Разделенное Я

(Экзистенциальное исследование душевного здоровья и сумасшествия)

Рональд Лэйнг — видный теоретик и практик психиатрии, значительная фигура движения “контркультуры” в области исследований о человеке. Основные направления творчества Лэйнга (р. 1927) находятся в тесной связи с началом его профессиональной деятельности в 50-е годы — в то время, когда отношение к психически “больному” в процессе терапии отличалось жестким отрицающим его право на своеобычность существования подходом, что оправдывало радикальные принудительные практики лечения. Отношение “врач — пациент” имели субъект-объектный, а не единственно правомерный для собственно человеческого общества субъект-субъектный характер.

Широкий теоретический кругозор Лэйнга-мыслителя (Гуссерль, Бинсвангер, Босс, Хайдеггер, Сартр, Мерло-Понти и даже Гегель) позволили ему, как психиатру, преодолеть чувство “просто недовольства” состоянием дел в психиатрии, обычное в то время для многих, и перейти к разработке действительных альтернативных способов эмпатической терапии, уделяющей особое внимание практикам вчувствования во внутренний мир субъекта и понимания его экзистенциального состояния — безусловно необходимым предпосылкам для оказания помощи больному. Наиболее .непосредственным образом на Лэйнга повлияли, с одной стороны, Бинсвангер — в его применении феноменологического метода к психиатрии, и, в еще большей степени, Сартр — у которого он заимствовал экзистенциально-феноменологическую онтологию межличностных и межгрупповых связей, а также сам понятийный аппарат и диалектический метод.

От Бинсвангера Лэйнг прежде всего воспринял практикуемый им способ анализа переживаний психически больного. Согласно таковому считается, что любой человек, в том числе и психически больной, “творчески” воспринимает мир в определенном времени и определеном пространстве, которые составляют его “6ы-тие-в-мире”, так что оказывается — каждый индивид сам конституирует свой мир, и не существует общезначимых критериев для определения “правильности” интерпретации, поскольку сама “правильная интерпретация”, в свою очередь, предполагает первичный опыт реального, который является интерпретацией. Круг замыкается. Критерии реальности отсутствуют. Ясно одно, что способ понимания мира “психический больным” ничуть не хуже любого другого опыта его интерпретации. Самое большое можно говорить о более или менее приспособленной интерпретации (ведь больной действительно страдает в своей фактичности и нередко выразительно взыскует помощи по ее реальному изменению). Из этого следует, что всякая психиатрическая терапия есть не что иное, как насилие массы над индивидуумом, просто не живущего “нормой”. Из этой интуиции рождается антипсихиатрия.

Если пафос ранних произведений Лэйнга — в призыве к радикальному отказу от методов насильственной терапии, то с 1964 года он начинает работать над интерпретацией самого шизофренического опыта, как непременной фазы радикального излечивания психики, которая, правда, может разрешиться как “гиперпсихическим здоровьем”, так и “экзистенциальной смертью”. Шизофренический опыт — это первый шаг по дороге “туда и обратно”, которая должна вести к экзистенциальному возрождению индивида.

Наиболее полно Лэйнг излагает свои взгляды “мистического” периода в книге The politics of experience (1967). Из наиболее значительных произведений периода “домистического” следует упомянуть: “Разделенное Я”(1960), “Я и Другие” (1961), “Психическое здоровье, безумие и семья* (1964), “Разум и насилие” (в соавторстве с Д. Купером и предисловием Ж.-П. Сартра, 1964), “Политика семьи” (1967).

Центральная проблематика работ “домистического” периода творчества Лэйнга развертывается в движении от описания переживаний отдельного индивида (“Разделенное Я”), к анализу межличностных отношений (“Я и Другие”), семьи и общества в целом (“Психическое здоровье, безумие и семья”, “Политика семьи”). Однако здесь мы скорее видим этапы определнной программы исследования, диктуемой логикой движения анализа от более простого отношения к более сложному (Я, Я-Ты, Я-Они, Они-Они), нежели теоретическую эволюцию. “Разделенное Я” представляет первый этап исследовательской программы Лэйнга, задачей которого было установление непреходящих структур человеческого сознания, своего рода онтологии человеческого бытия, всегда понимаемого как бытие мсжличностных отношений. От таковой следует отличать структуру “индивидуального бытия” как “региональную онтологию”, которая является собственным предметом анализа данного произведения. Текст, предлагаемый читателю, хотя и не дает целостного представления о системе Лэйнга, зато вполне проясняет его стратегию исследования.

Лэйнг считает, что поведение пациента может быть рассмотрено как совокупность признаков определенной “болезни”, или как проявление его экзистенции (имеющее смысл). Психиатр, полагающий, что естественный стиль его работы — “объективность и наукообразность”, своим подходом объективирует, упрощает, т.е. “убивает* живую субъективость “больного”. Как говорит Лэйнг, видеть “признаки болезни” — это не значит “смотреть объективно”, так же как - интерпретировать улыбку как сокращение мышц лица не значит “смотреть объективно”.

Как дойти до смысла? Ведь каждый человек, как нам известно из феноменологии, конституируя свой мир, в то же время свершает акт смыслополагания, создает смысл, в принципе недоступной непосредственно для другого. Работа по достижению смысла приобретает в этом случае характер герменевтической деятельности: где видим процесс — должно найти праксис, где видим косные факты — должно найти смысл. Непосредственно интеллигибельность обретается в акте смыслополагания, который являет собой чувственность. (См. Introduction. Cooper D. Psychiatry and Antipsychiatry.)

Экспериментальный метод, на протяжении столетий двигавший науку вперед, в области гуманитарных наук оказывается неподходящим. Существует ряд методологических принципов естественных наук, неправомерно перенесенных в науки гуманитарные; в частности, из медицины в сферу изучения человеческой психики, что проявилось в “естественно-научном” характере подходов клинической психиатрии и самих канонов ее практики: “наблюдение симптомов — установление рода болезни — курс лечения”.

Естествоиспытатель имеет дело с фактами природы, доступными для одностороннего схватывания, наблюдения и анализа. В науках о межличностном взаимодействии, напротив, взаимовлияние и даже смена “ролей” меж наблюдателем и наблюдаемым не только неизбежно, но само впервые и порождает первичные факты, инициирующие исследование, образующие его предмет. Онтологический статус естественных наук и наук гуманитарных — различны. Личностная деятельность (праксис), в отличие от естественных процессов характеризуется своей непредсказуемостью, спонтанностью. Критерий истинности для ученого-естественника — повторяемость. В науках о человеке, в силу неповторимости любой ситуации экзистенциального общения, это принципиально невозможно.

Купер в своем произведении “Психиатрия и антипсихиатрия” односторонний вид рациональности естественных наук обозначает как “аналитический”, предлагая ему в качестве альтернативы в области гуманитарных наук использование иной, “диалектической” рациональности. Такое же различие делает и Лэйнг, что представляется закономерным, если иметь в виду, что эти термины (аналитический разум, диалектический разум, процесс, праксис, интеллигибельность) заимствова

ны из сартровской “Критики диалектического разума”, во многом явившейся философским кредо для многих представителей движения антипсихиатрии в момент его становления.

1. Экзистенциально-феноменологические основания науки о личностях (persons)

Термин “шизоидный” относится к индивидууму, тотальность чьего опыта расщеплена главным образом двояко: в первую очередь, существует разрыв в его отношении с его миром и, во вторую, уязвлена цельность его отношений с самим собой. Такая личность не способна испытывать себя “вместе с” другими или в мире “как дома”, но, напротив, ощущает себя в отчаянии одиночества и изоляции; более того, он не ощущает себя совершенной личностью, но, скорее, разнообразно “расщепленной”, например, как дух (mind), более или менее воздушно связанный с телом, как два и более “Я” и тд.

Эта книга 1 пытается дать экзистенциально-феноменологическое объяснение некоторых шизоидных и шизофренических личностей. Однако перед тем как взяться за это дело, необходимо сравнить этот подход с методами формальной клинической психиатрии и психопатологии.

Экзистенциальная феноменология пытается дать характеристику природе персонального опыта мира персоны и ее самой. Это не столько попытка описать частные объекты ее опыта, как соединить ее частные опыты в контексте ее целостного бытия в-ее-мире. Безумные вещи, выговариваемые и проделываемые шизофреником, в существе своем останутся закрытой книгой, если мы не поймем их экзистенциальный контекст. Описывая путь, которым идут к сумасшествию, я попытаюсь показать, что возможно уяснить этот переход от здорового шизоидного способа бытия-в-мире к психотическому способу бытия-в-мире. Хотя и сохраняя термины шизоидный и шизофренический, соответственно, для обозначения здорового и психотического состояния, я, конечно, не пытаюсь использовать эти термины как их принято использовать в обычной клинико-психиатрической системе означений, но принять их экзистенциально и феноменологически.

Собственно клинический интерс сведен к рассмотрению лишь некоторых из существующих способов шизоидного бытия или же способов становления шизоида шизофреником. Однако объяснение индивидуальных опытов этих. переживаний, исследуемых на следующих страницах направлено на то, чтобы показать, что этот опыт не улавливается теми методами, которыми сейчас располагает клиническая психиатрия и психопатология и, напротив, для указания их истинного места и значения для человека нуждается в методе экзистенциально-феноменологическом.

В этом труде я подошел как можно более непосредственно к самим пациентам и старался свести к минимуму дискуссии об исторических, теоретических и практических итогах, всегда поднимаемых в спорах vis-a-vis психиатрией и психоанализом. Конкретная форма человеческой трагедии, перед которой мы стоим здесь, никогда не была представлена с достаточной ясностью и отчетливостью. Так я понял, что задача чистой дескрипции должна предшествовать всем прочим подходам. Т.о., эта глава предназначена для того, чтобы исключительно сжато заявить основополагающую ориентацию книги, что необходимо во избежание наиболее фатального непонимания. Те, кому она предпосылается, это, с одной стороны, психиатры, коротко знакомые с этим типическим “случаем”, но, может быть, не привыкшие к рассматриванию “случаям qua persona, как это описывается здесь; с другой стороны, те, хотя и коротко знакомые, симпатизирующие таким личностям, но не открывшие их как “клинический материал” лица. И неизбежно она окажется чем-то неудовлетворительным для тех и других.

Как психиатр я встретился с огромной трудностью уже в самом начале: как я могу подойти непосредственно к пациенту, если сами психиатрические термины держат пациента на дистанции от меня? Как можно показать общечеловеческое место и значение состояния пациента, если слова, которые я использую, специально предназначены для того, чтобы изолировать и ограничить смысл жизни пациента как частного клинического типажа? Неудов-летворенноусть психиатрической и психоаналитической лексикой справедливо широко распространена, и не в малой мере среди тех, кто более всего использует ее. Всегда чувствовалось, что лексика психиатрии и психоанализа не вполне способна выразить то, что “действительно имеется ввиду”. Ведь это лишь форма самообмана, полагать, что можно говорить одно, а думать другое. Т.е. будет уместно начать с рассмотрения некоторых из числа употребляемых слов. Мысль есть язык, как это сказал Витгенштейн. Технический же словарик есть просто язык в языке. Размышление об этом техническом словарике будет в то же время попыткой открыть ту реальность, которую слова являют или скрывают.

Наиболее серьезным возражением техническому словарику, используемому в настоящее время для описания психиатрических пациентов, будет то, что он состоит из слов, раскалывающих человека, буквально, образом, аналогичным тому экзистенциальному расщеплению, которое мы должны здесь описать. Но мы не можем дать адекватного объяснения экзистенциальному расщеплению, не начав с понятия некоторого единого целого, а подобного понятия не существует и в современной языковой системе психиатрии или психоанализа такого рода понятие не может быть выражено.

Лексика современного технического словарика либо имеет дело с человеком в изоляции от другого и от мира, т.е. существом не находящемся су-щностно “в отношении к” другому и в мире, либо же с ложно субстанциализированными сторонами этого изолированного типа. Это такие слова, как: разум (mind) и тело, psyche и soma, психологический и физический, личность (personality), самость (the self), организм. Все эти термины лишь абстракции. Вместо изначальной связи “Я” и “Ты” мы берем единичного человека в изоляции и концептуализируем его различные стороны в “эго”, “су-пер-эго” и “оно”. Другой становится внутренним или внешним объектом или же их смешением. Но как мы можем, хоть в какой-то мере, адекватно говорить об отношении между мной и тобой в терминах взаимодействия одного ментального аппарата с другим? И каким образом мы сможем сказать, что это именно значит: нечто прятать от себя или обманывать самого себя же, — лишь указывая на “барьеры” между одной и другой частью ментального аппарата.

Эта проблема предстоит не только классической фрейдовской метапси-хологии, но равно и любой теории, начинающей с человека или с части человека, отвлеченно от его отношения с другими в его мире. Все мы из нашего личного опыта знаем, что мы можем быть собой лишь в нашем мире и через него, и потому имеют смысл слова, что “наш” мир умрет вместе с нами, хотя существование “этого” мира и продолжится после нас. Лишь экзистенциальная мысль попыталась уловить изначальный опыт “себя” в отношении к другим в собственно моем мире термином, который адекватно отражал бы эту условность. Таким образом, экзистенциально, эта конкретность рассматривается как человеческое существование, его бытие-в-мире. Если мы не начинаем с понятия человека в отношении к другим людям и, с самого начала, “в” мире, и если мы не понимаем, что человек не существует без “его” мира, а его мир не может существовать без самого человека, мы сразу же будем обречены на то, чтобы начинать наше исследование шизоидных и шизофренических людей с вербальной и концептуальной расщепленностыо, что аналогично расщеплению целостности шизоидного бытия-в-мире. Более того, наша деятельность по вторичной вербальной и концептуальной реинтеграции различных частей и составляющих будет параллельна отчаянным попыткам шизофреника вновь соединить его распавшиеся самость и мир. Короче, мы будем иметь уже распавшегося Шалтай-Болтая, которого невозможно вновь соединить никаким числом дефисов и словоприставлений: психо-физичес-кий, психо-соматический, психо-биологический, психо-патологический, пси-хо-социальный и тд., и т.п.

Если это так, может статься, что взгляд на то, из чего исходит подобная шизоидальная теория, весьма пригодится для понимания самого шизоидного опыта. В следующем разделе я попытаюсь ответить осветить этот вопрос, используя феноменологический метод.

Человеческое бытие (далее я использую слово “бытие” для обозначения просто всего того, что человек есть) может быть рассматриваемо с различных точек зрения, и фокусом исследования может быть сделан один или другой аспект. В частности, человека можно рассматривать как личность или как вещь. Тогда даже тот же предмет, видимый с различных точек зрения, дает повод для двух всецело различных описаний, а описания — для двух всецело различных теорий, а теории приведут к двум абсолютно отличным направлениям действий. Наш первоначальный способ видеть предмет определит все наши последующие операции с ним.

Давайте рассмотрим двойственную и неоднозначную фигуру:

Этой фигурой представляется предмет, который может быть рассмотрен как ваза или как два лица, обращенные друг к другу. Здесь изображены не два предмета: лишь один, но в зависимости от того, как он нас впечатляет, мы можем увидеть два различных объекта. Отношение частей к целому в одном объекте совершенно отлично от отношения частей к целому в другом. Если мы описываем, рассмотрев одно из лиц, мы опишем сверху вниз, — лоб, нос, верхнюю губу, рот, подбородок, шею. Хотя мы описали ту же линию, которая, увиденная по-другому, могла бы оказаться стороной вазы, мы не описываем сторону вазы, но очертание лица.

Теперь, когда вы сидите напротив меня, я могу увидеть вас как другую подобную мне личность, но, без того, чтобы вы в чем-то изменились или сделали что-то иначе, я могу увидеть вас и как сложную физико-химическую систему, возможно, с определенными своими особенностями, но не менее химическую по этой причине; увиденные таким образом вы суть отныне не личность, но организм. Выражаясь языком экзистенциальной феноменологии, “другой”, рассматриваемый как личность или как организм, есть объект различных интенциональных актов. В объекте не существует дуализма в смысле сосуществования двух различных сущностей или субстанций, psyche и sonia; имеется два опытных гештальта: личность и организм.

Наше отношение к организму различно от нашего отношения к персоне. Наше описание “другого” как организма различно от нашего описания другого как персоны, подобно тому как описание стороны вазы отличается от опиания профиля лица; равно и наша теория “другого” как организма весьма отлична от любой теории другого как персоны. Мы действуем в отношении организма различно от того, как мы действуем в отношении персоны. Наука о персонах есть изучение человеческих существ; начинаясь отношением к другому как к персоне оно приходит к пониманию другого опять-таки как персоны.

К примеру, когда некто слушает речь другой персоны, он может либо: а) исследовать вербальное поведение другого в терминах нервных процессов и всего аппарата вокализации, либо б) пытаться понять, что тот говорит. В последнем случае объяснение вербального поведения в терминах общей связанности (nexus) органических изменений, которые необходимо должны иметь место как conditio sine qua поп этой вербализации, ни в малой мере не содействует возможному пониманию того, что говорит индивидуум. И, наоборот, понимание того, что говорит индивидуум ни в малой мере не содействует нашему познанию того, как его мозговые клетки метаболизируют кислород. То есть, понимание того, что он говорит, не заменяет объяснения происходящих организмических процессов и vice versa. Повторяю, ни здесь, ни где-нибудь еще не задается вопрос о дуализме души и тела. Эти два объяснения, в данном случае — личностное и организмическое, предложенные в отношении к речи или в отношении к любому другому наблюдаемому проявлению человеческой активности, всегда являются лишь итогом изначального интенцио-нального акта; каждый же интенциональный акт ведет в своем направлении и приводит к своим результатам. В общем контексте того, что некто есть “в отношении” к другому, избирается точка зрения или интенциональный акт.

Другой как личность рассматривается мной как ответственное, способное к выбору, короче, как самодействующее лицо. Если же мы в нем рассмотрели организм, то все, что происходит в этом организме, может быть концеп-туализировано на любом уровне сложности: атомном, молекулярном, клеточном, системном или организмическом. Тогда как поведение, рассмотренное как личностное, видится сквозь призму ощущений и произволений этой личности, поведение, рассмотренное организмически, можно видеть лишь как сокращение и расслабление определенных мускулов и т.д. Вместо испытыва-ния последовательности исследователь озабочен лишь последовательностью процессов. В человеке, рассмотренном как организм, следовательно, нет места для его собственных желаний, страхов, надежды или отчаяния как таковых.