ЛИЧНОЕ И КОЛЛЕКТИВНОЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ

Как известно, содержания бессознательного, согласно представлениям Фрейда, исчерпываются инфантильными тенденциями, которые вытесняются в силу их несовместимости друг с другом. Вытеснение - это процесс, который начинается в раннем детстве благодаря моральному влиянию окружения и продолжается всю жизнь. Посредством анализа вытеснение снимается, а вытесненные желания осознаются.

Согласно этой теории бессознательное содержит лишь те, так сказать, части личности, которые вполне могли бы быть осознанными и которые подавляются, собственно, лишь воспитанием. Хотя для известного подхода эти инфантильные тенденции бессознательного играют важнейшую роль, было бы все же неправильно определять или оценивать по ним бессознательное вообще. У бессознательного есть еще и другая сторона: в его объем входят не только вытесненные содержания, но и весь тот психический материал, который не достигает пороговой отметки сознания. Невозможно объяснить подпороговость всех этих материалов, исходя только из принципа вытеснения; ведь в противном случае благодаря снятию вытеснения человек обладал бы феноменальной памятью, из которой ничто не может исчезнуть.

Отметим, что кроме вытесненного материала в бессознательном находится и все психическое, ставшее подпороговым, включая сублиминальные чувственные восприятия. Кроме того, мы знаем - не только по богатому опыту, но и благодаря теоретическим основаниям, - что бессознательное содержит в себе и такой материал, который еще не достиг пороговой отметки сознания. Имеются в виду зародыши будущих сознательных содержаний. Таким образом, мы имеем основание предполагать, что бессознательное никоим образом не стоит на месте - в том смысле, что оно неактивно, - а постоянно занято группировкой и перегруппировкой своих содержаний. Эту активность следовало бы полагать совершенно независимой лишь в патологических случаях; в норме она координирует сознанию в смысле компенсирующего отношения.

Следует признать, что все эти содержания бессознательного обладают личностной природой, поскольку являются приобретениями индивидуального наличного бытия. Так как это наличное бытие ограничено, то и число приобретений бессознательного тоже должно быть ограниченным, вследствие чего надо считать актуальной возможность исчерпания бессознательного с помощью анализа или составления полного перечня его содержаний - актуальной в том смысле, что бессознательное не в состоянии производить ничего сверх того, что уже известно и принято в сознание. Здесь следовало бы, как уже отмечено, сделать вывод о том, что бессознательное продуцирование оказалось бы парализовано, если бы посредством снятия вытеснения можно было задерживать погружение сознательных содержаний в бессознательное. Это, однако, как мы знаем по опыту, возможно лишь в весьма ограниченной степени. Мы приучаем наших пациентов удерживать вытесненные и вновь ассоциированные в сознание содержания и принимать их в плоскость своей жизни. Однако эта процедура, в чем мы имеем возможность убеждаться ежедневно, настолько безразлична для бессознательного, что оно спокойно продолжает продуцировать сновидения и фантазии, которые, согласно первоначальной фрейдовской теории, должны основываться на материалах личного вытеснения. Если в таких случаях продолжать последовательное непредвзятое наблюдение, то можно найти материалы, формально хотя и сходные с более ранними личностными содержаниями, но, очевидно, заключающие в себе признаки, которые указывают за пределы личностного.

В поисках примера, иллюстрирующего сказанное, я особенно живо вспоминаю пациентку, страдавшую не слишком тяжелым истерическим неврозом, каковой, как выражались еще в начале этого столетия, коренился главным образом в "отцовском комплексе". Под этим комплексом подразумевается тот факт, что своеобразное отношение пациентки к отцу стало помехой на пути. Она очень хорошо относилась к своему (теперь уже умершему) отцу. Это было главным образом эмоциональное отношение. В таком случае чаще всего развивается интеллектуальная функция, которая в этих условиях такова, что со временем становится мостом, связывающим человека с миром. Моя пациентка как раз решила заняться изучением философии. Энергичный познавательный напор стал тем мотивом, который побудил ее выйти из состояния эмоциональной привязанности к отцу. Эта операция может оказаться успешной лишь в том случае, если на новой ступени, созданной с помощью интеллекта, заработает и чувство, например таким образом, что реализуется эквивалентное прежнему эмоциональное отношение к какому-нибудь подходящему мужчине. В данном случае такого перенесения, однако, не произошло из-за того, что чувство застыло в неустойчивом равновесии между отцом и одним не очень-то подходящим мужчиной. Это, естественно, стало помехой на пути вперед, вследствие чего возник столь характерный для невроза разлад с самим собой. Так называемый нормальный человек может, конечно, мощным волевым усилием порвать с той или другой стороны эмоциональные оковы или - что, очевидно, дело обыкновенное - бессознательно скользить по накатанной колее инстинкта на другую сторону, не давая себе отчета в том, какого рода конфликт скрывается за отдельными головными болями или иными физическими недомоганиями. Однако известной ущербности инстинкта (у которой может быть множество причин) оказывается достаточно для того, чтобы затруднить гладкий, бессознательный переход. Тогда продвижение вперед тормозится в конфликте, а вызванное этим замирание жизни равнозначно неврозу. Именно из-за этого замирания психическая энергия растекается во всевозможных направлениях, которые поначалу кажутся бессмысленными: например, возникают чересчур сильные возбуждения симпатикуса, отчего происходят кишечные и желудочные расстройства нервной этиологии; или возбуждается блуждающий нерв (а тем самым и сердце); или фантазии и реминисценции, которые сами по себе достаточно неинтересны, оцениваются слишком высоко и становятся для сознания навязчивыми. (Из мухи делают слона! и т.д.) В таком состоянии нужен еще какой-нибудь мотив, сулящий прерывание болезненного равновесия. Сама природа бессознательно и косвенно ведет к этому посредством феномена перенесения (Фрейд). В процессе аналитического лечения пациентка переносит отцовский образ на врача и тем самым в некотором смысле делает его отцом, а поскольку он, однако, отцом все не является, - эквивалентом мужчины, который оказался для нее недостижим. Так врач становится в некотором смысле отцом и возлюбленным - иными словами, объектом конфликта. Противоположности в нем объединяются, отчего он являет собой как бы идеальное разрешение конфликта. Тем самым врач, сам того не желая, становится объектом той почти непостижимой для постороннего завышенной оценки пациента, которая делает из него спасителя и бога. Эта метафора совсем не так смешна, как может показаться. В самом деле, это уже слишком - быть одновременно отцом и возлюбленным. Никому не под силу долго выдержать такое именно потому, что это уже слишком. Фактически надо быть по меньшей мере полубогом, чтобы все время безупречно играть эту роль; надо уметь всегда быть дающей стороной. Пациенту, находящемуся в состоянии перенесения, это временное разрешение поначалу кажется идеальным. Но через какое-то время это состояние переходит в стагнацию, что столь же плохо, как и невротический конфликт. В действительности на пути к настоящему разрешению еще вообще ничего не произошло. Конфликт просто-напросто перенесен. Тем не менее удачное перенесение - по крайней мере на время - может заставить исчезнуть весь невроз, и потому оно очень верно было признано Фрейдом исцеляющей силой первой величины, но одновременно и просто временным состоянием, которое хотя и сулит возможность исцеления, но само исцелением ни в коей мере не является.

Такое несколько детализированное разъяснение кажется мне необходимым для понимания моего примера: моя пациентка оказалась именно в состоянии перенесения и уже достигла верхней границы, где замирание становится неприятным. И вот возник вопрос: что дальше? Я, естественно, основательнейшим образом превратился в спасителя, и мысль пациентки о том, что она должна от меня отказаться, была для нее, разумеется, не только крайне неприятна, но и просто ужасна. Так называемый "здравый человеческий рассудок" в этих ситуациях обыкновенно вытаскивает на свет божий весь свой репертуар, начиная от "тебе просто надо", "следовало", "ты же не можешь" и т.д. Поскольку здравый человеческий рассудок, к счастью, явление не слишком редкое и не слишком бесполезное (я знаю: есть и пессимисты), то именно в этом состоянии перенесения, усиленном хорошим самочувствием, какой-нибудь разумный мотив может вызвать столько энтузиазма, что мощным волевым усилием человек решается даже на болезненную жертву. Если это выходит удачно (а такое действительно иногда выходит удачно), жертва приносит блаженный плод, так что бывший пациент одним прыжком оказывается в состоянии практической исцеленности. Врач обыкновенно настолько этому рад, что теоретические трудности в объяснении этого маленького чуда остаются, как правило, без внимания.

Если же такой прыжок не получается - а у моей пациентки он не получился, - то приходится вплотную столкнуться с проблемой снятия перенесения. Здесь "психоаналитическая" теория попадает в кромешный мрак. Кажется, что в таком случае ставка делается на темную веру в судьбу: дело должно как-то уладиться, например, "само собой пройдет, когда у пациентки выйдут все деньги", как мне однажды заявил один несколько циничный коллега. Это могут быть и неумолимые требования жизни, которые каким-то образом делают невозможной стагнацию перенесения, требования, которые заставляют пойти на ту жертву, что принесена не по доброй воле, иногда с более или менее полным рецидивом. (Вот уж описания таких случаев не стоит искать в книгах, содержащих хвалебные песнопения психоанализу!)

Разумеется, есть и безнадежные случаи, когда помощь просто бесполезна; но есть и такие случаи, когда дело не застревает на мертвой точке, когда не надо с болью и, так сказать, с оторванной ногой выдираться из перенесения. Я сказал себе - как раз в случае с моей пациенткой, - что должен быть приемлемый, ясный путь, который выводил бы человека даже из такого опыта в полной сохранности и осознанности. Хотя у моей пациентки уж давно "вышли" деньги (если они у нее вообще когда-нибудь были), мне любопытно было узнать, какие же пути выберет природа, чтобы добиться удовлетворительного разрешения стагнации перенесения. Так как я никогда не мнил о себе, будто обладаю тем здравым человеческим рассудком, который в любой запутанной ситуации точно знает, что надо делать, и так как моя пациентка знала об этом не больше меня, я предложил ей по крайней мере отслеживать те движения, которые исходят из психической сферы, лишенной нашего всезнайства и нашей преднамеренности. Это оказались в первую очередь сновидения.

Сновидения содержат в себе образы и мыслительные взаимосвязи, которые мы не производим осознанным намерением. Они возникают спонтанно, без нашего содействия, и тем самым представляют собой непроизвольную психическую деятельность. Поэтому сновидение есть, собственно, в высшей степени объективный, так сказать, естественный продукт психики, вследствие чего от него можно ожидать по меньшей мере ссылок и намеков на некоторые основные тенденции душевного процесса. Но поскольку процесс психической жизни - как и всякий жизненный процесс - есть не просто каузальный ход событий, но еще и финально ориентированный, целесообразный ход вещей, то от сновидения, которое есть не что иное, как самоотображение процесса психической жизни, можно ожидать показаний об объективной обусловленности, так же как и об объективных тенденциях.

На основе этих рассуждений мы с пациенткой и подвергли ее сновидения тщательному наблюдению. Нас слишком далеко завело бы буквальное воспроизведение всех тех сновидений, которые имели место. Достаточно бегло изобразить их основной характер: в большинстве своем эти сновидения касались личности, т.е. действующими лицами явным образом были сама сновидица и ее врач. Последний, однако, редко появлялся в своем естественном облике, а по большей части представал специфически искаженным. Его облик то обладал сверхъестественной величиной, то выступал под покровом седой старины, а порой вновь обретал сходство с ее отцом, но при этом был странно вплетен в природу, как в следующем сновидении: ее отец (который в действительности был невысокого роста) стоял вместе с нею на холме, покрытом пшеничными полями. Она была меленькой в сравнении с ним, имевшим великанский рост. Он поднял ее с земли и взял на руки, как малое дитя. Ветер проносился по пшеничным полям, и как они волновались на ветру, так он качал ее на руках.

В этом и подобных ему сновидениях я увидел различные вещи. Прежде всего у меня сложилось впечатление, что ее бессознательное непоколебимо держится за то, будто я ее отец-возлюбленный, из-за чего явным образом фатальная эта связка, которую нужно было развязать, всякий раз снова и демонстративно оказывалась закрепленной. Далее, невозможно было упустить из виду, что бессознательное накладывает особый отпечаток на сверхчеловеческую, так сказать "божественную", природу отца-возлюбленного, из-за чего связанная с перенесением завышенная оценка тоже и всякий раз снова подчеркивалась. Поэтому я спрашивал себя, неужели пациентка все еще не распознала всю фантастику своего перенесения, или же бессознательное вообще не может быть распознано, а слепо и идиотски следует за чем-то бессмысленным и невозможным? Мысль Фрейда о том, что бессознательное "умеет только желать", шопенгауэрова слепая и бесцельная первоволя, гностический Демиург, в своем тщеславии мнящий себя совершенным и слепо и жалко-ограниченно творящий несовершенное, - это пессимистическое подозрение, падающее на сущностно негативную основу мира и души, оказалось в опасной близости. В такой ситуации у меня сложилось впечатление, что на деле нельзя сделать ничего иного, кроме как дать добрый совет: "тебе надо было", при этом подкрепив его, так сказать, ударом топора, навсегда отсекающим всякую фантастику.

Однако после повторного основательного обдумывания этих сновидений передо мной забрезжила некая другая возможность. Я сказал себе: так нельзя отрицать того, что сновидения продолжают говорить теми самыми метафорами, которые отлично известны и пациентке, и мне из наших бесед. Сама пациентка, без сомнения, распознает фантастику своего перенесения. Она знает, что я выступаю для нее в качестве полубожественного отца-возлюбленного, и по крайней мере интеллектуально она умеет отличать этот образ от моей фактической реальности. Итак, сновидения очевидным образом воспроизводят сознание за вычетом сознательной критики, которая с их стороны полностью игнорируется. Они, значит, повторяют сознательные содержания, но не в целом, а упорно проводят фантастическую точку зрения в противовес "здравому человеческому рассудку".

Я, естественно, задал себе вопрос: чем вызвано это упрямство и какая у него цель? То, что в нем должен быть заключен какой-нибудь конечный смысл, было для меня несомненно: ведь не существует по-настоящему жизненных вещей, у которых нет какой-то осмысленной цели, которые, иначе говоря, становятся объяснимы, если их понимать как простые пережитки определенных предшествующих фактов. Энергия перенесения, однако, столь сильна, что производит впечатление прямо-таки витального порыва. Что же является целью таких фантазий? Внимательное рассмотрение и анализ сновидений, и особенно того самого, которое я привел дословно, раскрывают явную тенденцию, а именно: вопреки сознательной критике, которая хотела бы все сводить к человеческим манерам, наделить личность врача сверхчеловеческими атрибутами - исполинский, древний как мир, превосходящий отца, проносящийся словно ветер над землей, - он, конечно же, станет каким-нибудь богом! Или, может быть, в самом конце все обернется противоположным образом, а именно: бессознательное попытается сотворить бога из личности врача, в известной степени высвободив восприятие бога из-под покровов личности, так что, следовательно, перенесение на личность врача оказывается ошибкой, присущей сознанию, глупой выходкой "здравого человеческого рассудка". Может быть, напор бессознательного только внешне направлен на эту личность, а в более глубоком смысле - на бога? Может ли жажда бога быть страстью, изливающейся из ничем не обусловленной, темнейшей природы инстинкта? Возможно, более глубокой и сильной, чем любовь к человеческой личности? Или же самым высоким и подлинным смыслом этой нецелесообразной любви, которую называют перенесением? А может быть, образцом настоящей "любви божьей", которая исчезла из сознания после XV столетия?

Никто не станет подвергать сомнению действительность страстной тоски по человеческой личности. Но тот факт, что на врачебном приеме, символизируемом прозаической фигурой доктора, на свет дня выступает, по всей видимости, давно ушедший в прошлое образец религиозной психологии, средневековый, так сказать, курьез - вспомним Мехтхильду Магдебургскую, - и притом совершенно непосредственно, как живая действительность, поначалу кажется, пожалуй, слишком фантастическим, чтобы можно было принять это всерьез.

Настоящая научная установка должна быть беспредпосылочной. Единственный критерий значимости гипотезы - наличие у нее эвристической, или объяснительной, ценности. И это еще вопрос, можно ли рассматривать представленные выше возможности в качестве значимой гипотезы. А priori нет никакой причины полагать невозможным, что бессознательные тенденции имеют целью нечто лежащее по ту сторону человеческой личности, - с таким же успехом можно предположить, что бессознательное умеет "только желать". Один лишь опыт рассудит, какая из гипотез наиболее подходящая.

Моей весьма критически настроенной пациентке эта новая гипотеза показалась не совсем ясной, ибо прежняя концепция - что я отец-возлюбленный и в качестве такого представляю собою идеальное разрешение конфликта - обладала для ее чувства несравненно большей притягательностью. Несмотря на это, ее интеллект был достаточно ясен, чтобы понимать теоретическую возможность такой гипотезы. Меж тем сновидения пациентки продолжали разлагать личность врача все более интенсивно. И вот в связи с этим случилось нечто, что поначалу вызвало удивление только у меня, а именно, так сказать, подземное расширение ее перенесения. Отношение к врачу как к другу стало заметно более глубоким, хотя в сознании она все еще держалась за свое перенесение. И когда по моей инициативе настал миг расставания, это было не катастрофой, а совершенно осмысленным прощанием. Я обладал привилегией быть единственным зрителем процесса развязки. Я мог видеть, как сверхличностная точка наводки - я не могу назвать это иначе - породила ведущую функцию и шаг за шагом перекачивала в себя все до тех пор личностные сверхоценки и с этим притоком энергии приобретала влияние на сопротивляющееся сознание, причем сознание пациентки замечало из всего этого не слишком много. Отсюда мне стало ясно, что эти сновидения были не просто фантазиями, а самопредставлениями бессознательных процессов, которые давали возможность психике пациентки медленно перерастать нецелесообразность ее личной привязанности.

Это изменение произошло, как я показал, благодаря тому, что бессознательно развилась сверхличностная точка наводки - в известной мере виртуальная цель, символически выразившаяся в форме, которую, пожалуй, нельзя назвать иначе как созерцание бога. Сновидения, так сказать, исказили человеческий образ врача до сверхчеловеческих пропорций, до исполинского, древнего как мир отца, который является к тому же еще и ветром, отца, в чьих охранительных руках сновидица покоится подобно грудному младенцу. Если осознанное представление пациентки (воспитанной по-христиански) о боге в качестве первопричины считать ответственным за образ бога в сновидениях, то надо было бы снова подчеркнуть свойственный им искажающий характер. В религиозном отношении пациентка настроена критически и агностически, и ее идея возможного божественного существа давно разрослась до сферы непредставимости, т.е. полной абстракции. Зато образ бога в сновидениях соответствует архаичному представлению о природном демоне, может быть, о каком-нибудь Вотане. "Бог есть Дух", а если перевести обратно в первичную форму, то Бог есть ветер, более сильный и великий, чем человек, и невидимое существо дыхания. Примерно так же, как в еврейском, слово рух в арабском языке обозначает дыхание и дух. Сновидения развивают из личностной формы архаический образ бога, бесконечно различествующий с осознанным понятием бога. Можно было бы возразить, что речь идет просто об инфантильном образе, реминисценции из детства. Я был бы не против такого предположения, если бы речь шла о старце на золотом троне в небесах. Однако речь идет как раз не о сентиментальности такого рода, а о первобытном воззрении, которое может соответствовать только архаичной концепции духа. Подобные первобытные воззрения, немало примеров которых я привел в моей книге о превращениях и символах либидо, побуждают к тому, чтобы произвести подразделение бессознательных материалов, подразделение, носящее иной характер, нежели различение "предсознательного" и "бессознательного", или "subconscious" и "unconscious". Здесь не место для более широкой дискуссии о правомочности таких подразделений. У них есть своя определенная ценность, и они, пожалуй, достойны того, чтобы развивать их в качестве гипотез. То подразделение, сделать которое меня заставил опыт, претендует лишь на ценность более широкой точки зрения. Из до сих пор сказанного следует, что мы в определенной степени должны выделять в бессознательном слой, который можно обозначить как личное бессознательное. Содержащиеся в этом слое материалы обладают личностной природой, поскольку они характеризуются отчасти как приобретения индивидуального существования, а отчасти как психологические факторы, которые с таким же успехом могли бы быть осознанными. Хотя, с одной стороны, понятно, что несовместимые психологические содержания подлежат вытеснению друг другом и потому бессознательны, но, с другой стороны, все же есть возможность того, что вытесненные содержания тоже могут быть осознаны и должны быть осознаны, если уж они узнаны. Мы узнаем эти материалы как личностные содержания благодаря тому, что можем проследить их влияния, или их частичное присутствие, или их возникновение в нашем личном прошлом. Это - интегрирующие составные части личности, входящие в ее имущественный реестр, - составные части, отсутствие которых в сознании означает неполноценность в том или ином отношении, и притом не ту неполноценность, которая имеет психологический характер органического увечья или врожденного дефекта, а скорее характер лакуны, которую подавленная моральная неприязнь навязывается восполнить. Воспринимаемая морально неполноценность всегда указывает на то, что выпавший фрагмент есть нечто такое, что, собственно говоря, в соответствии с чувством не должно бы выпадать или, иными словами, может быть осознано, если употребить необходимые для этого усилия. Чувство моральной неполноценности возникает при этом отнюдь не из столкновения со всеобщим в известном смысле произвольным моральным законом, а из конфликта с собственной самостью, которая, исходя из чувства душевного равновесия, требует восполнения дефицита. Где бы ни возникало это чувство неполноценности, оно указывает также и на то, что налицо не только побуждение к ассимиляции бессознательного фрагмента, но и возможность такой ассимиляции. Это в конечном счете моральные качества человека, которые вынуждают его - будь то через познание необходимости, будь то косвенно, через мучительный невроз - ассимилировать свою бессознательную самость и вести себя осознанно. Тот, кто продвигается вперед по этому пути реализации своей бессознательной самости, по необходимости переводит содержание личного бессознательного в сознание, посредством чего объем личности расширяется. Я сразу же хочу добавить, что это "расширение" затрагивает в первую очередь моральное сознание, самопознание, ибо содержания бессознательного, освобожденные анализом и переведенные в сознание, - это, как правило, поначалу неприятные и потому вытесненные содержания, под которыми следует понимать желания, воспоминания, предрасположенности, планы и т.д. Это содержания, которые подобным образом, хотя и в более ограниченной степени, выдает, например, правдивая генеральная исповедь. Дальнейшее, как правило, выясняется посредством анализа сновидений. Часто весьма интересно наблюдать, как сновидения выносят наверх - фрагмент за фрагментом, с тончайшим чутьем - самые важные пункты. Весь материал, присовокупленный к сознанию, дает в результате существенное расширение горизонта, углубленное самопознание, о котором следовало бы предположить, что оно, как ничто другое, пригодно для того, чтобы привить человеку чувство меры и гуманизировать его. Но и самопознание, о действенности которого все мудрецы предполагали самое лучшее, по-разному воздействует на различные характеры. В этом можно поучительным образом убедиться на опыте практического анализа. Но об этом у меня пойдет речь в следующей главе.

Как показывает мой пример с архаичным представлением о боге, бессознательное содержит в себе, видимо, еще и другие вещи, нежели только личностные приобретения и принадлежности. Моя пациентка был совершенно бессознательна относительно происхождения "духа" от "ветра" или параллелизма того и другого. Это содержание никогда ею не мыслилось, и ее никогда этому не учили. Критическое место в Новом Завете ("Ветер дует, где хочет" - пер. с греч.) было ей недоступно, потому что она не читает по-гречески. Речь могла бы - если бы это действительно было личностное приобретение - идти о так называемой криптомнезии, т.е. о бессознательном припоминании мысли, которую сновидица некогда уже где-то прочла. Против такой возможности в этом конкретном случае я ничего не могу возразить. Но я знаю довольно много других случаев - большое их число я привел в упомянутой выше книге, - когда даже криптомнезию можно с уверенностью исключить. А если все же в этом случае - что мне кажется маловероятным - речь должна идти о криптомнезии, то ведь еще надо бы объяснить, каким было существовавшее прежде положение вещей, благодаря которому именно этот образ закрепился в памяти, а позднее снова был вынесен. Во всяком случае - с криптомнезией или без нее, - речь идет о подлинном и настоящем первобытном образе бога, который вырастал в бессознательном современного человека и проявлял там активное воздействие - воздействие, которое можно было бы рекомендовать к обдумыванию в религиозно-психологическом контексте. Я не смог бы назвать что-либо "личностным" в этом образе: это полностью коллективный образ, этническое бытие которого нам давно известно. Этот исторический и повсеместно распространенный образ вновь актуализируется посредством естественной психической функции, что неудивительно, поскольку моя пациентка родилась на свет с человеческим мозгом, который сегодня, вероятно, функционирует еще таким же образом, как у древних германцев. Речь идет о вновь ожившем архетипе, как я обозначил эти праобразы в другом месте. Это первобытный, основывающийся на аналогии образ мышления, свойственный сновидению, который восстанавливает эти древние образы. Речь идет не о наследственных представлениях, а о наследственных предрасположенностях.

Принимая во внимание такие факты, мы, видимо, должны признать, что бессознательное содержит в себе не только личностное, но и неличностное, коллективное в форме наследственных категорий или архетипов. Поэтому я выдвинул гипотезу, что бессознательное в своих самых глубоких слоях некоторым образом имеет частично ожившие коллективные содержания. Вот почему я говорю о коллективном бессознательном.