Jung С G. Von Mensch und Gott Em Lesebuch // Ausgew. von
F.Alt.Olten:Walter-Verlag, 1989. Пер. с нем. Руткевича

СОДЕРЖАНИЕ
Пастору Вальтеру Узаделю
Пастору Гансу Вегману
Генриху Болъцу
Фрейлейн Доротее Хох
Уильяму Киннею
Доктору медицины Б. Лангу
Нортону Т, Келси
Мистеру Леонхарду
Юджину Н.Э.Рольфу
Отцу Давиду,
капуцину францисканского монастыря

Пастору Вальтеру Узаделю
ГАМБУРГ, ГЕРМАНИЯ 18. 8. 1936

Дорогой господин пастор!
Я с большим интересом прочитал Ваш небольшой текст о
молитве и должен во всем с Вами согласиться, если
предположить, что говорите Вы с верующими либо с людьми,
способными веровать. Вера предполагается Вами как нечто
само собой разумеющееся. Эта предпосылка, однако, уже
недействительна для широкого круга людей — в этом вся
трудность. Коли есть вера, то излишни и всяческие споры
о молитве, ведь она тогда подразумевается. Но если мы не
имеем веры, то и разговор о молитве, по-моему,
беспредметен. Тогда следует спрашивать: почему у нас
больше нет веры? Или так: как нам прийти к вере? Откуда
взять современному человеку уверенность в том, что круг
мира открыт Божественному? То, что этот мир пребывает,
да и всегда был в ужасающем состоянии, — это ведь знают
и неверующие. Одно такое признание вряд ли приведет
современных людей к вере. Скорее наоборот!
Всесовершенство Бога предполагало бы и совершенство
творения, а не этот мрачный полуад, исполненный скверны,
глупости и зла. Нужда совсем не обязательно учит
молитве, чаще ругани, насилию, преступлению.
Я имею дело с нынешними образованными людьми, которые,
как правило, не способны верить, и проклинать их за это
я никак не могу. Они глубочайшим образом отчуждены от
церкви и религии, поскольку оттуда доносится одно лишь
«ты должен», а о нем вообще не известно, как его
исполнять. В чем нуждается современный человек, что
составляет единственную возможность возникновения у него
религиозной установки — это как раз не напряжение воли и
моральное принуждение, а опыт того, что его картина
мира, соответствующая hybris его сознания, является на
деле неудовлетворительным. Такой опыт возможен лишь в
том случае, если нечто совершается в его личностном мире
без содействия его сознания. Это опыт самодеятельности
души, независимый от воли и сознания, обладающий
убедительной силой. Важнейшей задачей воспитателя
современных душ, мне кажется, является указание им пути,
ведущего к опыту изначального, с каковым, например,
столкнулся Павел по дороге в Дамаск. Такой путь
открывается только в индивидуальном процессе развития.
Разумеется, я говорю об образованных людях. Коллективные
воздействия также могут иметь место, как то показывает
ошеломительный успех оксфордского движения. Но лично я
держусь той точки зрения, что тут мы имеем дело просто с
«psychologie des foules» (Психология толпы, массовая
психология (фр.).), с соответствующими прогнозами.
Уход из церквей образованных людей вообще является
ощутимой утратой, так как означает соскальзывание церкви
к низшим народным слоям, а тем самым и утрату духовной
жизни. Церковь, опирающаяся лишь на массы, уже едва
отличима от государства. Мне кажется, что протестантизм
фатальным образом потерял контакт с индивидуальной
личностью. Отсутствие личной исповеди — чрезвычайно
важной функции «directeur de conscience» (Руководитель
совести (фр.)) в длительной перспективе представляет
опасное отчуждение духа.
Я надеюсь, что Вы не примите во зло откровенность моих
замечаний. Больше, чем кто бы то ни было, я проникнут
мыслью о необходимости религиозных убеждений, но именно
поэтому передо мной встает, так сказать, технический
вопрос о возможности религиозного опыта вообще.
[К.Г.Юнг]
Пастору Гансу Вегману
ЦЮРИХ, ШВЕЙЦАРИЯ 12 12. 1948
Дорогой господин пастор!
Ваше дружеское письмо от 8.12 было именно тем, что я
хотел услышать, а именно ясной и недвусмысленной
позицией по церковному вопросу. Я не знал, что Вы столь
критично мыслите по данному предмету. Однако я считаю
Вашу аргументацию верной, так как сам я по религиозным
вопросам мыслю столь же, если не более, радикально. Ваше
предшествующее письмо также нисколько не было мне
скучно. Я опасаюсь скорее того, что надоедаю Вам своими
заботами, а потому прошу прощения, что вновь Вам пишу.
Но сегодня проблема «религии» -независимо от
субъективной ее действительности -разрастается до
космических размеров параллельно современным событиям. Я
не верю, что ratio есть suprema lex (Разум есть высший
закон (лат.)) человеческого поведения. В первую очередь
уже потому, что поведение это в решающие моменты
направляется как раз не разумом, но скорее властвующими
над ним бессознательными импульсами. Об этом говорит нам
опыт.
В разуме этим импульсам не находится эквивалента того,
что удовлетворительно выражало бы их природу, давало им
имя и образ. Поэтому сознанию необходима форма, так
сказать сосуд, в который мог бы излиться бессознательный
напор, в котором он мог бы принять культурный образ.
Этот напор по природе своей действует лавинообразно.
Форму ему всегда давала религия и никогда — разум.
Проблема эта делается тем настоятельнее сегодня, так как
культурное человечество скоро окажется на распутье -
вместе с возможностью применять атомную бомбу.
Урановая бомба по действенности еще не так грозна, новые
плутониевые бомбы, производимые на конвейере, будут в
150 раз эффективнее! Мы стоим в непосредственной
близости к самоубийству человеческой культуры, а в
будущем могут быть открыты и такие цепные реакции,
которые представляют опасность для всей планеты.
Почти 2000 лет тому назад мир вступил в последний месяц
платоновского года, в век Pisces (Рыбы (астрол )) —
тогда же появились хилиастические предчувствия. К 1000
году они сделались еще отчетливее, а к 2000 году по
Рождеству Христову в руках у человечества оказалось как
раз то орудие, которым оно уготавливает себе конец. И
наверняка уготовит, если только скоро дело не дойдет до
третьей мировой войны, в которой будут основательно
разгромлены те народы, которые также могут
воспользоваться атомной бомбой. Это единственный шанс,
что наступит великий поворот, всеобщий отход под
Мариньяно. Под последним я способен себе представить
только религиозное движение, охватывающее весь мир. Лишь
оно способно сдержать дьявольские разрушительные силы.
Вот почему меня так волнует церковный вопрос: церковь —
та мирская инстанция, в которой дух (в религиозном
смысле) соприкасается с животной массой. Церковь имела
бы raison d'etre (Разумное основание (фр.).), если б ей
удалось спасти жизнь человечества или хотя бы культуру.
Я знаю, что ломать в одиночку над этим голову
бесполезно. Но говорить об этом следует. Поэтому-то я и
надоедаю Вам снова своим длинным письмом, за которое
опять-таки прошу прощения. Это может показаться детским
или суеверным, но меня как-то успокаивает сознание, что
я все это высказал.
Само собой разумеется, ответа я не жду, если только Ваше
перо само не придет в движение.
[К.Г.Юнг]
Генриху Болъцу
МЮНСТЕРБЕРГ, ГЕРМАНИЯ 13. 11. 1951
Многоуважаемый господин Больц!
Для ориентировки: я психиатр, а не философ, чистый
эмпирик, размышляющий над определенными фактами опыта.
Душа для меня есть сводное понятие для целостности так
называемых душевных процессов. Дух — качественная
характеристика определенных душевных содержаний (по
сходству с такими характеристиками, как «материальный»
или «физический»). Атлантида — мифическая фантазия.
Л.Фробениус — наделенный богатой фантазией и несколько
легковерный оригинал. Великий собиратель фактов, как
мыслитель он много ниже.
Бог: некий внутренний опыт, не подлежащий сомнению как
таковой, но впечатляющий. У душевного опыта есть два
источника: окружающий мир и бессознательное. Всякий
непосредственный опыт является душевным. Имеется опыт
окружающего мира, передаваемый физически, и внутренний
(духовный) опыт. Один столь же достоверен, как и другой.
Бог не какая-то статистическая истина, а потому столь
глупо доказывать бытие Бога или пытаться его
опровергнуть. Когда кто-нибудь чувствует себя
счастливым, то ему не нужны для своего чувства доводы и
опровержения. Равным образом нет оснований для
утверждения, будто «счастье» или «горе» неиспытуемы. Бог
— это всеобщий опыт, затемненный исключительно тупьым
рационализмом либо соответствующей ему теологией. <...>
То, что человечество с немыслимо давних времен именует
«Богом», то Вы испытываете каждый день. Только Вы даете
ему так называемые разумные наименования. Например,
называете его аффектом. Он наделен такой душевной силой,
что способен выбить из колеи все Ваши сознательные
намерения, фатально их перечеркнуть, а то и порвать их в
клочья. Поэтому так много людей, страшащихся «самих
себя». В таком случае ведь Бог называется «Я сам».
Окружающий мир и Бог — вот два первоначальных опыта, они
равновелики, у обоих есть тысячи имен, каковые, впрочем,
ничего не меняют в положении дел. Корни обоих нам
неведомы. Душа является зеркалом обоих. Она есть та
точка, в которой они соприкасаются друг с другом. Почему
Вы вообще спрашиваете о Боге? Потому что Бог подстрекает
Вас и побуждает к самым странным спекуляциям.
О вере говорят, когда потеряно знание. Вера и неверие в
Бога — это лишь эрзацы знания. Наивный дикарь не верит,
он знает, ибо внутренний опыт для него столь же значим,
как и внешний. У него еще нет никакой теологии, он еще
не дал себя затуманить утонченно-глупыми понятиями.
Жизнь его с необходимостью ориентирована на внешние и
внутренние факты, в которые он в отличие от нас погружен
без обособления. Он живет в одном мире, а мы — лишь в
одной его половине и потому только верим (или не верим)
в другую. Мы ее прикрыли с помощью так называемого
духовного развития. Иначе говоря, мы живем в сотворенном
нами самими электрическом свете и — что всего комичнее —
веруем или не веруем в Солнце. <...>
[К.Г.Юнг]
Фрейлейн Доротее Хох
3. 7. 1952
Многоуважаемая фрейлейн Хох!
Я Вам очень признателен за то, что на сей раз Вы
отнеслись к моей просьбе несколько дружественнее и
понятливее. Я отдаю себе отчет в том, что личные мотивы
всегда и везде играют свою роль при раздражении, но
думаю, что это все-таки чересчур легковесно —
подозревать другого без близкого и точного знания
обстоятельств в том, что его аргументация по существу
дела была вызвана личным злопамятством. Только при
завершении дискуссии, когда все деловые моменты
исчерпаны, можно осмелиться поставить вопрос: а не
играли ли здесь свою роль и личностные моменты. Писать
аннотацию на «Общение с людьми» Книгге я все-таки не
стану.
Вы удивляетесь моей реакции на Ваше свидетельство о
личной встрече с Христом. Думаю, я не должен от Вас
утаивать, .* что подобные свидетельства, по моему опыту, производят на многих людей ужасающее впечатление. У них
возникает ощущение ( и мне кажется, с полным на то
правом), что они имеют дело с неким electus, избранным
из человеческого общества — из всех лишенных Божьей
милости, заблуждающихся, неверующих, сомневающихся,
богооставленных. Религиозный человек тут почувствует
собственную неполноценность. Тем самым Вы лишаете многих
теологов популярности и делаете излишним врага, от
которого ожидают лучшего понимания не прошедших
инициации обычных людей.
Я придерживаюсь той точки зрения, что Библия была
составлена людьми, а потому она «мифологична», т.е.
антропоморфна. В ней Бог, конечно, становится
созерцаемым, но не зримым. Последнее было бы чересчур
для нашего человеческого несовершенства, даже если бы мы
могли созерцать Бога воплощенного. Таков наш morfy% dou%lon (Рабский образ (греч.)) — после имевшего места кенозиса. Таков и удостоверенный язычниками образ
ka'toxo*s (Заключенный, пленник (греч.).) и «раба Божьего» в Ветхом завете. Таков и образ лишенных успеха,
страждущих героев — Эдипа и Прометея.
Предположение об исключительности христианства,
выводящее его за пределы человеческого, уже не
мифологического, т.е. исторически обусловленного,
производит на мирянина такой же фатальный эффект, как и
упомянутое выше «свидетельство». Евангелие тем самым
ирреализуется: исчезает возможность всякого
соприкосновения с ним человеческого разумения. Тем самым
оно по видимости делается невероятным и не заслуживающим
веры. По существу оно стерилизуется, так как все те
психические приуготовления людей, которые могло бы
вместить Евангелие, резко отметаются или даже
подавляются, обесцениваются. Такая близорукость не
является ни разумной, ни христианской — она все успешнее
опустошает протестантские церкви. Зато так покойнее,
ведь священнику тогда нет заботы о понимании общины —
как и прежде, он может довольствовать ее проповедью.
Образованные люди скорее убедятся в значимости
Евангелия, если им будет показано, что миф всегда в
большей или меньшей мере предсуществовал, а именно был в
наличии в архетипической форме у каждого Индивида. Тогда
люди увидят, что, собственно говоря, уловлено
Евангелием, слова которого так искусно прикрываются
богословами. Без такой привязки изречения Иисуса
остаются просто чудесной историей, которая понимается
как сказка и служит одному лишь развлечению.
Исключительность равнозначна непонятности. Что Вам
делать с Вашим a'pac lego'menon (Неповторимое изречение {греч.).)? Если им сразу не очаруются, то оно другому
вообще ничего не скажет. Как же Вы хотите тогда
«встретиться с людьми в их жизни», если изрекаете вещи —
да еще такие исключительные, — которые с душой
человеческой не имеют ничего общего?
Вы ссылаетесь на свою проповедь. Например, Вы говорите о
воскресении из мертвых, в которое древние безусловно
верили, — а как быть с современным человеком? Он ведь не
имеет о таинствах ни малейшего понятия, тем более что
они были дискредитированы протестантской теологией (ведь
для Вас есть лишь одна истина). А все то, что Бог делал
для людей до Вашей истины, так это какая-то халтура.
Разве знает современный человек, что такое «вода», что
значит «дух»? Вода пребывает внизу, тяжелая и
вещественная, а ветер, «духовные» и дыхательные тела —
наверху. Античному человеку все это было понятно, как
взаимостяжение противоположностей, как complexio
oppositorum (Соединение противоположностей (лат.).). Для
него конфликт был тем более невозможен, поскольку
материю он отождествлял со злом. Христос вогнал
человечество в невообразимый конфликт. Сам он был
предельно честен, вплоть до жесточайшей кончины жил
своею жизнью, без почитания человеческих конвенций, в
противостоянии своей законнической традиции — как
злейший еретик в глазах иудеев, как безумец в глазах
собственной семьи. Ну а мы-то? Мы подражаем Христу и
надеемся, что он нас избавит от нашей собственной
участи. Как овцы, мы следуем за пастухом — конечно же, к
наилучшему из пастбищ. Нет и речи о том, чтобы
взаимоотнести наши верх и низ. Наоборот, Христос и его
крест должны спасти нас от нашего конфликта, который мы
просто оставляем в неприкосновенности. Мы являемся как
раз верными букве закона и традиции фарисеями, мы бежим
от ереси и думаем лишь об imitatio Christi (Подражание
Христу (лат.)), но никак не о возложенной на нас
собственной действительности, о единении
противоположностей в нас самих. Зато предпочитаем
веровать, будто Христос это за нас уже сделал. Вместо
того чтобы нести свой собственный крест, мы обременяем
Христа нашими неразрешенными конфликтами. Мы «себя
подставляем под его крест», но уж никак не под наш
собственный. А тот, кто делает последнее, — тот еретик,
«самоискупитель», «психоаналитик» и Бог весть кто еще.
Крест Христов он нес сам и был крест его собственным.
Ставить себя под чужой, уже вынесенный другим крест,
конечно, проще, чем нести свой под насмешки и презрение
своего окружения. Так можно наипрекраснейшим образом
следовать традиции, да еще и набожным почитаться.
Неплохо организованное фарисейство, только явно не
христианство. Лишь тот, кто жив смыслом и духом
Христовым, — тот христианин. Тот же, кто Христу
подражает и имеет, скажем так, бесстыдство брать на себя
крест Христов, хотя и свой нести не желает, тот, по
моему разумению, еще и букваря христианского благовестно
не выучил.
Поняла ли Ваша община, что она должна замкнуть слух для
сообразного традиции учения, зато испытать тьму
собственной души, приложить все силы, чтобы стать тем,
кто каждый есть, какова для каждого его собственная
индивидуальная задача, тяжесть которой никто другой на
себя не возьмет? Все молят «да минует нас чаша сия»,
чтоб нам она не повредила. О том и Христос молил, только
безуспешно. А мы пользуемся Христом, чтобы в этом
преуспеть. Теология уже по всему этому ничего знать не
желает о психологии — ведь она и свой собственный крест
не в силах обнаружить. Но о кресте Христовом хотят
толковать: как он замечательно проторил нам путь смертью
на кресте, наши конфликты все разрешил. Можно и то
вспомнить, что жизнь Христова каждой своей чертой являет
образец индивидуации, а потому она неподражаема: можно
лишь в том же смысле целостно жить своей собственной
жизнью со всеми вытекающими последствиями. А это трудно,
этому и стараются воспрепятствовать. Как это делается,
покажу на примере. Один набожный (овца Христова, иначе
говоря) профессор богословия мне публично возразил, что
я-де «в вопиющем противоречии со словом Господним»
говорю о неэтичности «оставаться» ребенком. «Христианин»
же должен сидеть на коленях Отцовых, и тогда-то милейший
Иисусишка и одиозные заботы об индивидуации как-нибудь
на себя возьмет. Наивно, но вместе с тем намеренно, с
бессознательным намерением исказить сам смысл Евангелия,
вместо того чтобы дать себе труд понять смысл жизни
Христовой как образец, — выводятся, в мнимом согласии со
словом Господа, инфантильность и безответственность. А
ведь это был образцовый dida'skalo*s tou I'sray%l (Учитель Израиля (греч.).), который не раз читал Новый завет. И
никто, кроме меня, не протестовал, ибо всем и такое
годится. Это лишь один пример того, как нас вводят в
блаженный обман. Так незаметно наш протестантизм
сделался иудаизмом redivivus (Воскресший, обновленный
(лат.).).
Бегством от конфликта является и конфессионализм. Не
хотят более быть христианами, потому что позанимали
стулья и скамьи той или иной церковной схизмы.
Конфессии, слава Богу, однозначны, а потому с чистой
совестью можно вытеснять собственную разорванность и
«мужественно» отстаивать какое-нибудь одностороннее
убеждение — ведь все прочие, увы, ложны. Когда я как
христианин пытаюсь соединить в себе католицизм и
протестантство, то мне, воистину по-фарисейски,
припоминается это как особая прочность моих воззрений. А
применение в этом психологии вообще считается
перворазрядным скандалом. Сопротивление душевному,
обесценение души как «лишь психического» — вот настоящий
показатель фарисейского лицемерия. Следовало бы
радоваться тому, что догматические представления
подкрепляются психологически. Не будь психологических
оснований, и догматы оставались бы чуждыми, засохли бы —
собственно, это и верно по отношению к протестантизму.
Бессознательно того и желают, ибо уж тогда о собственном
кресте и не вспомнят и можно беспрепятственно
произносить речи о кресте Христовом, вырвавшем нас,
волей Господней, из нашей действительности. Допустимым
делается тот адский срам, что так называемые христиане
никак не объединятся, что они и дальше могут
существовать отгородившись по своим конфессиям.
Даже если Вы полагаете, что мои размышления не совсем
обычны, то и тогда Вам необязательно их проповедовать
перед Вашей общиной. Христос, однако, принял свой крест,
стоивший ему жизни. Легко жить похвальными истинами, но
трудно в одиночку придерживаться того, что противостоит
коллективности и для нее не похвально. Ясно ли Вашей
общине, что в иных обстоятельствах Христос и это
обозначает?
Эти мысли пришли ко мне при чтении Вашей проповеди,
любезно предоставленной Вами в мое распоряжение.
Особенно очаровали меня Ваши слова о «тотальной
самоотверженности». Вполне ли Вам ясно, что значат
слова: безусловная самоотдачи7 Судьбу без всяческих
«если» и «однако», без уверенности в том, что все
свершится безопасно — иначе никто ни на что не решается
и ничем не рискует. Таких несколько темных, но близких
действительности тонов я не обнаружил в Вашей проповеди.

С наилучшими пожеланиями...
[К.Г.Юнг]
Уильяму Киннею
ЭВАНСТОН (ИЛЛИНОЙС), США 26 5 1956
Дорогой мистер Кинней!
Отвечая на Ваше письмо, хотел бы сказать следующее:
простого ответа на проблемы этики не существует, как
нет, насколько мне известно, и книг, которые могли бы
Вас удовлетворительным образом сориентировать. Этика
зависит от предельного решения христианской совести, а
сама совесть зависит не только от человека, но и от его
партнера, от Бога. В конечном счете этический вопрос
концентрируется в отношении между человеком и Богом.
Всякое иное этическое решение было бы конвенциональным,
т.е. подчинялось бы традиционному и коллективному
кодексу моральных ценностей. Эти ценности всеобщи и не
специфичны, поэтому они не подходят к индивидуальным
ситуациям — так же, как схема или диаграмма не выражает
данного индивидуального многобразия. Соблюдению
морального кодекса сответствует интеллектуальная оценка
индивида на основе антропологической статистики. Тот,
кто берет на себя роль высшего судии, принимает решение
по поводу этического поступка и устанавливает моральный
кодекс, тот вдобавок ставит себя на место Бога живого,
Его воли. Ведь кодекс он устанавливает по-человечески, а
затем объявляет его богоданным законом. Самая большая
трудность заключается, конечно, в определении «воли
Божьей». Психологически «Божья воля» дана во внутреннем
опыте как превосходящая, решающая сила. Ей придаются
различные имена — инстинкт, судьба, бессознательное,
вера и т.д.
Психологическим критерием «воли Божией» во все времена
служило ее динамическое превосходство над индивидом.
После того как все было сказано и сделано, решает именно
этот фактор — сущностное нечто, которое заранее нам
неизвестно. Мы [узнаем его лишь вослед, мы постепенно
учимся такому познанию на протяжении жизни. Долгие годы
нужно жить самой совершенной и сознательной жизнью,
чтобы уметь различать собственную волю от Его воли.
Вместе с опытом и более или менее отчетливым знанием
себя самого появляется и некоторый опыт относительно
Бога. Но если человек ориентируется на моральный кодекс
— сам по себе необходимый, — то божественное решение он,
скорее всего, пропустит, а потом пойдет блуждать.
Пытайтесь жить столь сознательно, столь совестливо и
совершенно, насколько вообще возможно жить; учитесь
самопознанию — кто и что Вы есть — это имеет в конечном
счете решающее значение...
[К.Г.Юнг]
Доктору медицины Б. Лангу
ЛАНГЕНТАЛЬ, ШВЕЙЦАРИЯ 8. 6. 1957
Многоуважаемый коллега!
Я благодарю Вас за дружеское письмо. Автора всегда
радует, когда он узнает, что его голос был услышан.
Лучшего ведь себе и не пожелаешь...
Относительно Мартина Бубера я был бы Вам признателен,
если бы Вы еще раз ясно передали, что Вы имеете в виду,
говоря, что он пытался мне что-то «доказать». Это слово
я никак не расшифрую. Бубер придерживается ложного
мнения, будто метафизические утверждения либо истинны,
либо ложны. Он не понимает того, что я — как психолог и
психиатр — рассматриваю высказывания и верования прежде
всего как суждения, являющиеся сами по себе, конечно,
фактами, но о которых далее нельзя утверждать, истинны
они или ложны. Например, я могу исследовать с
психологической точки зрения высказывание о телесном
воскресении Христа в пасхальную ночь, не утверждая при
этом, что высказывание истинно или ложно. По поводу всех
метафизических положений можно сказать, что их
фактичность сводится к высказанному. Однако ни об одном
из них невозможно доказательство их истинности или
неистинности. Решение об истинности метафизического
утверждения (или ему противоположного) явно лежит за
пределами естествознания, к коему принадлежит и
психология. Совершенно устаревшей, а именно со времен
Иммануила Канта, является точка зрения, будто во власти
людей утверждать метафизические истины.
Это было и остается прерогативой веры. Вера опять-таки
представляет собой психологический факт, далеко не
означающий, однако, доказательства. В лучшем случае это
факт существования веры, соответствия ее определенным
психологическим потребностям. Так как нет ни единой
человеческой потребности какого-то основания, то следует
ожидать, что потребность в метафизических высказываниях
покоится на соответствующем фундаменте, даже если
последний бессознателен. Этим, однако, ничего не
утверждается и ничего не опровергается. Этого Бубер не
понимает. Ведь он теолог, который наивно мнит, будто то,
во что он верит, непременно так и должно быть. Но так мы
никогда не придем к взаимопониманию с другими
философскими и религиозными учениями, если каждый будет
мнить, что его утверждение единственно верное. Бубер,
скажем, наивно предполагает, что всякий одинаково с ним
думает, произнося слово «Бог». В действительности же он
имеет в виду Яхве, в то время как ортодоксальный
христианин — Троицу, мусульманин — Аллаха, буддист —
Будду, даосист — Дао и т.д. Каждый настаивает на своей
точке зрения и воображает, будто владеет единственной
истиной. Поэтому я предлагаю скромность, т.е. взаимное
согласие в том, что Бог может говорить разными языками.
А богословы во всех их вариантах хватают Господа под
рукава и предписывают ему, каким он по их мерке должен
быть. К какому бы людскому взаимопониманию это ни вело,
а в нем мы сегодня так остро нуждаемся. Мой внешний
скептицизм означает на деле только необходимое нам
теоретико-познавательное самоограничение, о котором у
Бубера, кажется, нет и малейшего понятия. Я говорю, что
Бог есть в первую очередь наше представление, а меня
передергивают так, словно мной сказано: «Бог есть лишь
наше представление...» Глубинные основания сущего, нами
в высшей степени почитаемые, сохраняются, но они не
помещаются в области нашего познания. Честная наука не
должна впадать в зазнайство. Нам необходима связь с
трансцендентным, но власти над ним она нам не дает.
[К.Г.Юнг]
Нортону Т, Келси
МОНРОВИЛ (КАЛИФОРНИЯ), США
3. 5. 1958
Дорогой мистер Келси!
Большое спасибо за Ваше дружеское письмо! Оно тем более
для меня важно, поскольку это первое и единственное
письмо, полученное мной от американского
теолого-протестанта, прочитавшего «Иова». Впрочем,
исходить я должен из того, что большего внимания и не
заслуживаю. Тем более ценно для меня Ваше дружеское
письмо. Психология книги Иова кажется мне в высшей мере
значимой для внутренних мотивов христианства. Уже с
давних пор я дивился отсутствию необходимых выводов во
всех известных мне комментариях к ней. Вспышки
близорукого гнева по поводу моего толкования меня не
удивляют, поразительными являются чуть ли не всеобщие
апатия и равнодушие богословов.
Как Вы заметили, я говорю об антропоморфном образе Яхве
и не впадаю в какую бы то ни было метафизику. Такая
методологическая позиция дает мне необходимую свободу
критики. Камнем преткновения является отсутствие у Яхве
человеческой морали. Не заметить этого нельзя. Столь же
мало верится и в целесобразность, разумность природы,
творения Господня — в человеческом их смысле. Разум и
моральные ценности — две различные черты зрелого
человеческого духа — обычно смешиваются друг с другом.
Таков и яхвистический образ Бога — или понятие Бога, за
которым, без сомнения, лежат некие человеческие
сущности: это образ олицетворенной брутальной силы,
неэтичного и бездуховного промысла. Но в нем есть наряду
с насильственным стремлением к власти и противоречащие
ему черты доброты и великодушия. Это образ своего рода
демонического природного божества и одновременно образ
предводителя, вознесенного до неслыханных высот. Иного и
трудно ожидать — cum grano salis (Букв, «с крупицей
соли», т.е. с известной оговоркой (лат.).) — от более
или менее стихийного общества.
Разумеется, этот образ не был измыслен, как не был он
вообще интеллектуальным образованием. Речь идет скорее о
спонтанном откровении, т.е. религиозном опыте людей,
подобных Самуилу (ср. I Цар., 3) или Иову. Поэтому он и
доныне сохраняет свое значение. И сегодня люди
вопрошают: как возможно, что Бог такое допустил? Этот
вопрос следует ставить и перед Богом христианства:
почему отдал Ты на страдания своего Сына единородного
ради несовершенства Твоего же творения? Образ Бога
соответствует тому переживанию, в котором он
открывается: определенный религиозный опыт ведет и к
определенному образу. Мир в целом нигде лучше не
открывается, чем в образе богооткровения. Поэтому
"просветленный" человек Будда стал выше наивысших
брахманических богов.
Ужасающее несовершенство божественного образа должно
быть объяснено и понято. Ближайшей аналогией тут служит
наш опыт бессознательного. Сущность бессознательной
психики можно описать лишь при помощи парадоксов: она
личностна и безлична, моральна и аморальна, справедлива
и несправедлива, этична и неэтична, наделена тончайшим
интеллектом и в то же время чрезвычайно сильна и крайне
слаба и т.д. Таков психический фундамент, строительный
материал для наших понятийных структур. Бессознательное
есть часть природы, которую не вмещает наш дух,
способный лишь набрасывать модели на основе возможного и
ограниченного познания. Его результаты в высшей степени
несовершенны, хоть мы и похваляемся, будто проникли в
глубочайшие тайники природы. Подлинная природа объектов
человеческого опыта всегда сокрыта во тьме.
Естествоиспытатель и за теологией не может признать
способности к более глубокому познанию, как и за любым
иным человеческим путем познания. О высшем существе мы
знаем так же мало, как и о материи. Но и сомнений в
существовании высшего существа столь же мало, как в
существовании материи. Мир по ту сторону сознания
действителен, и это факт опыта.
Только мир этот нам непонятен.
В таком случае допустимо предположение, что Summum Bonum
не только в высшей степени добро, высоко и совершенно,
но и настолько от нас удалено, что целиком лежит за
пределами нашего разумения. С тем же правом, однако,
можно предположить, что последней реальностью является
существо, наделенное всеми качествами его творения, Т.е.
добродетелью, разумом, интеллектом, добром,
сознательностью, но и всеми их противоположностями — вот
это для нашего разумения оказывается совершеннейшим
парадоксом. Но такое понимание соответствует фактам
человеческого опыта, тогда как Summum Bonum не разъяснит
нам очевидного существования зла и страдания, po'then to' kako'n? (Откуда зло? (греч.).) Этот древнейший вопрос остается без ответа. Поэтому и допустимо существование
подобного — главным образом бессознательного — высшего
существа. Такая модель объясняет, почему Бог создал
человека и видит в нем свою цель. В этом полностью
согласуются друг с другом Ветхий завет, Новый завет и
буддизм. Согласно Мейстеру Экхарту, Бог не был блажен в
своей божественности. Он должен был породить человека.
Это и свершается в Иове: творец зрит себя самого глазами
человеческого сознания — именно поэтому Бог становится
затем человеком, поэтому человеку во всевозрастающей
мере передается опасная прерогатива божественного
«духа». Это нашло выражение в словах: «вы боги» (Иоанн,
10, 34), когда человек еще и не начал себя познавать. Он
нуждается в самопознании, чтобы вооружиться против
опасностей incarnatio continua (Непрерывного воплощения
(лат.).); это боговоплощение начинается с Христом и
излиянием «Духа Святого» на несчастного, почти совсем
бессознательного человека.
До сих пор наш затуманенный взор обращен назад, на
явление Троицы — вместо того чтобы глядеть в будущее,
видеть ту цель, к которой ведет нас дух. Поэтому
человечество совершенно не подготовлено к тому, что
совершается. Божественные силы влекут человека далее, к
растущему сознанию и познанию; при этом он все дальше
уходит от своей религиозной почвы, она ему уже
непонятна. А учителя религии и вожди его все еще
пребывают в плену у начальных времен когда-то нового
Эона сознания. Они не видят, что из этих начал
проистекло. Влекущая человека сила была названа «Духом
Святым» — он ведет к углублению сознания и
всевозрастающей ответственности вместе с обогащенным
познанием. Подлинная история мира заявляет о себе как
продолжающееся боговоплощение...
[К.Г.Юнг]
Мистеру Леонхарду
НЬЮКАСЛ. АНГЛИЯ 5. 12. 19S9
Дорогой сэр!
Вопрос, который Вами обыгрывается, был подброшен мне
мистером Фримэном в характерной для него манере, т.е.
совершенно неожиданно. Поэтому я просто скажу то, что
мне сразу пришло в голову. Стоило мне ответить: «ограда
зубов моих» — как я сразу же понял, что сказал нечто
уязвимое, раздражающее и даже двусмысленное. Так что я
уже ждал писем вроде Вашего. Заметьте, я не говорил:
«Бог есть». Я сказал: «Мне нет нужды верить в Бога, я
знаю». Это не значит, что я знаю о каком-то определенном
Боге (Зевсе, Яхве, Аллахе, тринитарном Боге и т.д.), но
знаю, что со всей очевидностью сталкиваюсь с неизвестной
величиной, которую я in consensus omnium называю «Богом»
<...> Я поминаю Его, я зову Его всякий раз, как
пользуюсь именем Его во гневе или в страхе, вообще когда
я непроизвольно произношу: «О Господи». Это происходит,
когда я встречаюсь с кем-то или чем-то сильнее меня.
Такое обозначение подходит для всех потрясающих меня
эмоций в моей собственной психической системе, эмоций,
которые осиливают мою сознательную волю, захватывают
надо мной власть. Этим словом я называю все то, что
перечеркивает мои заблаговременно составленные карты,
насильственно и беспощадно опрокидывает мои субъективные
воззрения, намерения, планы; то, что влечет по иному
направлению — на горе и на радость — поток моей жизни. У
меня нет никакого влияния на истоки этой судьбоносной
силы, а потому и положительный и отрицательный ее
аспекты я называю в согласии с традицией «Богом». Этой
силе я даю имя «личного Бога», ибо моя судьба — это и я
сам, в особенности когда эта сила подступает ко мне в
образе совести (vox Dei), с которым я могу говорить и
даже спорить. (Мы действуем и в то же время знаем, что
действуя мы являемся одновременно субъектом и объектом.)

И все же я ощущаю интеллектуальную аморальность, когда
предаюсь вере, когда отождествляю мое представление о
Боге с универсальной метафизической сущностью различных
конфессий или «философией». Я воздерживаюсь от дерзкого
гипостазирования, я не осмеливаюсь на такие оценки, как:
«Бог может быть лишь добрым». Только мой опыт может быть
добрым или злым, но все же я знаю, что превосходящая
меня воля покоится на фундаменте, трансцендирующем
всякое человеческое представление. Я знаю Бога, пока я
знаю о своем столкновении с превосходящей меня волей в
моей собственной психической системе. Решись я на
незаконное гипостазирование моего образа, то я сказал
бы, что знаю Бога по ту сторону добра и зла, живущего во
мне и повсюду: Deus est circulus, cuius centrum est
ubique, eius circumferentia vero nusquam (Бог есть круг,
центр которого повсюду, а окружность нигде (лат.).).
Надеюсь, я ответил на Ваш вопрос.
[К.Г.Юнг]
Юджину Н.Э.Рольфу
СЕНТ-ОЛБАН, АНГЛИЯ 19. 11. 1960
Дорогой сэр!
Прочитав Вашу книгу от первой до последней страницы, я
теперь могу поделиться своими впечатлениями, по крайней
мере некоторыми впечатлениями. Тема сама по себе столь
обширна, что всеобъемлющее ее представление невозможно.
Я встретился в Вашей книге с целым рядом своих старых
друзей, подивился Вашей мудрости и осторожности,
проявляющейся уже в том, что и мое имя Вы не связываете
с дурными предзнаменованиями. Одну задачу — дать
«христиански мыслящим» агностикам доступ к христианству,
— думаю, Вы решили. Но если эти агностики мыслят не
по-христиански? Если они насквозь прокоптились тем
адским пламенем, которое вот уже 20 лет полыхает в
Европе, — что тогда? Прекрасно услышать еще раз о
божественной любви, но куда подевался страх Божий,
гибельная весть Вечного Евангелия (Откр. 14, 6)? Одним
словом, po'then to' kako'n? (Откуда зло? (греч.)). Далеко не все агностики настроены по-христиански Ужасное имеет
куда более глубокие корни.
Вы вновь взываете к христианской Аниме Тертуллиана и
первым римским столетиям, провозгласившим себя тем
светом, который во тьме светит. Но как быть с Анимой
наших помраченных дней? Будем надеяться, что Ваш
читатель найдет обратный путь к тем давним векам, к
прекрасным, исполненным духа баптистериям с их
таинствами, к святой вечере и первым пробужденным ею
чувствам, к Пантократору, правившему всем духовным
универсумом. Но там и начинается гибельная история мира
с тревожным вопросом о неразрешенной тьме — на него нет
ответа. Софизм по поводу privatio boni уж слишком
прозрачен.
Впрочем, Вы напрасно ищете в Дельфах загадочные слова:
«Vocatus at que non vocatus deus aderit»(Призванный и
непризванный станет Богом (лат.)). Они высечены перед
дверью моего дома в Кюснахте (рядом с Цюрихом). Найдете
Вы их в «Adagia» Эразма (XVI в.). Но слова действительно
принадлежат дельфийскому оракулу, и они гласят: да Бог
пребудет, но в какой форме, с каким ликом? Эту надпись я
сделал в напоминание моим пациентам и себе самому:
«Timor dei initium sapientae» (Страх Божий — начало
премудрости (лат.)). Тут начало иного, не менее
значимого пути — не к христианству, но к самому Богу. А
это и есть, по всей видимости, последний вопрос.
[К.Г.Юнг]
Отцу Давиду,
капуцину францисканского монастыря
АРД МЬЮИР, ИРЛАНДИЯ И 2. 1961
Дорогой отец Давид!
На основе шестидесятилетнего опыта я с чистым сердцем
могу подтвердить мои тогдашние слова об исцелении от
невроза1.
Так как невроз проистекает из фрагментарного состояния
человеческого сознания, он излечивается только при
сближении с целостностью человека. С начала истории
религиозные представления и убеждения имели и
фармакологический духовный аспект. Они выражают
целостность мира, собираемую и соединяемую из
фрагментов. Пилюлями или инъекциями такого исцеления не
добьешься.
Я благодарю Вас за дружеское письмо, которое ценю тем
больше, поскольку как среди богословов, так и в моем
собственном цеху я не слишком популярен. Это и
удивительно и неудивительно.
[К.Г.Юнг]
[1] Отец Давид спрашивал в своем письме, считает ли Юнг
по-прежнему верными свои слова из вышедшей в 1932 г
работы «Отношение психотерапии к заботе о душе» «Среди
моих пациентов, перешедших за середину жизненного пути,
т е за 35 лет, не было ни одного, чьей последней
проблемой не была бы проблема религиозная и ни один из
них реально не исцелялся без достижения религиозной
позиции»