МЕЛАНИ КЛЯЙН
К вопросу о психогенезе маниакально-депрессивных состояний
(1935)
Мои более ранние работы содержат отчет о фазе садизма в его зените, через которую дети проходят во время первого годы жизни. В самые первые месяцы жизни ребенка и него имеются садистические импульсы, направленные не только против груди матери, но также против ее тела внутри: вычерпать его, сожрать его содержимое, разрушить его всеми средствами, которые может предоставить садизм. Развитие ребенка управляется механизмами интроекции и проекции. С самого начала Эго интроецирует объекты “хорошие” и “плохие”, для каждых из них прототипом является грудь матери - для хороших объектов, когда ребенок получает ее и для плохих, когда она покидает его. Но именно потому, что ребенок проецирует свою собственную агрессию на эти объекты, он ощущает их “плохими” и не только тогда, когда они фрустрируют его желания: ребенок представляет их как действительно опасные - преследователи, которых он боится, что они сожрут его, вычерпают содержимое его тела, разрежут его на куски, отравят его - короче, осуществят свое разрушение всеми возможными садистическими средствами. Эти образы, которые фантастически нарушают картину реальных объектов, на которой они основаны, устанавливаются не только во внешнем мире, но, посредством процесса инкорпорации, также внутри Эго. Следовательно, совсем маленькие дети проходят через ситуации тревоги (и реагируют на них с механизмами защиты), содержимое которых сравнимо с психозами взрослых.
Один из самых ранних методов защиты против страха преследователей, воспринимаемых как существующих во внешнем мире либо интернализированных, является метод скотомизации, отрицания психической реальности; это может приводить к существенному ограничению механизмов интроекции и проекции, и к отрицанию внешней реальности, и формирует основу самых тяжелых психозов. Очень скоро, также, Эго начинает попытки защититься против интернализированных преследователей посредством процессов изгнания (expulsion) и проекции. В то же время, так как страх интернализированных объектов нисколько не уничтожается с их проекцией, Эго выстраивает против преследователей внутри тела те же силы, какие она применяет против них во внешнем мире. Содержание этих тревог и механизмы защит формируют основу паранойи. В инфантильном страхе волшебников, колдунов, злых зверей и т.д. мы видим нечто от этой психотической тревоги, в частности параноидной тревоги, но здесь она уже подверглась проекции и модификации. Один из моих выводов, более того, заключается в том, что инфантильная психотическая тревога, в особенности параноидная тревога, связана с обсессивными механизмами и модифицируется этими механизмами, которые появляются очень рано. В этой статье я собираюсь рассмотреть депрессивные состояния в их отношении к паранойе с одной стороны и к мании с другой. Я получила материал, на котором основаны мои выводы, из анализа депрессивных состояний в случаях тяжелых неврозов, пограничных состояний и из анализа пациентов, и взрослых, и детей, которые проявляли смешанные параноидные и депрессивные наклонности. Я изучала маниакальные состояния в различной степени и форме, включая легкие гипоманиакальные состояния, которые возникают у нормальных людей. Анализ депрессивных и маниакальных черт у нормальных детей и взрослых также оказался очень поучительным.
Согласно Фрейду и Абрахаму, фундаментальным процессом в меланхолии является потеря любимого объекта. Реальная потеря реального объекта, или некоторые сходные ситуации, имеющие такое же значение, приводят к тому, что объект становится инсталлированным в Эго. Вследствие, однако, избытка каннибалистических импульсов в субъекте, эта интроекция терпит неудачу и в результате возникает заболевание.
Итак, почему именно процесс интроекции столь специфичен для меланхолии? Я полагаю, что основное различие между инкорпорацией в паранойе и в меланхолии связано с изменениями в отношении субъекта к объекту, хотя это также вопрос изменения в конституции интроецирующего Эго. Согласно Эдварду Гловеру, Эго, [but loosely] сперва слабо организованное, состоит из значительного числа ядер Эго. С его точки зрения, в первую очередь ядра орального Эго и позже ядра анального Эго преобладают над другими. На этой очень ранней фазе, в которой оральный садизм играет ведущую роль, и которая, на мой взгляд, является основой шизофрении, сила Эго идентифицироваться с его объектами все еще мала, частично из-за того, что она само все еще не скоординировано (un-coordinated) и частично потому, что интроецированные объекты все еще главным образом являются частичными объектами, которые приравниваются к выделениям.
В паранойе характерные защиты направлены главным образом на аннигиляцию “преследователей”, хотя тревоги по поводу Эго занимают главное место в этой картине. Когда Эго станет лучше организованным, интернализированные образы будут сильнее приближаться к реальности и Эго будет полнее идентифицироваться с “хорошими” объектами. Страх преследования, который сперва ощущался по поводу Эго, теперь относится к также и к хорошим объектам, и с этого времени предохранение хорошего объекта рассматривается как синоним выживания Эго. Рука об руку с этим развитием происходит изменение величайшей важности, а именно, переход от отношения к частичным объектам к отношению с целостным объектом. Посредством этого шага Эго достигает новой позиции, которая составляет основу ситуации, называемой потерей любимого объекта. Пока объект не живет как целый, его потеря не может восприниматься как потеря целого. С этим изменением в отношении к объекту появляется тревога нового содержания, и происходит изменение в механизме защиты. Развитие либидо также подвергается решающему влиянию. Параноидная тревога, не станут ли объекты, садистически разрушенные, сами источником яда и опасности внутри тела субъекта, заставляет его, несмотря на силу его оральных садистических атак, быть в то же самое время очень недоверчивым к ним, все-таки инкорпорируя их.
Это приводит к ослаблению [weakening? - слабость, склонность] оральных фиксаций. Одна из манифестаций этого может наблюдаться в трудностях, которые очень маленькие дети проявляют в отношении еды, что, я думаю, всегда имеет параноидные корни. Когда ребенок (или взрослый) идентифицируется более полно с хорошим объектом, либидные стремления усиливаются; он развивает жадную любовь и желание поглотить этот объект и механизм интроекции усиливается. Кроме того, он оказывается вынужден постоянно повторять инкорпорацию хорошего объекта, частично из-за страха, что он уничтожил его своим каннибализмом - т.е. повторение этого действия направлено на тестирование реальности его страхов и опровержение их - и частично из-за страха интернализированных преследователей, против которых ему требуется помощь хорошего объекта. На этой стадии Эго более чем когда-либо движимо одновременно любовью и потребностью интроецировать объект. Другим стимулом для интроекции является фантазия, что любимый объект может быть сохранен в безопасности внутри себя. В этом случае опасности изнутри проецируются на внешний мир.
Если, однако, забота [consideration] об объекте усиливается, и устанавливается лучшее понимание психической реальности, тревога, не будет ли объект разрушен в процессе интроекции его, приводит - как описывал Абрахам - к различным нарушениям в функции интроекции.
Мой опыт свидетельствует, более того, что имеется глубокая тревога, связанная с опасностями, которые ожидают объект внутри Эго. Оно не может быть безопасно сохранено там, так как место внутри ощущается как опасное и ядовитое, в котором любимый объект погибнет. Здесь мы видим одну из ситуаций, которые я описала как являющиеся фундаментальными в “потере любимого объекта”, а именно, ситуации, когда Эго становится полностью идентифицированным с его хорошими, интернализированными объектами, и в то же самое время начинает осознавать свою собственную неспособность защитить и сохранить их против интернализированных, преследующих объектов и Ид. Эта тревога психологически оправданна. Эго, когда оно становится полностью идентифицированным с объектом, не отказывается от своих более ранних механизмов защиты. Согласно гипотезе Абрахама, аннигиляция и изгнание объекта - процессы, характерные для более раннего анального уровня -инициируют депрессивный механизм. Если это так, это подтверждает мое представление о генетической связи между паранойей и меланхолией. На мой взгляд, параноидный механизм разрушения объектов (либо внутри тела либо во внешнем мире) всеми средствами, которыми оральный, уретральный и анальный садизм может управлять, продолжает, но в меньшей степени и с определенной модификацией оказывать влияние на [to the change] изменение отношения субъекта к его объектам. Как я уже говорила, страх, не будет ли хороший объект изгнан вместе с плохим приводит к обесцениванию механизмов изгнания и проекции. Мы знаем, что на этой стадии Эго больше использует интроекцию хорошего объекта в качестве механизма защиты. Это связано с другим важным механизмом: механизмом совершения репараций объекту. В некоторых моих ранних работах я обсуждала в деталях понятие реставрации (restoration) и показала, что это намного больше, чем просто реактивное образование. Эго чувствует себя принуждаемым (и я могу добавить, принуждаемым его идентификацией с хорошим объектом) совершить реституцию (restitution) за все садистические атаки, которые оно пустило в ход против этого объекта. Когда ярко выраженное различие между хорошим и плохим объектом достигнуто, субъект пытается восстановить первый, совершая хорошее в восстановлении каждой детали его садистических атак. Но Эго все еще не может достаточно быть уверенным в благожелательности этого объекта и в своей собственной способности совершить реституцию. С другой стороны, благодаря его идентификации с хорошим объектом и благодаря другим ментальным успехам, которые это подразумевает, Эго оказывается вынужденным более полно осознать психическую реальность, и это приводит его к болезненному конфликту. Некоторые из его объектов - неопределенное число - являются его преследователями, готовыми поглотить его и причинить ему огромный вред [do violence]. Всевозможными способами они угрожают одновременно Эго и хорошему объекту. Каждый вред, причиненный в фантазии ребенком его родителям (первоначально из ненависти и вторично из самозащиты), каждый акт агрессии [violence], совершенный одним объектом с другим (в особенности деструктивный, садистический коитус родителей, который рассматривается как еще одно последствие его собственных садистических желаний) - все это разыгрывается [played out] одновременно во внешнем мире и, так как Эго постоянно вбирает в себя весь внешний мир, также внутри Эго. Теперь, однако, все эти процессы рассматриваются как постоянный источник опасности одновременно для хороших объектов и для Эго. Верно, что теперь, когда хорошие и плохие объекты более ясно дифференцированно, ненависть субъекта направлена скорее против последних, тогда как его любовь и его попытки репарации больше сфокусированы на первых; но избыток его садизма и тревоги действует как препятствие этому продвижению в ментальном развитии. Каждый внешний или внутренний стимул (например, каждая реальная фрустрация) чревата крайней опасностью: не только плохим объектам, но также и хорошим угрожает Ид, поскольку каждый приступ ненависти или тревоги может временно уничтожить дифференциацию и таким образом привести к “потере любимого объекта”. И это не только сила неконтролируемой ненависти субъекта, но также его любовь, что угрожает объекту, поскольку в этой фазе его развития любящий объект и поглощающий очень тесно связаны. Маленький ребенок, который верит, когда его мама исчезает, что он съел ее или разрушил ее (либо из любви либо из ненависти), терзается тревогой одновременно за нее и за хорошую мать, которую он поглотил в себя.
Теперь становится ясно, почему, в этой фазе развития, Эго чувствует постоянную угрозу своему обладанию интернализированными хорошими объектами. Оно полно тревоги, не умрут ли эти объекты. И у детей, и у взрослых, страдающих от депрессии, я обнаруживала страх мучительно умирающих или мертвых объектов (особенно родителей) внутри них и идентификацию Эго с объектами в этом состоянии.
С самого начала психического развития существует постоянная корреляция реальных объектов с объектами, инсталлированными внутри Эго. Именно по этой причине тревога, которую я только что описала, проявляет себя в преувеличенной фиксации ребенка на его матери или тем, кто за ним ухаживает. Отсутствие матери возбуждает в ребенке тревогу, не передадут ли его плохим объектам, внешним или интернализированным, либо по причине ее смерти, либо по причине ее превращения в “плохую” мать.
Оба случая указывают на то, что он потерял свою любимую мать, и я особо привлекла бы внимание в факту, что этот страх потери “хороших”, интернализированных объектов становится постоянным источником тревоги, что его реальная мать может умереть. С другой стороны, каждое переживание, которое говорит о потере реального любимого объекта, стимулирует страх потери также и интернализированного.
Я уже говорила о том, что мой опыт привел меня в выводу, что потеря любимого объекта имеет место во время той фазы развития, в которой Эго совершает переход от частичного к полному инкорпорированию объекта. Описав сейчас ситуацию Эго в этой фазе, я могу выразиться более точно по этому поводу. Процессы, которые впоследствии обозначаются как “потеря любимого объекта” обусловлены чувством неспособности (failure) у субъекта (во время отнятия от груди и в периоды, которые предшествуют и следуют за ним) сохранить его хороший, интернализированный объект, т.е. самому обладать им. Одна из причин этой неспособности состоит в том, что он не может преодолеть его параноидный страх интернализированных преследователей.
В этой точке мы сталкиваемся с вопросом о важности для всей нашей теории. Мои собственные наблюдения и наблюдения ряда моих коллег в Англии присели нас в выводу, что прямое влияние ранних процессов интроекции и на нормальное, и на патологическое развитие намного более значимое, и в некоторые отношениях иное, чем до сих пор обычно принимается в психоаналитических кругах. Согласно нашим взглядам, даже самые ранние инкорпорированные объекты формируют основу Супер-Эго и входят в его структуру. Это вопрос далеко не просто теоретический. Когда мы изучаем отношение раннего инфантильного Эго к его интернализированным объектам и к Ид, и приходим к пониманию постепенных изменений, которым подвергаются эти отношения, мы получает более глубокое понимание (insight into) ситуаций специфической тревоги, через которые проходит Эго, и специфических механизмов защиты, которые оно развивает, когда становится более высоко организованным. Гладя с этой точки зрения на наш опыт, мы находим, что мы достигли более полного понимания самых ранних фаз психотического развития, структуры Супер-Эго и генезиса психотических заболеваний, поскольку там, где мы имеем дело с этиологией, кажется существенным принимать во внимание диспозицию либидо не просто как таковую, но также рассматривать ее в связи с самыми ранними отношениями субъекта в его интернализированным и внешним объектам, рассмотрение, которое подразумевает понимание механизмов защиты, развиваемых Эго постепенно при столкновении с различными ситуациями тревоги. Если мы примет этот взгляд на формирование Супер-Эго, его безжалостная суровость в случае меланхолии станет более понятной. Преследования и требования интернализированных объектов; нападения таких объектов друг на друга (особенно те, которые представлены садистическим коитусом родителей); настоятельная необходимость выполнять очень строгие требования “хороших” объектов и примирять их внутри Эго с исходящей от Ид [resultant] ненависти; постоянная неуверенность в “хорошести” хорошего объекта, которая заставляет его с такой легкостью превращаться в плохой объект - все эти факторы объединяются, чтобы создать в Эго чувство, что оно является жертвой противоречивых и невозможных требований изнутри, состояние, которое ощущается как нечистая совесть. Иначе говоря: самые ранние проявления [utterances] совести ассоциированы с преследованием плохими объектами. Само слово “грызущая совесть” (Gewissenbisse) свидетельствует о безжалостности “преследования” совести и о том факте, что первоначально она воспринимается как пожирающая свою жертву.
Среди различных внутренних требований, которые влияют [go to] на суровость Супер-Эго у меланхолика, я упоминала его настойчивую потребность исполнять самые строгие требования “хороших” объектов. Именно эта часть картины - а именно, только жестокость “хороших”, т.е. любимых внутренних объектов - признавалась до сих пор общим аналитическим мнением, а именно, в безжалостной суровости Супер-Эго у меланхолика. Но, на мой взгляд, только глядя в целом на отношение Эго к его фантастически плохим объектам, равно как и к его хорошим объектам, только глядя на всю картину внутренней ситуации, которую я пыталась описать в этой статье, мы можем понять рабство, в которое попадает Эго, когда подчиняется исключительно жестоким требованиям и указаниям его любимого объекта, который был инсталлирован внутри Эго. Как я уже упоминала раньше, Эго старается держать хорошее отдельно от плохого, реальные отдельно от фантастических объектов. В результате появляется понятие об исключительно плохих и исключительно совершенных объектах, то есть, его любимые объекты являются в различных аспектах [in many ways] исключительно высоко моральными и требовательными. В то же самое время, так как Эго не может действительно держать свои реальные хорошие и плохие объекты отдельно друг от друга в своем уме, часть жестокости плохих объектов и Ид начинает относиться к хорошим объектам и это тогда вновь усиливает суровость их требований. Эти строгие требования служат цели поддержать Эго в его борьбе против его неконтролируемой ненависти и его плохих атакующих объектов, с которыми Эго частично идентифицируется. Чем сильнее тревога потерять любимые объекты, чем сильнее Эго стремится сохранить их, и чем труднее становится задача восстановления, тем строже будут требования, которые ассоциированы с Супер-Эго. Я пыталась показать, что трудности, которые Эго переживает когда оно переходит к инкорпорации целостного объекта, происходят от его все еще несовершенной способности справиться с управлением, посредством его новых механизмов защиты, со свежим содержанием тревоги, возникающим при этом продвижении в его развитии. Я осознаю, как трудно провести четкую линию между содержанием тревоги и чувствами параноика и тех, кто депрессивный, так как они очень близко связаны друг с другом. Но они могут быть отделены друг от друга, если в качестве критерия дифференциации рассмотреть, является ли тревога преследования главным образом относящейся к сохранению Эго - и в этом случая она параноидная - или к сохранению хороших интернализированных объектов, с которыми Эго идентифицируется как целое. В последнем случае - который является депрессивным случаем - тревога и чувства страдания имеют намного более сложную природу. Тревога, не будут ли хорошие объекты и с ними Эго разрушены, или тревога, что они находятся в состоянии дезинтеграции, взаимосвязана с постоянными и отчаянными попытками сохранить хорошие объекты, и интернализированные, и внешние. Мне кажется, что только когда Эго интроецирует объект как целое и устанавливает лучшее отношение к внешнему миру и к реальным людям, тогда оно способно понять бедствие, создаваемое его садизмом и особенно его каннибализмом, и почувствовать страдание от этого. Это страдание относится не только к прошлому, но также и к настоящему, так как на этой ранней стадии развития садизм находится в самом разгаре. Требуется более полная идентификация с любимым объектом и более полное осознание его значения, чтобы Эго стало осознавать состояние дезинтеграции, к которому оно приводило [has reduced] и продолжает приводить свой любимый объект. Эго тогда сталкивается с психическим фактом, что его любимые объекты находятся в состоянии распада (dissolution) - на части [in bits] - и отчаяние, раскаяние, и тревога, происходящие от этого осознания, находятся на дне многочисленных ситуаций тревоги. Перечислю только некоторые из них: существует тревога о том, как собрать эти куски вместе правильным образом и в правильное время; как выбрать правильные части и отделаться от плохих частей; как оживить объект, когда он собран вместе; и существует тревога о том, что выполнению этой задачи могут помешать плохие объекты и своя собственная ненависть, и т.д. Ситуации тревоги этого типа, как я обнаружила, находятся в основе не только депрессии, но также всех задержек [inhibitions] в работе. Попытки сохранить любимый объект, восстановить и возродить его [repair and restore], попытки, которые в состоянии депрессии связаны с разочарованием, так как Эго сомневается в своей способности достичь этого восстановления, являются определяющими факторами во всех сублимациях и во всем развитии Эго. В этой связи я сейчас напомню о специфическом значении для сублимации частей, к которым был редуцирован любимый объект, и усилия собрать их вместе. Это “совершенный” объект, который в частях; поэтому попытка отменить (undo) состояние дезинтеграции, к которому он был редуцирован, предполагает необходимость сделать его прекрасным и “совершенным”. Мысль о совершенстве, более того, столь притягательна потому, что она опровергает мысль о дезинтеграции. У некоторых пациентов, которые отвернулись от своей матери в нелюбви или ненависти, или использовали другие механизмы, чтобы убежать от нее, я обнаруживала, что в их уме тем не менее существует изображение прекрасной матери, но которое ощущается только как изображение, а не ее реальная личность. Реальный объект воспринимается как непривлекательный - действительно испорченный, неисправимый и следовательно страшный человек. Прекрасное изображение было отделено от реального объекта, но не было отброшено, и играет огромную роль в специфических способах [their] сублимаций.
По-видимому, желание совершенства коренится в депрессивной тревоге о дезинтеграции, которая таким образом имеет огромное значение во всех сублимациях.
Как я уже указывала раньше, Эго приходит к пониманию своей любви к хорошему объекту, целому объекту и в добавок к реальному объекту, вместе с ошеломляющим пониманием вины перед ним. Полная идентификация с объектом основанная на либидной привязанности [attachment], сперва к груди, а затем к целой личности, идет рука об руку с тревогой за него (о его дезинтеграции), с виной и раскаянием, с чувством ответственности за сохранение его невредимым в защите от преследователей и Ид, и с печалью, относящейся к ожиданию неизбежной потери его. Эти эмоции, либо сознательные, либо бессознательные, на мой взгляд являются существенными и фундаментальными элементами чувства, которое мы называем любовью.
В этой связи я могу сказать, что мы знакомы с самоупреками депрессивного человека [the depressive], которые представляют собой упреки против объекта. Но, на мой взгляд, [ego’s hate of the id, cf.: p.131: subject hates his id] Эго ненависть к Ид, которая главенствует [paramount] в этой фазе, отвечает гораздо больше за его чувство недостойности и отчаяние, чем это делают его упреки против объекта. Я часто обнаруживала, что эти упреки и ненависть к плохим объектам вторично усиливаются как защита против ненависти к Ид, которая еще более непереносима. В соответствии с современным анализом [last] именно бессознательное знание Эго, что ненависть действительно также существует, равно как и любовь, и что она может в любой момент взять верх (тревога Эго о том, что его увлечет Ид и таким образом разрушит любимый объект), приносит печаль, чувство вины и отчаяние, которые лежат в основе печали. Эта тревога также ответственна за сомнения о хороших качествах любимого объекта. Как указывал Фрейд, сомнение является в реальности сомнением в своей собственной любви и “человек, который сомневается в своей собственной любви, может, или скорее должен, сомневаться в каждой меньшей вещи”.
Параноик, следует сказать, также интроецировал целый и реальный объект, но не был способен достичь полной идентификации с ним, или, если достиг [got as far as this], он не был способен сохранить ее [maintain it]. Упомяну несколько причин, которые ответственны за эту неудачу: тревога преследования слишком велика; подозрения и тревоги фантастической природы стоят на пути полной и стабильной интроекции хорошего объекта и реального объекта. Как бы он не был интроецирован [in so far as], существует малая возможности для поддержания его как хорошего объекта, так как сомнения и подозрения всех видов вскоре превратят любимый объект обратно в преследователя. Таким образом, это отношение к целым объектам и к реальному миру все еще находится под влиянием его раннего отношения к интернализированным частичным объектам и выделениям как преследователям и может вновь дать дорогу последним.
Мне кажется, что для параноика характерно то, что хотя по поводу своей тревоги преследования и своих подозрений он развивает очень сильную и острую способность к наблюдению за внешним миром и реальными объектами, это наблюдение и его чувство реальности тем не менее нарушено, так как его тревога преследования заставляет его глядеть на людей главным образом с точки зрения, являются ли они преследователями или нет. Там, где тревога преследования [for the] относительно Эго господствует, полная и стабильная идентификация с другим объектом, в смысле видения и понимания его так, как он реально существует, и полная способность любить, не возможны.
Другой важной причиной, почему параноик не может сохранить его отношение к целому объекту, состоит в том, что когда тревоги преследования и тревоги за самого себя столь сильны, он не может выдержать дополнительную нагрузку тревог за любимый объект и, кроме того, чувств вины и раскаяния, которые сопровождают эту депрессивную позицию. Более того, в этой позиции он значительно меньше может использовать проекцию, из-за страха выбросить его хорошие объекты и таким образом потерять их, и, с другой стороны, из-за страха испортить хорошие внешние объекты, выбрасывая то, что плохое, из самого себя.
Таким образом, мы видит, что страдания, связанные с депрессивной позицией, толкают его обратно к параноидной позиции. Тем не менее, хотя он убежал от нее, депрессивная позиция уже была достигнута и, следовательно, склонность к депрессии имеется всегда. Этим объясняется, на мой взгляд, тот факт, что мы часто встречаем депрессию вместе с тяжелой паранойей, равно как и в более легких случаях.
Если мы сравним чувства параноика с чувствами депрессивного человека в отношении дезинтеграции, то можно увидеть, что для депрессивного человека характерна наполненность печалью и тревогой за объект, который он хотел бы объединить вновь в целое, тогда как для параноика дезинтегрированный объект главным образом представляет собой множество преследователей, так как каждая часть вырастает вновь в преследователя. Это понимание опасных фрагментов, к которым редуцируются объекты, кажется мне согласующимся с интроекцией частичных объектов, которые приравнены к выделениям (Абрахам), и с тревогой о множестве внутренних преследователей, к которым, на мой взгляд, приводит интроекция множества частичных объектов и большого количества опасных выделений.
Я говорила уже о различии между параноиком и депрессивным человеком с точки зрения их отношения к любимым объектам. Давайте теперь рассмотрим в этой связи задержки и тревоги о пище. Тревога о поглощении опасных веществ, деструктивных для внутренности человека, будет таким образом параноидная, тогда как тревога о том, что внутренний хороший объект подвергается опасности введением плохих веществ извне в него будет депрессивной. Опять, тревога о том, что внешний хороший объект подвергается опасности внутри человека, когда инкорпорируется, является депрессивной. С другой стороны, в случаях с ярко выраженными параноидными чертами я встречала фантазии о завлечении внешнего хорошего объекта к себе вовнутрь, т.е. в место, полное опасных монстров, и т.д. Здесь мы видим параноидные причины для интенсификации механизма интроекции, хотя мы знаем, что депрессивные личности применяют этот механизм столь характерным образом с целью инкорпорации хорошего объекта.
Теперь, сравнивая в этом отношении ипохондрические симптомы, мы можем сказать, что боль и другие манифестации, которые в фантазии происходят от атак внутренних плохих объектов против Эго являются типично параноидными. Симптомы, которые происходят, с другой стороны, от плохих внешних объектов и Ид против хороших, т.е. внутренняя борьба, в которой Эго идентифицируется со страданиями хороших объектов, являются типично депрессивными.
Например, пациент, которому в детстве говорили, что у него солитеры (которых он никогда не видел), связывал солитеров внутри него со своей жадностью. Во время анализа у него были фантазии, что солитер проел дорогу через его тело, и он сильно тревожился, что появится рак. Этот пациент, который страдал от ипохондрических и параноидных тревог, был очень подозрительным ко мне, и среди других вещей, подозревал меня в сговоре с другими людьми, враждебно настроенными к нему. В это время он видел сон, что детектив арестовал враждебного и преследующего человека и поместил этого человека в тюрьму. Но затем детектив оказался ненадежным и стал сообщником врага. Детектив представлял собой меня и вся тревога была интернализирована и была также связана с фантазией о солитере. Тюрьма, в которую был помещен враг, была его собственной внутренностью [inside] - в действительности особой частью его внутренности, где должен был содержаться преступник. Стало ясно, что опасный солитер (одна из его ассоциаций была о том, что солитер бисексуальный) представлял собой двоих родителей во враждебном альянсе (в действительности в половом акте) - против него.
В то время, когда анализировались фантазии о солитере, у пациента развился понос, который - как он ошибочно думал - был смешан с кровью. Это испугало его очень сильно; он ощущал это как подтверждение опасных процессов, происходящих внутри него. Это чувство основывалось на фантазиях, в которых он атаковал своих плохих объединенных родителей внутри него ядовитыми выделениями. Понос означал для него ядовитые выделения, равно как и плохой пенис его отца. Кровь, которая, как он думал, была в его выделениях, представляла меня (это было показано ассоциациями, в которых я была связана с кровью). Таким образом, понос ощущался представляющим опасное оружие, с которым он сражался против своих плохих интернализированных родителей, равно как и с самими отравленными и разрушенными родителями - солитером. В раннем детстве он в фантазии атаковал своих реальных родителей ядовитыми выделениями и действительно мешал им в половой связи дефекацией. Понос всегда был чем-то очень пугающим для него. Вместе с этими атаками на его реальных родителей вся эта война стала интернализированной и угрожала разрушить его Эго. Я могу сказать, что этот пациент вспомнил во время анализа, что в возрасте приблизительно десяти лет он определенно чувствовал, что у него имеется маленький человек внутри его желудка, который контролировал его и давал ему указания, которые он, пациент, должен был выполнять, хотя они были извращенные и ошибочные (он имел аналогичные чувства в отношении к своему реальному отцу).
С прогрессом анализа и уменьшением недоверия ко мне, пациент стал очень беспокоиться обо мне. Он всегда очень волновался о здоровье своей матери; но он не был способен развить реальную любовь к ней, хотя он делал все возможное для ее удовольствия. Теперь, вместе с беспокойством обо мне, сильные чувства любви и благодарности вышли на поверхность, вместе с чувствами недостойности, печали и депрессии. Пациент никогда не чувствовал себя по-настоящему счастливым, его депрессия распространялась, можно сказать, на всю его жизнь, но он никогда не страдал он действительно депрессивных состояний. В своем анализе он прошел через фазы глубокой депрессии со всеми симптомами, характерными для этого состояния ума. В то же самое время изменились чувства и фантазии, связанные с его ипохондрическими болями. Например, пациент тревожился, что рак найдет себе дорогу в содержимом его желудка; но теперь, это выглядело так, что хотя он боялся за свой желудок, он действительно хотел защитить “меня” внутри себя - в действительности его интернализированную мать - которую, как он чувствовал, атакует пенис его отца и его собственное Ид (рак). В другой раз у пациента были фантазии, связанные с физическим дискомфортом по поводу внутреннего кровотечения, от которого он должен умереть. Стало ясно, что я идентифицировалась с кровотечением, причем меня представляла хорошая кровь. Мы должны вспомнить, что, когда доминировали параноидные тревоги и я ощущалась главным образом как преследователь, я идентифицировалась с плохой кровью, которая была смешана с поносом (с плохим отцом). Теперь драгоценная хорошая кровь представляла меня - потеря ее означала мою смерть, которая влекла за собой его смерть. Теперь стало ясно, что рак, который он сделал ответственным за смерть его любимых объектов, равно как и за его собственную, и который символизировал пенис плохого отца, еще больше ощущался как его собственный садизм, особенно его жадность. Вот почему он ощущал себя таким нестоящим и был в таком отчаянии.
Когда параноидные тревоги доминировали и тревога по поводу его плохих объединенных объектов превалировала, он чувствовал ипохондрические тревоги только за свое собственное тело. Когда появились депрессия и печаль, любовь к хорошему объекту и беспокойство о нем вышли на поверхность, и изменилось содержание тревог, равно как и все чувства и защиты. В этом случае, равно как и в других, я обнаружила, что параноидные страхи и подозрения усиливались как защита против депрессивной позиции, которая перекрывалась ими. Я сейчас процитирую другой случай с сильными параноидными и депрессивными чертами (паранойя преобладала) и с ипохондрией. Жалобы по поводу физических проблем, которые занимали большую часть каждого часа, сменялись сильными подозрениями к людям в его окружении и часто становились прямо связанными с ними, так как он делал их ответственными за его физические проблемы тем или иным образом. Когда, после тяжелой аналитической работы, недоверие и подозрения уменьшалось, его отношение ко мне улучшалось все больше и больше. Стало ясно, что, погребенная под постоянными параноидными обвинениями, жалобами и критикой других, существовала исключительно глубокая любовь к его матери и забота о его родителях равно как и о других людях. В то же самое время печаль и глубокая депрессия выступали на первый план. Во время этой фазы ипохондрические жалобы изменились, как в способе, каким они были представляемы мне, так и в содержании, которое лежало за ними. Например, пациент жаловался на различные физические проблемы и затем начал рассказывать, какие медикаменты он принимает - перечисляя, что он принимает для своих легких, своего горла, своего носа, своих ушей, своего кишечника и т.д. Это выглядело так, будто он нянчится с этими частями своего тела и этими органами. Он начал говорить о его беспокойстве о некоторых молодых людях, находящихся у него на попечении (он был учителем) и затем о своем волнении за некоторых членов его семьи. Стало совершенно ясно, что различные органы, которые он старался вылечить, идентифицировались с его интернализированными братьями и сестрами, перед которыми он чувствовал вину и которых он должен был непрерывно держать в порядке. Именно его сверхтревожность о том, чтобы привести их в порядок [put right], потому что он разрушил их в фантазии, и его избыточная печаль и огорчение по поводу этого, привели его к такому усилению параноидных тревог и защит, что любовь и забота о людях и идентификация с ними оказались погребенными под ненавистью. В этом случае также, когда депрессия вышла на первый план в полной силе и параноидные тревоги уменьшились, ипохондрические тревоги стали относиться к интернализированным любимым объектам и (поэтому) к Эго, тогда как раньше они переживались в отношении только к Эго.
Попытавшись провести различие между содержанием тревоги, чувствами и защитами, действующими при паранойе и в депрессивных состояниях, я должна вновь прояснить, что, на мой взгляд, депрессивное состояние основано на параноидном состоянии и генетически происходит от него. Я рассматриваю депрессивное состояние как результат смешивания параноидной тревоги с того содержания тревоги, чувств разочарования и защит, которые связаны с неизбежной потерей целого любимого объекта. Мне кажется, что введение термина для этих специфических тревог и защит может способствовать пониманию структуры и природы паранойи, равно как и маниакально-депрессивных состояний.
На мой взгляд, когда бы не существовало состояние депрессии, будь это в нормальном, невротическом, в маниально-депрессивном или в смешанном случае, имеется всегда при этом специфическое сочетание тревог, чувств разочарования и различных вариаций этих защит, которые я описала здесь во всей полноте. [at full length]
Если эта точка зрения окажется правильной, мы сможем понять те очень часто встречающиеся случаи, где нам предстает смешанная картина параноидных и депрессивных наклонностей, так как мы сможем тогда выделить различные элементы, из которых она составлена.
Соображения о депрессивных состояниях, которые я представила в этой статье, на мой взгляд, могут привести нас к лучшему пониманию все еще загадочных реакций самоубийства. Согласно открытиям Абрахама и Джеймса Гловера, самоубийство направлено против интроецированного объекта. Но, когда при совершении самоубийства Эго стремится убить свои плохие объекты, на мой взгляд, в то же самое время оно нацелено на сохранение своих любимых объектов, внутренних и внешних. Скажем короче: в некоторых случаях фантазии, лежащие в основе самоубийства, нацелены на сохранение внутренних интернализированных хороших объектов и той части Эго, которая идентифицирована с хорошими объектами, и также на разрушение другой части Эго, которая идентифицирована с плохими объектами и с Ид. Таким образом Эго получает возможность соединиться со своими любимыми объектами.
В других случаях, самоубийство, по-видимому, определяется, фантазиями такого же типа, но здесь они относятся к внешнему миру и к реальным объектам, частично как заменителям интернализированных. Как уже говорилось, субъект ненавидит не только свои “плохие” объекта, но также его Ид, и очень сильно. При совершении самоубийства его целью может быть достижение окончательного разрыва [clean breach] его отношений с внешним миром, потому что он хочет избавить некоторый реальный объект - или “хороший” объект, который представляет собой этот весь внешний мир, и с которым идентифицировано Эго - от себя самого, или от той части Эго, которая идентифицирована с его плохими объектами и его Ид. На дне такого шага, как мы понимает, лежит его реакция на свои собственные садистические атаки на тело его матери, которые для маленького ребенка являются первым представителем внешнего мира. Ненависть к реальным (хорошим) объектам и месть им также всегда играют важную роль в таком шаге, но это именно неконтролируемая опасная ненависть, которая непрерывно бьет ключом в нем, и от которой меланхолик своим самоубийством частично пытается сохранить свои реальные объекты. Фрейд утверждал, что мания имеет в своей основе то же содержание, что и меланхолия, и, фактически, является способом убежать от этого состояния. Я бы сказала, что в мании Эго стремится не только найти убежище от меланхолии, но также от параноидного состояния, с которым оно не способно справиться. Его мучительная и рискованная зависимость от его любимых объектов заставляет Эго стремиться к свободе. Но его идентификация с этими объектами слишком [profound] значительная, чтобы от нее можно было отказаться. С другой стороны, Эго, преследуемое страхам плохих объектов и Ид, в своей попытке избежать всех этих несчастий, прибегает к многим различным механизмам, часть из которых, так как они принадлежат к различным фазам развития, несовместимы друг с другом. Чувство всемогущества, на мой взгляд, является первой и самой главной характеристикой мании и, более того,(как утверждала Хелен Дейч), мания основана на механизме отрицания. Я отличаюсь от Хелен Дейч в следующем пункте. Она считает, что это “отрицание” связана с фаллической фазой и кастрационным комплексом (у девочек это есть отрицание отсутствия пениса); тогда как мои наблюдения привели меня к выводу, что этот механизм отрицания возникает на самой ранней фазе, в которой неразвитое Эго пытается защитить себя от самой сверхмощной и значительной тревоги из всех, а именно, его страха внутренних преследователей и Ид. Говоря иначе, то, что прежде всего отрицается, есть психическая реальность и Эго затем может перейти к отрицанию большей части внешней реальности.
Мы знаем, что скотомизация может привести к тому, что субъект становится полностью отрезанным от реальности, и к его полной пассивности (inactivity). В мании, однако, отрицание связано со сверх-активностью, хотя этот избыток активности, как указывала Хелен Дейч, часто не имеет никакого отношения к достижению каких-либо реальных результатов. Я уже объясняла, что в этом состоянии источник конфликта состоит в том, что Эго не хочет и не может отказаться от своих хороших внутренних объектов и все же пытается избежать опасной зависимости от них, равно как и от своих плохих объектов. Его попытки отделиться от объекта, при этом не отказываясь от него полностью, по-видимому, обусловлены усилением собственной силы Эго. Оно достигает успеха в этом компромиссе посредством отрицания важности своих хороших объектов и также опасностей, которыми ему грозят его плохие объекты и Ид. В то же самое время, однако, оно пытается непрестанно управлять всеми своими объектами и контролировать их (master and control), и эти усилия проявляются в его гиперактивности.
На мой взгляд, совершенно специфичным для мании является использование чувства всемогущества для цели контроля и управления объектами. Это необходимо по двум причинам: (а) чтобы отрицать страх их, который ощущается, и (в) затем, чтобы механизм (приобретенный в прошлой - депрессивной позиции) осуществления репарации мог быть осуществлен. Управляя своими объектами, маниакальный человек воображает, что будет предохранять их не только он нанесения вреда ему, но и друг другу. Его управление позволяет ему, в частности, предотвращать опасный коитус родителей, который он интернализировал, и их смерть внутри него. Маниакальные защиты принимают так много форм, что, конечно, не легко сформулировать общий механизм. Но я полагаю, что мы действительно имеет такой механизм (хотя его вариации бесконечны) в управлении интернализированными родителями, тогда как в то же само время существование этого внутреннего мира обесценивается и отрицается. И у детей, и у взрослых, я обнаружила, что там, где обсессивный невроз был самым сильным фактором в болезни, такое управление означало усиленное разделение (separation) двух (или более) объектов; тогда как там, где господствовала мания, пациент прибегал к методам более мощным. То есть, объекты убивались, но, так как субъект был всемогущим, он предполагал, что он может также сразу же вновь вернуть их к жизни. Один из моих пациентов говорил об этом процессе как “содержание их в отложенном оживлении”. Убийство соответствует механизму защиты (сохранившемуся от прошлой фазы), состоящему в разрушении объекта; воскрешение соответствует репарации, совершаемой для объекта. В этой позиции Эго осуществляет аналогичный компромисс в своем отношении к объекту. Сильное желание (голод - hunger for) к объектам, столь характерное для мании, указывает на то, что Эго сохранило один защитный механизм от депрессивной позиции: интроекцию хороших объектов. Маниакальный субъект отрицает различные формы тревоги, связанные с этой интроекцией (то есть, тревоги, не интроецирует ли он плохие объекты или не разрушит иначе свои хорошие объекты в результате интроекции); его отрицание относится не просто к импульсам Ид, но к его собственной заботе о безопасности объекта. Таким образом, мы должны предположить, что процесс, в результате которого Эго и Эго-Идеал приходят к совпадению (что, как показал Фрейд, происходит при мании) является следующим. Эго инкорпорирует объект каннибалистическим путем (“пир”, как назвал это Фрейд в своем описании мании), но отрицает, что чувствует какое-либо беспокойство о нем. “Конечно,” говорит Эго, “это совсем не имеет такого большого значения, если этот конкретный объект будет разрушен. Имеется так много других, которые можно инкорпорировать”. Это умаление значения объекта и презрение к нему является, я думаю, специфической характеристикой мании и позволяет Эго осуществлять то частичное отделение, которое мы наблюдаем наряду с сильным желанием к объектам. Такое отделение, которого Эго не может достичь в депрессивной позиции, представляет собой продвижение, усиление Эго в отношении к его объектам. Но этому продвижению препятствуют описанные выше регрессивные механизмы, которые Эго в то же самое время применяет в мании.
Прежде чем я перейду к тому, чтобы высказать несколько соображений о роли, которую параноидные, депрессивные и маниакальные позиции играют в нормальном развитии, я собираюсь обсудить два сновидения пациента, которые иллюстрируют некоторые положения, которые я выдвинула в связи с психотическими позициями. Различные симптомы и тревоги, из которых я упомяну только тяжелые депрессии и параноидные и ипохондрические тревоги, вынудили пациента С. прийти на анализ. В то время, когда он видел эти сновидения, его анализ далеко продвинулся. Ему снилось, что он путешествует со своими родителями в поезде, вероятно без крыши, так как они были на свежем воздухе. Пациент чувствовал, что он “управляет всем”, заботясь о родителях, которые были намного старше и больше нуждались в его заботе, чем в реальности. Родители лежали в постели, не рядом, как обычно, но концы постелей были соединены вместе. Пациент обнаружил, что ему трудно держать их в тепле. Затем пациент мочился, тогда как его родители наблюдали за ним, в сосуд, в центре которого имелся цилиндрический объект. Мочеиспускание казалось сложным, так как он особо заботился о том, чтобы не мочиться в цилиндрическую часть. Он чувствовал, что [would have not mattered] было не важно, сможет ли он прицелиться в цилиндр и не набрызгать вокруг. Когда он закончил мочиться, он заметил, что сосуд переполнен и почувствовал, что это неприятно. Во время мочеиспускания он заметил, что его пенис был очень большим и ему было некомфортно из-за этого - как если бы его отец не должен был это видеть, так как он почувствует себя униженным, а он не хотел унижать отца. В то же самое время он чувствовал, что своим мочеиспусканием он избавил отца от необходимости вставать с постели и мочиться самому. Здесь пациент остановился и затем сказал, что он действительно чувствовал, будто его родители были частью его самого. В сновидении сосуд с цилиндром был похож на Китайскую вазу, но это было не так, потому что ножка была не под сосудом, как это должно было быть, она была “в неправильном месте”, так как она была над сосудом - на самом деле, внутри него. Пациент затем сказал, что сосуд ассоциируется со стеклянным колпаком, который использовался для газовой горелки в доме его бабушки, и цилиндрическая часть напоминала ему газовую калильную сетку. Затем он подумал о темном коридоре, в конце которого был слабый свет газового фонаря, и сказал, что эта картина пробуждает в нем печальные чувства. Это заставляет его думать о бедных и обветшавших домах, где, казалось, нет ничего живого и только этот слабый свет газового фонаря. Правда, надо только дернуть за шнур, и тогда свет загорится в полную силу. Это напомнило ему, что он всегда боялся газа, и что языки пламени газовой горелки заставляли его почувствовать, что они сейчас выпрыгнут на него, покусают его, как если это были львиные головы. Другая вещь, которая пугала его в газе, был “хлопающий” звук, который он издавал, когда его выключали. После моей интерпретации, что цилиндрическая часть в сосуде и газовая калильная сетка были одним и тем же предметом, и что он боялся мочиться в него, потому что не хотел по каким-то причинам, чтобы пламя погасло, он ответил, что конечно, нельзя гасить газ таким образом, так как газ все равно останется - это не свечка, которую можно просто задуть.
На следующую ночь после этой пациент видел следующее сновидение: Он слышал шипящий звук чего-то, что жалилось в печке. Он не мог видеть, что это было, но он подумал о чем то коричневом, вероятно, это была kidney (почка -?), которая жарилась в кастрюле. Звук, который он слышал, был похож на писк или слабый крик, и ему показалось, что жарится живое существо. Его мать была там и он пытался обратить ее внимание на это, и заставить ее понять, что жарить живое существо было самым последним делом, хуже, чем варить или запекать его. Это было более мучительно, так как горячий жир не давал ему загореться целиком, и сохранял его живым, [while skinning] покрывая его. Он не смог заставить свою мать понять это, и она, казалось, не беспокоилась. Это взволновало его, но некоторым образом и успокоило, так как он подумал, что все это не может быть так печально, если она не беспокоится. Печь, которую он не открывал в сновидении - он не видел kidney и кастрюлю - напомнила ему холодильник. В квартире своего друга он часто путал дверцу холодильника и дверцу печки. Он удивился, что жар и холод, некоторым образом, являются для него одним и тем же. Мучительный горячий жар в кастрюле напомнил ему книгу о пытках, которую он прочел ребенком; его особенно взволновало отсечение головы и пытки горячим маслом. Отсечение головы напомнило ему о короле Чарльзе. Его очень взволновала история о его казни, и позже у него развилось своеобразное увлечение им. Что касается пыток горячим маслом, он обычно много думал о них, представляя себя в такой ситуации (особенно как горят его ноги), и пытался придумать как, если это произойдет, можно было бы сделать так, чтобы сделать боль по возможности самой слабой.
В тот день, когда пациент рассказал мне это второе сновидение, он сперва сделал замечание о том, как я зажигаю спички, чтобы закурить сигарету. Он сказал, что было очевидно, что я не зажигаю спичку правильным способом, так как верхушка спички отлетает в его сторону. Он подразумевал, что я зажигаю спичку под неправильным углом, и затем сказал: “как мой отец, который неправильно подавал мячи в теннисе”. Он задумался, как часто случалось прежде во время его анализа, что верхушка спички отлетала в его сторону. (Он делал замечания раз или два раньше, что я должно быть пользуюсь обычными спичками, но теперь он критицизм был направлен на мой способ зажигать их.) Он не был склонен говорить, жалуясь, что он был сильно простужен последние два дня; он чувствовал, что его голова очень тяжелая, и уши заложены, слизи было больше, чем обычно в тех случаях, когда он простужался. Затем он рассказал мне сновидение, которое я уже представила, и в ходе ассоциаций его раз упомянул простуду и то, что она сделала его таким несклонным делать что-нибудь.
Анализ этих сновидений пролил новый свет на некоторые фундаментальные моменты в развитии пациента. Они уже возникали раньше и были проработаны прежде в его анализе, но теперь они появились в новой связи и после этого стали полностью ясными и понятными для него. Сейчас я выделю только моменты, касающиеся выводов, сделанных в этой статье; я должна упомянуть, что я не имею возможности процитировать самые важные из возникших ассоциаций.
Мочеиспускание в сновидении ведет к ранним агрессивным фантазиям пациента, направленным на его родителей, особенно против их сексуальной связи. Он фантазировал о том, что покусает и съест их, и, среди других атак, о мочеиспускании на и в пенис его отца, чтобы [skin and] зажечь его и сделать так, чтобы отец заставил мать запылать внутри в их половом акте (пытка горячим маслом). Эти фантазии распространялись на детей внутри тела его матери, которых надо было убить (сжечь). То, что горело заживо в кастрюле (kidney-??), символизировало одновременно пенис его отца - приравненный к выделениям - и детей внутри тела его матери (печь, которую он не открыл). Кастрация отца выражалась ассоциациями об отсечении головы. Присвоение пениса отца было показано чувством, что его пенис слишком большой и что он мочится одновременно за самого себя и за своего отца (фантазии об обладании пенисом отца внутри своего или присоединении его к своему появлялись часто во время его анализа). То, что пациент мочился в сосуд, означало также его сексуальную связь с матерью (поскольку сосуд и мать в сновидении представляли собой одновременно ее как реальную и как интернализированную фигуру). Импотентный кастрированный отец был вынужден смотреть на половые отношения пациента со своей матерью - перевертывание ситуации, через которую пациент проходит в фантазии в своем детстве. Желание унизить своего отца выражалось в его чувстве, что он не должен делать так. Эти (и другие садистические фантазии) приводили к тревогам различного содержания: мать нельзя было заставить понять, что для нее опасен горящий и кусающий пенис внутри нее (горящие и кусающие головы львов, газовая горелка, которую он зажигал), и что ее дети могли сгореть, и в то же самое время были опасны для нее самой (kidney в печи). Чувство пациента, что цилиндрическая ножка была “в неправильном месте” (внутри сосуда, а не снаружи), выражало не только его раннюю ненависть и зависть к тому, что его мать принимает пенис его отца в себя, но также его тревогу об этом опасном событии. Фантазия о сохранении kidney и пенис в живых, тогда как они подвергались мучениям, выражала одновременно деструктивные тенденции против отца и детей, и, в некоторой степени, желание сохранить их. Особое расположение постелей - отличное от расположения в реальной спальной комнате - в которых лежали родители, показывало не только первичное агрессивное и ревнивое стремление разделить их в их половой связи, но также тревогу, не будут ли они повреждены или убиты половой связью, которую в своих фантазиях их сын сделал такой опасной. Желание смерти родителям привело к огромной тревоги за их жизнь [of their death]. Это было показано ассоциациями и чувствами, связанными с слабым газовым светом, увеличенным возрастом родителей в сновидении (старше, чем в реальности), их беспомощностью и необходимостью для пациента держать их в тепле.
Одна из защит против его чувства вины и его ответственности за несчастья, которые он устроил, была выявлена ассоциацией пациента о том, что я зажигаю спички и что его отец подает теннисный мяч неправильно. Таким образом он делал родителей ответственными за их собственную ошибочную и опасную половую связь, но его страх возмездия, основанный на проекции (я сжигаю его) выражался его замечанием о том, что он задумался, как часто во время его анализа верхушки от моих спичек отлетали в его сторону, и всеми другими одержаниями тревог, связанных с атаками на него (голова льва, горящее масло).
Факт, что он интернализировал (интроецировал) своих родителей, проявлялся в следующем: (1) Вагон, в котором он путешествовал со своими родителями, постоянно заботясь о них, “управляя всех”, представлял собой его собственное тело. (2) Вагон был открытым, по контрасту с его чувством, представляющим их интернализацию, что он не мог освободиться от своих интернализированных объектов, но то, что он был открыт, было отрицанием этого. (3) Что он должен был все делать для своих родителей, даже мочиться за своего отца. (4) Определенное выражение чувства, что они были частью его самого.
Но, через интернализацию его родителей, все ситуации тревоги, которые я упомянула прежде в отношении к реальным родителям, стали интернализированными и таким образом умножились, интенсифицировались и, частично, изменились в характере. Его мать, содержащая горящий пенис и умирающих детей (печь с кастрюлей, в которой что-то жарится), находится внутри него. Имеется тревога о том, что его родители занимаются опасными половыми отношениями внутри него, и что необходимо держать их порознь. Эта необходимость стала источником многих ситуаций тревоги, и в его анализе было обнаружено, что она лежит в основе его навязчивых симптомов. В любой момент могли совершить опасный половой акт, сжечь и съесть друг друга, и, так как его Эго стало местом, где разыгрываются все это ситуации тревоги, они могли также разрушить его. Таким образом, он в то же самое время должен был выносить огромную тревогу одновременно за них и за себя самого. Он был полон печали из-за неизбежной смерти интернализированных родителей, но в то же время он не осмеливался полностью оживить их (он не осмеливался дернуть за шнур газовой горелки), так как их полное возвращение к жизни подразумевало половую связь, и это тогда привело бы к их смерти и к его.
Затем, существуют опасности, исходящие от Ид. Если ревность и ненависть, возбужденные какой-либо реальной фрустрацией, бьют ключом в нем, он будет опять в фантазии атаковать интернализированного отца своими горящими выделениями, и нарушать их половых отношения, которые приводят к обновлению тревоги. Либо внешние, либо внутренние стимулы могут увеличить его параноидные тревоги, связанные с интернализированными преследователями. Если он затем также убивает своего отца внутри себя, мертвый отец становится преследователем особого рода. Мы видим это из замечания пациента (и последующих ассоциаций), что горящий газ нельзя погасить жидкостью, останется газ. Здесь параноидная позиция выходит на первый план и мертвый объект внутри становится приравненным к фекалиям и газам. Однако, параноидная позиция, которая была очень сильна в пациенте в начале его анализа, но сейчас значительно ослабела, не много проявляется в этих сновидениях.
В сновидениях доминируют чувства разочарования, которые связаны с тревогой за его любимые объекты и, как я указывала раньше, являются характерными для депрессивной позиции. В сновидении пациент имеет дело с депрессивной позицией различным образом. Он использует садистический маниакальный контроль за своими родителями, держа их отдельно друг от друга и таким образом приостанавливая их приятные, равно как и опасные, половые отношения. В то же самое время, способ, которым он заботится о них, указывает на обсессивные механизмы. Но его главным способом преодоления депрессивной позиции является восстановление (restoration). В сновидении он посвящает себя полностью своим родителям, чтобы они были живы и им было комфортно. Его беспокойство о матери доходит до его самого раннего детства, и стремление держать ее в порядке и восстановить ее, равно как и своего отца, и сделать так, чтобы росли дети, играет важную роль во всех его сублимациях. Связь между опасными событиями внутри него и ипохондрическими тревогами проявляется в замечаниях пациента о том, что он был простужен, когда видел эти сновидения. По-видимому, слизь, которой было больше, чем обычно, идентифицировалась с мочой в сосуде - с жиром в кастрюле - в то же самое время с его спермой, и что его голове, которая была такой тяжелой, он носил гениталии своих родителей (кастрюля с kidney). Слизь, предназначалась для предохранения гениталий его матери от контакта с гениталиями отца, и в то же самое время она подразумевала сексуальные отношения с его матерью внутри. Чувство, которое было у него в голове, что она заблокирована (уши заложены), чувство, которое соответствовало блокированию гениталий родителей друг от друга, и сепарации его внутренних объектов. Одним из стимулов к сновидению была реальная фрустрация, которую пациент пережил незадолго до того, как видел эти сновидения, хотя это переживание не привело к депрессии, но оно сильно нарушило его эмоциональное равновесие, факт, который стал известен из сновидений. В сновидении депрессивная позиция выглядит усиленной, а эффективность мощных защит пациента, в некоторой степени, ослаблена. Это было не так в его реальной жизни. Интересно, что другой стимул к сновидению был совсем другого рода, Уже после болезненного переживания он недавно с его родителями был в коротком путешествии, которое принесло им много удовольствия. Действительно, начало одного из сновидений напоминает ему об этом приятном путешествии, но затем его депрессивные чувства затмевают приятные. Как я уже указывала раньше, пациент прежде обычно очень беспокоился о своей матери, но это отношение изменилось во время его анализа, и он был теперь совершенно счастлив и беззаботен в отношении к своим родителям. Моменты, которые я выделила в связи со сновидениями, как мне кажется, показывают, что процесс интернализации, который устанавливается на самой ранней стадии в детстве, является определяющим (instrumental) в развитии психотических позиций. Мы видим, как, по мере того как родители становятся интернализированными, ранние фантазии против них ведут к параноидному страху внешних и, еще более, внутренних преследователей, приводят к сожалению и печали в связи с неизбежной смертью инкорпорированных объектов, и к ипохондрическим тревогам, и вызывают попытки овладеть всемогущественным маниакальным путем непереносимыми внутренними страданиями, которые обрушиваются на Эго. Мы также видим, как властный и садистический контроль за интернализированными объектами модифицируется, когда тенденции к восстановлению усиливаются. У меня нет места для того, чтобы рассмотреть здесь в деталях способы, которыми нормальный ребенок перерабатывает (works through) депрессивную и маниакальную позиции, которые на мой взгляд составляют часть нормального развития. Я ограничусь поэтому несколькими замечаниями общей природы.
В моей предыдущей работе я высказала мнение, на которое я ссылалась в начале этой статьи, что в первые несколько месяцев своей жизни ребенок проходит через параноидные тревоги, относящиеся к “плохой” отрицающей груди, которая воспринимается как внешние и внутренние преследователи. Из этого отношения к частичным объектам, и от их приравнивания с выделениями, на этой стадии вытекает фантастическая и нереалистичная природа отношения ребенка ко всем другим вещам: частям своего собственного тела, людям и вещам вокруг него, который сперва воспринимаются лишь неясно. Объектный мир ребенка в первые два или три месяца его жизни можно описать как состоящий из враждебных и преследующих, или же из удовлетворяющих частей [and portions] реального мира. Вскоре ребенок все больше и больше воспринимает всю (whole) личность матери, и это более реалистичное восприятие распространяется на мир за ней. Факт, что хорошее отношение в своей матери и к внешнему миру помогает ребенку преодолеть свои ранние параноидные тревоги, проливает новый свет на значение этих самых ранних переживаний. С самого начала анализ всегда подчеркивал значение ранних переживаний ребенка, но мне кажется, что только когда мы узнали больше о природе и содержании его ранних тревог, и постоянном взаимодействии между его реальными опытом и жизнью его фантазий, мы смогли полностью понять, почему внешний фактор так важен. Но, когда это происходит, его садистические фантазии и чувства, особенно каннибалистические, в самом разгаре. В то же самое время он теперь переживает изменение в своем эмоциональном отношении к с своей матери. Фиксация либидо ребенка на груди развивается в чувства к ней как к личности. Таким образом, чувства деструктивной и любящей природы переживаются в отношении к одному и тому же объекту, и это приводит к глубоким и разрушительным конфликтам в уме ребенка. В нормальном ходе событий Эго сталкивается в этот момент своего развития - приблизительно между четвертым и пятым месяцами жизни - с необходимостью признать в определенной степени психическую, равно как и внешнюю реальность. Это заставляет его понять, что любимый объект является в то же самое время ненавидимым, и, в дополнение к этому, что реальные объекты и воображаемые фигуры, и внешние и внутренние, связаны друг с другом. Я уже указывала в другом месте, что в совсем маленьком ребенке существуют, бок о бок с его отношениями к реальным объектам - но на другом уровне, как и должно быть [as it were] - отношения к его нереальным образам, к исключительно хорошим и к исключительно плохим фигурам, и что эти два вида объектных отношений перемешаны и окрашивают друг друга все в большей степени в ходе развития. Первые важные шаги в этом направлении возникают, на мой взгляд, когда ребенок начинает узнавать свою мать как целостную личность и начинает идентифицироваться с ней как с целой, реальной и любимой личностью. Именно в это время [then] депрессивная позиция - характеристики которой я описала в этой статье - выходит на первый план. Эта позиция стимулируется и усиливается “потерей любимого объекта”, которую ребенок ощущает вновь и вновь, когда у него забирают грудь матери, и эта потеря достигает своей кульминации во время отнятия от груди. Шандор Радо указывал, что “самая глубокая точка фиксации в депрессивной позиции находится в ситуации страха потерять любовь (Фрейд), особенно в ситуации голода грудного младенца”. Ссылаясь на утверждение Фрейда, что в мании Эго еще раз сливается с Супер-Эго [merge in unity], Радо приходит к выводу, что “этот процесс является прямым интрапсихическим повторением того слияния с матерью, которое имеет место во время сосания ее груди”. Я согласна с этими утверждениями, но мои взгляды отличаются в важных моментах от выводов, ко которым пришел Радо, особенно в том, каким непрямым и окольным путем, как он думает, что вина становится связанной с этими ранними переживаниями. Я уже указывала ранее, что, на мой взгляд, уже в грудном возрасте, когда он начинает узнавать свою мать как целостную личность, и когда он прогрессирует от интроекции частичных объектов к интроекции всего объекта, ребенок переживает некоторые чувства вины и раскаяния, некоторую боль, которая является результатом конфликта между любовью и неконтролируемой ненавистью, некоторые тревоги о неизбежной смерти любимых интернализированных и внешних объектов - иначе говоря, в меньшей и более слабой степени страдания и чувства, которые мы находим полностью развитыми во взрослых меланхоликах. Конечно, эти чувства переживаются в различных обстоятельствах. Вся ситуация и защиты ребенка, который получает подтверждение вновь и вновь в любви матери, сильно отличаются от ситуации и защит взрослого меланхолика. Но важный момент состоит в том, что эти страдания, конфликты и чувства раскаяния и вины, являющиеся результатом отношения Эго к его интернализированным объектам, уже активны у младенца. То же самое применимо, как я считаю, к параноидной и маниакальной позициям. Если ребенок в этот период времени не может установить свои любимые объекты внутри - если интроекция “хорошего” объекта не проходит - тогда ситуация “потери любимого объекта” возникает уже в таком же смысле, как она обнаруживается у взрослых меланхоликов. Это первое и фундаментальное переживание потери любимого реального объекта, которое переживается через потери груди перед и во время отнятия от груди, только тогда приведет к депрессивному состоянию, если в этот ранний период развития ребенок не смог установить свои любимые объекты внутри Эго. На мой взгляд, также именно на этой ранней стадии развития возникают [set in] маниакальные фантазии, сперва о контролировании груди и, вскоре после этого, о контролировании интернализированных родителей, равно как и внешних, со всеми характеристиками маниакальной позиции, которые я уже описала, и используются для борьбы с депрессивной позицией. В любой момент, когда ребенок находит грудь опять, после того, как потерял ее, запускается маниакальный процесс, посредством которого Эго и Эго-Идеал приходят к соответствию [to coincide] (Фрейд); поскольку удовлетворение ребенка от того, что он накормлен, ощущается не только как каннибалистическая инкорпорация внешних объектов (“пир” в мании, как Фрейд назвал это), но также запускает каннибалистические фантазии, относящиеся к интернализированным любимым объектам и связано с контролем над этими объектами. Без сомнения, чем больше ребенок развить на этой стадии счастливое отношение к своей реальной матери, тем больше он будет способен преодолеть депрессивную позицию. Но все зависит от того, как он сможет найти свой выход из конфликта между любовью и неконтролируемыми ненавистью и садизмом. Как я уже указывала раньше, в самой ранней фазе преследующие и хорошие объекты (грудь) находятся далеко друг от друга в уме ребенка. Когда, вместе с интроекцией целого и реально объекта, они становятся ближе, Эго вновь и вновь возвращается к механизму - столь важному для развития отношений к объектам - а именно, расщеплению образов (imagos) на любимые и ненавидимые, т.е. на хорошие и опасные.
Возможно, именно в этот момент возникает (sets in) амбивалентность, которая, как известно, относится к объектным отношениям - т.е., к целостным и реальным объектам. Амбивалентность, переводимая (carried out in) в расщепление образов, позволяет маленькому ребенку достичь большей уверенности и веры в свои реальные объекты и, таким образом, в свои интернализированные объекты - любить их больше и осуществлять в большей мере свои фантазии о восстановлении любимого объекта, а параноидные тревоги и защиты направлять против “плохих” объектов. Поддержка, получаемая Эго от реального “хорошего” объекта, усиливается механизмом бегства (flight), который колеблется между внешними и внутренними хорошими объектами. [Идеализация.]
По-видимому, на этой стадии развития выполняется объединение внешних и внутренних, любимых и ненавидимых, реальных и воображаемых объектов таким образом, что каждый шаг к объединению приводит вновь к обновленному расщеплению образов. Но по мере увеличения адаптации к внешнему миру, это расщепление осуществляется в плоскостях, которые постепенно становятся все ближе и ближе к реальности. Это происходит до тех пор, пока не установятся в достаточной степени любовь к реальным и интернализированным объектам и вера в них. Тогда амбивалентность, которая частично служит защитой против собственной ненависти и против ненавидимых и пугающих объектов, будет в нормальном развитии вновь уменьшаться в различной степени.
Вместе с усилением любви к своим хорошим и реальным объектам появляется большая вера в свою собственную способность любить и уменьшение параноидной тревоги из-за плохих объектов - изменения, которые ведут к уменьшению садизма и вновь к более лучшим способам овладеть агрессией и отделаться от нее. Репаративные тенденции, которые играют самую важную роль в нормальном процессе преодоления инфантильной депрессивной позиции, запускаются в действие различными методами, из которых я упомяну только два фундаментальных метода: маниакальные и обсессивные позиции и механизмы.
По-видимому, шаг от интроекции частичных объектов к целостному любимому объекту, со всеми последствиями этого, имеет самое важное значение в развитии. Его успех, правда, зависит преимущественно от того, насколько Эго было способно справиться со своим садизмом и со своими тревогами на предыдущей стадии развития, и развило оно или нет сильную привязанность либидо к частичным объектам. Но если Эго сделало этот шаг, оно достигает, как это и должно быть [as it were ?], перекрестка, от которого в различных направлениях расходятся дороги, определяющие все ментальное строение. +
Я уже рассматривала достаточно подробно как неудача [to maintain] в идентификации с интернализированными и реальными любимыми объектами может привести к психотическим расстройствам [of] депрессивных состояний, или мании или паранойи.
Сейчас я хочу упомянуть два других пути, которыми Эго пытается покончить со всеми страданиями, которые связаны с депрессивной позицией, а именно: (а) “бегством к “хорошему”, интернализированному объекту”, механизм, на который Melitta Schmideberg обратила внимание в связи с шизофренией. Эго уже интроецировало целостный любимый объект, но из-за своего чрезмерного страза интернализированных преследователей, которые спроецированы на внешний мир. Эго находит убежище в непомерной вере в свои интернализированные внешние объекты. Результатом такого бегства может быть отрицание психической и внешней реальности и самые глубокие психозы.
(в) Бегством к внешним “хорошим” объектам как средством опровергнуть все тревоги - внутренние равно как и внешние. Этот механизм, который характерен для невроза и может привести к рабской зависимости и к ослаблению Эго.
Эти механизмы защиты, как я уже указывала ранее, играют свою роль в нормальной проработка инфантильной депрессивной позиции. Неудача в проработке этой позиции может привести к преобладанию одного или другого из описанных механизмов бегства и таким образок к тяжелому психозу или неврозу.
Я уже подчеркивала в этой статье, что, на мой взгляд, инфантильная депрессивная позиция является центральной позицией в развитии ребенка. Нормальное развитие ребенка и его способность к любви, по-видимому, будут основываться главным образом на том, как Эго перерабатывает эту узловую позицию. Это опять зависит от модификации, которой подвергаются самые ранние механизмы (которые остаются в действии также и в нормальной личности), в соответствии с изменениями в отношении Эго к его объектам, и особенно от успешного взаимодействия между депрессивными, маниакальными и обсессивными позициями и механизмами.