуешь, так сказать, в другой плоскости (на небесах), и т.д....

Как вы знаете из человеческой этнографии, творчество человеческого разума способно на такую крайность, и, что самое удивительное, эта крайность может создать религию - например, среди бихевиористов. Используя модную метафору, правое полушарие может аплодировать осторожной, в виде прозы логике левого.

Сам акт перевода - из метафоры в сравнение, из поэзии в прозу - может стать сакраментальным, священная метафора для частного случая религиозной позиции. Войска Кромвеля могли носиться по всей Англии, разбивая и отбивая носы, головы и даже половые члены у статуй в церквах в состоянии религиозного рвения, одновременно подчеркивая полное непонимание всей метафорической их священности.

Я обычно говорил, причем неоднократно, что протестантское толкование слов: "Это мое тело - это моя кровь" используется вместо чего-то вроде: "Это олицетворяет мое тело - это олицетворяет мою кровь". Такое толкование изгнало из церкви ту часть разума, которая является ответственной за метафору, поэзию и религию - часть разума, наиболее принадлежащую церкви, - но удержать ее вне пределов церкви нельзя. Нет сомнений, что войска Кромвеля творили свою собственную (ужасную) поэзию своими актами вандализма, в которых они на самом деле сокрушали метафорические половые органы, как будто они были подлинными в понятии левого полушария.

Какая путаница! Но тем не менее мы не можем просто отказаться от метафоры и силлогизма в траве, так как силлогизм первого рассматриваемого нами образца мало пригодится нам в биологическом мире до изобретения языка и отделения подлежащих от сказуемых. Другими словами, все выглядит так, как будто и 100 тысяч, и миллион лет тому назад в мире не было силлогизмов типа первого образца, а только второго, и тем не менее у организмов все было в порядке. Они пытались так организовать себя в своей эмбриологии, чтобы иметь два глаза, каждый со своей стороны носа. Они пытались так организовать себя в своей эволюции, чтобы у человека и лошади были общие сказуемые, - то, что зоологи сегодня называют гомологией. Становится очевидным что метафора - это не просто красивая поэзия, не хорошая или плохая логика, а на самом деле логика, на которой строится весь биологический мир, главная характерная черта и связующее звено этого мира мыслительного процесса, который я попытался очертить для вас.

III. МЕТАЛОГ:

ПОЧЕМУ ТЫ РАССКАЗЫВАЕШЬ ИСТОРИИ? (МКБ)

Дочь: Папа, почему ты так много о себе говоришь?

Отец: Ты имеешь в виду, когда мы разговариваем? Не уверен, что я много говорю о себе. Конечно, есть много такого, что никогда не всплывает наружу,

Дочь: Да, это так. Но ты рассказываешь все время одни и те же истории. Например, ты представил свою эпистемологию в введении, рассказав, как ты к ней пришел, а сейчас ты рассказываешь об экскурсии в Чикагский зоопарк. А я слышала сотни раз, как ты ходил в зоопарк Сан-Франциско и любовался играющими выдрами. Но ты никогда не рассказывал о том, чем ты играл в детстве. Был ли у тебя щенок в детстве? Как его звали?

Отец: Тпру, Кэп. Этот вопрос останется без ответа. Но ты совершенно права относительно того, что, даже когда я рассказываю истории из моего опыта, я говорю не о себе самом. Эти истории о чем-то другом. Рассказ о выдрах - это рассказ о понятии, что для того, чтобы два организма могли играть, они должны быть способны послать сигнал - "это игра". А это ведет к пониманию, что этот вид сигнала, метакоммуникация, или сигнал о сигнале, будет частью их коммуникативной связи постоянно.

Дочь: Ну да, но мы тоже два организма. И у нас та же проблема, о которой ты всегда говоришь, то есть о выяснении, чем же мы занимаемся: играем, исследуем или еще что-нибудь. О чем это должно мне

говорить, то, что ты не рассказываешь о нас с тобой в то время, когда я была маленькой? А ты все хочешь говорить о выдрах. В зоопарке.

Отец: Но, Кэп, я вовсе не хочу говорить о выдрах. Я даже об игре не хочу говорить. Я хочу говорить о разговоре про игру.

Дочь: Разговор о разговоре о разговоре. Чудесно. Итак, все превратилось в пример с логическими типами. Рассказ о выдрах - это рассказ о метасигналах, а рассказы о том, как ты рос в позитивистской семье, - про учебу, так как в мыслях об учебе и о том, как учиться учиться, ты начал понимать важность логических типов. Сигналы о сигналах, учение об учении. Я должна сказать, что хотя логисты претендуют на обладание новыми и лучшими моделями логических типов, именно ты максимально с большей пользой их используешь, чего не делает почти никто другой.

Но, папа, я не думаю, чтобы ты мог говорить о говорении, о говорении без разговора, и я имею в виду разговор о чем-то конкретном, осязаемом и реальном. Если ты рассказываешь об игре, в которой я не участвую, означает ли это, что мы не играем?

Отец: Возможно, мы играем, но мы, кажется, запутались. Тебе следует отличать логические типы в словах нашего разговора от общей структуры коммуникации, где словесный разговор - это только часть. Но в одном ты можешь быть совершенно уверена: это в том, что разговор не касается ничего "осязаемого и реального". Он может быть только об идеях. Никаких поросят, выдр или щенков. Только идеи поросят и щенков.

Дочь: Видишь ли, однажды вечером я проводила семинар в Линдисфарне (Колорадо), и Уэндел Берри спорил и утверждал, что вполне возможно непосредственное познание мира. В комнату влетела летучая мышь и в панике заметалась, представляя кантовскую вещь в себе. Я поймала ее чьей-то широкополой ковбойской шляпой и выпустила наружу. Уэндел сказал:

"Смотрите, эта летучая мышь действительно была здесь, часть реального мира". А я ответила: "Да, но, видишь ли, идея этой летучей мыши все еще здесь, она мечется, представляя различные эпистемологии и спор между Уэнделом и мною".

Отец: Да, хотя нельзя сбрасывать со счетов и то, что Уэндел - поэт. Но правда и то, что так как мы все млекопитающие, в какие бы словесные игры мы ни играли, мы ведем речь о связи. Профессор Х встает у доски и читает своим студентам лекцию о высшей математике, постоянно повторяя: "преобладание, преобладание, преобладание". А профессор У, говоря о том же материале, постоянно повторяет слово "зависимость".

Дочь: Как та кошка, о которой ты все время говоришь. Она вместо "молоко, молоко" говорит "зависимость, зависимость".

Отец: Но что более интересно - это то, что кто-то вроде Конрада Лоренца может говорить о коммуникации связей между гусями и сам превращается в гуся у доски - и это более полный доклад о гусях, чем тот, который мы слышали о выдрах...

Дочь: И он говорит с аудиторией о доминировании в то же самое время. Человек говорит о гусе, о связи, о связи между людьми... С ума сойти! И все в аудитории притворяются, что ничего не происходит.

Отец: Ну, другие этологи очень пренебрежительно относятся к Лоренцу. Вроде как к обманщику.

Дочь: А что они понимают под обманом?

Отец: М-м-м, ну это неправильное смещение логических типов. Но я бы сказал, что в подражании гусю Лоренц проявляет умение поставить себя на место другого. Я ведь встречаюсь с той же проблемой: люди называют меня обманщиком, когда я использую логику метафоры при разговоре о биологическом мире. Но мне это кажется единственным разумным способом при разговоре о биологическом мире, так как это способ, которым организуется Креатура.

Дочь: Да уж... Умение поставить себя на место другого, Метафора. Они кажутся мне похожими. Мне кажется, что называть это обманом - все равно, что участвовать в беге наперегонки с помехами вроде одной руки, привязанной за спиной, или просто бежать в мешках.

Отец: Согласен.

Дочь: Но, папа, давай вернемся к теме разговора. Я все-таки хочу знать, почему ты всегда рассказываешь о себе. А большинство рассказов обо мне, в металогах и т.д., неправда, они просто выдуманы.

Отец: Неужели что-то должно в действительности произойти, чтобы быть правдой? Нет, ~я не так выразился. Для того, чтобы сообщить правду о связи, об отношении, или для того, чтобы пояснить мысль. Большинство подлинно значительных историй не про дела, действительно произошедшие, - они справедливы в настоящем, а не в прошлом. Миф о Кевембуанге, убившем крокодила, который по поверьям...

Дочь: Слушай, давай не будем этого касаться. Я хочу знать следующее: почему ты рассказываешь так много историй, и в основном о себе?

Отец: Ну, что ж, могу сказать, что только несколько рассказов в этой книге обо мне. Что же касается причины, почему я рассказываю так много историй, насчет этого есть анекдот. Жил-был человек, и был у человека компьютер. Человек спросил у компьютера:

"Рассчитываешь ли ты, что когда-нибудь будешь мыслить, как человек?" После пощелкиваний и потрескиваний из компьютера вышел листочек, на котором было написано: "Это напоминает мне случай...".

Дочь: Итак, люди мыслят рассказами. Но, может быть, ты плутуешь со словом "рассказ"? Сначала компьютер использует фразу, которой обычно "вступают" в рассказ, и анекдот - это тоже вид рассказа, и кроме того, ты сказал, что миф о Кевембуанге не о

прошлом, а о чем-то другом. Итак, что такое рассказ на самом деле? Есть ли другие виды рассказов? А как насчет деревьев? Они тоже мыслят рассказами? Или они их рассказывают?

Отец: Ну, конечно. Слушай, передай мне, пожалуйста, вон ту раковину. Да здесь же целый набор разных, причем чудесных рассказов!

Дочь: Вот почему ты ее положил на каминную полку?

Отец: То, что ты видишь, есть продукт миллионов ступенек, никто не знает точного количества последовательных изменений в поколениях генотипа, ДНК и все такое. Вот тебе и один рассказ, так как раковина должна иметь такую форму, которая может эволюционировать на протяжении этого миллиона ступенек. И раковина сделана, как ты и я, из повторов частей и повторов повторов частей. Если ты взглянешь на человеческий позвоночник - очень, кстати, красивая вещь, - ни один позвонок не является совершенной копией другого, а каждый является видоизменением предыдущего. Эта раковина с правым завитком - и завиток тоже очень красив. Эта форма может расти и развиваться в одном направлении, не изменяя основных пропорций. Итак, раковина обладает рассказом о своем росте внутри геометрической формы и, кроме того, рассказом о своей эволюции.

Дочь: Я знаю: я однажды взглянула кошке в глаза и увидела там завитки. Поэтому я поняла, что завитки происходят от чего-то живого. И это рассказ о нашем разговоре, который все-таки превратился в металог.

Отец: И затем, смотри, несмотря на то, что у раковины есть выступы, не дающие ей кататься по дну океана, она стерта и отполирована - но это уже другая история.

Дочь: Ты упомянул и позвоночник, так что истории человеческой эволюции также присутствуют в разговоре. Но даже когда ты не упоминаешь человеческое тело, есть общие образцы, которые становятся основой для узнавания. Вот что я имела в виду, когда много лет назад сказала, что каждый человек является своей главной метафорой. Мне нравится раковина, потому что она похожа на меня, но и потому, что она от меня отличается.

Отец: Вот поэтому я и рассказываю истории, и иногда Грегори - персонаж этих рассказов, иногда - нет. Очень часто рассказ об улитке или о дереве - это рассказ обо мне или о тебе. Но самый большой фокус получается, когда эти рассказы стоят рядом.

Дочь: Параллельные притчи?

Отец: Затем есть класс рассказов, которые мы называем моделями (models), они довольно схематичны и, подобно притчам, исходящим от учителей или религий, существуют для облегчения мыслительного процесса относительно других вещей.

Дочь: Ну, а перед тем, как ты перейдешь к моделям, я хочу отметить, что рассказы об улитках и о деревьях - это также рассказы о тебе и обо мне. И я всегда прислушиваюсь к тем рассказам, которые ты не рассказываешь, и делаю все возможное, чтобы читать между строк. А сейчас ты можешь рассказать мне о моделях или даже о Кевембуанге, если хочешь. В этом нет ничего страшного - я уже слышала их раньше.

IV. МОДЕЛЬ (ГБ)

Я предложил вниманию читателей различие между Креатурой и Плеромой, а сейчас настала необходимость начать разъяснение связи между этим различием и такими понятиями, как "форма", "структура", "истина" и, с другой стороны, такими понятиями, как "событие" или "процесс".

Я предложил в "Разуме и природе", чтобы мы смотрели на происходящее в биосфере - мире мыслительного процесса - как на взаимодействие между этими двумя: структурой (structure), или формой (form), с одной стороны, и процессом (process), или потоком (flux), с другой, или, скорее, как на взаимосвязь между элементами жизни, к которым относятся эти два понятия.

Уильям Блейк в "Свадьбе рая и ада" говорит; "Разум есть граница или внешняя окружность энергии", и в этом определении мы можем заменить его "разум" нашей "структурой", а его "энергию" нашим "процессом", то есть потоком событий, сдерживаемым в определенных границах.

Блейк был современником Томаса Янга (1773-1829), который ввел понятие "энергия" в физику в качестве технического термина: "произведение (его 1/2) массы или веса тела на квадрат числа, выражающего его скорость". Но Блейк, вероятно, не знал ничего об этом определении. Для него энергия была больше страстью или духовной силой. К языковой иронии судьбы можно отнести тот факт, что старое использование и более строгое физическое определение слились вместе в таком бессмысленном понятии, как "психологическая энергия", так что физическая энергия превратилась сейчас в прокрустову модель для живости, возбуждения, мотива и чувства. Фрейд зашел даже настолько далеко, что принял сохранение энергии в качестве метафоры, объясняющей определенные аспекты человеческой энергии, и размышлял об этих вещах в грубых количественных терминах, представляя себе какой-то бюджет психологической энергии.

Модель взаимодействия между структурой и процессом лежит в основе многих аргументов данной книги, поэтому необходимо понять связь между этими понятиями и проблемами познания или описания.

Модель имеет несколько применений: во-первых, она дает нам язык, достаточно схематичный и точный, так что связи внутри моделируемого объекта можно сравнить со связями внутри модели. В западных языках, к примеру, мы начинаем с называния частей, а затем связи между этими частями выступают в роли сказуемых, приданных обычно к одной части, а не к двум или более частям, между которыми существует связь. Требуется точный и четкий разговор о связях, и модель зачастую облегчает нам это. Вот в этом и заключается первая цель модели.

Вторая цель модели появляется тогда, когда мы имеем словарь связей, так как именно тогда модель будет генерировать, порождать вопросы. Тогда можно взглянуть на моделируемый объект, имея в виду эти специфические вопросы, и, может быть, найти на них ответы.

Наконец, модель становится инструментом для сравнительного изучения различных областей явления.

Теперь, чтобы разъяснить некоторые значения этой модели-структуры, я приведу пример специфической экологической ниши, используя эти понятия. Затем я займусь исследованием формальных сходств и различий между примером и различными уровнями познания, социальными процессами формирования характера и т.д.

Я выбрал данный пример, так как он и связи, в нем содержащиеся, знакомы большинству читателей, хотя, немногие смогли бы нарисовать чертеж системы отопления своего дома. Не считая профессионалов, мы мало знаем о количественных аспектах изоляции, тепла от печей, термостатических выключателей и т.п. Но мы знаем, что в таких системах закольцованы цепи причинно-следственных связей. Итак, вы поняли, что в качестве примера я выбрал схематическое жилище, в котором есть человек со своей историей, печь с термостатом и окружающая среда, в которую система нерегулярно отдает тепло. То есть это, вероятно, простейший пример для иллюстрации совместного функционирования структуры и процесса в саморегулирующейся системе. Дом с

термостатическим управлением особенно интересен, так как включает цифровую систему "пуск-стоп" для контроля постоянно изменяющегося количества под названием температура.

Начнем тогда со знакомого предмета на стене гостиной. Этот предмет не что иное, как циферблат термостата. Благодаря циферблату обитатель жилища обладает большей степенью контроля за своей нишей, чем птица над гнездом или долгоносик над укромным теплым местечком под корой дерева, где он устраивает себе жилище.

Этот прибор на стене представляет собой маленький ящичек с обычным термометром снаружи, который виден обитателю дома и который сообщает последнему о температуре в непосредственной близости от циферблата. Термометр не влияет на отопительную систему, разве что через обитателя, в том случае, когда последний на него посмотрит.

Тот же маленький ящичек содержит еще один термометр, обычно невидимый. Этот термометр представляет язычок из двух металлических пластин, наложенных друг на друга. Пластины выполнены из разных металлов с разными тепловыми характеристиками, так что при нагревании один металл расширяется больше, чем другой. В результате при нагревании это устройство из пластин изгибается. Степень изгиба соответствует уровню температуры в данный момент. Во время изгиба и разгиба эти пластины взаимодействуют также с электровыключателем, который запускает печь при понижении температуры и выключает ее при повышении температуры.

Это устройство из двух металлов не измеряет температуру по отношению, скажем, к шкале Фаренгейта, как мы обычно думаем о термометре. А измеряет он температуру по отношению к верхнему и нижнему порогам чувствительности, определенным хозяином дома, который, поворачивая маленькую ручку, может "установить" термостат. При повороте ручки он передвигает вторую половину электрического контакта или ближе, или дальше от конца металлического языка, так что для включения выключателя потребуется большее или меньшее изменение температуры. Поворачивая ручку, хозяин тем самым изменяет рамки, в которых может варьироваться температура до включения или выключения печи, повышая или понижая оба порога.

К ручке обычно подсоединен указатель в системе Фаренгейта или Цельсия, показывающий среднюю температуру, вокруг которой и должен колебаться термостат. Эта информация приводит к заблуждению, то есть она предполагает, что термостатом управляет средняя температура. Термостат же ничего не ведает об этой средней температуре и управляется порогами максимума и минимума. Мы можем даже сказать, что температура дома не управляется, когда она находится в диапазоне между порогами. Другими словами, система соответствует тому, что инженеры называют "нацеленной на ошибку", хотя указатель, подсоединенный к упомянутой ручке, казалось бы, намекает, что система "нацелена на достижение задачи". Эта маленькая эпистемо-логическая ложь, эта фальсификация того, как, откуда мы знаем, что думаем, что знаем, характерна для культуры, в которой мы живем.

Этот маленький ящичек в гостиной интересен тем, что находится на стыке (месте встречи) между миром хозяина дома и миром машин. Обычный термометр и стрелка на установочной ручке предоставляют информацию, обращенную к хозяину дома. Оставшаяся часть системы, со своим собственным чувствительным органом и каналами связи, обращена к внутренним частям системы отопления.

Сейчас мы уже в состоянии поразмыслить об экологии и эпистемологии данной системы, что также послужит нам примером того, что вообще понимается под "системой". Представьте, что хозяин уехал, оставив механическую систему без присмотра. Настройка прибора не может измениться сама по себе, и температура будет колебаться в заданных пределах, между двумя точками, то есть в пределах "свободы". Настройка устанавливает, "утверждает" эти фиксированные точки, и данное "утверждение" я буду называть структурой.

Между этими пределами имеется промежуток, не описанный в "структуре" системы. Промежуток этот неизбежен и необходим. Его можно уменьшить, увеличив разрешающую способность термометра и приблизив друг к другу верхний и нижний пределы. Но в результате все равно промежуток остается. Мы оказываемся в точке, где прерывное функционирование цифрового механизма типа "пуск-стоп" встречается с аналогичной количественной, постоянно изменяющейся характеристикой того, что следует описать или проконтролировать. В этом месте описание будет иметь промежуток, а наш язык и указатели на наших машинах будут тщательно скрывать наличие этого промежутка. Мы не говорим, что значение переменной, которую мы хотим ограничить, находится "между 5 и б". Мы говорим:

"показатель равен 5,5 ± 0,5". Но мир процесса (потока) не 'знает средней точки.

Конечно, это не означает, что мы должны исключить использование аналогичных устройств и измерений, так как все попытки насыпать соль на хвост Природе всегда будут страдать неточностью. Подобным же образом мы не должны отказываться от счетных цифровых устройств. Кратил, ученик Гераклита, (в Греции, примерно за 500 лет до н.э.) попытался сделать это, когда его учитель Гераклит сказал: "Все течет" и "В одну и ту же реку нельзя ступить дважды". Кратил, возможно, с целью иронии, отказался от использования языка и прибег к помощи жестов. У глупца никогда не было учеников, так как он не мог объяснить на пальцах, потому он захотел свести все человеческое общение к уровню общения собак и кошек. Если бы он мог говорить обо всем этом, он мог бы открыть теорию логических типов за 2500 лет до Рассела и Уайтхеда.

В отсутствие хозяина дома то, что в доме происходит, может быть изображено так, как показано на рис. 1а и 16.

Во время отсутствия хозяина имеется только один компонент того, что я называю структурой - циферблат термостата. Он не может изменить свою настройку, поэтому

все правила и обстоятельства такого изменения несущественны.

А теперь представим, что хозяин возвращается. Температура дома неблагоприятно воздействует на его кожу, но он констатирует: "А, ладно, термостат это уладит". Через час или два он говорит: "Дома все еще слишком холодно". И тогда он подходит и меняет настройку.

Диаграмму следует сейчас расширить включением в систему еще одного похожего треугольника. Хозяин получил информацию от образчика работы первого треугольника, и эта информация коснулась какого-то порогового уровня в нем. Первый треугольник сейчас функционирует как компонент второго, так что совокупность событий в подсистеме, указанная внизу на рисунке прерывистой линией, определяет

[Отношение между этими двумя диаграммами иллюстрирует несколько интересующих нас вещей. Мы наблюдаем иерархически организованную, самокорректирующуюся систему, в которой коррекция происходит двумя способами: в одном случае регулировка выключателя печи, в другом - перенастройка циферблата. Сама отопительная система получает информацию через свой чувствительный орган в форме разницы - разницы между фактической температурой и заданным порогом - и соответственно реагирует, но переноса от одного случая самокоррекции к другому не происходит. Однако в системе, включающей хозяина дома, хозяин меняет настройку не из-за конкретного отклонения, а потому, что видит в течение определенного промежутка времени, что диапазон колебаний не соответствует его комфорту, и он меняет диапазон. Включение и выключение термостата не имеет постоянного эффекта, но система меняется при настройке. Она может быть подвергнута дополнительным изменениям на все более высоком уровне, если хозяин изменит свои привычки в отношении настройки. ]

Соотношение между этими двумя диаграммами напоминает соотношение между двумя методами достижения точности в действии приспособления, которое Хорст Миттельштедт разделил и описал как "калибровку" (calibraion) и "обратную связь" (feedback). Эти термины тесно связаны с терминами "структура" и "процесс" в том смысле, в котором я их употребляю, но Миттельштедт употребляет свои термины раздельно, не предполагая, что явление должно всегда существовать в сочетании. В моей терминологии структура не может существовать отдельно, так как всегда должна существовать маточная порода, которой данная структура внутренне присуща так же, как и поток событий, процесс, направляемый структурой. Однако, так как термины Миттельштедта можно использовать раздельно, его идеи в данном отношении проще и представляют удобный следующий шаг в формализации, что нам и требуется. Миттельштедт использовал пример с двумя методами стрельбы. Если человек стреляет из винтовки, он, используя прицел, исправляет ошибку до тех пор, пока не получит удовлетворения, и только после этого спускает курок. Это и есть метод обратной связи. Его основная характеристика - использование коррекции ошибок в каждом отдельном акте выстрела.

Если, с другой стороны, охотник использует дробовик для стрельбы по летящей птице, у него не будет времени несколько раз корректировать прицел. Ему придется положиться на "калибровку" своих глаз, мускулов и мозга. При виде поднимающейся в воздух птицы он должен воспринять всю совокупность информации, на основе которой его мозг и мускулы произведут расчеты, управляя подъемом дробовика до уровня, где он будет целиться на опережение движущейся птицы. При достижении этого положения он выстрелит. Во всем этом едином действии существует минимум коррекции ошибок. Тем не менее спортсмен постарается приобрести практику. Он может тратить часы, стреляя по тарелкам, постепенно набирая мастерство, так как он использует предыдущие результаты для внесения изменений в настройку и координацию рук, глаз и мозга. Основной характерной чертой метода калибровки является остутствие коррекции ошибок во время самого акта и использование большого количества актов для достижения лучшей настройки или калибровки внутренних механизмов реагирования.

Информация, используемая человеком с винтовкой, принадлежит логическому типу, отличному от того, который был использован человеком с дробовиком. Первый использует информацию о конкретной ошибке в уникальном событии, последний должен извлечь урок из практики. Класс представляет более высокий логический тип, чем его члены.

Читатель сразу же отметит, что этот контраст может иметь важное значение для формирования характера и воспитания. Учение дзэн, например, использует опыт, накопленный длительной практикой, (и зачастую нарушает коррекцию ошибок, пока не будет достигнуто более широкое - или глубокое - изменение в калибровке. На самом деле, связь между понятиями Миттельштедта и понятиями, использованными в этой книге, становится ясной при рассмотрении их в терминах различных типов познания. Система отопления дома направляет события и реагирует на различия, но сама не изменяется - пример нулевого познания. Подобным же образом идеализированный стрелок на диаграмме (в отличие от стрелка в жизни) всегда начинает всю процедуру заново. ]

Другим примером, использованным Миттельштедтом, было поведение богомола, который ловит пролетающих мух очень быстрым резким движением. Миттельштедт заинтересовался точностью этого движения и тем, как ему можно научиться, но выяснил, что его животные не способны использовать опыт для коррекции калибровки, которая была, скорее всего, задана генетикой - "жестко запрограммирована". [Но когда хозяин находится дома, его система может . быть изменена в результате опыта последовательных циклов. Подобно этому и калибровка охотника с дробовиком изменяется серией последовательных опытов. Охотник учится на практике.]

Что происходит, когда учитель музыки ругает ученика за "недостаточность практики"? Вопрос несколько осложнен, и только сейчас, когда я пишу эти строчки, я начинаю понимать процесс, доставивший мне в детстве столько мучений. (Воспитатели знают, что когда мы говорим о человеке "непослушный", мы зачастую имеем в виду, что он или она использует или пытается использовать самокоррекцию в индивидуальном акте, когда успех зависит от калибровки, приобретенной длительной практикой. Вы не можете научиться стрелять из дробовика, обращаясь с ним, как с винтовкой.) Во время игры я очень старался играть правильно. Другими словами, я пытался использовать коррекцию ошибок в разовом акте исполнения каждой ноты. Результат был далек от музыки.

Контраст между использованием винтовки и дробовика возникает из того факта, что стрелок из винтовки может откорректировать прицел в середине незавершенного действия. Он корректирует несовершенную ошибку. Человек с дробовиком судит о качестве стрельбы после завершения действия. В момент стрельбы охотник с дробовиком обладает меньшей гибкостью, чем охотник с винтовкой, так как полагается на сформированные привычки. Птица падает или улетает, а охотник добавляет еще один дополнительный продукт опыта в банк памяти, от которого зависит калибровка.

[Оба ряда диаграмм, две отопительные системы дома и по различным способам стрельбы, демонстрируют различия в логических типах. В обоих случаях, где мы поднимаемся на второй логический уровень (рис. 2 и 4), происходящее событие является не только изменением, применимым к частному случаю (как в рис. 1 и 3), но долговременным изменением в системе, которое повлияет на будущие события, то есть изменением в структуре.] Именно на такие изменения мы ссылаемся, употребляя термин "обучение", но для создания логически последовательной теории я включаю в эту рубрику все события, в которых организм или система получают информацию, и вот почему нам нужен термин "нулевое познание", или нулевое обучение. На самом деле, стрелок из винтовки в отличие от богомола обучается, практикуясь. Но этого не видно из "чистого случая", показанного на диаграмме. В то же самое время я включаю в этот термин все, от простейших случаев - до получения сложной информации, которая может определить характер, религию, компетентность или эпистемологию. Я также включаю внутреннее обучение, то есть изменения в процессах обучения, вызванные изменениями при взаимодействии различных частей мозга. Следующим шагом после такого всеобъемлющего определения будет разработка определенной классификации обучения и ее объяснение, то есть то, что я называю теорией обучения. [Разработка такой теории включает группирование явлений, часто отличающихся друг от друга, таких, как адаптация, пагубные привычки, формирование привычек, а затем определение различных видов обучения терминами логических типов. Выше уровня нулевого обучения обучение состоит из изменений системных характеристик в результате опыта. В организмах такое изменение обычно происходит в поиске постоянства цели, - цели, заранее определенной. ]

Определение обучения поднимает вопросы, относящиеся к случаям "обучения" или "гистерезиса", которые можно встретить среди чисто физических явлений. Одним из наиболее известных среди них является случай с фигурами Хладни. Тонкая металлическая пластинка с опорой в одной точке посыпается мелким порошком, а затем по ней ударяют палочкой (по краю); возникающая в результате удара вибрация будет неравномерно распределяться по пластине, так что порошок покинет места с наибольшей амплитудой и соберется на участках, где амплитуда будет наименьшей. Возникающие рисунки получили свое название по имени итальянского физика Хладни, изучавшего их в XIX веке. Такая пластинка может дать множество подобных рисунков в зависимости от места удара. Некоторые из них получить легче, некоторые - труднее, и говорят, что пластинка "запоминает" рисунок, произведенный вчера, и с большей легкостью воспроизводит его сегодня.

Так же, конечно, и хозяин ценного инструмента Страдивариуса не разрешит новичку играть на нем из боязни, что новичок произведет такие страшные звуки, которые инструмент может повторить в концертном зале.

Вопрос гистерезиса узоров резонанса представил большой интерес в свете последних предположений Карла Прибрама о том, что память образуется чем-то подобным голограммам в мозгу. "Мозговая голограмма" является, если я правильно понимаю, сложным четырехмерным узором резонанса в трехмерной нервной системе. Легким выходом из затруднения было бы предложение о том, что явления не следует классифицировать как "обучение" или что они не включают ! получение "информации". Но я придерживаюсь такого мнения, что мозг действительно зависит от приобретенного узора резонанса, и мы не можем просто отмахнуться от такого приобретения как от "лжеобучения". Нам следует скорее подготовиться к изменению нашего определения "обучения" или "информации", чтобы приспособиться к этим явлениям. [Явления, которые мы описываем, всегда должны обладать таким аспектом, который можно описать физически, и нам может понадобиться взглянуть на физические изменения, входящие в обучение внутри организмов, так же, как и на неограниченное обучение или обучение системами, содержащими сложные сочетания органических и неорганических компонентов - подобно владельцу дома с его системой отопления. ]

Прежде чем закончить рассмотрение ряда примеров, затронутых в этой главе, следует рассмотреть другое сходство между диаграммами, а это уже случай с триадами. Исследование "обучения" в психологических лабораториях часто также формируется вокруг триады событий, называемых "стимул, реакция, подкрепление", что позволяет одному компоненту толковать связь, отношение между двумя другими. В данном контексте было бы только естественным задать вопрос о том, связана ли эта триада с показанными на диаграммах треугольниками. И кроме того, спросить, являются ли в некотором смысле "реальными" триада экспериментов по обучению и треугольники в нарисованных мною диаграммах или они просто артефакты лаборатории или даже паранойи теоретика. Встречаются ли такие триады во всех примерах обучения, узнаваема ли такая триада в случае с фигурами Хладни, в голограммах и т.д.?

Образец триады, включенный в обучение, прочно держится благодаря природе "подкрепления". Это название любого сигнала, определяющего ценность ("хороший" или "плохой", "правильный" или "неверный", "успех" или "неудача", "удовольствие" или "боль") системы связей между любыми двумя или более компонентами в последовательном ряду взаимодействий. Подкрепляется не "кусочек" поведения, подкрепление является толкованием связи между двумя или более событиями в последовательности. Некоторые люди приписывают своему миру посылку, что "правильный" и "неправильный" являются определениями предметов, а не связей между ними. Эти люди готовы определить "подкрепление" в терминах, отличающихся от приведенных выше. Кодексы законов поступают так в уверенности, что легче определить действия, чем связи между ними. Я считаю такие "срезы" пути неверными и/или опасными.

Теперь позвольте разделить две категории обучения, в каждую из которых входит много членов, но каждая при этом обладает таким свойством, что разница между ними является разницей логических типов, то есть то, что изучается в одной категории, содержится в обучении более высокой категории. Рассмотрим для примера отношения крысы с экспериментатором: крыса учится получать пищу путем нажатия на клавишу, когда она слышит определенный звук. Или возьмем ребенка, которого взрослый учит играть на фортепьяно. В каждом из этих примеров существует два вида обучения. Есть определенный урок, который надо выучить: для крысы - "нажми на клавишу и получишь пищу" и для ребенка - "нажми на эти клавиши в соответствующем порядке и получишь поощрение".

И в каждом есть обучение высшего логического типа. Для крысы: "В мире очень много таких ситуаций, в которых мое правильное действие принесет пищу" или более обобщенно: "В мире очень много ситуаций для целенаправленного действия". Для ребенка последовательность более сложная. Да, ощущения крысы подходят и для ребенка: "Существуют такие ситуации, при манипуляции которыми я могу получить поощрение". Но, кроме того, имеется и очень интересный вопрос связи между отдельным действием, ведущим к успеху или неудаче вовне, и отдельным действием, которое поддается коррекции своими силами. Следует ли мне откорректировать то, как я играю каждую ноту? Или мне следует откорректировать какую-то переменную в последовательности нот?

При обсуждении контраста между стрельбой из винтовки и стрельбой из дробовика было ясно, что оружие различалось по степени возможности, предоставляемой для самокоррекции.

Винтовка позволяет стрелку увидеть свою ошибку при прицеливании во время одного акта. Дробовик же позволяет обучаемому судить о результате только после выстрела, но для того, чтобы научиться, ему необходимо практиковаться.

Но это также вопрос обучения - или мог бы стать таковым. В детстве, в возрасте от девяти до восемнадцать лет, я провел ужасные часы, стараясь научиться играть на скрипке, и, что касается музыки, я научился совершенно не тому, что нужно. Постоянно стараясь исправить отдельную ноту, я не смог научиться, узнать то, что музыка находится в другом, большем ряду последовательностей.

Я пишу сейчас эти строки, находясь в лесах Британской Колумбии, а мой маленький магнитофон играет "Вариации" Баха. Точность воспроизведения далека от совершенства, а клавесин звучит еще мягче, чем обычно. Но меня занимает композиция. Она начинается с утверждения, которое Бах назвал "ария". Затем идут отдельные вариации, всего их тридцать, пока, наконец, последовательность не возвращается к повторению исходной арии. Написал ли Бах эти тридцать вариаций и затем расставил их по порядку? Или каждая вариация каким-то образом определяет последующую?

Как бы там ни было, эта дилемма - рассматривать ли обучение как изменение в калибровке или как проблему самокоррекции от одного момента к другому, - кажется, присуща всем видам искусства. Входит ли в основные достоинства искусства представление данной проблемы? Заставить исполнителя и слушателя, живописца и зрителя и т.д. сдаться перед необходимостью, отмечающей границу между осознанной самокоррекцией и непроизвольным подчинением внутренней калибровке? [Также возможно, что подобное смещение логических типов напомнит нам некоторые виды опыта, который мы называем "религиозным".] Когда я учился играть на скрипке, для меня эти вопросы представляли область запретного - место, куда я боялся ступить. Существуют ли тогда такие места, которые населены ангелами, но куда боятся ступить глупцы?

V. НИ СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОЕ, НИ МЕХАНИЧЕСКОЕ (ГБ)

Прежде чем предпринять попытку понять, что же все-таки такое - обладание чем-то священным, следует, по крайней мере, обозначить некоторые барьеры. Каждый участник в такой дискуссии должен четко оговорить свою позицию по большому количеству тем, относящихся к основным посылкам данной цивилизации, а также к религии и священному.

[Кажется, что центром эпистемологической запутанности, в которой мы все сегодня живем, является начало нового решения проблемы "тело-разум". Первый шаг к решению содержится в обсуждении различий, проведенных Юнгом между Плеромой и Креатурой, а именно, что разум является организационной характеристикой, а не отдельной "субстанцией". Материальные предметы, входящие в отопительную систему жилища - включая и хозяина дома - распределены таким образом, чтобы оказать поддержку определенным мыслительным процессам, таким, как реагирование на разность в температуре и самокоррекция. Такой способ видения, по которому мы рассматриваем умственное в качестве организационного, доступного для исследования, но не сводим его к материальному, предусматривает развитие монистического и унифицированного видения мира. Одной из ключевых идей, развитых на конференции по теме "Сознательная цель и человеческая адаптация" около пятнадцати лет назад, было то, что каждая религия и многие другие системы мышления могут рассматриваться как предлагающие решение, полное или частичное, проблемы "тело-разум".] Из нескольких способов мышления о системе "тело-разум" большинство являются, по моему мнению, неприемлемыми решениями данной проблемы, они-то и составляют основу для возникновения целого ряда предрассудков, которые можно разделить на два класса.

Есть такие формы предрассудков, которые помешают объяснение жизни и опыта вне пределов тела. Какой-то отдельный сверхъестественный орган - разум или дух - должен вроде бы влиять и частично управлять телом и его действиями. В этих системах верований остается неясным, как разум или дух, будучи нематериальными, могут влиять на материю в целом. Говорят о "власти разума над материей", но эта связь может произойти только, если разум получит материальные характеристики или материя получит мыслительные свойства типа "послушания". В любом случае предрассудок ничего не объясняет. Разница между разумом и материей сведена к нулю.

Есть и другие предрассудки, полностью отрицающие разум. Как утверждают механицисты, нет ничего такого, что нельзя было бы объяснить линейными последовательностями причины и следствия. Нет ни информации, ни юмора, ни логических типов, ни абстракций, ни красоты, ни уродства, ни печали, ни радости. И так далее. Этот предрассудок состоит в том, что человек является машиной. Даже безвредные лекарства, прописываемые для успокоения, не подействуют на такое создание.

Но жизнь машины, даже самого хитроумного компьютера, трудна для понимания - и поэтому наши материалисты всегда находятся в поисках выхода. Им нужны чудеса, а мое определение таких воображаемых явлений простое: чудеса - суть мечтания, посредством которых материалисты пытаются сбежать от своего материализма.

Эти два вида предрассудков, эти соперничающие эпистемологии, сверхъестественная и механическая, подпитывают друг друга. В наше время посылка о внешнем разуме ведет к шарлатанству, содействуя, в свою очередь, обращению к материализму, который затем становится невыносимо узким. Мы говорим себе, что выбираем свою философию по научным и логическим критериям, но на самом деле наше предпочтение определяется необходимостью смены одного неудобного состояния на другое.

Проблема, однако, не является полностью симметричной.

Я решил жить в Эзалене с его астрологическими поисками истины, травяными лекарствами, диетой, йогой и т.д. Мои друзья любят меня, я люблю их, и я все больше и больше прихожу к выводу, что не могу жить где-либо еще. Меня приводят в ужас мои коллеги по науке, и, хотя я не верю практически ни во что, что составляет основу антикультуры, мне представляется очень удобным жить с этим неверием - больше, чем с антигуманным ужасом, который вызывают во мне западные привычки и их образ жизни. Они пользуются слишком большим успехом, а их верования слишком бессердечны.

Верования антикультуры могут называться суевериями и отнесены к иррациональным, но причина этого вполне состоятельна. Она была направлена на защиту человека от постепенного исчезновения как вида. Старые верования прекратили служить источником объяснения или уверенности. Честность правительственных лидеров, руководителей в областях промышленности и образования, живущих старыми верованиями, перестала внушать доверие.

Это смутно ощущаемое исчезновение вида является основным в эпистемологическом кошмаре XX века. Следовало бы найти более стабильную теоретическую позицию. Она нужна нам для ограничения крайностей как со стороны материалистов, так и тех, кто ввязался во флирт со сверхъестественным. И, кроме того, нам нужна пересмотренная философия или эпистемология для уменьшения нетерпимости, разделяющей эти два лагеря. "Чума на оба ваших дома!" - восклицает, умирая, Меркуцио.

Я утверждаю, что сегодня мы знаем достаточно, чтобы ожидать, что эта улучшенная позиция будет унитарной и что концептуальное разделение между "разумом" и "материей" будет рассматриваться как побочный продукт недостаточного холизма ("философия целостности"). Когда мы слишком пристально смотрим на часть, мы теряем возможность увидеть необходимые черты целого, и тогда у нас возникает соблазн приписать явление, возникающее благодаря целостности, какому-то сверхъестественному явлению.

Люди, слишком часто читающие мои труды, черпают в них поддержку для мыслей о сверхъестественном, которые были у них, конечно, и до того. Я никогда сознательно не оказывал такой поддержки, а это ложное впечатление оказывается барьером между ими и мной. Я не знаю, что делать, кроме того, что еще раз разъяснить мои идеи в отношении сверхъестественного, с одной стороны, и механического, с другой. Ну что ж, я презираю и испытываю страх перед обеими крайностями, считаю их эпистемологически наивными и неверными, а также политически опасными. Они также опасны для того, что мы называем умственным здоровьем.

Мои друзья подталкивают меня к тому, чтобы я выслушал еще больше рассказов о сверхъестественном, подверг себя различным "опытам" и встретился с большим количеством людей, практикующих невероятное. Они называют меня ограниченным в этой области. Так оно и есть. В конце концов, я по профессии и врожденной склонности - скептик, даже в отношении данных, получаемых от органов чувств. Я действительно верю, что есть какая-то связь между моим "опытом" и тем, что происходит "там", и эта связь воздействует на мои органы чувств. Но эту связь я рассматриваю как очень таинственную и требующую большого количества исследований. Как и другие люди, я обычно испытываю многое из того, что не происходит вовне, "там". Когда я присматриваюсь к тому, что, как я считаю, является деревом, я получаю образ чего-то зеленого. Но этот образ не находится "там". Поверить в это - будет опять-таки видом предрассудков, суеверия, так как образ - это мое творчество, оформленное и окрашенное многими обстоятельствами, включая и заранее составленное мнение.

Что касается сверхъестественного, я считаю, что данные во многих случаях отличаются от того, как они поданы, и не поддерживают, не говоря уже о доказательстве, того, на что они нацелены. Я также считаю, что в эти утверждения настолько трудно поверить, что требуется очень сильное доказательство.

Беда в том, что вера в чудо всегда оставляет верующего открытым для любой веры. Воспринимая и принимая два противоречащих вида объяснений, он жертвует всеми критериями невероятного. Если какое-то предположение одновременно правильно и неверно, тогда все предположения должны быть одновременно правильными и неверными. Все вопросы веры или сомнения теряют тогда смысл. В этом контексте концепция ереси приобретает свое значение. Однако, если ересь определить как внутренне противоречивое мнение о какой-то главной посылке жизни и религии, тогда вера в сверхъестественное будет, в конце концов, "ересью".

Пример, возможно, внесет большую ясность. Недавно я присутствовал на сеансе, где профессиональный медиум нарисовал около двадцати картин за два часа. Эти картины он подписал именами различных покойных знаменитых художников - Пикассо, Моне, Тулуз-Лотрек, Матисс, Рембрандт и т.д. И, в самом деле, каждая картина была выдержана в стиле художника, чье имя было на ней "подписано". Медиум утверждал, что дух покойного художника управлял им во время написания картин и что без такого воздействия он бы и не знал, как подступиться к холсту.

Несколько дней спустя маленькая девочка лет четырех испортила одну из этих картин, на которой стояла "подпись" Моне. Члены общины были в шоке. Но я предположил, что такая последовательность событий доказывала реальность приведений. Очевидно, Моне, находясь где-то в краю мертвых, узнал об этом чудовищном перевоплощении и, разъяренный, вернулся на землю, воплотился в маленькую девочку и направил ее руку, чтобы она испортила картину. Я указал, что штрихи, сделанные девочкой на картине, и есть подлинный Моне и принесут на аукционе несколько тысяч долларов. Или всю картину можно назвать подлинным Моне? Любая гипотеза по правдоподобию (или неправдоподобию) равна другой. Введение сверхъестественного в схему объяснения разрушает всю веру и все неверие, оставляя только состояние ума, которое мы определяем, покрутив пальцем у виска. Но это состояние некоторые находят приятным.

Большое количество разнообразных предрассудков о сверхъестественном зависит от довольно небольшого числа неверных представлений. Так, я считаю, что получение информации организмами или машинами всегда происходит материальным путем и через вполне определенные органы.

Это исключает такие варианты экстрасенсорного восприятия, как телепатию, восприятие на расстоянии, второе зрение и т.д. Это также исключает предрассудок, называемый "наследование приобретенных черт". Но" конечно, не исключается возможность у людей, животных или машин иметь такие органы чувств, о которых мы просто еще не знаем. Однако при обсуждении с друзьями проблемы сверхъестественного я вижу, что любое простое объяснение того, в чем они убеждены, их не устраивает.

Другие виды предрассудков построены на противоречиях, подобных понятию коммуникации без каналов связи, таким, как вера в вещи или людей без материального облика, но тем не менее взаимодействующих с материальным миром. Так, есть люди, описывающие "опыт вне тела", когда нематериальное что-то (что-то, что не является чем-то) оставляет тело в буквальном смысле, чтобы получить ощущение и опыт во время такого путешествия (хотя и не имеет при этом органов чувств), и возвращается назад в тело, снабжая хозяина тела информацией о путешествии. Я рассматриваю все такие рассказы как галлюцинации или чистой воды вымысел. Подобным же образом вера в антропоморфные сверхъестественные существа утверждает существование и способность влиять на события лиц, не имеющих ни местоположения, ни материального существования. Итак, я не верю ни в духов, ни в богов, ни в дьяволов, фей, гномов, нимф, духов леса, привидения, домовых или в Деда Мороза. (Но вера в то, что Деда Мороза нет, возможно, является началом религии.)

Некоторые понятия в области сверхъестественного, казалось бы, базируются на материалистической науке, но на самом деле это не так: у них нет тех качеств и свойств, относящихся к материальному миру. Из всех примеров с физическими величинами, наделенными мыслительной магией, "энергия" - самое вредное. Это когда-то четко определенное понятие из количественной физики с действительными размерами превратилось в беседах и мышлении моих друзей-антиматериалистов в пояснительный принцип.

Мою позицию и причину, по которой так много людей предпочитают мыслить по-другому, можно объяснить исследованием отношений между религией и волшебством. Я считаю, что все заклинания, заговоры, медитации, магические формулы, чары и т.д. действительно срабатывают - но действуя при этом на медиума (как и "психическая энергия"). А на любых других людей это не действует.

Но, когда человек (посторонний) хотя бы частично знает о происходящем и о направленности происходящего на себя, я уверен, что все эти магические процедуры могут быть очень эффективными: они могут убить или вылечить, принести вред или пользу.

Я не верю, что подобные магические процедуры имеют соответствующий эффект на неодушевленные предметы.

В общем, волшебные процедуры имеют кажущееся формальное сходство и с наукой, и с религией. Волшебство может быть выродившейся формой ("прикладной") любой из этих двух. Присмотритесь к таким ритуалам, как танец дождя, или к тотемным ритуалам, относящимся к связям человека с животными. В этих видах ритуалов человек вызывает духов, или подражает, или стремится управлять погодой или экологией диких животных. Но я считаю, что это чисто религиозные церемонии на примитивной стадии. Это ритуальные утверждения единства, включающие всех участников в единое целое с метеорологическим циклом или с экологией тотемных животных. Это - религия. Но путь, ведущий от религии к волшебству, всегда таит в себе соблазн. От утверждения единства с туманно виднеющимся целым шаман обращается к более привлекательной позиции. Он рассматривает свой ритуал как часть целенаправленного волшебства, вызывающего дождь, или увеличивающего плодородие тотемного животного, или достигающего какой-либо другой цели. Критерий, отличающий волшебство от религии, и есть цель, зачастую направленная вовне.

Цель, направленная вовнутрь, желание изменить себя - это совершенно другое дело, но есть и промежуточные случаи. Если охотник исполняет ритуальную имитацию животного, чтобы заставить последнее попасться в сети, это, конечно, волшебство, но если целью имитации животного является улучшение своего умения поставить себя на место другого и улучшение понимания животного, его действия могут быть отнесены к религиозным. Мой взгляд на волшебство противоположен ортодоксальному направлению в антропологии, сохраняющемуся со дней сэра Джеймса Фрэзера. Вера в то, что религия есть эволюционное развитие волшебства, - ортодоксальна. Волшебство рассматривается как более примитивное явление. Я же, напротив, рассматриваю волшебство как продукт упадка религии; религия в целом, по моему мнению, это более раннее явление. Я не симпатизирую этому ухудшению, будь это в общественной жизни или воспитании и обучении детей.

Сегодня становится модным собирать повествования о предыдущих воплощениях, о путешествиях в какую-то землю мертвых, о существовании в подобном месте и т.д. Конечно, остается справедливым, что многое последствия моих действий останутся и после "моей" смерти. Мои книги будут продолжать читать, но не в это верят мои друзья. Как я вижу эту проблему, после смерти организация живого существа сводится к очень простым формам.

Другая форма предрассудков, разъясняемая астрологией и теорией синхронности Юнга, основывается на факте, что человеческое мнение очень сильно настроено против вероятности совпадений. Людей обычно удивляют случайности и совпадения, которые невероятными назвать нельзя. Некоторые совпадения отвечают сокровенным желаниям тех, кто хочет найти в них основу для сверхъестественного.

Если происходящее совпадает с нашими желаниями, нашими страхами - тогда мы уверены, что это не простое совпадение. Или "удача" была на нашей стороне, или нет. Или, возможно, наши опасения послужили причиной происшедшего. Люди с трудом проводят различие между изменениями в себе и изменениями в окружающем мире.

Интересно, что один предрассудок может вести к другому. К примеру, Артур Кестлер, начавший с марксизма, отверг эту метафизическую веру и перешел к вере в теорию синхронности. Спуск в ад легок. Затем Кестлер перешел к утверждению наследуемости приобретенных признаков. Верить в это - означает верить в передачу информации без рецептора.

Интересно отметить, что вера в различные предрассудки быстро переходит в желание прибегнуть к трюкам для укрепления этой веры. [И на самом деле, этнография шаманизма полна примеров, в которых шаман, искренне веря в свою волшебную силу, все-таки полагается на ловкость рук, чтобы помочь сверхъестественному. ]

Отказ от традиционных способов мышления и управления очень отличается от критики антикультуры. Я могу составить список того, с чем я не согласен в антикультуре. Но мои возражения против традиционной системы выглядят по-другому: я не могу составить список того, с чем я не согласен, так как мои возражения направлены против способа, которым такие разумные компоненты культуры, как деньги, математика, эксперименты, связаны вместе.

Я считаю, что более значительными, чем все виды предрассудков, связанных со сверхъестественным, являются два основных верования, тесно друг с другом связанные, причем оба они являются не только устаревшими, но и опасными. Интересно, что их разделяют как современные специалисты в области сверхъестественного, так и механицисты. Суеверия и предрассудки, модные теперь даже среди бихевиористов и физиков, возникают из сочетания этих двух вер. Странно, что оба верования связаны с гигантом философской мысли - Рене Декартом.

Первым верованием является идея, лежащая в основе большого диапазона современных предрассудков, а именно, что в нашем мире существуют два различных пояснительных принципа: "разум" и "материя". Как и всегда происходит в случае с дихотомией, этот знаменитый картезианский дуализм породил целую серию, не менее чудовищную, чем сам:

разум/тело, интеллект/аффект, желание/соблазн и т.д. В XVII веке трудно было придумать какое-либо не сверхъестественное объяснение мыслительных процессов и в то же время было уже очевидно, что физическое объяснение астрономии должно было пользоваться огромным успехом. И поэтому было совершенно естественным уступить дорогу вечной как мир вере в сверхъестественное, чтобы избавиться от проблемы "разума".

Завершив это, учение могло продолжать свои "объективные" исследования, не обращая внимания или совершенно отрицая тот факт, что наши органы чувств, весь наш набор подходов к изучению "материи" очень далеки от "объективности".

Другой вклад Декарта, также носящий его имя, преподаваемый каждому ребенку, - это так называемые картезианские координаты, представляющие две или более взаимодействующие переменные или путь переменной во времени. Вся аналитическая геометрия возникла из этой идеи.

Я не хочу заниматься придирками, но убежден, что совершенно не случайно один и тот же человек, который изобрел координаты, одно из самых материалистических научных творений, также отдал дань дуалистическому предрассудку утверждением раскола между разумом и материей.

Обе идеи тесно связаны. И отношение между ними особенно ясно видно, когда мы думаем о дуализме разум/материя как об изобретении для удаления одной половины от другой, которую объяснить намного легче. Будучи отделенными, мыслительные явления можно было игнорировать. В результате та половина, которая осталась, могла быть объяснена исключительно материалистически, другая же полностью отнесена к области сверхъестественного. Рваные края остались у обеих частей, и материалистическая наука скрыла эту рану, разработав собственную сеть предрассудков. Материалистическим суеверием является вера (не всегда излагаемая) в то, что количество (чисто материальное понятие) может определить форму. С другой стороны, противники материализма возводят в принцип власть разума над материей. Оба утверждения являются чушью. Первое из них является основной посылкой современной экономики и, следовательно, одним из факторов, определяющих международный хаос и экологические бедствия.

С другой стороны, популярное клише "власть разума над материей" содержит три связанных понятия: "власть", "разум" и "материя". Первое из этих понятий взято из мира инженеров и физиков. Оно принадлежит к тому же миру, что и понятия энергии и материи. Поэтому вполне логично будет говорить, скажем, о власти магнита над куском железа. Все три - магнит, железо и власть - принадлежат одному уровню общения. Все три могут встретиться в одном и том же утверждении. Но разум со времен раздела мира Декартом на две части не принадлежит этой сфере. Поэтому, чтобы придать физическую власть разуму, мы должны дать ему материалистическое существование. И, наоборот, мы могли бы придать свойства разума материи и говорить о "подчинении материи разуму". Так или иначе, но эти два понятия надо заставить встретиться в одном концептуальном мире. Фраза "власть разума над материей" не служит мостиком между разумом и материей. Она только взывает к чуду, чтобы свести их вместе. И, конечно, как только мы допустим основное противоречие в систему объяснений, все становится возможным. Если х одновременно равен и не равен у, тогда все х одновременно равны и не равны всем у и друг другу. И все критерии невероятного утеряны.

В любом случае сочетание двух идей, возникших у Декарта, превратилось в выдвижение на первый план количества в научном объяснении, которое отвлекало мысль людей от проблем контраста, формы и способа происходящего, а также целого, отличного от своих частей. Мир картезианских координат основывается на постоянно изменяющихся количественных характеристиках, и в то время, как такие концепции занимают свое место в описании мыслительного процесса, упор на количественные характеристики отвлекает человеческую мысль от понимание, что контраст, соотношение и форма являются основой мыслительной деятельности. Пифагор и Платон знали, что схема действия является основой для разума и способности формировать идеи. Но эта мудрость была утеряна в тумане якобы не подлежащей описанию тайны под названием "разум". Этого хватило, чтобы положить конец систематическому исследованию. К середине XIX века любая* ссылка на разум в биологических кругах рассматривалась как обскурантизм или ересь. Именно последователи учения Ламарка (Батлер и сам Ламарк) пронесли традицию объяснения через разум сквозь весь период количественного материализма. Я не принимаю их основного тезиса о наследственности, но им следует отдать должное за то, что они сохраняли и поддерживали важную философскую традицию.

Уже к XIX веку философы в области биологии (так же, как и инженеры, и торговцы) ушли с головой в глупость количественной науки. Затем в 1859 году, с публикацией работы Дарвина "О происхождении видов", они получили теорию биологической эволюции, которая точно соответствовала философии индустриальной революции. Она заняла место поверх картезианского разделения между разумом и материей, хорошо вписываясь в светскую философию мышления, развивавшуюся со времен Реформации. Исследования умственных процессов были тогда напрочь искажены в биологических кругах, на них было наложено табу.

Кроме координат и дуализма "разум/материя" Декарт получил еще большую известность, благодаря своему знаменитому высказыванию: "Мыслю, следовательно, существую". Мы можем сегодня только гадать, приведет ли дихотомия между разумом и материей к атрофии мышления о мысли.

Я рассматриваю традиционные взгляды на разум, материю, мышление, материализм, естественное и сверхъестественное как полностью неприемлемые. Я отвергаю современный материализм с такой же силой убеждения, как и кокетство со сверхъестественным. Однако дилемма между материализмом и сверхъестественным становится менее убедительной, как только вы поймете, что ни одна из этих двух моделей не является эпистемологически действительной.

Прежде, чем вы перепрыгните со сковородки материализма в огонь сверхъестественного, неплохо было бы рассмотреть "вещество", из которого изготовлена "материальная наука". Это вещество, конечно, не материально, и нет особых причин называть его сверхъестественным. За отсутствием более подходящего термина разрешите мне называть его "умственным".

Позвольте мне заявить категорически (а что такое категория?), что не существует такой вещи, как, например, хлор. Хлор - это название класса, но не существует такой вещи, как класс. Конечно, в определенном смысле справедливо, что, соединяя хлор с натрием, мы получим определенную реакцию, и в результате образуется обычная соль. Но мы не рассматриваем справедливость утверждения. Мы касаемся вопроса, является ли утверждение химией - является ли утверждение материальным. Существуют ли в природе такие вещи, как классы! Я говорю - нет, пока мы не соприкоснемся с миром живых существ. Но в лице живых существ в Креатуре Юнга и гностиков действительно есть классы. Поскольку живые существа включают в себя коммуникативную связь, поскольку они являются "организованными", они должны содержать что-то в виде сигнала, то есть события, путешествующие от одного живого объекта к другому или внутри живого объекта. А в мире коммуникативной связи обязательно должны быть категории, классы и другие подобные устройства. Но эти устройства не соответствуют физическим причинам, которыми материалисты объясняют события. В добиологической Вселенной нет ни сигналов, ни классов.

Материализм - это набор описательных предложений, относящихся ко всему миру, в котором нет описательных предложений. Его словарь и синтаксис, его эпистемология подходят только для описания такого мира. Мы не можем даже использовать его язык для списания нашей деятельности в описании.

Следует задать вопрос, что же тоща такое "описательное предложение"? Чтобы ответить на него, было бы резонным вернуться в научную лабораторию и посмотреть на то, что делает ученый с целью разработки описательных предложений. Его деятельность не слишком сложна: он разрабатывает или покупает инструмент, который и будет стыком между разумом и предположительно материальным миром. Этот инструмент является аналогом органа чувств, его продолжением. Поэтому мы можем ожидать, что природа мыслительного процесса, природа восприятия будет заложена в используемом инструменте. Так происходит и с микроскопом. Менее очевидно это в случае с весами. Если мы спросим ученого, он ответит нам, что весы - это устройство для измерения веса. Но здесь, я полагаю, и кроется его первая ошибка. Обыкновенные весы с опорной призмой посередине коромысла и чашками на каждом конце - это не устройство для определения веса. Это устройство для сравнения весов - а это совершенно другое дело. Весы с коромыслом станут устройством для измерения веса только тогда, когда один из сравниваемых предметов имеет уже известный (или определенный) вес. Другими словами, не весы, а дополнение к весам позволяет ученому говорить об измерении веса.

Когда ученый делает такое дополнение, он очень далеко уходит от природы весов. Он изменяет основную эпистемологию своего инструмента. Весы сами по себе не являются устройством для измерения веса, это устройство для сравнения сил, приложенных весом через систему рычагов. Коромысло - это рычаг, и если грузы в чашках равны, то становится возможным утверждать, что между грузами в чашках нет разницы. Более точным переводом того, что говорят весы, будет: "Отношение между грузами в чашках есть единица". Я хочу сказать, что весы - это, в основном, устройство для измерения отношений, что только вторичной их задачей является определение разницы, а это очень различные понятия. Вся наша эпистемология приобретет другую форму, если мы будем искать разницу в весовых отношениях.

На языке прикладной математики разность между двумя грузами измеряется в весовых категориях (унциях или граммах). Это ближе к материализму, чем отношение между двумя грузами, измеряющееся без применения весовых категорий.

В этом смысле обычные химические весы в лаборатории, функционирующие между человеком и неизвестным количеством "материала", содержат внутри себя парадокс границы между умственным и физическим. С одной стороны, это орган чувств, реагирующий на нематериальные понятия отношения и контраста, с другой стороны, они используются ученым, чтобы тот мог понять что-то, близкое материальному, а именно: количество с реальными размерами. В итоге весы относятся к правде так, как ученый относится к истине психологического процесса. Это устройство для создания науки, игнорирующей подлинную природу органов чувств любого организма, включая и ученого.

Одной из целей этой книги является разрушение наиболее смехотворных и опасных заблуждений в эпистемологии, которые сегодня часто встречаются. Я считаю, что когда мы расчистим площадку от чуши, мы сможем взглянуть на многое, сегодня такое же неясное и запутанное, как "разум", и поэтому остающееся за пределами науки.

Серьезному рассмотрению в этом случае сможет быть подвергнута и эстетика. Прекрасное и уродливое, буквальное и метафорическое, разумное и безумное, юмористическое и серьезное... все это (и даже любовь и ненависть) является предметами, которые сегодня наука избегает. Но через несколько лет, когда разрыв между проблемами разума и проблемами материи прекратит быть главным определителем того, о чем невозможно думать, они станут доступными для формального осмысления. В настоящее время большинство этих вещей просто недоступны, и ученые, вполне понятно, отступают перед ними даже в антропологии и психиатрии. Мои коллеги и я все еще не можем подступиться к таким деликатным вопросам. Мы перегружены такими заблуждениями, о которых я уже упомянул, и, подобно ангелам, боимся ступить в такие области, но такое положение сохраняться вечно не будет.

По мере написания этой книги я ощущаю себя между Сциллой традиционного материализма с его количественным мышлением, прикладной наукой и "управляемыми" экспериментами, с одной стороны, и Харибдой романтического супернатурализма, с другой.

В мою задачу входит исследование того, существует ли подходящее разумное место для религии где-то между этими двумя кошмарами глупости. Возможно ли найти в знании и искусстве основу для поддержки утверждения священного, если для религии перестанут быть необходимы тупость и лицемерие?

Предложит ли такая религия новый вид единства? И сможет ли она породить новую и столь необходимую смиренность?

VI. МЕТАЛОГ: ЗАЧЕМ НУЖНЫ БЕЗВРЕДНЫЕ ЛЕКАРСТВА ДЛЯ УСПОКОЕНИЯ БОЛЬНОГО? (МКБ)

Дочь: Почему вдруг успокаивающее? Почему, когда ты жалуешься на механистические взгляды человеческих существ, ты говоришь об успокаивающем, чтобы подчеркнуть их несовершенство? Успокаивающее - это только симуляция лекарства (не так ли?), которое ты даешь пациентам, и, возможно, их можно будет тем самым обмануть, чтобы они почувствовали себя лучше? Это только показывает, насколько доверчивы люди.

Отец: Никоим образом. Эффективность успокаивающих является доказательством того, что человеческая жизнь, лечение и страдание принадлежат к миру мыслительного процесса. Где различия - идея, информация, даже их отсутствие - могут выступать в качестве причин.

Недавно у меня была возможность поговорить с группой врачей, собранных губернатором. Во время беседы я изложил им новую версию загадки из псалма: "Кто такой человек, чтобы знать болезнь и лечить ее?" и далее: "Что такое болезнь, чтобы человек мог узнать ее и вылечить?"

Видишь ли, физиологическая медицина похожа на бихевиористскую психологию и эволюцию по Дарвину. Все эти ребята обучались исключению разума в качестве объясняющего принципа, а профессиональное обучение склоняет врачей к материализму. В результате они не считают нужным говорить пациенту, что предписывают ему сахарную пилюлю. Только материальные причины являются "реальными".

Но глупые пациенты действительно верят в свой разум, и поэтому в 30 процентах случаев успокаивающее действует. Доктор же считает успокаивающее ложью. Поэтому не говорите пациентам, что это - успокаивающее средство, потому что, если вы это сделаете, их разум подскажет, что успокаивающее не подействует, и т.д.

Но самое интересное то, что самые известные методики исцеления, разработанные в последнее время вне рамок традиционной медицины, побуждают пациента изобретать свое собственное индивидуальное успокаивающее. Это успокаивающее не может быть в этом случае ложью!

Дочь: Давай рассмотрим это с другой стороны. Есть ли что-либо, что делают врачи, что не является успокаивающим?

Отец: Ну, видишь ли, во время моей последней встречи с традиционной медициной я лишился одного ребра - фактически двух, так как первое они у меня отняли несколько лет назад, - тебе следовало бы увидеть удивление моего хирурга, когда я сказал ему, что у меня уже нет одного ребра. Врачи действительно режут и дают химические вещества, имеющие предсказуемые или частично предсказуемые материальные последствия. Но остается проблемой, как эти цепочки причин и следствий вписываются и взаимодействуют с намного более сложными цепочками Креатуры.

Я пришел к выводу, что единственным способом придать смысл моей госпитализации было рассматривать ее как одно огромное успокаивающее средство. Хирурги определили у меня неоперабельный рак, но это только часть истории, так как, хотя "ничего нельзя было сделать", все же произошло многое, и восемнадцать месяцев спустя я был здоров. Боюсь, что я был очень заметным пациентом - не совсем обычным. Я разработал удовлетворительную диету: очень хороший портвейн и стилтонский сыр, яйца всмятку и авокадо, фрукты - я помню чудесные манго. И все это дополнялось обычным больничным меню. Когда ты безнадежен, никто не ограничивает питания.

И кроме того, я был занят проведением неофициальных семинаров в постели для медицинского персонала. По каким темам - я уже не помню, что-то вроде компота о жизни и смерти, антропологии и кибернетике и т.д.

Я пользовался успехом. Но было и другое: я начал ходить во сне, чего никогда раньше не делал. Но через четыре дня после операции в два часа ночи я встал с постели и пошел, весь в трубках... нет, это не рекомендовалось.

Дочь: Я помню - все были очень расстроены.

Отец: Это позволило мне наладить контакт с Клео - очень крупной черной медсестрой, дежурившей по ночам. Я помню ее полный сочувствия юмор. А потом была еще девушка из Австрии, принятая в филиппинскую психологическую школу хирургии. Она обнюхивала меня, похлопывала, выслушивала и однажды сказала: "Ну, Грегори, у тебя с грудной клеткой все в порядке". На что я ответил: "Но только три дня назад они копались во мне с ножами и видели рак". "Знаю, - ответила она. - Но они видели умирающий рак. Они просто опоздали." И улыбнулась.

Итак, Кэп, была ли эта улыбка частью моего лечения?

Дочь: Хорошо, но если улыбка могла быть частью твоего лечения, то слух о неоперабельном раке мог тебя убить.

Отец: Да, хотя мог иметь и противоположный эффект. Одной из проблем, касающихся людей, является то, что если мы рассматриваем мужчин и женщин как бревна, они и будут напоминать нам эти бревна. Если мы думаем о них как о негодяях, они и будут приближаться к этому образу - даже президенты не смогут этого избежать. Если мы думаем о них как о художниках... и т.д.

Дочь: Думать о них как о художниках... Я хочу попробовать.

Отец: Только осторожно. Привычки мышления становятся, как говорится, "жестко запрограммированными".

Дочь: И тогда что?

Отец: Тогда переделать уже сделанное будет очень нелегко и займет много времени. Если мы научим людей быть мерзавцами, мы не сможем сразу же устанавливать систему, подходящую для святых, так как мерзавцы воспользуются изменениями.

Дочь: Верно. Как получилось со мной, когда я пыталась честно вести себя с профессорами колледжа, когда некоторые из них уже испытали вкус нечестности.

Отец: Во всех человеческих делах бывает пробел, задержка, запаздывание. И наши ошибки дольше исправлять, чем совершать.

Дочь: И все это ты сказал врачам. Как они, должно быть, полюбили тебя за это!

Отец: Видишь ли, сегодня большинство представителей подобных групп действительно учатся, в том числе учатся видеть человека в кибернетических терминах:

как саморегулирующуюся систему, реагирующую на различия и т.д. Но все же тень сомнения у меня остается: в конце концов, они принадлежат САНГЕ.

Дочь: А это что такое?

Отец: Санга - так буддисты называют духовенство. Любая информация претерпевает изменения, когда включается в истеблишмент.

Дочь: Я знаю. Ты предпочел бы, чтобы они приняли участие в развитии и разработке новых религиозных взглядов по мере изменения их воззрений на отношения в системе "тело-разум" - но тебе становится неприятно, когда ты видишь, как эти взгляды становятся частью системы.

Отец: Мы не должны забывать об изменчивости привязанности. Привязанности к изменяющимся убеждениям.

Дочь: А постарайся найти способ сочетания постоянства с плюрализмом - по крайней мере, мне кажется, что именно плюрализм ты имел ввиду, когда говорил о верах в Эзалене, с большинством из которых ты не согласен. Но они спасают вид от исчезновения. Кроме того, тебе следует более осторожно излагать свои взгляды на ересь, если ты не хочешь, чтобы тебя неправильно поняли, так как люди могут вспомнить об инквизиции.

Отец: Вопросы постоянства и последовательности заключаются в том, насколько вещи вписываются друг в друга, а не в смысле их одинаковости. Наши воззрения на лекарство и пациента должны совпасть с собственным опытом пациента. Определенная степень постоянства и последовательности необходима для интеграции, но единообразие - это одна из таких вещей, которые на определенном уровне становятся ядовитыми.

Дочь: И, все-таки, папа, должно быть, очень трудно найти выход из многочисленных глупостей.

Отец: Да, конечно. Но игра стоит свеч.

VII. ПУСТЬ ЛЕВАЯ РУКА ТВОЯ НЕ ЗНАЕТ... (ГБ)

Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая [От Матфея, 6:3].

В процессах, называемых нами восприятием, познанием, действием, следует соблюдать определенный декорум, когда же эти туманные правила не соблюдаются, правильность наших мыслительных процессов находится под угрозой. Прежде всего эти правила касаются сохранения линий раздела священного от мирского, эстетического от возбуждающего низменные страсти, преднамеренного от бессознательного, мышления от чувства.

Я не знаю, поддержит ли абстрактная философия необходимость этих линий раздела, но уверен в том, что такое деление является обычным для человеческих эпистемологий и что оно является компонентом естественной истории человеческих знаний и действий. Подобные линии можно с уверенностью найти во всех человеческих культурах, хотя, конечно, каждая культура обладает своими уникальными способами решения возникающих в результате парадоксов. Я ввожу факт такого разделения как свидетельство того, что область Эпистемологий - умственного объяснения - является упорядоченной, реальной и должна быть исследована.

В настоящей главе я проиллюстрирую с помощью ряда рассказов, что случается, когда эти линии нарушаются или перед ними встает такая угроза.

В 1960 году я выступал в качестве подопытной морской свинки для психолога Джо Адамса, изучавшего психоделические явления. Он дал мне 100 граммов ЛСД, и, когда наркотик начал действовать, я, в свою очередь, начал рассказывать ему, чего я добивался от этого опыта - что я хотел глубокого проникновения в суть эстетической организации поведения. Джо сказал: "Погоди! Погоди, пока я запущу свой магнитофон". Когда он, наконец, включил его, он попросил меня повторить сказанное.

Любой, имевший опыт употребления ЛСД, знает, что при этом поток идей таков, что "повторить" что-либо просто невозможно. Я сделал все, что от меня зависело, но неуклюжесть Джо ввела в наши отношения элемент борьбы, противостояния. Довольно интересно, что при этом роли наши поменялись, так что позднее он стал ругать меня за то, что я слишком много думал вместо того, чтобы давать спонтанные ответы. В ответ на это я защищал интеллектуальную позицию.

В какой-то момент он сказал: "Грегори, ты слишком много думаешь".

"Думать - это моя работа", - ответил я. Чуть позже он вышел и принес из сада бутон розы. Прекрасный и свежий. Он дал его мне, говоря при этом: "Хватит думать. Посмотри лучше на это".

Я взял бутон и посмотрел на него. Бутон был сложен и прекрасен. Поэтому, уравнивая процесс эволюции с процессом мышления, я сказал: "Вот, Джо, подумай, сколько же мысли вошло в этот бутон!"

Очевидно, здесь есть проблема: не просто избежать мысли и использования интеллекта, так как он иногда вреден для спонтанности чувства, но выяснить, какие же виды мысли вредны для спонтанности и какие виды мысли являются тем самым веществом, из которого и получается спонтанность.

Позднее, во время той же самой встречи с использованием ЛСД, я заметил: "Все это хорошо, но очень уж банально". Джо спросил: "Что ты имеешь в виду?"

Я наблюдал бесчисленные формы и цвета, сталкивающиеся друг с другом, разрушающиеся и преобразующиеся, и я сказал: "Да, это банально. Это похоже на узоры, образующиеся при битье стекол. Я вижу только трещины на плоскости, но не саму суть, не сам материал. Просперо был не прав, когда сказал: "Мы - это такой материал, из которого получаются мечты". Ему следовало сказать так: "Мечты - это кусочки материала, из которого мы сделаны". А что это за материал, Джо, это уже совершенно другой вопрос".

Даже хотя мы можем обсуждать идеи, которые мы "имеем", и то, что мы воспринимаем благодаря органам чувств, даже при всем этом - главный вопрос, вопрос о природе оболочки, в которой содержится весь этот опыт, является совершенно другим и более глубоким вопросом, который касается дел, являющихся частью религии.

Эти рассказы вызывают два вида вопросов: какова природа сплошной массы, или маточной породы, из которой или в которой производятся идеи? И какие виды идей ведут к замешательству в функционировании этой маточной породы, приводящему к расстройству творческой способности?

В 1974 году я был приглашен по телефону чиновниками из канцелярии губернатора Брауна произнести речь на званом завтраке.

Я несколько колебался и указывал на то, что я в сущности всего-навсего некрещеный антрополог. Действительно ли это то, что нужно для завтрака с молитвой у губернатора? Да, именно этого он и хотел. Итак, я согласился произнести речь.

Речь должна была состояться в январе. У меня было полно времени - почти пять месяцев. Но очень скоро я получил толстый конверт из канцелярии судьи Макбрайда, главного федерального судьи Сакраменто. Он должен был быть церемониймейстером на этом завтраке и был очень озабочен. Он писал, что это очень торжественная религиозная традиция, и указывал на то, что мне следовало с уважением отнестись к традициям, он даже прислал мне в помощь образцы речей, которые были произнесены другими людьми на подобных завтраках.

Поэтому я написал мою речь. Судья проинструктировал меня о лимите времени - 18,5 минут, вот я и написал речь - то, что я делал крайне редко, - и отослал экземпляр, чтобы несколько его успокоить.

Вот, что я написал и позднее зачитал перед собравшимися:

Я - антрополог. И задача антрополога приводит его в разные, иногда странные и чужие места, то есть в места, чужие для него, но не для тех, кто чувствует свою к ним принадлежность. И вот я здесь, на завтраке у губернатора - месте для меня несколько чужом, но для многих из вас родном и где вы чувствуете себя естественно. Я нахожусь здесь, чтобы связать это чужое место с другими чужими местами в мире, где люди собираются, возможно, с целью молитвы, возможно, - празднования, а возможно, просто с целью подтвердить, что в мире есть что-то большее, чем деньги, и карманные ножи, и автомобили.

Одной из вещей, которые дети усваивают о молитве, является то, что люди не молятся о карманных ножах. Некоторые усваивают это, некоторые - нет.

Если мы собираемся говорить о таких вещах, как молитва и религия, нам нужен будет пример, образец, о котором можно говорить. Трудность заключается в том, что слова "религия, молитва" и им подобные употребляются в разном смысле, в разное время, в разных частях мира. И я попрошу вас хотя бы на время произнесения этой речи о согласии; вы поймете, о чем я говорю, на следующем примере.

Известный антрополог Сол Такс работал с группой американских индейцев близ Айова-сити около двадцати лет тому назад. Его пригласили на национальный съезд американской церкви коренных американцев, который должен был состояться вблизи Айова-сити. У этой церкви священным символом является психоделический нераспустившийся бутон кактуса, который помогает определить религиозное состояние. Эта церковь подвергалась нападкам за использование того, что могло быть названо наркотиком, и Солу Таксу показалось, что он поможет этим людям, если сделает фильм о съезде и его очень впечатляющих ритуалах. Такой фильм мог бы послужить свидетельством, что это богослужение является религиозным и, следовательно, имеет право на свободу, которой по конституции обладает религия в этой стране. Он срочно отправился в Чикаго, достал машину с киноустановкой, техникой, запас пленки и кинокамеры. Он велел своим людям ждать его в Айова-сити, пока он не закончит переговоры с индейцами о получении от них разрешения на съемку. В дискуссии, прошедшей между индейцами и Солом, ему постепенно стало ясно, что они не могли представить себя перед камерой во время очень личного дела, каковым является молитва. По мере того, как один за другим индейцы высказывали свои за и против, напряжение нарастало. Обсуждался вопрос: можно ли осквернить один ритуал, чтобы спасти церковь, и никто не пытался избежать этого вопроса. Ни один человек не оспаривал факта, что церковь находится в серьезной опасности... Казалось, они приняли дилемму как таковую, как будто исполняли роли из греческой трагедии. Сол Такс, сидя вместе с президентом церкви перед собравшимися, слушал выступавших, совершенно ими очарованный. И постепенно к нему приходило понимание того факта, что свою целостность они ставили выше самого существования. Хотя в комнате собрались самые политически развитые члены церкви, они не могли пожертвовать долгожданной священной ночью молитвы. Когда все высказались, встал президент и сказал, что у него нет возражений против съемки фильма, но сам он просит освободить его от участия в них. Конечно, это положило конец любой возможности съемок, смысл собрания был ясен.

Любопытным парадоксом в этом рассказе является то, что подлинно религиозная сущность священного символа была доказана отказом руководителей пойти на прагматический компромисс узаконивания своей церкви путем, чуждым для истинно верующих.

Этот пример, тем не менее, не дает определения слову "религия". Он только указывает на преграду, необходимую для сохранения религии от такого изменения, которое превратило бы ее в мирскую, светскую, а впоследствии и в развлечение.

Итак, вот что я сказал собравшимся политикам и чиновникам за молитвенным завтраком. А в заключение я сказал, что был бы намного более счастлив в отношении мира, в котором живу, в отношении того, как цивилизация собирается относиться к этому миру (учитывая и эксплуатацию, и загрязнение окружающей среды), если бы был действительно уверен, что мои руководители обладали тем, что буддисты называют озарением, приходящим на основе исполненного опыта, в том числе и знания естественной истории.

В положенное время мы встретились за завтраком в огромном выставочном зале - 1300 человек за сотнями маленьких столиков, на которых были фрукты и сыр. Я помню, что было много комментариев по поводу этой скромной, но здоровой трапезы. Было много представителей прессы - около двадцати человек с фотоаппаратами и несколько с кинокамерами, причем один нес камеру и осветительные приборы, а другой шел за ним, неся 30-40 фунтов батарей.

Когда мы все выбрали столики, судья Макбрайд поднялся на возвышение, чтобы нас приветствовать. Он указал, что это религиозное, священное, а не мирское мероприятие, и поэтому фотографирования участников не будет. Лица представителей прессы потускнели, и батареи показались очень тяжелыми. Поэтому, чтобы их утешить, Макбрайд дополнил: "Конечно, я не буду возражать, если будут проведены съемки хора Суфи!"

Позднее они пели не хуже ангелов. Я с семьей и хор прибыли предыдущим вечером, и Браун повел нас на обед в китайский ресторан. Кто-то за обедом упомянул купол храма, и кто-то из участников хора поинтересовался звучанием пения под ним. Поэтому в одиннадцать часов вечера мы отправились в храм, который Браун отпер своим ключом. Хор собрался под куполом и запел. Это были прекрасные звуки: песнопения были и суфийскими, и грегорианскими, а некоторые даже светскими времен Елизаветы.

Но рассказ о Соле Таксе и индейцах в Айове был слишком тяжел, и направить его на Макбрайда было с моей стороны недопустимо.

Я использовал тот же рассказ в 1969 г. в первый день конференции в Вартенштейне, в Австрии. Я был председателем и собрал около двадцати мыслителей, биологов и антропологов, а также представителей других дисциплин, чтобы попытаться обсудить эстетический детерминизм в поведении людей и животных, тот же общий вопрос, который заставил меня испытать действие ЛСД: играют ли эстетические факторы роль в изменении того, чем занимаются животные и люди в своих взаимоотношениях? Это была хорошая группа, но при открытии конференции я рассказал им историю ос Солом Таксом, чтобы установить норматив целостности и единства.

По этому рассказу индейцы считают глупостью отказ от целостности, чтобы спасти религию, чьей единственной целостностью является культивирование целостности. Индейцы отказались спасать свою религию на этих условиях.

Мои ученые запаниковали. Они начали думать, что индейцы были, вероятно, безрассудными или фанатичными. Возможно, "святее папы". И т.д. Они взяли на вооружение общепринятый взгляд на вещи. Итак, я потерпел поражение в то утро, и затем в течение восьми дней мы старались вернуться к целостности группы. Но в этом не преуспели.

Существует довольно известный рассказ о человеке, вошедшем в автобус с большой клеткой в руках, накрытой коричневой бумагой. Он был абсолютно пьян, всем мешал, настаивал на том, чтобы клетка стояла рядом с ним на сиденье. Его спросили: "Что в клетке?". Он ответил: "Мангуста". Его спросили, зачем ему мангуста, и он ответил, что пьяному человеку всегда нужна мангуста против змей во время белой горячки. Ему заметили на это: "Но ведь змеи-то ненастоящие!". И он торжествующим шепотом ответил: "Да, но, видите ли, мангуста тоже ненастоящая".

Является ли это примером для всех религий и для психотерапии? Или все это чушь? И что мы имеем в виду, когда говорим: "Деда Мороза не бывает"?

Если все это чушь, тогда разумный человек просто отправится домой и забудет об этом. Он сможет провести вечер, занявшись починкой сантехники дома или заполняя декларацию о доходах. Но таких разумных людей всегда не хватало, чтобы очистить цивилизацию, убрав из нее весь мифологический "мусор". В каждой мировой культуре есть свои мифические фигуры, и она заставляет детей смотреть на них и убеждаться, что они не обладают той же реальностью, что горшки, сковородки или даже люди.

В каждой находящейся на ранней стадии развития культуре каждый новообращенный должен сначала испытать загадку фигур в масках, а затем сам надеть такую маску и танцевать в ней.

А что касается Хлеба и Вина? Причащающийся ест и пьет их - и вряд ли возможна более наглядная демонстрация того, что Хлеб на самом деле хлеб, а Вино - вино, И все же...

Однажды я старался помочь человеку, страдавшему одновременно и алкоголизмом, и психозом. Он происходил из религиозной семьи христиан-фундаменталистов. В этой семье не допускалось упоминание Санта Клауса, так как считалось, что, поверив, а затем разочаровавшись в этой вере, дети могут стать атеистами. Из "Санта Клауса нет" они могут перейти к отрицанию Иеговы.

Относительно настоящей дискуссии разрешите мне предположить, что слова "Иеговы нет" могут означать: "Нет исходного материала разума, нет сплошной массы, нет структуры в веществе, из которого мы сделаны".

Подобные вопросы ставятся в следующем рассказе - рассказе, известном каждому жителю острова Бали. Почему Аджи Дарма, старый народный герой, утеряет знание языка животных, если он кому-либо расскажет, что понимает этот язык?

Рассказ очень сложен. Каждый фрагмент его сочетается с другими, выходя на обсуждение поднимаемых мною вопросов. Вот этот рассказ.

Аджи Дарма (буквально "Отец Терпеливый" или "Отец, Долго Страдающий") однажды гулял по лесу и там увидел двух совокупляющихся змей. Змея мужского пола была обыкновенной гадюкой, а змея женского - королевской коброй, то есть они нарушали кастовые правила. Поэтому Аджи Дарма побил их палкой. Змеи уползли в кусты. Кобра отправилась прямо к своему отцу, королю всех кобр, и сказала ему: "Этот старик очень плохой. Он пытался изнасиловать меня в лесу".

Король змей сказал: "Неужели?" и послал за Аджи Дармой. Когда старик предстал перед ним, король обратился к нему: "Что же случилось в лесу?", и Аджи рассказал все.

Король сказал: "Да, так я и думал. Ты правильно сделал, что побил их, и за это будешь награжден. С этого времени ты будешь понимать язык всех животных. Но при одном условии: если ты когда-либо кому-либо расскажешь, что ты понимаешь язык животных, ты потеряешь этот дар".

Итак, Аджи отправился домой, и той же ночью, в постели, лежа рядом с женой, он услышал, о чем говорили ящерицы гекконы на соломенной крыше. Гекконы повторяли "Хе-хе", сопровождая эти слова звуками, похожими на подхихикивание людей, когда те рассказывают грязные истории. И на самом деле гекконы делились друг с другом грязными историями, а Аджи Дарма благодаря своему новому знанию мог их слышать и понимать. И он тоже засмеялся.

Жена спросила:

- Аджи, над чем ты смеешься?

- О, ... ну ... ни над чем, дорогая.

- Но ты смеялся. Ты смеялся над чем-то!

- Нет, дорогая, я просто задумался, но это не так важно.

- Аджи, ты смеялся надо мной. Ты больше меня не любишь.

Но Аджи так и не рассказал ей, над чем смеялся, потому что он не хотел утерять бесценный дар.

Его жена волновалась и переживала все больше и больше, заболела и умерла.

Тогда старик почувствовал свою вину и начал терзаться угрызениями совести. Он ведь убил свою жену, так как проявил свой эгоизм. Он, видите ли, не хотел терять способность понимать язык животных!

Поэтому он решил организовать обряд самосожжения по индийскому образцу, но только наоборот. В традиционном обряде вдова бросается в костер, на котором сжигается тело ее мужа. Он же сам прыгнет в костер, где будут сжигать тело его жены.

Итак, был сложен и украшен большой погребальный костер. По обычаю он был весь в цветах и цветных листьях. Рядом с ним Дарма попросил людей построить возвышение с лестницей, чтобы с этого возвышения можно было бы прыгнуть в огонь.

Перед кремацией он забрался на возвышение, чтобы проверить, все ли в порядке и удобно ли будет прыгать в костер. Когда он там находился, он увидел внизу, в траве, козла и беременную козу. Они вели беседу. Коза попросила: "Козлик, достань мне вот тех листочков Они такие красивые! Я хочу их съесть".

На что козел ответил: "Бе-е-е".

Козочка продолжала уговаривать: "Ну, козлик, ну, пожалуйста! Ты меня совсем не любишь. Если бы ты любил меня, ты бы достал эти листочки. Ты меня совсем-совсем не любишь".

На что козел ответил: "Бе-е-е".

Дарма слушал-слушал, и вдруг в голову к нему пришла мысль. Он сказал себе: "Вот! Вот как я должен был ей ответить!", и он два-три раза потренировался в произнесении этого звука: "Бе-е-е". Затем он отправился домой и с тех пор жил счастливо.

Я выстроил серию из отрывков информации-намеков на то, каким является мир - и все эти отрывки в качестве общего звена содержат понятие об отказе от коммуникативной связи при определенных обстоятельствах. Так, Аджи Дарма не должен никому говорить о том, что понимает язык животных. Индейцы в Айове не должны фотографироваться. Камера не должна быть направлена на их ритуальные действия, чтобы они могли увидеть себя и чтобы мир узнал об этих таинствах. Я был раздражен, когда Джо прервал мое психоделическое путешествие из-за ненастроенного магнитофона, и еще больше раздражен его просьбой повторить сказанное мной ранее и т.д.

Я не могу даже точно сказать, сколько примеров этого же явления - избегания коммуникации - содержится в моих рассказах. В конце концов, Аджи должен не только скрывать то, что он понимает язык животных, но и факт наличия вообще тайны, и это ему сделать не удалось.

Мы все больше и больше находим в различных частях мира и различных эпохах религиозной мысли упоминание о том, что открытия, изобретения, знание как таковое - являются опасными. Со многими примерами мы знакомы:

Прометей был прикован к скале за то, что хотел внести огонь в очаги людей; Адам был наказан за то, что съел запретный плод с дерева познания и т.д. В греческой мифологии очень часто подчеркивается опасность знания: виновного разрывают на части. Особенно это относится к знаниям, затрагивающим вопросы противоположного пола, что всегда заканчивается фатально. В качестве примеров можно привести Актеона, случайно подглядевшего процедуру купания Артемиды и разорванного ее собаками; Орфея, разорванного на части нимфами после возвращения из ада, куда он отправился за Эвридикой. Он обернулся на обратном пути, чтобы посмотреть на нее, и потерял ее навсегда. Есть также и Пентей, которого Вакх побудил подглядывать за вакханками в пьесе Эврипида. Бог переодел царя Пентея женщиной, и тот забрался на дерево, чтобы посмотреть на женское празднество. Они обнаружили его, вырвали с корнем дерево и разорвали Пентея на части. Мать его находилась среди тех женщин, и в финальной сцене пьесы она возвращается с гор, неся голову сына. При этом она кричит об убитом "льве". Ее отец проводит акт психотерапии: "За кого ты вышла замуж?" Она отвечает. "Какой сын родился?" Опять отвечает. Наконец отец указывает на голову Пентея: "Кто это?", и тогда царица внезапно узнает голову сына.

Мифическим наказанием за половые извращения, состоящие в стремлении к созерцанию эротических сцен, является смерть путем разрыва на части.

Смеясь, мы говорим детям: "Любопытной Варваре нос оторвали", но для греков смеха в этом не было.

Я считаю, что это очень важный и значительный вопрос и что отказ от коммуникативной связи необходим, если мы хотим сохранить и поддержать "святое" или "священное". Коммуникация нежелательна не из-за страха, а потому, что она определенным образом изменяет суть идеи, ее природу.

Есть, конечно, монашеские ордена, чьи члены находятся под запретом употребления словесной коммуникации. (Но почему особенно словесной?) Есть так называемые ордена молчальников. Но, если мы захотим узнать точный контекст отказа от коммуникации, являющейся признаком священного, мы вразумительного ответа не получим. Не получим еще и потому, что они избегают пользоваться речью.

Ну, а сейчас, давайте просто скажем, что есть много вопросов и обстоятельств, в которых сознание нежелательно, а молчание - золото, так что таинственность служит указателем на наше приближение к местам священным. Имея достаточно примеров невысказанного, мы могли бы подойти к определению "священного". Несколько позднее было бы возможным противопоставить представленным здесь рассказам примеры необходимого отказа от коммуникации из области биологии, что формально сравнимо.

Что же считается священным у мужчин и женщин? Существуют ли такие процессы в работе всех живых систем, которые, если информация о них достигает других частей системы, парализуются или нарушаются? Что означает "чтить как святыню"? И почему это важно?