Бреннер Фрэнк | Бесстрашная мысль: Психоанализ в Советском Союзе

Littera scripta manet

Бесстрашная мысль: Психоанализ в Советском Союзе
Фрэнк Бреннер
9 декабря 1999 г.
Это второй, заключительный раздел статьи, которая была опубликована на английской странице МСВС 11-12 июня. На русском языке первая часть статьи появилась 3 декабря.
Часть 2 | Часть 1
Здесь нет возможности подробно осветить дискуссию, происходившую в Советском Союзе, но чтобы пролить свет на вопрос о совместимости марксизма и психоанализа, было бы полезно рассмотреть хотя бы некоторые из наиболее распространенных критических аргументов.
Самым первым и основным было утверждение о том, что все, согласно Фрейду, определяется половыми инстинктами. В литературе это известно как теория "пансексуализма", и именно эту карикатуру на психоанализ рисовали с самого момента его появления на свет. В Советском Союзе сталинских времен подобное представление о психоанализе стало настолько привычным, что Фрейд и его идеи воспринимались буквально как грязные слова, ассоциирующиеся с сексуальной развращенностью [1].
В действительности, однако, пансексуализм (как показал Александр Лурия) в той же мере означал вульгаризацию психоанализа, в какой утверждение "экономика решает все" означает вульгаризацию марксизма [2]. Начать с того, что половой инстинкт не был единственным инстинктом во фрейдистской теории; столь же фундаментальным был и инстинкт самосохранения. Это исключительно важно, поскольку краеугольный камень психоанализа, его теория неврозов, выводит невротические заболевания из конфликта между инстинктами, а поскольку такой конфликт существует, секс уже не может "решать все" [3]. Конечно, половое влечение занимает очень видное место в теории психоанализа, который относится к этому инстинкту честно и объективно. Это особенно важно потому, что на протяжении многих столетий сексуальность трактовалась как грех, как слабость, как нечто омерзительное и упадочническое с точки зрения морали. "Грех" психоанализа заключался в том, что он вытащил сексуальность на свет и обнаружил многие из ее "тайных укрытий" в сознании, семье и обществе в целом.
Существовали также принципиальные расхождения в восприятии самого слова сексуальность: многие из критиков Фрейда понимали этот термин в общепринятом смысле, то есть как физиологическое стремление к воспроизводству; в результате многие аспекты психоаналитической теории, особенно те, которые касались сексуальной жизни детей, выглядели абсурдом. Однако общепринятое понимание сексуальности было внутренне противоречивым: оно не могло понять широкий спектр вариантов поведения - от детской мастурбации до гомосексуализма и таких извращений, как садизм или мазохизм. Фрейд расширил понимание сексуальности (в чисто
материалистическом направлении), определив ее как "функцию получения удовольствия от отдельных зон на теле" [4], что открыло путь к объяснению не только всего многообразия, но также эволюции различных типов сексуального поведения. А через концепцию подавления и сублимации открылся также путь к материалистическому пониманию эмоций: показав, что любовь и ненависть, (а также их различные вариации и сочетания) уходят своими инстинктивными корнями в сексуальную природу, психоанализ нанес сильный удар по метафизическому пониманию "души", а значит и по основанным на нем религиозным и мистическим построениям.
(Сегодня, читая появлявшуюся в те времена советскую критику Фрейда, можно только удивляться тому, насколько редко в этих спорах речь заходила о сексуальности. По большей части этот вопрос выносился за скобки - даже теми критиками, которые сами были противниками сталинизма, - ведь он воспринимался как совершенно очевидный симптом упадка буржуазной культуры, не заслуживающий серьезного рассмотрения. Одним из мотивов, заставивших Троцкого вступить в эту дискуссию, было понимание того, что анализ сексуальности должен стать вполне легальным занятием, и какие бы трудности на данном пути ни возникали, "это все же спор внутри границ материализма" [5]. Однако к этому времени сталинизм сделал открытое и честное участие в такой дискуссии просто невозможным. Это означало, что советская критика психоанализа по большей части не обращала внимания на одно из основных положений этой теории).
Другим крупным вопросом было отношение индивида к социальной психологии. Критики обвиняли Фрейда в том, что психоанализ рассматривает индивида изолированно, без какой-либо связи с обществом. Для подобной критики имелись серьезные основания: подобно большинству ученых в буржуазном обществе, Фрейд был материалистом только в пределах своей области, и его теория не имела последовательной материалистической перспективы в отношении истории или социологии. (И не удивительно, что этот вакуум стал заполняться идеализмом, причем психология нередко полностью вытесняла историю и социологию).
Но было верно и то, что психология, глубоко проникшая в жизнь индивида, была обречена на то, чтобы проникнуть также в самые основы социальной жизни. Как говорил сам Фрейд, "в психической жизни каждого индивида неизменно участвует еще кто-то другой - в качестве образца, объекта [то есть объекта желания], помощника или противника; и таким образом в самих своих началах индивидуальная психология... является в то же время и общественной психологией" [6]. (В самом деле, согласно фрейдистской теории, ребенок может превратиться в "эго" или "я" только благодаря отношениям с другим человеческим существом - своей матерью). Таким образом, психоанализ не столько означал бегство от социальной жизни, сколько давал уникальную и потенциально очень полезную возможность взглянуть на нее через постижение психологического процесса, в результате которого индивид становится частью общества.
Первый теоретик, оценивший эту возможность, появился именно в рядах советского движения. Это был Михаил Рейснер (Reisner), еще один замечательный представитель этого замечательного поколения. Будучи одним из немногих российских академиков, перешедших на сторону большевизма, он участвовал в разработке первой советской конституции, вместе с Луначарским занимался переустройством высшего образования, помогал создавать Коммунистическую академию, а позднее возглавил отдел социальной психологии в Институте экспериментальной психологии. (Он известен также как отец видной активистки большевистской партии, писательницы Ларисы Рейснер [7]). В двух своих больших эссе, написанных в середине двадцатых годов, Рейснер открыл дискуссию о соотношении между индивидуальной и общественной психологией. Его первое эссе было посвящено религии, и здесь он затронул одну волнующую проблему: с точки зрения марксизма совершенно ясно, для чего религия нужна правящему классу, но непонятно, чем религия притягивает массы. Здесь, утверждает Рейснер, марксизм нужно дополнить психологией религии, а ключ к этому лежит во фрейдистской теории. Притягательность религии объясняется тем, что она дает утешение тогда, когда существуют чувства беспокойства и зависимости (и можно также добавить - вины); чувства, которые в свою очередь произрастают из неосознанных сексуальных конфликтов и фантазий детства. Конечно, такое утешение способствует сохранению традиционной классовой иерархии: проповедуя унижение, подчинение и самоотречение, оно направляет (или "вытесняет") эмоциональные конфликты таким образом, что они становятся психологической основой социального конформизма.
(В ряде своих ранних работ Маркс обращался к теме притягательности религии для эксплуатируемых и бедствующих масс. Он писал, что религия "претворяет в фантастическую действительность человеческую сущность, потому что человеческая сущность не обладает истинной действительностью... Религия - это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она - дух бездушных порядков". Этот глубокий взгляд на социальную психологию религиозной веры созвучен тому взгляду на индивидуальную психологию, который Рейснер выводил из теории Фрейда. Однако по работе Миллера не ясно, был ли Рейснер знаком с этими идеями Маркса, и если да, то до какой степени принимал их во внимание).
Во всяком случае, то, что было верно в отношении религии, можно было распространить и на всю идеологию правящего класса, и во втором своем эссе Рейснер попытался развернуть эту более широкую трактовку. Если, как это утверждает марксизм, доминирующей идеологией в классовом обществе является идеология правящего класса, то это означает, что угнетаемые в основной массе принимают идеологию своих угнетателей, и вновь возникает вопрос - почему? Рейснер со свойственной ему проницательностью обращает внимание на мифологию патриархальной семьи, отмечая, к примеру, то, что манипуляция с чувствами масс проявляется в создании образа царя как "отца" и в трактовке национального государства как "отчизны" или "родимой земли". Здесь проявляется идентификация на уровне символа, предназначенная для того, чтобы смягчить социальные проблемы и подсознательные эмоциональные конфликты иллюзорными средствами. Рейснер обнаруживает нечто исключительно важное - тот способ, с помощью которого классовое общество утверждается в каждом индивиде на эмоциональном уровне. Ключом к этому процессу является семья, "идеологическое ядро общества", как однажды назвал ее Райх [8]. В традиционной семье родители выступают как прототипы авторитарных фигур, которым дети подчиняются в основном не из страха, а от любви, и это намного более эффективная разновидность подчинения: когда ребенок вырастет, ею смогут воспользоваться различные институты буржуазного общества: от частной фирмы до правительства или армии. Матерь Джонс (Mother Jones), знаменитая активистка американского рабочего движения, приводит историю, которая очень точно показывает то, как эта эмоциональная идентификация действует в повседневной жизни. Однажды по дороге на работу на текстильную фабрику в Южной Каролине она увидела женщину, возвращавшуюся домой после ночной смены и несшую с собой ребенка. "Сколько вашему ребенку?" - "Три дня. Я только сегодня утром вернулась на работу. Хозяин был добр и сохранил за мной место". - "А когда вы перестали работать?" - "Хозяин был добр ко мне и позволил пораньше уйти в тот вечер, когда ребенок родился". - "А как вы можете работать вместе с ребенком?" - "О, наш хозяин добрый, он позволяет мне держать рядом со станком маленькую коробку с подушкой. Ребенок там спит, а когда он начинает кричать, я его кормлю" [9].
Нигде эта эксплуатация массовой психологии не заходит так далеко, как в идеологии фашизма, который насквозь пропитан семейными символами и метафорами, в первую очередь представлением о "фюрере" как о строгом отце и о нации как об отчизне. Идеи Рейснера могли бы очень сильно помочь революционному движению в борьбе против фашистских мистификаций; позднее подобная трактовка массовой психологии получила развитие в трудах таких близких к марксизму исследователей, как Райх, Отто Фенихель (Fenichel) и Эрих Фромм, собственными глазами наблюдавших подъем нацизма в тридцатые годы. Но к этому времени труды Рейснера были преданы забвению, а германское рабочее движение оказалось фатальным образом дезориентировано, причем оба эти обстоятельства происходили в конечном итоге от одной причины - сталинизма. И все же участие Рейснера в советских дебатах двадцатых годов о психоанализе показало, сколь важные теоретические результаты могут быть получены благодаря переосмыслению фрейдистской теории на основе марксизма.
Остается открытым еще один вопрос, требующий некоторых разъяснений: что же собой представляет наука, изучающая сознание? Начать с того, что психоанализ не соответствует обычному представлению о науке. Он носит скорее интерпретационный, а не эмпирический характер; в нем нет никаких воспроизводимых опытов и количественно измеряемых материалов, которые предполагаются в "точных науках" вроде физики или химии. Он имеет дело в основном со снами, эмоциями, речевыми оговорками, забыванием имен и т. д. - нередко с исключительно скоротечными аспектами психической жизни, и всегда с тем, что относится к нашему субъективному опыту. В Советском Союзе тех лет очень модной была теория рефлексов, ассоциировавшаяся со знаменитым образом Ивана Павлова, (а также влиятельными психиатрами вроде Владимира Бехтерева). Это был строго объективистский и научный подход к вопросам сознания, и в советских дискуссиях стало обычным делом противопоставлять материализм Павлова предполагаемому идеализму Фрейда. Однако подобный взгляд на данные предметы упускал нечто весьма неоднозначное в теории рефлексов - ее склонность к редуцированию. Чувства, сны и даже сознание - ничто из этого сторонники "объективной" психологии не считали реальным. Типичным примером была критика Фрейда со стороны знаменитого теоретика литературы Михаила Бахтина. Он утверждал, что когда человек думает о собственной психической жизни в терминах "чувства, желания и представления [то есть ощущения]", все это есть иллюзия, и что при объективном анализе "нигде в структуре поведения мы не найдем таких элементов. Внешняя, объективная концепция должна основываться на иных - материальных - первичных компонентах поведения; компонентах, которые не имеют ничего общего с желаниями, чувствами и представлениями" [10]. Проблема состоит в том, что если сознание действительно сводится к компонентам, не имеющим с субъективными переживаниями "ничего общего", то это значит, что самому сознанию остается только исчезнуть. Если мы обратимся к чему-нибудь простому, например, улыбке, то мы, вероятно, получим огромное количество данных о рефлексах, нервной системе, биохимических процессах и прочем, что вызывает такое поведение, но вся эта информация ничего не скажет нам о его значении, о чувствах человека, (которые могут простираться от счастья до гордости, от беспокойства до цинизма), заставляющих его вести себя подобным образом.
При такой трактовке сознания исчезает личность, человеческое существо. И это имеет последствия не только для индивидуальной психологии, но также и для психологии социальной, ведь тогда классовое сознание в принципе может быть сведено к "элементарным компонентам поведения", таким как любовь или ненависть. В результате даже Маркс не застрахован от подобного редуцирования, как показывает следующее замечание одного из советских сторонников теории рефлексов: "марксов закон - "общественное бытие определяет общественное сознание" - относится, конечно, не к "сознанию", а к внешней форме поведения человека. С точки зрения социологии термин сознание ничего не значит. Ее задача говорить только о поведении, об адаптационных поступках человека" [11]. Каждый может додумать, во что превратилась бы марксистская социология, прими она во внимание, что "сознание ничего не значит".
Энгельс, проявляя выдающуюся интуицию, предвидел эту проблему, когда в Диалектике природы рассуждал следующим образом: "Однажды мы, конечно, сможем опытным путем "свести" мысль к молекулярным и химическим процессам в мозге, но будет ли это исключать существование мысли?" [12]. Те, которые так считают, придерживаются чисто механистических взглядов на сознание. Их редукционный подход не учитывает качественных различий между физиологией и психологией. Сознание не является простой функцией мозга, как не и является зеркальным отражением внешней реальности.
В этой связи необходимо сказать о до сих пор почти неизвестном, но важном вкладе Троцкого. (Троцкий подключился к дискуссии двадцатых годов прежде всего для того, чтобы выступить против упрощенного противопоставления Павлова и Фрейда: "Идеалисты говорят нам, что психическое - это самостоятельная реальность, что "душа" - это бездонный колодец. И Павлов, и Фрейд считают, что дном "души" является психология. Но Павлов, словно ныряльщик, опускается ко дну и внимательно изучает колодец, поднимаясь снизу вверх, тогда как Фрейд стоит над колодцем, пытаясь своим внимательным взглядом проникнуть сквозь постоянно меняющуюся, неспокойную толщу воды и узнать или догадаться о том, что же находится внизу" [13]. Однако интерес Троцкого к психоанализу восходит еще к 1908 г., когда он через Иоффе познакомился с Альфредом Адлером (Adler), являвшимся в тот момент одним из ведущих учеников Фрейда, и посвятил некоторое время изучению фрейдистской теории и посещению собраний психоаналитиков. Влияние идей психоанализа со всей очевидностью проявляется на страницах многих из его работ, особенно в тех, которые посвящены искусству, а также в автобиографической книге Моя жизнь). В тридцатые годы Троцкий, находившийся тогда уже в изгнании, вернулся к вопросам психологии в некоторых неопубликованных заметках, которые смогли увидеть свет лишь спустя полвека. Эти заметки, занимающие всего полдюжины печатных страниц, оказались для него наиболее значительным обращением к данной проблеме, и, прежде всего, к различиям между диалектическим и механистическим подходом. По существу, они развивают ту идейную линию, которая была намечена в комментарии Энгельса.
Исходный тезис Троцкого заключается в том, что у сознания и остальной природы нет простой и прямой идентичности. "Сознание это совершенно оригинальная часть природы, у которой есть свои особенности и закономерности, полностью отсутствующие в другой части природы. Благодаря этому субъективная диалектика может считаться особой частью объективной диалектики - со своими специфическими формами и правилами". Что же касается мнения, будто бы сознание является лишь проявлением физиологии мозга, то в этом случае "следует спросить: а зачем тогда вообще нужно сознание? Если сознание не имеет самостоятельной функции, которая поднимается над физиологическими процессами в мозге и нервной системе, тогда оно является ненужным, бесполезным; оно приносит вред, поскольку несет с собой излишние сложности - и какие сложности!"
Подобные упрощающие взгляды игнорируют тот факт, что "существует разрыв постепенности, переход от количества к качеству" между психологией и физиологией: "Психическое, вырастая из материи, становится "свободным" от материального детерминизма и может самостоятельно - по собственным законам - влиять на материю". По этой причине, несмотря на часто встречающуюся склонность фрейдистов двигаться в идеалистическом направлении, "метод психоанализа, исходным пунктом которого является "автономность" психологического феномена, никоим образом не противоречит материализму. Наоборот, именно диалектический материализм ведет нас к мысли о том, что психическое не может даже возникнуть, если оно не играет автономную и - до известных пределов - независимую роль в жизни каждого индивида и всего рода" [14]. С философской точки зрения, трудно найти более убедительные доводы о совместимости марксизма и психоанализа.
(Взгляды Троцкого на психоанализ заслуживают более широкого освещения, чем то, которое может быть представлено на этих страницах. Филипп Помпер (Pomper), издатель этих тетрадей, утверждает, что Троцкий указал путь к новой, революционной трактовке психоанализа: "Троцкий сделал бессознательное не столько источником человеческих несчастий, царством мрака и примитивности, сколько резервуаром изначальной энергии... Он превратил пессимистическое фрейдистское понимание роли бессознательного в оптимистическое и революционное понимание. Ресурсы подсознания могут быть поставлены на службу революции. В этом смысле Троцкий был предшественником тех мыслителей, которые, подобно [Герберту] Маркузе, не только видели связь между подавлением Эроса и социальным неравенством, но считали также, что подсознание не есть просто тяжелая ноша, что в нем содержатся творческие ресурсы, которые могут способствовать историческому прогрессу" [15]. Это удивительный момент - один из многих во всей этой истории, - который заслуживает отдельного разговора).
Итог дискуссии по психоанализу был подведен не силой аргументов, а бюрократическим указом: уже в 1930 г. всякая активность советского психоаналитического движения была остановлена, и с этого момента упоминать фрейдистскую теорию разрешалось лишь в плане осуждения. Как и очень многие другие перспективные культурные тенденции, вызванные самой революцией, психоанализ был вырван с корнем и уничтожен сталинским террором. Хотя эта расправа осуществлялась под именем марксизма, инстинктивная враждебность, с которой сталинские бюрократы воспринимали психоанализ, была, по иронии судьбы, еще одним показателем глубинной близости психоанализа и подлинного марксизма. И надо также сказать, что эта атака была чем-то большим, нежели просто очередным примером нетерпимости, характерной для тоталитарного режима: если советские фрейдисты были правы, - то есть если психоанализ действительно смог открыть фундаментальные истины о человеческой природе, - то атака была в самом глубоком смысле направлена против
социалистического идеала преображенной человеческой природы, идеала подлинно гуманной личности.
Сталинизм, как это надо правильно понимать, представлял собой месть всех темных и реакционных сил за революцию. Большевики пришли к власти, надеясь на то, что мировая революция поддержит их и поможет преодолеть ужасающие материальные трудности, с которыми (главным образом из-за опустошительной войны и экономической блокады империалистов) сталкивалась Россия. Мысль о том, что можно построить "социализм в отдельно взятой стране" - тем более в такой отсталой стране, как Россия, - казалась им абсурдной. Социализм требовал такого уровня экономического развития, который превосходил бы даже самый передовой капитализм; уровня, который позволил бы уйти от материальной нужды и борьбы за материальные блага, неизбежно сопровождающей эту нужду. Когда нет настоящего достатка для всех, тогда, как однажды заметил Маркс, "должна снова начаться борьба за необходимые предметы и, значит, должна воскреснуть вся та старая дребедень" [16]. Здесь, отмечал Троцкий, лежит ключ к пониманию сталинизма: он является политическим выражением "всей той старой дребедени", которая возродилась в Советском Союзе из-за того, что революция не смогла перешагнуть через его границы.
В области частной жизни возрождение "старой дребедени" означало коренной пересмотр отношений между обществом и индивидом. Как отмечает один российский социальный историк, "задача изменения социальных условий, приспособления их к потребностям отдельных человеческих существ, которая составляла сущность изначальной марксистской теории отчуждения, постепенно была превращена в задачу приспособления человеческих поступков, потребностей и даже чувств к сохранившимся нищенским и бесчеловечным социальным условиям" [17]. Иными словами, это был возврат к подавлению и, что хуже всего, возврат к тому, чтобы переложить на самих людей вину за все бедствия в их жизни. В сфере образования тридцатые годы начались с шагов, направленных на то, чтобы "вернуть учителю его должное место в школе" [18]. Вскоре с этим реваншем вернулось и обучение через зубрежку, причем в такой степени, что к шестидесятым годам оппоненты прогрессивного обучения на Западе стали говорить о советских педагогических методах, как о примере, достойном подражания. В юридической сфере слова "преступление", "наказание" и "вина" вернулись на страницы книг уже к началу тридцатых, и детей с 12 лет стали судить наравне со взрослыми. Автор одной из статей в газете Правда писал тогда, что дети, которые совершили преступление, "должны знать, что их не станут угощать леденцами" [19].
Но особенно ярко возрождение "старой дребедени" проявилось в области семейных и сексуальных отношений. Большевики установили полное юридическое равенство для женщин, ввели право на аборт, отменили брак в качестве юридического и религиозного института, перестали преследовать за гомосексуализм, - это была несравненно более прогрессивная политика, чем у любого правительства в мире, она повсеместно вдохновляла противников сексуального угнетения. Это было впечатляющее начало пути к решению огромной социальной задачи преобразования семьи, но это было только начало. Действительно, в краткосрочной перспективе некоторые из этих мер создали больше проблем, нежели решили: разрушение традиционной семьи сделало женщин более беззащитными перед лицом сексуальной эксплуатации и привело к учащению случаев отказа от детей, тогда как легализация абортов вызвала резкое сокращение уровня рождаемости. Трудность, как отмечал Троцкий, заключалась в том, что "семью нельзя "запретить", ее можно только заменить" [20]. Старая патриархальная структура разрушалась под воздействием революции, но новая структура коллективной семьи была еще не настолько развита - и слишком слаба экономически, - чтобы вытеснить предшественницу.
Сталинское "решение" заключалось в том, чтобы поддержать старую, основанную на угнетении структуру. Аборты были запрещены, брак вновь стал официальным институтом, развод сделали более трудным и дорогостоящим: женщина вернулась на свое "место" в домашнем рабстве, а чтобы она могла это принять, режим начал проповедовать "радости материнства". В этот же период вновь объявили преступлением гомосексуализм, запретили порнографию, (которую умышленно трактовали самым широким и неопределенным образом), прекратили всякие научные исследования в сфере сексуальности, а сексуальное просвещение заменили "моральным просвещением" [21]. Были, конечно, полностью забыты и достижения экспериментальной школы Веры Шмидт, а существование детской сексуальности просто отрицалось на теоретическом и преследовалось на практическом уровне. Характерно в этом плане то впечатление, которое в 1929 г. вынес из этой встречи с советской школой Райх: "В одной из комнат детского сада я остановился перед окном, которое выходило на зеленую площадку. Мы разговаривали со старшей воспитательницей. Там, во дворе, играли дети, и я увидел, как маленький мальчик вытащил свой пенис и показал маленькой девочке. Рядом, под деревом, были другие дети. И все это происходило сразу после того, как воспитательница заверила нас, что в ее детском саду нет "таких вещей", как мастурбация и сексуальность" [22].
Троцкий однажды очень точно описал сталинское отношение к абортам и другим подобным проблемам как соединение "философии священника... с властью жандарма" [23]. В качестве глубинной основы этого морального лицемерия вновь выступал тезис о "приспособлении человеческих потребностей к бесчеловечным социальным обстоятельствам", и одно из таких обстоятельств - ужасающее несоответствие жилищных условий - особенно ярко проявилось в плане сексуальности. На страницах недавно изданной истории сексуального вопроса в России говорится: "Миллионы людей целыми годами, - а многие даже всю жизнь - были вынуждены оставаться в общежитиях или коммуналках, где в одной квартире ютилось несколько семей. Взрослые дети часто жили в одной комнате со своими родителями. Какая же могла возникнуть сексуальная интимность, если все было на виду и на слуху?" И уж совсем мало оставалось возможностей для чего-нибудь не вполне обычного, - например, добрачных, внебрачных или гомосексуальных отношений. Беспросветность подобной жизни точно отразилась в словах одного москвича: "Мы рождаемся в коридорах, мы занимаемся любовью в коридорах, и мы умираем в коридорах" [24]. Такими были условия, в которых произошло возрождение "старой дребедени" сексуального пуританизма, являвшегося идеологической необходимостью для сталинских "жандармов".
Психоанализ оказался несовместим не с марксизмом, а с политикой приспособления человеческих потребностей к бесчеловечным условиям. Он оказался несовместим с пропагандой радостей семьи и материнства, поскольку обнаружил за этой пропагандой некую "постыдную" правду - психосексуальные конфликты в семейных отношениях и психические травмы, которые наносит детям традиционное семейное воспитание. Он оказался несовместим с сексуальным пуританизмом, который объявляет преступными такие виды сексуального поведения, как гомосексуализм. Он оказался несовместим с невежеством в вопросе о сексуальных потребностях детей и с ошибочным подходом к детям, который основывается на таком невежестве. Сталинисты поняли все это по-своему. В 1930 г. в Москве состоялся крупный академический форум, Конгресс по проблемам человеческого поведения, и одна из его целей, наряду со многими другими, заключалась в том, чтобы нанести смертельный удар советскому фрейдизму. Основной докладчик, Арон Залкинд, выступил с целой диатрибой против психоанализа, которая была полна сарказма и насмешек (и это несмотря на то, что несколькими годами ранее, при ином политическом климате, он вытупал в качестве защитника той теории, которую теперь осуждал). Одно из высказываний Залкинда оказалось, вопреки намерению самого оратора, весьма примечательным: "Как же мы можем пользоваться фрейдистской концепцией человека в деле социалистического строительства? Нам нужен социально "открытый" человек, которого легко можно коллективизировать, быстро и глубоко изменив его поведение, - человек, способный превратиться в устойчивую, разумную и самостоятельную личность, хорошо подготовленную в политическом и идейном плане" [25]. Это была концепция закодированного человека, очищенного от человеческих потребностей, от самой человеческой сущности и благодаря этому пригодного для приспособления к политическим целям так называемого "социалистического строительства". Надо ли говорить, что "фрейдистский человек" совершенно не подходил для этой задачи?
Что же касается советских фрейдистов, то лишь немногие из них покинули страну; большинству других приходилось держать свое мнение при себе или приспосабливаться к новому положению вещей. (Из книги Миллера не ясно, закончил ли кто-нибудь из них свой жизненный путь в ГУЛАГе). Рейснер, умерший в 1929 г., не застал самые тяжелые из этих событий. Выготский и Лурия подверглись публичной критике. После посещения одной лекции, во время которой на него особенно нападали, Выготский направил Лурия письмо, где оценил складывавшуюся ситуацию таким образом: партия решила, что их обоих следует "побить, но не убивать" [26]. Они порвали все существовавшие прежде организационные связи с психоаналитическим движением, а Лурия также опубликовал несколько одобренных сверху материалов, осуждавших психоанализ, что и спасло его карьеру. Выготский умер в 1934 г. от туберкулеза. Хотя к концу жизни его теоретические взгляды ушли далеко в сторону от психоанализа, они все равно оставались не более "полезными" для сталинизма, чем взгляды Фрейда. В результате его работы были запрещены и не публиковались двадцать лет после его смерти, а в том варианте, который все-таки увидел свет, из этих работ были исключены любые упоминания нежелательных фигур, в том числе и Троцкого [27].
Что касается некоторых других людей, то Вера Шмидт, по-видимому, примирилась со сталинизмом, по крайней мере, такой вывод можно сделать из замечания Отто Фенихеля [28]. Последний по времени вклад Сабины Шпильрейн в теорию психоанализа относится к 1933 г., и единственное, что мы знаем о ней после этой даты, это то, что в 1941 г. ее расстреляли вторгшиеся нацистские войска. В ее судьбе - при Сталине замалчивали, при Гитлере расстреляли - было что-то символическое.
Сегодня мы смотрим на эту историю сквозь большую толщу времени, которая наполнена различными событиями - от усиления фашизма и мировой войны до послевоенного бума и окончательного крушения СССР. Теперь общепринятая мудрость считает "мертвыми" идеи и Маркса, и Фрейда, и потому все попытки советских фрейдистов осуществить синтез этих теорий выглядят как донкихотство, печальный штрих в общей картине того трагического заблуждения, которое представляла собой русская революция.
Но в мире, который сотрясают экономические кризисы и военные конфликты, есть много такого, о чем хочется спросить у этой общепринятой мудрости. Недавно два американских академика, писавшие о кризисе в современной психологии, отметили, что у всех научных школ, которые преобладают сегодня в данной области (познавательная психология, нейропсихология, психология развития и искусственный интеллект), есть одна большая проблема: они "отрывают от психологии человека" [29].
Трудно даже представить более сокрушительную критику; критику, которую можно отнести не только к психологии, но и ко многому другому в современной культуре. Советский психоанализ был направлен в совершенно иную сторону - на более глубокое понимание человека, (и именно поэтому он расцвел во время революции, а затем был уничтожен теми, кто эту революцию предал). В ту же сторону были направлены различные попытки, - предпринимавшиеся в нынешнем веке советскими фрейдистами, немецкими фрейдо-марксистами, французскими сюрреалистами и другими течениями, - попытки переработать психоанализ в плане марксистской перспективы, ведь из подобного теоретического синтеза могло появиться представление о новой жизни: жизни при полном раскрытии человеческого потенциала в мире, устроенном в соответствии с человеческими потребностями. Вот почему возрождение марксизма будет означать также возрождение психоанализа: когда на повестке дня опять появится вопрос о строительстве новой жизни, тогда нам опять надо будет знать, как вернуть в психологию человека. В данном смысле рассказанная здесь история все еще остается очень актуальной, она не только открывает перед нами страницы прошлого, но позволяет также заглянуть в будущее.
Примечания:
Igor S. Kon, The Sexual Revolution in Russia (New York: 1995), p. 80. A.R. Luria, "Psychoanalysis as a System of Monistic Psychology" (1925) in The Selected Writings of A.R. Luria (White Plains: 1978), p. 37, n. 32.
Хотя Фрейд в начале двадцатых годов пересмотрел свою теорию инстинктов, добавив к ней весьма умозрительные построения об инстинкте смерти, новая версия оказалась не более "пансексуальной", чем предыдущая. Sigmund Freud, An Outline of Psychoanalysis (1938) in The Pelican Freud Library, Vol.15 (London: 1986), p. 383.
Leon Trotsky, Culture and Socialism (1926) in Problems of Everyday Life (New York: 1973), p. 233.
Sigmund Freud, Group Psychology and the Analysis of the Ego (1921) in The Pelican Freud Library, vol. 12, (London: 1985), p. 95. Автор выражает профессору Миллеру признательность за эту информацию. Wilhelm Reich, Dialectical Materialism and Psychoanalysis (1929) in Sex-Pol (New York: 1972), p. 26.
The Autobiography of Mother Jones (Chicago: [1925]/1980), pp. 123-124. V.N. Voloshinov, Freudianism: A Critical Sketch (Bloomington: [1927]/1987), p. 69. Волошинов был учеником Бахтина, и авторство этих суждений представляется спорным.
The New Man in Soviet Psychology, p.69. Это высказывание принадлежит В.Н. Сорохтину (Sorokhtin), ученику Бехтерева.
Frederik Engels, Dialectics of Nature (New York: 1940), p. 175. Problems of Everyday Life, p. 234.
Leon Trotsky, Trotsky's Notebooks, 1933 - 1935: Writings on Lenin, Dialectics, and Evolutionism (New York: 1986), pp. 101-107. Philip Pomper, "Introductory Essay: Notes on Dialectical and Evolutionism" in Trotsky's Notebooks, 1933 - 1935, pp. 72-73. Цитируется в книге: Leon Trotsky, The Revolution Betrayed (Detroit: [1937]/1991), p. 48.
The Sexual Revolution in Russia, p. 56.
The New Man in Soviet Psychology, p. 45.
Ibid., pp. 40-41.
The Revolution Betrayed, p. 124.
The Sexual Revolution in Russia, pp. 70-76.
"The Struggle for a 'New Life' in the Soviet Union", p. 289. The Revolution Betrayed, p. 128.
The Sexual Revolution in Russia, p. 81.
Цитируется по книге: Freud and the Bolsheviks, p. 102.
Ibid., p. 107.
Rene van der Veer, "Some Major Themes in Vygotsky's Theoretical Work. An Introduction " in The Collected Works of L.S.Vygotsky, vol. 3 (New York: 1997), p. 2.
Russell Jacoby, The Repression of Psychoanalysis (Chicago: 1986), p. 121.
R.W.Rieber and Jeffrey Wollock, "Vygotsky's Crisis', and Its Meaning Today" in The Collected Works of L.S.Vygotsky, vol. 3 (New York: 1997), p. xi.