13

Мы можем считать теперь вполне выясненными два из четырех намеченных нами вопросов относительно связи между картезианским учением о страстях и периферической теорией эмоций: 1) вопрос о почти полном тождестве фактической описательной схемы самого механизма эмоциональной реакции в обоих учениях и 2) вопрос об общности механистического принципа как основного объяснительного принципа обеих теорий. Но в ходе разрешения этих двух вопросов мы необходимо должны были затронуть и третий вопрос, непосредственно связанный со вторым, именно вопрос о том, насколько спиритуалистический принцип, непосредственно связанный в картезианском учении с механистическим, соединяет или разъединяет обе теории. Для решения этого вопроса мы должны более точно выяснить отношение, представленное в одном и другом учении, между эмоцией и другими психическими процессами.

Начнем с учения Декарта, в котором центральное место занимает проблема отношения между страстями и волей. Как мы уже видели, Декарт допускает существование абсолютной и неограниченной свободы воли как чисто духовной силы, обусловливающей наше богоподобие. Основное положение, которое, как мы увидим впоследствии, явится пунктом противопоставления спинозистского учения картезианскому, Декарт формулирует в виде тезиса, гласящего, что воля поэтому больше, чем ум. Декарту ум представляется ограниченным, так как многое недоступно его пониманию, многое же он постигает смутно и неясно. Но нет ничего такого, к чему воля не могла бы отнестись утвердительно, или отрицательно, или индифферентно. Сфера ее действия поэтому ничем не ограничена. Она распространяется как на познанное, так и на непознанное, определяя своими решениями всю судьбу духовной и телесной жизни человека. Она представляет собой безусловную величину, совершенно не знающую естественных пределов и образующую последнюю и подлинную причину всего совершающегося в нашей душе.

Из идеи об изначальной, абсолютной, ничем не ограниченной и не подчиняющейся никаким естественным законам воле вытекает и ее отношение к страстям. Декарт обосновывает происхождение страсти, как мы видели, чисто механически. Он противопоставляет свое учение старым заблуждениям, которые рассматривали страсти как психические феномены и не умели разглядеть в н их телесной природы'. Только с установлением двойственной, ] духовно-телесной природы страсти становится понятно, почему! страсти могут овладеть духом и поработатить его свободу. Таким| образом, страсти противоречат самой сущности нашего духа.-"* Обычно для объяснения этого факта разделяли самое душу на две| части: «на разумную и неразумную, на высшую и низшую Ш приписывали страсти только последней. При этом терялось! единство души, ее неделимость, душа как бы расщеплялась на!

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

разные части, складывалась из разных личностей или душ, чем отрицалась и самая ее сущность» (К. Фишер, 1906, т. 1, с. 381).

Декарт по-новому ставит вопрос о борьбе разума или воли со страстями. Он признает центральное значение этого факта, но полагает, пишет Фишер, что эта борьба имеет место не в духовной природе человека, которая как бы восстает против самой себя. На самом деле борьба происходит между двумя противоположными по направлению движениями, которые сообщаются мозговой железе, этому органу души: одно—телом через жизненных духов, другое — душой через волю; первое движение непроизвольно и определено исключительно телесными впечатлениями, второе движение произвольно и мотивировано намерением, устанавливаемым волей. Телесные впечатления, возбуждаемые жизненными духами в органе души через него и в самой душе, и превращаются в нем в чувственные представления. Если они относятся к классу обыкновенных восприятий, они оставляют волю в покое, и поэтому душе нет никакого основания бороться с ними. Если же они встревоживают и возбуждают нашу волю своим непосредственным отношением к нашему бытию, они представляют собой страсти, которые обрушиваются на волю и вызывают с ее стороны противодействие.

Воздействие вытекает из телесных причин. Оно происходит с естественно необходимой силой и совершается по механическим законам; в его интенсивности заключается сила страстей; противодействие свободно, оно действует духовной, бесстрастной самой по себе силой. Оно может поэтому бороться и победить страсти: крепостью этой силы обусловлена власть ее над последними. Душа, осаждаемая впечатлениями жизненных духов, может начать испытывать страх, но, ободренная собственной же волей, может сохранить мужество и побороть страх, внушенный вначале страстью. Она может дать противоположное направление органу души, а с ним вместе жизненным духам, благодаря чему члены побуждаются к борьбе, между тем как боязнь побуждала их к бегству. Теперь ясно, какие силы борются в страстях друг с другом. То, что принимали за борьбу между низшей и высшей природой души, между вожделением и разумом, между чувственной и мыслящей душой, на самом деле есть конфликт между телом и душой, между страстью и волей, между естественной необходимостью и разумной свободой, между природой (материей) и духом. Даже самые слабые души посредством воздействия на орган души могут овладеть движением жизненных духов и тем самым направить страсти таким образом, чтобы быть в состоянии добиться полного господства над ними. Двойственная природа человека обусловливает двойственную природу страстей. Они возникают и воздействуют на волю как механические силы, но они могут быть побеждены противоположно направленной духовной энергией воли. Теперь совершенно понятно основоположение, на которое в картезианской системе опирается теория страстей (там же, с. 282—283).

8*

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

Совершенно ясно, что натуралистический и теологический принципы в объяснении страстей не находятся у Декарта в противоречии, что они дополняют друг друга и что, только будучи взяты вместе, они могут служить основой для его теории взаимодействия между душой и телом, в котором страсти являются посредующим звеном, переводящим механическую энергию в духовную и духовную в механическую. В этом отношении страсть в учении Декарта играет в системе психических сил такую же роль, как мозговая железа в системе органов. Как железа представительствует душу в теле, так точно страсть представительствует тело в душе.

Основная идея Декарта, задающая тон всей музыке его учения о страстях, состоит, таким образом, в признании абсолютной власти нашей воли над страстями. Уже одного этого совершенно достаточно для того, чтобы навсегда отказаться от мысли, защищаемой Фишером, что натуралистический принцип в системе Декарта подчиняет себе теологическую систему. Положение о безусловном и абсолютном господстве воли над страстями говорит как раз об обратном, о том, что натуралистический принцип в объяснении страстей целиком подчинен абсолютному богоподобному произволу духа. Уже по одному этому законы природы оказываются раз и навсегда нарушенными в жизни человеческого существа. Сверхъестественное распоряжается естественным, и принцип натурализма оказывается окончательно скомпрометированным.

Именно против этого пункта направляет Спиноза всю силу своей критики и, что является самым замечательным для правильного понимания его учения, начинает с опровержения идеи об абсолютной власти воли над страстями ссылкой на опыт. «Хотя стоики и думали, что аффекты абсолютно зависят от нашей воли и что мы можем безгранично управлять ими, однако вопиющий против этого опыт заставил их сознаться, вопреки своим принципам, что для ограничения и обуздания аффектов требуется немалый навык и старание» (Спиноза, 1933, с. 197). Мнение Декарта совершенно совпадает с этим учением стоиков. Он признает, что благодаря соединению с шишковидной железой душа воспринимает посредством ее все движения, возбуждаемые в теле, и может приводить тело в движение единственно с помощью воли. «Наконец, Декарт утверждает, что хотя каждое движение этой железы по природе связано, по-видимому, с самого начала нашей жизни с- отдельными актами нашего мышления, однако навык может связать их с другими... Отсюда Декарт приходит к такому заключению, что нет души настолько бессильной, чтобы не быть в состоянии при правильном руководстве приобрести абсолютную власть над своими страстями. Ибо страсти эти, по его определению, состоят в восприятиях, ощущениях или движениях души, специально к ней относящихся и производимых, сохраняемых и увеличиваемых каким-либо движением жизненных духов. А так как со всяким желанием мы можем

228

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

соединять какое-нибудь движение железы, а следовательно, и жизненных духов, то и определение воли зависит от одной только нашей власти; определив нашу волю известными прочными суждениями, согласно которым мы желаем направлять действия нашей жизни, и соединяя с этими суждениями движения желаемых страстей, мы приобретаем абсолютную власть над нашими страстями» (там же, с. 197—198).

Спиноза возражает против приведенного выше примера Декарта относительно воли над страстями. Он говорит: «Далее я весьма желал бы знать, сколько степеней движения может сообщить душа этой самой мозговой железе и с какой силой может она удерживать ее в ее висячем положении, так как я не знаю, медленнее или скорее движется эта железа душой, чем жизненными духами, и не могут ли движения страстей, тесно соединенные нами с твердыми суждениями, снова быть разъединены от них телесными причинами. А отсюда следовало бы, что хотя душа и твердо предположит идти против опасностей и соединит с этим решением движения смелости, однако при виде опасности железа придет в такое положение, что душа будет в состоянии думать только о бегстве. В самом деле, если нет никакого отношения воли к движению, то не существует также и никакого соотношения между могуществом или силами души и тела и, следовательно, силы второго никоим образом не могут определяться силами первой» (там же, с. 193).

Сила спинозовского возражения представляется нам неотразимой. Если допустить, что воля побеждает страсти, выступая в качестве механической силы, естественно возникает вопрос о том, что эта сила может победить силу жизненных духов и сообщить железе противоположное движение только в том случае, если она окажется — именно как механическая сила — больше силы жизненных духов. Ничего не поделаешь: если душа вовлекается в механический круговорот страсти и действует как механическая сила, она должна подчиняться основным законам механики. Приходится, следовательно, допустить, что воля всегда и при всех обстоятельствах, даже воля самой слабой души, будет действовать с энергией, превосходящей силу жизненных духов. Но при этом возникает второе возражение, столь же неотразимое, как и первое. Ведь сама воля возбуждается к борьбе со страстями жизненными духами, движением которых причиняется страсть, и, следовательно, при виде опасности железа может прийти в такое положение, что душа будет в состоянии думать только о бегстве. Снова ничего нельзя поделать: если страсти возникают в душе чисто механическим путем, они, следовательно, определяют деятельность самой души и лишают ее присущей ей абсолютной свободы принимать те или иные определения и решения воли.

Но, сколь ни неопровержимыми представляются эти возражения, они, в сущности говоря, бьют мимо цели. Они сохраняют силу только до тех пор, пока мы, сохраняя спинозистскую постановку вопроса, остаемся в плане естественного и логическо-

22У

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

го объяснения. Но если только мы, как это делает Декарт, кладем в основу объяснения страстей сверхъестественное и иррациональное, тогда чудовищная несообразность его объяснения становится естественно присущей тому богоподобному чуду, которое проявляет всякий раз наша душа, побеждая страсти.

Что Декарт сознательно прибегает к чуду при объяснении абсолютной власти воли над страстями, что он сознательно избегает всякого естественного и рационального объяснения этого вопроса, что он, таким образом, сознательно подчиняет натуралистический принцип теологическому, явствует из того различения, которое он проложил между возможным естественным и принимаемым им сверхъестественным объяснением власти воли над страстями. Отдаленная и смутная возможность такого естественного объяснения брезжит в различных частях картезианского учения. Несомненно, она неоднократно представлялась Декарту, но он всякий раз решительно отвергал ее.

В сущности говоря, смутная возможность такого естественного объяснения содержится уже в приведенном нами примере, в котором воля, возбуждаемая страхом к бегству, дает противоположное направление органу души, побуждая тело к борьбе, между тем как боязнь побуждала его к бегству.

Напомним тот пункт в учении о страстях, в котором Декарт оставляет рассмотрение страстей, как они протекали бы у бездушного автомата, и переходит к рассмотрению реальных страстей человека, присоединяя к сложной машине, производящей страсти, душу, способную испытывать ощущения или восприятия движения жизненных духов. Движения жизненных духов при восприятии опасности действуют, как мы помним, двояким образом: с одной стороны, они вызывают поворот спины и движение ног, служащие для бегства, с другой — вызывают такие изменения сердца, которые в свою очередь с помощью жизненных духов вызывают в железе эмоцию страха, вызывая и соответствующее этой эмоции движение, предназначенное самой природой к тому, чтобы производить в душе эту страсть. Таким образом, при возбуждении всякой эмоции душа оказывается вовлеченной в ее круговорот. При восприятии опасности и одновременно с представлением объекта возникает и представление опасности. Непроизвольно стремится воля защищать тело бегством или борьбой; непроизвольно поэтому приводится в движение орган души и течению жизненных духов дается тот импульс, который настраивает члены или к борьбе, или к бегству. Воля к борьбе есть-храбрость, желание бежать есть.трусость. Храбрость и трусость суть не простые ощущения, а волевые возбуждения. Они не просто представление, а движение души или страсти (К. Фишер, 1906, т. 1, с. 380—381). Таким образом, воля участвует во всякой^ эмоции. Естественно поэтому допустить, что в рассматриваемом случае, когда воля побеждает внушенный страстью страх побуждает тело к борьбе, между тем как боязнь побуждала его бегству, мы имеем дело просто с борьбой двух страстей: ведь 9

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

храбрость и трусость суть одинаково страсти, которые могут быть одинаково возбуждены восприятием опасности. Воля как бы просто сталкивает две страсти — храбрость и трусость друг с другом, побеждая силой одной из них другую.

В Другой части учения Декарт еще ближе подходит к этой возможности естественного объяснения. Он различает, как известно, шесть первоначальных, или примитивных, страстей, из которых могут быть выведены, как их производные или комбинируемые формы, все остальные особенные, или партикулярные, страсти. Шесть примитивных страстей, лежащих в основе всех остальных, следующие: удивление, любовь, ненависть, желание, радость и печаль. В этом списке изначальных страстей одна страсть, именно удивление, занимает совершенно исключительное место. Все первоначальные страсти являются позитивными или негативными, поскольку, согласно учению Декарта, страсть возбуждается не объектом самим по себе, а его ценностью, т. е. пользой или вредом, которые мы получаем от него. Но есть объекты, с неудержимой силой привлекающие нашу душу мощью и новизной впечатления, нимало не возбуждая нашего вожделения. Эти-то объекты и возбуждают в нас удивление, которое, таким образом, оказывается единственной страстью, не являющейся ни позитивной, ни негативной. «Из всех наших страстей ни одна не является столь теоретической и столь удобной для познания, как удивление. Декарт соглашается с Аристотелем 96 , что философия начинается удивлением, которое руководит нашей волей к познанию. Удивление непроизвольно дает воле теоретическое направление и склоняет ее к познанию. Поэтому в глазах нашего философа оно не только первая между примитивными, но и самая важная из всех страстей» (там же, с. 394—395).

«Другие страсти,— говорит Декарт,— могут служить тому, чтобы заставить нас обратить внимание на полезные и вредные объекты, одно только удивление обращает внимание на редкие объекты» 97 . Таким образом, Декарт подходит чрезвычайно близко к естественному объяснению высшей, не механической стороны в жизни страстей. Он не только допускает, что сдма воля направляется первоначально к познанию удивлением, т. е. страстью, и, следовательно, определяется к действованию не сама из себя, не в силу своей абсолютной свободы, а по необходимым законам духовно-телесной природы человека, которым подчинены все страсти, в том числе и удивление. Более того, он допускает смутную и неясную возможность того пути в объяснении высшей природы человека, по которому впоследствии пойдет Спиноза.

Некоторые исследователи, более проницательные, чем Фишер, отмечают именно этот пункт в картезианском учении о страстях как действительное внутреннее соединительное звено между теориями Декарта и Спинозы, которое в гораздо большей степени, чем внешняя классификационная схема страстей, сближает оба учения. Эти исследователи впадают в другую крайность, ошибочно полагая, что в указанном пункте оба учения полностью

23 i

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

совпадают, и упуская из виду, во-первых, то, что самая идея естественного объяснения действия воли на страсти принадлежит у Декарта еще к числу смутных и неясных идей, и, во-вторых, то, что сам Декарт решительно прошел мимо возможности естественного объяснения и открыто стал на сторону теологического принципа.

Так, С. Ф. Кечекьян 98 именно в том пункте, где учение о страстях естественно подходит к объяснению высшей стороны жизни наших чувствований и где психология сходится непосредственно с этикой, видит прямую преемственность между Декартом и Спинозой. Излагая решение рассматриваемого нами вопроса в картезианском учении, исследователь говорит: «Изучить механизм человеческих страстей, выясняя их значение для освобождения духа,— это значит выполнить задачу этики. Именно в том пункте этика сходится с психологией, где возникает задача найти такое душевное свойство, такую страсть, которая определяла бы сама по себе нравственный образ жизни. Как позднее Спиноза будет учить, что аффекты могут быть подавляемы только другими аффектами же, так и Декарт утверждает, что в самом механизме страстей можно найти такую страсть, которая приведет к высшему благу — свободе человеческой воли. Важно отметить, что у Декарта мораль получает значение науки и, как всякая наука, следует единственному правильному методу, методу дедукции, который признан за метод естественного познания» (С. Ф. Кечекьян, 1914, с. 8—9).

Автор, правда, не может не видеть, что в учении о свободе воли Спиноза стоит на противоположных с Декартом позициях, но, по его мнению, здесь сказывается только непоследовательность Декарта, не больше. «Спиноза необходимо приходит к отрицанию свободной воли, и здесь опять Спиноза оказывается последовательней Декарта. Мысль о тождестве воли с утверждением и отрицанием принадлежит Декарту. Но последний не сделал из нее выводов, опасных для свободы воли, и сохранил за волей ее независимость от познания и неограниченный произвол ее определений. Напротив, Спиноза, восприняв мысль Декарта, нашел нужным слить волю и познание в одно и в этом усмотрел новый аргумент в защиту отстаиваемого им детерминизма.

Итак, о свободе воли в системе Спинозы не может быть и речи. Свобода, как противоположность природе, не может найти в ней места. Свобода может быть лишь элементом той же природы, не противоположностью природной необходимости, а лишь одним из видов той же необходимости. «Свобода не уничтожает необходимости, но предполагает ее»,— говорит Спиноза" (там же, с. 111).

Таким образом, совпадение двух учений кажется более чем сомнительным, потому что в центральном пункте они коренным образом расходятся, как только могут расходиться детерминизм и индетерминизм, спиритуализм и материализм, естественное и сверхъестественное объяснение господства воли над аффектом. В конце концов вопрос идет о том, допускает ли высшее в человеке.

232

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

его свободная и разумная воля, его господство над собственными страстями, естественное объяснение, не сводящее высшее к низшему, разумное к автоматическому, свободное к механическому, а сохраняющее все значение этой высшей стороны нашей психической жизни во всей его полноте, или для объяснения этого высшего мы неизбежно должны прибегнуть к отрицанию законов природы, введению теологического и спиритуалистического принципа абсолютно свободной воли, не подчиненной естественной необходимости. Иными словами, речь идет о том, возможно или невозможно научное познание высших форм сознательной деятельности, возможна или невозможна психология человека как наука, а не как прикладная метафизика, какой она является у всех последовательных идеалистов, начиная с Декарта, продолжая Лотце и кончая Бергсоном.

Бесспорно, что Декарту представлялась такая возможность научного, естественного объяснения высшей природы человека, хотя бы очень смутно и неясно, но в целом он отверг ее и окончательно принял вторую часть нашей альтернативы. Спиноза развил первую. Таким образом, даже сблизившись до некоторой степени в одной точке своего пути, оба мыслителя разошлись далее в противоположные стороны, завершив в классической форме два полюса человеческой мысли, стремящейся познать свою собственную природу. Поэтому мы должны считать ошибкой дальнейшее развитие тезиса о преемственности между учением Спинозы и Декарта. Рассматривая решение проблемы свободы в учении Спинозы, Кечекьян приходит к заключению, что «путь, начертанный Спинозой, есть путь не от рабства к свободе, а, с его же точки зрения, от одного вида рабства к другому» (там же, с. 146). Здесь удивительным образом наш исследователь повторяет почти слово в слово мысль самого Декарта, отождествляя в ^якую естественную необходимость с рабством и допуская только метафизическое решение этой проблемы в смысле признания абсолютно противоположной естественной необходимости свободы воли.

«В этом отношении Спиноза повторяет ошибку Декарта. Согласно последнему, высшее благо должно в известном смысле стать предметом нашего вожделения и потому должна существовать такая страсть, которая сама по себе определяет нравственный образ жизни. Вот тот пункт, где психология и мораль тесно сплетаются друг с другом. То же самое, как мы видели, и у Спинозы. Разум должен действовать как аффект, чтобы обеспечить нравственную жизнь. По Декарту, великодушие есть та страсть, которая держит в своих руках узду нравственной жизни. Пока душа отдается вожделению, до тех пор она является игралищем страстей и может преодолеть одни страсти не иначе, как подчиняясь другим. Таким образом, какая-либо из страстей необходимо господствует в душе. Свободу прокладывает великодушие. Декарт как бы забывает, что ведь великодушие есть страсть, правда, другого рода, чем прочие, но все же страсть.

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

Поэтому вместо свободы мы в сущности попадаем в новое рабство, из огня в полымя: не освобождаемся окончательно, а лишь меняем господина» (там же, с. 146—147).

К попытке скомпрометировать учение Спинозы о свободе и доказать, что свобода у этого мыслителя есть не что иное, как иной вид рабства, к попытке, основанной на признании психофизического параллелизма основной точкой зрения спинозистского учения и на чисто картезианском определении понятий свободы и рабства, мы еще вернемся. Оставим это пока в стороне. Нас сейчас должно интересовать другое: сам Декарт развивал свою идею точно таким же образом, как современные картезианские критики Спинозы. Эта попытка приблизиться к естественному объяснению человеческих страстей действительно была для Декарта не более чем простой ошибкой, которую он сейчас же пытался исправить, оставаясь верным духу своего учения.

Основа нравственной жизни, по Декарту, заключается в регулировании наших желаний. Так как страсти толкают нас к действию посредством возбуждаемого ими желания, то следует регулировать наши желания — в этом состоит главная польза морали. Напомним, что Декарт признает два средства против наших суетных желаний, из которых первое состоит в высоком и истинном самочувствии, а второе — в рассуждении о предвечной определенности хода вещей божественным провидением. Первое из этих средств относится к области страстей, второе — к познанию. Таким образом возникает эта призрачная возможность естественного объяснения свободы воли как продукта высшего развития ума и страсти. Декарт заканчивает сочинение о страстях души указанием на средство для обуздания наших страстей и для превращения их в источник радостной жизни. Это единственное средство есть мудрость. Но путь к мудрости пролегает через темную и опасную долину страстей. Между всеми примитивными страстями, как мы помним, Декарт отметил удивление в качестве самой первой и по отношению к остальным возвышенной страсти. Эта теоретическая по природе эмоция и является естественным импульсом, заставляющим нас идти по пути, цель которого составляет мудрость 10 °.

«Пока мы возбуждены силой нового и непривычного впечатления, мы совершенно не ощущаем полезности или вредности объекта, что составляет основную тему всех других страстей. Поэтому удивление предшествует им, оно есть первая из страстей и не имеет ничего общего с допускающей противоположное природой остальных» (К. Фишер, 1906, т. 1, с. 389). Среди производных, или партикулярных, форм страсти Декарт различает отдельные виды удивления в зависимости от объекта, редко- -стность которого нас поражает, смотря по тому, состоит ли его из.| ряда вон выдающийся характер в величии или в ничтожестве, смотря по тому, являемся ли этим объектом мы или другие] свободные существа. Таким образом, удивление приводит kj оценке других, сказывающейся в уважении или презрении, и К 5 ,

234

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

самооценке, проявляющейся как великодушие и гордость или малодушие и приниженность.

Декарт придает совершенно особенное значение собственной самооценке. «Ничто так не бросается в глаза в поведении человека, в выражении лица, в жестах и в походке, как необычайно приподнятое или подавленное чувство своей личности. Как то, так и другое может быть истинным и ложным. Истинным самоуважением является великодушие, ложным самоуважением, напротив того, гордость. Истинное смирение он называет малодушием, ложное — приниженностью. Критерий, который позволяет отделить истинное от ложного в нашей самооценке, заложен исключительно в объекте этих страстей. Только свободные существа могут служить предметом и уважения, и презрения, и есть только один объект, поистине достойный уважения: это наша свобода воли, благодаря которой в нашей природе господствует разум, а страсти подчиняются. Кто достиг этой свободы воли и тем самым господства над самим собой, тот обладает величием души, из которого вытекает истинно высокое и единственно верное самочувствие — настроение великодушия. ... Всякое уважение к себе самому, не проистекающее из чувства величия души и свободы, ложно, как и всякое смирение, основывающееся на других ощущениях, а не на чувстве бессилия своей воли» (там же, с. 389—390).

Таким образом, свобода воли, приводящая к господству над страстями, есть единственный объект, способный вызвать в нас ту возвышенную страсть великодушия, которая является производной формой удивления и частным случаем нашей самооценки. Но Декарт допускает и обратную зависимость. Если только что свобода воли признавалась единственным источником и причиной самой возвышенной страсти, то сейчас же вслед за этим Декарт готов признать, что сама эта возвышенная страсть является источником и причиной нашей свободы. Порочный логический круг, который описывает здесь его мысль, разрешается совершенно неожиданным образом, путем внезапного оставления естественного объяснения отношения между волей и страстями и возвращения к сверхъестественному объяснению с помощью теологического принципа.

Мы помним, что удивление является, по Декарту, чисто теоретической страстью, которая заставляет нас идти по тому пути, в конце которого лежит мудрость. Эта страсть освобождает от уз инстинкт познания, заставляя его идти к истинному самопознанию и к истинной самооценке. Таким образом из инстинкта удивления рождается влечение к познанию, из последнего вытекает сомнение в самодостоверности, а отсюда при свете разума — то удивление, объектом которого является величайшее и самое возвышенное из всех достояний — свобода воли. Отсюда проистекает то движение души, которое Декарт назвал величием души и которое держит в своих руках узду нравственной жизни.

Порочный логический круг совершенно очевиден: с одной

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

стороны, из удивления рождается влечение к познанию, самопознание и самооценка, которая прокладывает путь к свободе воли; с другой — из свободы воли проистекает великодушие — эта самая возвышенная из страстей. Удивление прокладывает путь свободе воли, свобода воли вызывает тот особый вид удивления, который называется величием души. Иными словами, один раз страсть прокладывает путь к свободе воли, другой раз свобода воли порождает страсть.

Остается только разрушить единым взмахом этот порочный круг, для того чтобы выйти из него. Декарт и делает это в учении о собственном оружии души, которым она побеждает страсти. Пока душа отдается страстям, она является их игралищем, она может преодолеть одни, в то же время подчиняясь другим, и таким образом меняет одного господина на другого. Такой триумф призрачно торжествует не душа, а одна из ее страстей, она же сама остается несвободной. Если, напротив, душа силой своей воли и свободы, при посредстве ясного и отчетливого познания поднялась над уровнем этих вожделений, то тогда она побеждает своим собственным оружием, и потому победа ее истинна. Такая победа есть торжество свободы духа. «То, что я называю ее собственным оружием, поясняет Декарт, суть незыблемые и достоверные суждения о добре и о зле, сообразно с которыми душа решила поступать. Только самые слабые души не платят дани познанию, позволяют своей воле следовать за различными страстями то в одном, то в противоположном направлении. Эти страсти обращают волю против самой себя и доводят душу до самого бедственного состояния, в каком только она может очутиться. Так, с одной стороны, страх являет нам смерть величайшим злом, которого можно избежать только при помощи бегства, тогда как, с другой стороны, честолюбие заставляет нас смотреть на такое постыдное бегство как на еще худшее зло, чем смерть. Обе страсти влекут волю по различным направлениям, и она подпадает то под влияние одной, то под влияние другой, постоянно борется сама с собой, делая, таким образом, положение души рабским и бедственным» (там же, с. 397—398; ср.: Р. Декарт. Страсти души, ч. 1, § 48).

В этой философеме, утверждающей, что воля побеждает страсти своим собственным оружием, а не сталкивая их друг с другом, не с помощью страсти великодушия, .которую Декарт называл как бы ключом всех прочих добродетелей и главным средством против опьянения страстей, Декарт, по правильному замечанию Фишера, «возвращается к своим глубочайшим основоположениям» (1906, т. 1, с. 398), т. е. к учению о полной противоположности между духовной и телесной природой человека и к идее абсолютно независимой воли. Победу воли над страстями : Декарт снова считает победой духа над природой; он мог бы снова • повторить тезис, на который нападал Спиноза: нет души настоль-i ко бессильной, чтобы не быть в состоянии при правильном i руководстве приобрести абсолютную власть над своими страстя-,

236

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

ми, даже самые слабые души посредством воздействия на орган души могут овладеть движением жизненных духов и тем самым направить страсти таким образом, чтобы быть в состоянии добиться полного господства над ними.

Возможность естественного объяснения высшего в человеке, человеческой свободы, оказалась действительно призрачной. Как тончайшая паутина, как бесплотная тень его натуралистического принципа она просвечивает за прочными основными нитями его системы и обрывается, не будучи доведена до конца. Вот почему Декарт, как мы видели, не может всегда отчетливо провести различие между страстями души и страстями бездушной машины. Победа воли над страстями оказывается поэтому, по верному замечанию Фишера, не победой высшей природы души над низшей, возвышенных страстей над низменными, но победой воли над страстью, свободы над необходимостью, духа над природой (там же, с. 398—399).

14

Отношение между страстями и волей, как оно рисуется в картезианском учении, представляется нам теперь в истинном и настоящем свете. Для выяснения всей проблемы остается еще рассмотреть отношение между страстями и мышлением, между познавательными и эмоциональными элементами нашей психической жизни.

Самые различные исследователи долгое время представляли себе картезианское учение о страстях как высшее торжество интеллектуализма, сводящего чувства к чисто познавательным процессам. Декарт действительно отводит такое место в учении о страстях роли интеллектуальных элементов, что, по верному замечанию Сержи, исследователь вроде Ланге может не заметить в его «Трактате о Страстях...» ничего, кроме этих элементов, и будет вполне добросовестно считать себя изобретателем висцеральной теории. Сержи в стремлении представить истинным основателем этой теории Декарта готов даже несколько сожалеть о том, что тот везде понемногу рассеивает в своем «Трактате» положения, согласно которым восприятия, воспоминания, мнения, идея какого-либо любимого, ненавистного или устрашающего объекта есть причина любви, ненависти, гнева или страха. Так, радость, по Декарту, происходит из мнения, что мы владеем каким-либо благом.

Д. Сержи старается успокоить свою тревогу и замечает: зрелый в физиологическом мышлении читатель не может ничего иметь против утверждения Декарта, что мнение есть причина эмоций. Но Сержи должен признать, что все шло просто и прямо, пока мы видели в человеке, состоящем из тела и души, только машину, способную испытывать страсти благодаря одной лишь игре внутренних органов. Путь висцеральной теории становится тяжелым и трудным в тот момент, когда ей приходится учесть все

237

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

прочие части машины и все прочие стороны души, в частности когда наряду со страстями ей приходится считаться с отношением страстей к другим психологическим феноменам. И действительно, здесь наша теория встречает неслыханные трудности.

Теория явно начинает колебаться между двумя возможными причинными объяснениями эмоций. С одной стороны, причина эмоции усматривается в своеобразном органическом состоянии, которое через жизненных духов и мозговую железу воспринимается душой как страсть. С другой стороны, в качестве причины эмоции выступает ощущение, восприятие, мнение, идея. Висцеральное и интеллектуалистическое толкования эмоции как бы уравновешивают друг друга на чашах картезианских весов. Но это только видимое равновесие. На самом деле чаша с висцеральным объяснением явно перевешивает.

Декарт вводит различение ближайших, или последних, причин и отдаленных, или первопричин. Последней (ближайшей) причиной страстей души, говорит Декарт, является исключительно движение, которое духи производят в маленькой железе, расположенной в середине мозга. Необходимо исследовать источники страстей и рассмотреть их первопричины. Первопричинами оказываются ощущения и идеи. Висцеральная теория при этом различении, как находит Сержи, не уступает интеллектуализму ни пяди своей территории. Доказательство этому он видит в том, что теория способна обойтись вовсе без отдаленных причин, которые могут отсутствовать в каких-то случаях, обусловленных только ближайшей причиной: игрой духов, определяемой общим состоянием организма. Когда мы вполне здоровы, мы испытываем чувство веселия, которое не вызывается никакой функцией, но исключительно впечатлениями, производимыми в мозгу движением духов. Точно так же мы чувствуем себя печальными, когда нам нездоровится, хотя мы еще не знаем совершенно, что с нами.

Таким образом Декарт сохраняет в чистоте свое первоначальное объяснение и проводит резкое разграничение между сенсорными и интеллектуальными состояниями, которые предшествуют эмоциям, с одной стороны, и страстям, с другой. Ощущение и чувство представляются ему до такой степени разделенными, что даже там, где они настолько нераздельно слиты, что, как мы видели, дают повод многим исследователям вслед за Штумпфом выделить особый класс переживаний ощущений чувства (например, ощущение боли), он не находит никакой внутренней связи между одним и другим, элементами сознания.

Верный своему принципу, признающему полную бессмысленность эмоционального переживания, Декарт не находит никакой понятной, объяснимой, вообще возможной и психологически переживаемой связи между эмоцией как таковой и сенсорным или интеллектуальным состоянием, которое феноменально переживается нами как моменты, непосредственно сливающиеся с сопровождающим их чувством. Оперируя мертвенными, формальнологически разграниченными абстракциями, Декарт считает одина-

238

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

ково возможной, одинаково понятной для сознания любую математическую комбинацию между ощущениями и чувствами, любую перестановку известных нам по непосредственному опыту соединений ощущения и чувства в одном переживании.

Так, Декарт делает строгие различия между радостью и печалью, с одной стороны, и удовольствием и болью — с другой. Первые, как страсти, не только отличны от вторых, как ощущений, но могут быть и полностью отделены от них. Легко можно себе представить, что самая живая боль будет переживаться с таким же эмоциональным безразличием, как самое банальное ощущение. Если до конца проникнуться смыслом картезианского метода, можно даже удивляться тому, что боль так часто сопровождается печалью, а удовольствие—радостью, что ощущение голода и желание, сказывающееся в аппетите, представляют собой сопутствующие и внутренне связанные между собой явления.

Нельзя яснее и острее выразить тезис о полной бессмысленности, абсолютной случайности, совершенной бесструктурности и бессвязности, которые царят в области отношений между страстями и познавательными процессами. Любая комбинация оказывается равно бессмысленной и потому равно возможной. Даже связь между голодом и аппетитом оказывается непонятной и бессмысленной, вызывающей наше удивление, как, впрочем, и всякая связь между ощущением и желанием, между восприятием и чувством. Здесь, где утверждение бессмыслицы страстей достигает апогея, где любое соединение всего со всем становится единственным руководящим принципом психологического объяснения, где алгебраические комбинации мертвых абстракций празднуют высший триумф, где вытравлено последнее веяние живой психической жизни, где музыка страстей, говоря языком пушкинского Сальери, разъята, как труп 101 ,— здесь, строго говоря, Декарт только доводит до логического конца основную идею механического происхождения страстей.

Правда, как мы уже отмечали, ему не удается при этом избежать того, чего он боится больше всего,— сенсуалистического по существу объяснения эмоций. С этим должен согласиться и Сержи, стремящийся во что бы то ни стало доказать торжествр висцеральной теории в картезианском учении о страстях. Он даже полагает, что в этом критическом пункте пути Декарта и Джемса расходятся в противоположные стороны. Этот критический пункт всего учения открывается нам в ту минуту, когда, разграничив самым резким образом страсти от восприятия и ощущения внешних объектов, мы волей-неволей должны признать, что в конечном счете страсть есть не что иное, как смутное, недифференцированное, глобальное ощущение общего состояния организма. Тогда оказывается, что не существует больше страстей или эмоций, но существуют одни только ощущения. Испугавшись этого результата, рассуждает Сержи, Джемс впадает в спинозистскую теорию и отклоняется от пути, начертан-

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

ного Декартом. Что это не так, мы видели раньше, установив i вслед за Клапаредом, что и теория Джемса неизбежно приводит -] нас к такому растворению эмоций в ощущениях. Пытаясь спасти j это положение, Клапаред выдвигает созданное им понятие син- \ кретического восприятия. Если эмоция есть только сознание i периферических органических изменений, почему она воспринима- j ется как эмоция, а не как органические ощущения? Почему, когда } я испуган, я переживаю чувство страха, а не простые органические ощущения сердцебиения, дрожи и т. д.? :

Таким образом, об этот сенсуалистический подводный камень l разбивается одинаково теория Джемса, как и теория Декарта. J Клапаред пытается спасти положение с помощью модного сейчас J структурного принципа — этой новой гусыни, несущей золотые f ; яйца. Эмоция оказывается структурой, объединяющей многооб- ] разные органические ощущения. Она есть не что иное, как смутное и общее восприятие ряда объединенных ощущений, которое автор обозначает как синкретическое восприятие. Други- ] ми словами, эмоция есть сознание общего состояния организма. : Как видим, истолкование Декарта и Джемса отличается только в , одном: в признании структурного или бесструктурного характера \ тех ощущений, к которым оба мыслителя, против собственной j воли, вынуждены свести эмоцию. Если вспомнить, что сам Джемс j великолепно обходился без добавляемого Клапаредом структур- 3J ного корректива к его теории и что во всем остальном Сержи и i Клапаред, истолковывая каждый теорию своего предшественника, | совершенно сходятся, вплоть до буквального и дословного совпа- \ дения итоговой формулы, сводящей эмоцию к глобальному | ощущению общего органического состояния, можно считать t согласие между Джемсом и Декартом, которое Сержи пытался-\ поколебать в этом пункте, снова восстановленным. Они идут по * одному пути, и нет ничего удивительного в том, что наталкивают- •] ся на одни и те же трудности. l

Расхождение между Джемсом и Декартом действительно имеет | место, но оно происходит не там, где его хочет видеть Сержи: не i в отношении к сенсуалистическому объяснению эмоций, а в l некоторой, правда существенной, детали фактического описания | самого эмоционального механизма. В этом пункте теория Ланге | выдерживает более строго и последовательно линию картезиан- 1 ского учения, чем гипотеза Джемса. Как известно, Джемс | причисляет к телесным проявлениям эмоции, служащим ее источ-~| ником и истинной причиной, наряду с висцеральными изменени-1 ями также и двигательные: мимические, пантомимические й| проявление эмоций в действиях и поступках. Как правильно! замечает Сержи, Декарт в этом отношении близок Джемсу. В| движениях, в которых проявляется эмоция, Декарт всегда разли- | чает внутреннее движение (оно причиняет самоё эмоциональное i переживание) и внешнее движение (оно является выражением! эмоции или служит интересам испытывающей страсти машины).! Для Декарта, как и для обычного взгляда, бегство не есть!

240 Ц

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

причина страха и агрессивность не есть причина гнева.

Мы можем продолжать испытывать страх и гнев, произвольно прекратив движение бегства и нападение. Страсти остаются представленными в душе до тех пор, пока не прекращается вызвавшее их органическое состояние, и единственное, что может сделать воля,— не согласиться с вытекающими из этих страстей действиями. Как мы помним, воля может дать органу души направление, противоположное тому, которое определено страхом, благодаря чему тело побуждается к борьбе, между тем как боязнь побуждала бы его к бегству.

Мимика, сопровождающая наши эмоции, возникает, по мнению Декарта, случайным образом, благодаря связи заведующих ею нервов с пищеварительным и дыхательным аппаратом, благодаря тому, что лицевой нерв и шестая пара нервов берут начало из соседних участков мозга и приводятся одновременно в движение жизненными духами. Сержи с удовлетворением отмечает, что и в объяснении мимики Декарт остается до конца верным основной идее, не находя в ней ни выражения, ни причины, ни полезных спутников эмоции, вообще не находя в ней никакого смысла и видя в ней лишь случайный и безразличный аккомпанемент, сопровождающий игру эмоциональных реакций. Он видит заслугу Декарта в том, что тот остается более верным точке зрения физиолога, физика, чем Дарвин, Вундт и Спенсер.

15

Только в одном пункте теории Джемса и Ланге, по-видимому, радикально расходятся с картезианским учением. Вопрос о возможности эмоций при полном отсутствии периферических, в частности висцеральных, изменений разделяют обе теории. Этот вопрос непосредственно связан с возможностью существования центробежных ощущений. Как известно, Джемс резко выступал против теории Вундта, допускавшей такую возможность в виде наличия иннервационных ощущений.

Эта же возможность допускается и Декартом. В его учении физиологическое направление, как говорит Сержи, на каждом шагу скрещивается с другими направлениями и не представляет никакого труда извлечь из его «Трактата» интеллектуалистиче-скую или финалистскую, т. е. телеологическую, теорию эмоций. Если эти ответвления от основного пути не могут в главном поколебать генеральную концепцию Декарта, то в одном пункте скрещение висцеральной теории с интеллектуалистической выступает настолько отчетливо, что его никак нельзя обойти. Обе теории скрещиваются как раз в вопросе о возможности эмоциональных состояний, возникающих не висцеральным путем. Возможно ли допустить наряду с эмоциями-чувствованиями существование интеллектуальных эмоций, свободных от всякого смешения с телесным состоянием? Возможно ли переживание страсти при полном молчании внутренних органов?

24!

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

Декарт отвечает утвердительно на этот вопрос. Он допускает, что все восприятия, включая и эмоции, могут возникать не только центростремительным, но и центробежным путем. Он повторяет много раз, что последней материальной причиной восприятия является специфическое движение духов при их выходе из железы по направлению от центра к нервам. Ближайшей материальной причиной восприятия оказывается не центрипетальное, а центрифугальное движение. Таким образом, в картезианском учении содержится в наиболее общей форме центрифугальная теория психических явлений. Обычно, чтобы побудить духов к выходу из железы, как это нужно для восприятия, необходимо изменение в сетчатке,, в ухе, в коже, во внутренних органах. Но галлюцинации, сновидения, иллюзии ампутированных показывают, что дело может происходить и другим образом и что духи могут вызывать ощущения, не будучи возбуждены каким-либо предметом. Декарт порой обобщает это и заставляет думать^ что движения духов, вызывающие все восприятия, могут иметь другие причины, чем те, которые обусловливают их в нормальных случаях.

Идеи движения наших членов, говорит Декарт, состоят только в том, что духи выходят из железы, направляясь наружу определенным образом. Движения членов и их идеи могут быть взаимно причиной друг друга. Достаточно того, чтобы духи вышли из железы и направились к оптическому нерву, чтобы мы восприняли какой-нибудь предмет. Достаточно духам направиться в двигательный нерв, для того чтобы мы почувствовали движение. Достаточно духам направиться к сердечному нерву и быть способными сжать его, для того чтобы мы испытывали чувство печали. Страсти причиняются духами постольку, поскольку они направляются к шестой паре.

Для того чтобы произошло движение членов, необходимо, чтобы духи достигли мускулов, но для возникновения восприятия этого движения достаточно, чтобы духи вышли из железы соответствующим образом. Для возникновения эмоции поэтому не необходимо, чтобы духи вызвали на периферии, в грудной клетке и в брюшной полости, соответствующую висцеральную бурю. Достаточно, чтобы духи покинули железу таким способом, как полагается. Результатом этого оказывается возможность страсти при полном молчании висцеральных органов.

Однако Декарт сам не осознает всего значения и всей важности центрифугальной теории эмоций. Он не делает из нее необходимых выводов. По замечанию Сержи, к Декарту в этом отношении всецело применимы его собственные строгие слова, сказанные об Аристотеле: только случайно ему удается сказать что-либо, приближающееся к истине. Самое существенное следствие центрифугальной теории — возможность эмоций при отсут-СТЕИИ висцеральных изменений — было замечено только последователями Декарта. Сам он прошел мимо этого вывода. Все же однажды он как бы почувствовал его. Мы встречаем как бы* 1

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

мимоходом сделанное замечание Декарта: когда объект любви, желания, ненависти, печали или радости настолько занимает душу, что все духи, находящиеся в железе, участвуют в процессе его представления в душе и не могут поэтому служить для какого-либо двигательного проявления, тело остается инертным. Это экстаз, это большие эмоции без всяких внутренних и внешних проявлений. ^

Этого одного замечания достаточно для того, чтобы взорвать все прежнее построение. Оно действует, как искра на порох, заключенный в центрифугальной теории эмоций. Оно вызывает катастрофу. «Что это значит?» — вопрошает растерянно Сержи. Перед нами эмоция, которая развертывается во всем своем великолепии, не только без всякого участия висцеральных органов, но даже без вмешательства двигательных нейронов, без возможности прибегнуть даже к центрифугальной теории. Это полное разрушение висцеральной теории, низвергающее нас в чистый сенсуализм или интеллектуализм. Мы возвращаемся к классическому различению между страстями как чувствованиями и интеллектуальными эмоциями, не зависящими от тела. Здесь открываются новые горизонты, представляются новые точки зрения, дорога становится более извилистой и трудной.

Центрифугальная теория эмоций, открывающая возможность полного отрицания противоположной ей центрипетальной теории, составляющей ядро картезианского учения о страстях, также нашла своих наследников и продолжателей в современной экспериментальной психологии, которая до сих пор целиком настолько проникнута идеями Декарта и настолько живет ими, что может с полным правом рассматриваться как его родное детище. Можно показать — и в этом задача настоящей части нашего исследования,— что все главные противоречия современной психологии, как лежащие в основе ее кризиса, так и касающиеся отдельных и частных ее проблем, представляют собой противоречия, заложенные в картезианском учении о страстях. В этом смысле мы не знаем другой книги, исследование которой было бы столь же центральным по свеему значению для понимания действительного исторического смысла всего прошлого психологической науки и ее современного кризиса, как последняя, завершающая работа Декарта — его «Трактат о Страстях...». Можно с полным правом утверждать, что этот мало кому известный сегодня и далеко не центральный среди всех произведений Декарта «Трактат» стоит в самом начале всей современной психологии и всех раздирающих ее противоречий.

Все противоречия картезианской системы, собранные, как в фокусе, в его учении о страстях, являются — если применить музыкальные термины — основной темой, по отношению к которой вся современная психология представляет собой не что иное, как вариации, несущие и развивающие эту основную тему. В ходе развития психологической науки картезианское учение распалось на ряд отдельных концепций и направлений, которые по внешнему

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

виду, как они разработаны у отдельных исследователей или в отдельных психологических системах, представляют собой как бы самостоятельные, логически завершенные, обособленные течения научной мысли, резко противостоящие другим течениям, берущим начало из того же картезианского источника, и вступающие с ними часто в непримиримую борьбу. Внутренне противоречивая в самой своей основе система психологических идей Декарта не могла не распасться в ходе научного развития на отдельные самостоятельные и враждующие друг с другом теоретические направления психологической мысли. Вот почему мы не встретим ни в одной из современных психологических систем полного и всецелого воплощения картезианского учения. Всюду куски, всюду только части внутренне расколотой грандиозной постройки этого учения.

Но если выйти за границы отдельных психологических направлений и отдельных ученых, если подняться над ними и в плане исторического исследования рассмотреть истоки и корни противоборствующих систем, если с помощью теоретического, по существу философского, исследования основных проблем современной психологии раскрыть их внутреннее единство и связь и показать, что за этой борьбой мнений стоят противоречия, заложенные в самом картезианском учении, тогда часто полярные теории представятся не столько как враги, сколько как близнецы, не столько как противоположности, исключающие друг друга в плане эмпирического знания, сколько как соотносительные понятия, предполагающие друг друга и невозможные одно без другого, как невозможно правое без левого. Мы это видели уже на примере основного противоречия всего современного психологического кризиса—на проблеме объяснительной и описательной психологии. Сейчас мы будем иметь случай снова убедиться в этом в связи с анализом приведенного выше учения Декарта о первых и последних, ближайших и отдаленных причинах страстей, ибо проблема причинного объяснения есть основная проблема возможности психологии как науки, породившая историческое разделение на объяснительную и описательную психологию. В этом отношении проблема причинности является краеугольным камнем всего психологического кризиса.

Истинное знание возможно только как причинное знание. Возможна ли психология как каузальная наука и вообще возможно ли принципиально применять причинное объяснение, лежащее в самой основе научного познания закономерности и детерминированности всего совершающегося, к миру высшей психической жизни человека? Возможно ли, следовательно, научное познание высшего в человеке? Возможна ли вообще психология человека как наука или она возможна только как прикладная метафизика? Об этом вопросе, и исключительно о нем, идет спор между объяснительной и описательной психологией. В этом смысле можно сказать, что видимая противоположность двух близнецов современного психологического знания заключена уже в зерне, в

244

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

единстве противоречивого учения Декарта о первопричине и ближайших причинах страстей.

Но так же как за этой общей принципиальной проблемой, от которой зависит все бытие, вся судьба психологии как науки, стоят не разрешенные в картезианском учении противоречия этой системы, проводящей, с одной стороны, строго последовательный, абсолютный, математический принцип механического причинного объяснения, а с другой — опрокидывающей тот же принцип в одном только ничтожном пункте бесконечного протяжения— в мозговой железе человека, точно так же неразрешенные противоречия картезианского учения о страстях, на этот раз противоречия фактического характера, как противоречия между центрипетальной и центрифугальной теориями страстей, которые мы констатировали только что, стоят за конкретной и частной психологической контроверзой между учениями, допускающими только периферическое происхождение ощущений, возникающих из воздействия внешнего мира на наши органы чувств, и между учениями, допускающими наряду с периферическим происхождением ощущений также и центральное их происхождение, позволяющее духу непосредственно знать, какая деятельность происходит в его главном органе, в головном мозгу человека.

В этом отношении, думается нам, неопровержимым и фундаментальным по значению является вывод, к которому приходит Денлап в историческом исследовании теоретического аспекта психологии. Декарт, который признан всеми, говорит этот исследователь, как первый из основателей современной психологической теории, создает своей правой рукой объект психологии, в то время как своей же левой рукой он, может быть не намеренно, разрушает его основы и придает всей структуре этой науки решительный крен вправо, который удерживается на длительный период дальнейшего развития. В «Трактате о Страстях души» он закладывает краеугольный камень физиологической психологии и всей современной реактологической теории, хотя его частная реактологическая теория и была отброшена. В рассуждении о методе, однако, так же как и в своих «Принципах...», он склоняется к обоснованию объекта в психологии в соответствии со здравым смыслом и предуготовляет, таким образом, дорогу для пагубных учений психофизического параллелизма и эпистемологического дуализма, которые были непосредственно развиты Мальбраншем, от него переняты Д. Локком и которые явились архитектурным планом для развития психологии на ближайшие три столетия.

Мы имеем удивительное совпадение двух исследований, ведущих с двух противоположных концов к установлению того факта, что весь спор о судьбе периферической теории эмоций, в сущности говоря, порожден противоречием между периферической и центральной теориями страстей, которые отнюдь не только по недосмотру великого автора мирно объединены в картезианском учении. Одно из этих исследований мы уже имели случай

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

цитировать. Оно, как мы видели, с убедительностью показывает, что в известном отношении старый и современный спор между периферической и центральной теориями происхождения ощущений и эмоций, т. е. старый спор между Джемсом и Вундтом и новый спор между последователями Джемса и основателями современной центральной теории эмоций, как Кеннон, Дана, Хэд и другие, есть на самом деле возобновление в новой форме и на новом этапе развития психологической науки той же самой контроверзы, которая заключена в учении Декарта о страстях.

Д. Сержи приходит к установлению этого факта, прослеживая судьбу картезианского учения в современной психологии эмоций. Говоря относительно центрифугальной теории страстей, содержащейся в картезианском учении наряду с центрипетальной теорией, Сержи правильно упоминает Вундта и его знаменитую теорию иннервационных ощущений. Согласно этой теории, помимо периферических двигательных ощущений допускается существование моторных ощущений центрального происхождения, возникающих благодаря взаимодействию моторных и сенсорных центров и позволяющих сознанию непосредственно ощущать моторные импульсы в момент их зарождения. Это непосредственное знание о зарождении моторного импульса и есть ощущение иннервации. В случаях паралича и при отсутствии всякого возбуждения чувствительных нервов нашей мускулатуры, следовательно, при полном отсутствии и даже невозможности всякого телесного движения мы можем все же сохранить ощущение наших моторных импульсов, наших моторных намерений. Благодаря этому гемиплегик может иметь двигательную галлюцинацию.

Принципиальное значение теории иннервационных ощущений не было до конца ясно ни самому Вундту, ни его противникам. Она только возбуждала в авторе сознание совершенно нового принципа, вводимого ею в физиологическую психологию, принципа, стоящего в резком противоречии с общепризнанным и нашедшим свои бесспорные фактические подтверждения учением о периферическом возникновении всякого ощущения, наконец принципа, позволяющего представить в более сложном виде отношение между психическими и физиологическими процессами в акте волевого намерения.

Она, эта теория, открывала новые, хотя и совершенно неясные горизонты. Она позволяла смутно надеяться на то, что с ее помощью сложные волевые процессы сумеют получить естественное, каузальное, психофизиологическое объяснение, что они не будут сведены, с одной стороны, к простому механизму привычки, строящейся на кругообороте центральных и периферических моментов какого-либо двигательного акта, и, с другой, не будут отданы целиком на усмотрение спиритуалистических, исключающих всякую возможность естественнонаучного объяснения теорий. Это чувствовали и ее противники. Теория поэтому встретила с их стороны такую жестокую критику, которая не может сравниться с критикой в адрес периферической теории эмоций

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

Джемса. Противники так же мало сознавали, как и сам автор теории, ее принципиальное значение и сражались больше доводами фактического, чем философского порядка.

Только впоследствии стало до конца ясно, что теория иннерва-ционных ощущений, нигде видимо и открыто не противопоставленная периферической теории эмоций, в сущности есть ее принципиальный антагонист, так как выражает противоположную философскую тенденцию, проявляющуюся в ней. За Вундтом и его теорией иннервационных ощущений стоял Декарт с его центрифугальной теорией страстей, так же точно как за Джемсом и его периферической теорией эмоций стоял все тот же Декарт с его центрипетальной теорией механического происхождения движений души как ощущений и восприятий висцеральных изменений.

Здесь произошло то, о чем мы говорили выше: противоречивая система картезианского учения распалась на составные элементы, и каждому из противников на долю досталась честь развития и защиты одной ее части против другой. Джемс боролся против Бунд та и казавшейся ему фантастической теории центральных ощущений. Вундт отвергал периферическую теорию эмоций Джемса. В обоих случаях одна часть картезианского учения восставала против другой, картезианская система разрывалась от раздиравших ее противоречий, но и там, и там физиологическая психология не вышла за заколдованный круг этой системы, который казался роковым пределом, положенным развитию психологической мысли; его же не прейдеши.

Д. Сержи все время стремится доказать, что теория Джемса— Ланге целиком находится в своем принципиальном и фактическом содержании в учении Декарта. Это удается до тех пор, пока Сержи рассматривает одну сторону учения. Как только ему приходится коснуться другой стороны, содержащей теорию центробежного происхождения эмоций, ему, по собственному признанию, приходится забыть на некоторое время Джемса и Ланге и обратиться к противоположному всему духу их теории тезису (которого Джемс не любил и против которого он боролся), для того чтобы разыскать следы этой полузабытой части картезианского учения, затерявшейся в современной психологии. Упомянутый тезис, говорит Сержи, подвергся жестокой критике, но автор развил его в совершенном виде, и он мог бы возродиться. Предсказание, как мы увидим дальше, действительно сбылось. Но прежде чем говорить об этом, следует ближе рассмотреть связь вундтовской теории с картезианским учением.

То, что мы находим у Декарта, говорит Сержи по поводу теории иннервационных ощущений, имеет гораздо более общее значение и включает, наряду с двигательными ощущениями, весь класс восприятий, охватывающий также и страсти. Декарт повторяет, что последней материальной причиной восприятия является всякий раз особенное движение духов при их выходе, при их истечении из железы, когда они покидают ее, направляясь от

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

центра к нервам. Ближайшей материальной причиной всякого восприятия он признает не центростремительное движение, а центробежное, и центрифугальная теория психологических феноменов, таким образом, содержится целиком в его учении о страстях, и притом в наиболее общей форме.

В стремлении к полной апологии картезианского учения, столь типичном для определенного направления современной психологии, желающего видеть в этом учении возможность примирения натуралистического и теологического подходов к человеческой душе, Сержи защищает следующую мысль. Там, где Джемс выступает противником Декарта, там, где он расходится с центробежной . теорией страстей, там правда оказывается на стороне великого философа и продолжателей его дела, т. е. создателей иннервационной теории ощущений — этого позднейшего воплощения картезианской идеи. Сержи находит для этого и фактические подтверждения. Ему представляется, что естественным следствием идеи о центральном происхождении ощущений является признание того факта, что возможно существование страсти при абсолютном молчании внутренних органов, так как духи вызывают страсть, даже не достигая в каких-то случаях этих органов и не производя в них никаких изменений. Это утверждение приводит нас непосредственно и прямо к опытам Шеррингтона: когда собака в известном отношении как бы отделена от висцеральных органов, она сохраняет все же способность испытывать и проявлять эмоцию.

Теория Джемса не в состоянии избежать сделанных Шеррин-гтоном возражений иначе, как с помощью ссылки на возможность аффективных галлюцинаций. Подобно тому как возможно галлюцинаторное восприятие, абсолютно не периферического происхождения, так же возможны и галлюцинаторные эмоции, т. е. галлюцинаторные восприятия телесных изменений, в которых обычно эмоция проявляется, при отсутствии этих изменений в действительности. Декарт решительно отвергает такую возможность, хотя его центрифугальная теория эмоций, казалось бы, прямо приводит нас к необходимости допустить аффективные галлюцинации. Не ссылаясь на них, оставаясь верной внутренней логике своей системы, теория XVII в. менее болезненно, чем ее младшие собратья по успеху, приспосабливается к современному опытному знанию.

Было бы, однако, большим заблуждением считать, что в данном случае Джемс оказывается на противоположном полюсе по отношению к картезианскому учению. Легко убедиться как раз в обратном: в том, что, и расходясь с известной частью этого учения, он целиком остается в пределах его системы. Для доказательства мы хотели бы сослаться на два обстоятельства. Первое связано с упомянутым уже учением Джемса об аффективных галлюцинациях, которое представляет собой как бы теоретический эквивалент центробежной теории страстей, как бы другой вариант решения той же проблемы, которая заставила и самого

248

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

Декарта отказаться от последовательного проведения механистической периферической теории происхождения эмоций. Второе связано с методологическим значением центробежной теории Декарта. Рассмотрим оба обстоятельства.

Ж. Дюма, исследующий историю развития учения об аффективных галлюцинациях, говорит, что физиологический эксперимент только не подтверждает теории Ланге — Джемса, но не служит ее прямым опровержением; психологическое же и клиническое наблюдение позволяет занять более негативную позицию по отношению к этой теории, так как располагает рядом фактов, в объяснении которых периферическая теория представляется совершенно беспомощной. На первом месте здесь приходится назвать проблему высших, или тонких, эмоций, от которой Джемс пытался отделаться бездоказательным утверждением, что они сводятся или к физическому удовольствию и страданию, или к суждениям, в то время как благодаря отсутствию или незначительности периферических проявлений они представляются нам как эмоции центрального происхождения.

На втором месте приходится поставить патологические проявления радости, которые не похожи ни на радостное возбуждение, ни даже на спокойно переживаемое радостное чувство, потому что первые совершенно пассивны: это экстатическая радость, блаженство святых. Из этих фактов можно извлечь серьезный довод против периферической теории радости. Самонаблюдение отмечает обычно в этих случаях как бы каталиптическое состояние. Святая Тереза 102 так описывает свои состояния: «Даже в моменты высшего восхищения тело часто представляется как бы мертвым и охваченным бессилием: оно остается в том же положении, в котором его застает это состояние, стоящим или сидящим с раскрытыми или сведенными руками. Мне случалось при этом иногда почти совершенно терять пульс. Так, по крайней мере, уверяют сестры, которые в эти минуты были возле меня».

П. Жанэ шз чрезвычайно детально описал патологические состояния экстаза, когда психическое переживание радости сопровождалось замедлением всех жизненных функций. Движения отсутствуют, дыхание ослаблено, кровообращение задержано, тело совершенно неподвижно. Миньяр клинически исследовал состояние пассивной радости, которое он наблюдал даже у идиотов, больных со старческим слабоумием, у прогрессивных паралитиков. В результате исследования он приходит к выводу, что в плане психических изменений радость может сопровождаться замедлением всех сознательных функций, интеллектуальных, аффективных и активных, иногда с полной инерцией, а в плане физических изменений радость может сочетаться со всеми симптомами, которые рассматриваются обычно как характерные признаки депрессии: с замедлением дыхания и кровообращения, понижением артериального давления, понижением температуры и задержкой пищеварения. Наконец, в еще более общем виде Радость может соединяться с резко выявленными состояниями

249

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

кахексии и деменции, т. е. состояниями физического и морального упадка.

Миньяр дает чрезвычайно вероятное объяснение этих состояний, связывая их, совершенно так же, как и активную радость, с отсутствием торможения и с полной реализацией тенденций. Существуют стремления к покою, точно так же, как и стремление к деятельности, и сон есть потребность, реализация которой не перестает быть приятной. Пассивное блаженство, описываемое и объясняемое Миньяром, очень близко подходит к целям эпикурейцев.

У. Джемс, видевший все трудности, на которые наталкивается его теория, не мог обойти молчанием возражение, основанное на наличии экстатической радости. Он сам приводит и другие состояния радости, по-видимому еще более богатые и, однако, малохарактерные с органической точки зрения. «Если действительно существует,— говорит он,— чисто духовная эмоция, я был бы склонен ограничить ее церебральным ощущением полноты и легкости духа, ощущением акивности мысли, которая не встречает никаких препятствий. Если существуют случаи независимых эмоций, я полагал бы, что следовало бы их искать в этих восторгах чистой мысли» (1902, с. 317).

Это положение Джемса содержит в себе то же объяснение независимых эмоций с помощью полной реализации тенденций, но вместе с тем оно заключает и концепцию церебральной синестезии, которая по существу говорит против чисто периферической теории эмоций. Несомненно можно допустить, что в такого рода случаях мы имеем дело с галлюцинаторными явлениями. Джемс выдвигает эту гипотезу, чтобы объяснить то исключение, которое представляет, с точки зрения его теории, состояние экстаза, но, поскольку гипотеза не имеет никакого другого основания, кроме защиты предвзятого теоретического мнения, она может иметь только значение простой ссылки.

Нетрудно видеть, что*в учении о независимых эмоциях, о чисто духовных аффектах все равно, будем ли мы рассматривать их как аффективные галлюцинации или как совершенно реальные аффекты во всей полноте их психологической природы, Джемс, в сущности говоря, приходит буквально к тому же самому, к чему пришел и Декарт,— именно к допущению эмоций чисто центрального происхождения. Очевидно, логика известной системы, логика фактов, которые пережили самую систему, имеет свое необходимое внутреннее развитие. Кто принял одну ее часть, тот неизбежно должен принять и вторую, сколько бы труда он ни положил на то, чтобы вытравить всякий ее след в научной психологии и каким бы блестящим психологом он ни был.

Мы можем сейчас с полным правом утверждать, что последовательное проведение механистического принципа в периферической теории страстей заставило Декарта развить противоположный спиритуалистический принцип в учении о центральном происхождении эмоций. Подобно этому и в теории Джемса, если взять

250

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

ее во всей полноте, законы физиологической механики* к которым он апеллировал как к последнему источнику объяснения природы человеческих чувств, необходимо предполагают в качестве дополнения идею независимых эмоций, идею церебральных, т. е. центральных, ощущений, идею чисто духовной эмоции, которая делала для Джемса непереносимой теорию иннервацион-кых ощущений Вундта. Механицизм и спиритуализм снова оказались воссоединенными в одном учении, как они были некогда соединены в учении Декарта о страстях души.

Поэтому, думается нам, Денлап неправ, когда, обсуждая разделяющий современных психологов спор относительно центральной или периферической концепции происхождения ощущения эмоций, только одну часть этой альтернативы связывает с Декартом. Денлап, этот верный последователь Джемса, говорит: я рассматриваю эмоцию как процесс, и, когда я пытаюсь узнать, как он возникает, единственное, что я могу найти,— это изменение в висцеральных органах. Верно, что Джемс никогда не принимал свою собственную теорию сполна и до конца. Он не только придерживался психофизического параллелизма, но он также сохранил множество спиритуалистических чувств, которые он не хотел подчинить грубой телесной обусловленности. Вы знаете, что мы обычно воспринимаем наш желудок и кишки как нечто низкое и вульгарное. Курьезно, что мы не допускаем, будто мозг, который биологически не столь уж значительно возвышается над ними, является чем-то низменным по отношению к нашим чувствам. Старая теория, предложенная Декартом, согласно которой афферентные токи причиняют интеллектуальное состояние, а эфферентные — страсти души, казалась Джемсу окончательно опровергнутой Мюнстербергом. Очевидно, Джемс ошибался (К. Danlap, 1928, р. 159).

Возрождение старой теории Декарта Денлап видит в современной таламической гипотезе о происхождении эмоций. Таким образом, современный спор висцеральной и таламической теорий представляется ему только в одной своей части восходящим к картезианскому учению. Критерием, который позволяет Денлапу разделить, с одной стороны, картезианскую теорию, допускающую иннервационное чувство, и теорию Джемса—Ланге, с другой, является для него вопрос о механизме возникновения эмоций — центробежном или центростремительном.

Неправильность такого изображения возникает вследствие двух причин. Во-первых, Денлап игнорирует то обстоятельство, что в теории Декарта содержится не только центробежное, но и центростремительное происхождение эмоций. В этом мы могли достаточно убедиться на протяжении всего предыдущего рассмотрения вопроса. Таким образом, альтернатива—центральное или периферическое происхождение эмоций — целиком в обеих частях заключена уже в картезианском учении. Одни исследователи, как Сержи, выдвигают на первый план в картезианском учении именно периферическую теорию эмоций. Другие, как Денлап и

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

Принц, отводят первое место в этом учении центральной гипотезе. Наконец, третьи, как Спирмен, видят в Мальбранше, прямом продолжателе картезианской линии, общего родоначальника всех современных теорий эмоциональной жизни — Мак-Дауголла, А. Бэна 104 , Джемса, Вундта (С. Е. Spearman, 1928, р. 40). Действительно, Мальбранш, как мы видели, в глазах самого Ланге был единственным человеком, которому за 200 лет до него удалось создать полную вазомоторную теорию о телесных проявлениях эмоций, благодаря тому что он с проницательностью гения открыл истинную связь между явлениями. Во-вторых, Денлап и в другом своем исследовании с полным основанием видит в Мальбранше истинного отца всей современной интроспективной психологии. Мы знаем уже, что Мальбранш унаследовал эту двойственность от Декарта. Таким образом, необходимой поправкой к приведенному выше анализу Денлапа должно явиться положение, согласно которому оба члена антитезы — центральная и периферическая теории эмоций — в одинаковой мере обязаны происхождением Декарту, в учении которого они отнюдь не представлены как альтернатива, как антитеза, как противоположные, исключающие друг друга концепции.

Вторая поправка сделана в сущности самим Денлапом. Он должен согласиться, как мы видели, с тем, что Джемс никогда не принимал до конца своей собственной теории, что наряду с периферической теорией эмоций он сохранял полностью и чисто спиритуалистическую концепцию в отношении духовных чувствований, допуская их центральное происхождение, а вместе с тем и возможность центральных ощущений. Таким образом, и Джемс, столь решительно отвергавший теорию иннервационных ощущений, на самом деле соединял, не умея примирить их, обе противоположные части картезианского учения. Замечательно совпадение Джемса с Декартом не только там, где это совпадение так блестяще доказал и обосновал Сержи, т. е. не только в висцеральной гипотезе происхождения эмоций, но и там, где Сержи видит — на этот раз вместе с Денлапом — противоположность между обоими исследователями. Декарт, как мы помним, пытается примирить содержащиеся в его учении противоположные взгляды на происхождение эмоций с помощью различения между страстями-чувствованиями, возникающими вследствие изменений во внутренних органах, и интеллектуальными эмоциями, совершенно независимыми от тела. Джемс почти теми же словами говорит о независимых эмоциях, возникающих из ощущения активности чистой мысли, не встречающей никаких препятствий.

С этими двумя существенными поправками картину, нарисованную Денлапом, и его исторический анализ можно признать в JJ основном верными. Заслуга его состоит в том, что он сумел, идя с конца, противоположного тому, с которого начал свои исследова^ ния Сержи, прийти к тем же результатам. Сержи шел от Декарта и пришел к современной психологии с раздирающим ее противоре-

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

чием между противоположными концепциями эмоций. Денлап шел от этой современной научной контроверзы и пришел к Декарту с его противоречивой теорией страстей. Оба исследования, таким образом, идя с противоположных концов, встречаются в одной точке и совпадают в окончательных результатах и выводах. Это может служить лишним доказательством того, насколько главные картезианские проблемы являются не случайными и побочными реминисценциями в современной психологии эмоций, а единственными подлинными и действительными ее основаниями, насколько вся современная психология эмоций, со всеми ее достижениями и противоречиями, является картезианской в истинном смысле слова, не только из-за исторической связи с учением Декарта, но и из-за того, что она до сих пор живет и дышит, борется и страдает в заколдованном кругу этого учения. Декарт для современной психологии эмоций не отдаленное прошлое, а самая живая действительность сегодняшнего дня. Как известный герой Мольера, сам того не подозревая, говорил настоящей прозой, так современная психология эмоций, сама того не сознавая, говорит классической и чистой прозой картезианского «Трактата о Страстях души».

Но оба исследования — Сержи и Денлапа — совпадают еще в одном пункте первостепенной важности. Денлап, как мы видели, вынужден признать, что Джемс, допуская существование чисто духовных и независимых эмоций, дополняя свою периферическую теорию спиритуалистической концепцией, придерживался фактически психофизического параллелизма. Безотносительно к Джемсу Сержи устанавливает ту же самую связь центрифугальной теории эмоций в учении Декарта с параллелизмом. Таким образом, фактическое совпадение Декарта и Джемса перерастает в глубочайшее, философское родство обоих мыслителей. Центрифугаль-ная теория восприятий, говорит Сержи, занимает весьма определенное место в истории картезианского параллелизма. Картезианское учение о страстях и теорию Джемса объединяет не только наличие периферической и центральной гипотез о происхождении эмоций, но и нечто гораздо более важное, именно общее решение психофизической проблемы, общий ответ, который они дают на вопрос об отношении мышления и протяжения, души и тела в человеческом чувстве. Без этого пункта наш анализ обоих учений был бы неполон. Поэтому рассмотрим в заключение главы этот последний пункт настоящей части нашего исследования.

До сих пор по ходу нашего исследования мы односторонне подчеркивали только один аспект в картезианском решении психофизической проблемы применительно к теории страстей. Мы стремились изучить гипотезу происходящего в мозговой железе взаимодействия между духом и телом и вытекающие из этой гипотезы следствия. Но, как мы уже говорили, допущение прямого воздействия духа на тело и тела на дух является скорее исключением, чем правилом в системе Декарта. Оно находится в непримиримом противоречии с основными положениями всей его

253

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

системы, согласно которой мышление и протяжение представляют собой противоположные и исключающие друг друга субстанции. Истинной основой картезианской психологии является поэто-му не гипотеза 'взаимодействия, но теория психофизического параллелизма.

Противоположность духа и тела является для Декарта основным пунктом всей его системы. Ничто мыслящее не протяженно. Ничто протяженное не мыслит. Мышление и протяжение различаются, как выражается Декарт в споре с Гоббсом 105 .

Но если противоположность или разделение между духом и телом мыслимы ясно и отчетливо, то соединение обоих в естественном свете разума должно казаться уже немыслимым и невозможным; а если такое соединение фактически существует, то оно противоречит основаниям системы и его объяснение подвергает учение Декарта самому трудному испытанию. Нужно исследовать, выдержит ли философ это испытание без отрицания своих принципов.

Мы видели уже, что система Декарта не выдерживает испытания и вынуждена в гипотезе взаимодействия изменить самой себе, встав на путь отрицания собственных основоположений. Мы не станем повторять сейчас всего того, что было сказано по этому поводу выше. Напомним только: именно из-за того, что психофизическая проблема оказалась совершенно неразрешимой с точки зрения абсолютного дуализма картезианской системы, Декарт был вынужден допустить взаимодействие, всячески пытаясь его ограничить единственным во вселенной пунктом, ничтожной территорией мозговой железы, сохраняя для всей остальной бесконечной вселенной в полной силе принцип дуализма.

Таким образом, гипотеза взаимодействия оказывается не только не основным принципом системы, но ее камнем преткновения, не ее основанием, а местом ее полного крушения и гибели. Нет более сильных возражений против данной системы, чем неопровержимые факты самой природы. Отрицательной инстанцией полного дуализма духовной и телесной природы является человек, так как он — то и другое вместе. Философ объясняет: в действительности дух и тело совершенно отделены друг от друга, нет никакого общения между ними, я познаю это при свете разума. Человеческая природа убеждает в противоположном, ибо она представляет собой такое общение. По понятиям дуалиста, естественные вещи суть или духи, или тела. Человек — живое доказательство противного: он естественное существо, являющееся одновременно и тем и другим. Голос его самодостоверности говорит человеку: ты дух. Голос его естественных влечений и потребностей говорит так же явственно: ты тело. Субстанциональность духовной и телесной природы, а вместе с тем и их дуализм разбиваются о понятие и факт существования человека. Противоречие настолько очевидно, что его допускает и сам философ.

Мы видели, что гипотеза взаимодействия находится в резком | противоречии со всеми основами картезианской системы. Пра-

254

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

вильно понятая, она приводит к полному их отрицанию. Душа локализуется, тем самым она материализуется и механизируется. Движущаяся и приведенная телом в движение, душа должна сама быть телесной, она делается материальной вещью, несмотря на все уверения, что она мыслящая, совершенно отличная от тела субстанция.

Картезианская антропология противоречит не только дуалистическим принципам метафизики, но и механистическим принципам натурфилософии. Что количество движения в мире остается постоянным, что акция и реакция, действие и противодействие равны — эти фундаментальные положения учения о движении теряют силу, коль скоро в телах движения могут порождаться нематериальными причинами. Как бы мы ни мыслили соединение обеих субстанций в человеческой природе — как единство или как сложение,— в том и в другом понимании оно противоречит принципиальному дуализму и необходимо приводит к его противоположности.

Мы напомнили эти уже однажды рассмотренные нами положения исключительно для того, чтобы показать, в какой мере гипотеза взаимодействия противоречит всей картезианской системе и, следовательно, не может рассматриваться как основное для данной системы решение психофизической проблемы. Это, повторяем, не более как уникум, единственное в мире исключение из общего закона об отношениях между мышлением и протяжением.

Каков же общий закон? Ответ не может оставить никаких сомнений. Этот общий закон есть закон параллельного и независимого существования нигде не встречающихся и не вступающих друг с другом в общение, абсолютно противоположных и исключающих друг друга субстанций мышления и протяжения. В самом деле, что иное представляет собой параллелизм, как не утверждение, содержащееся в формуле Декарта, что в действительности дух и тело совершенно отделены друг от друга и нет никакого общения между ними? Что иное может означать параллелистиче-ская гипотеза, как не абсолютный дуализм психических и физических процессов?

Нас сейчас интересуют два момента, непосредственно связанных с учением о страстях. Можно было бы подумать, что Декарт сохраняет гипотезу параллелизма для всей системы, за исключением ее психологической части, в которой он отвергает параллелизм и остается всецело на позиции гипотезы взаимодействия. Но думать так — значило бы впадать в грубое заблуждение. Для доказательства этого мы, как уже сказано, ограничимся рассмотрением двух моментов, связанных с приложением гипотезы параллелизма к объяснению человеческих страстей. Первый из них отмечал уже Сержи и связан с центрифугальной теорией происхождения эмоций. Второй непосредственно связан с проблемой ощущений в учении Декарта и определением их природы. Рассмотрим их.

Если возможны, как допускает картезианская центрифугаль-

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

ная теория, страсти чисто духовной природы, не имеющие никакого отношения к телесным состояниям, если существуют интеллектуальные эмоции, чистые экстазы духа, высокие чувства без всяких внешцих^или внутренних проявлений, с одной стороны, если, с другой, возможны чувственные страсти, возникающие чисто механическим путем, так же точно, как они возникали бы у бездушного автомата, страсти чисто телесной природы, которые, как мы видели, сам Декарт не мог последовательно и строго различить от страстей души, из этого не может быть сделано никакого другого вывода, кроме вывода об абсолютной независимости и параллельности духовной и телесной сторон человеческих страстей. В чувственных страстях, разыгрывающихся по механическим законам совершенно одинаково у бездушного автомата и одаренного сознанием человека, и в интеллектуальных эмоциях, абсолютно независимых от тела, говоря словами картезианской формулы, дух и тело в действительности совершенно отделены друг от друга и нет никакого общения между ними. Это и есть чистый параллелизм.

Но параллелизм простирается в картезианском учении о страстях гораздо дальше. Допускаемое этим учением взаимодействие между духом и телом составляет только мгновенное нарушение закона о параллельности в момент, когда жизненные духи заставляют душу испытывать страсть, мгновенное грехопадение души, вступающей в связь с телом. До этого ничтожного мгновения и после него тело и дух, испытывающие страсть, живут | совершенно самостоятельной, независимой жизнью, подчиненной * противоположным законам. Чтобы убедиться в этом, нужно \ вспомнить три рассмотренных выше конкретных примера, кото-, рыми пользуется Декарт для развития своей мысли.

Первый касается эмоциональной реакции, как она разыгрыва* j ется в бездушной машине. Как мы помним, Декарт рассматривает] устрашающую фигуру, воздействующую на бездушный автомат и! вызывающую в нем ряд двигательных изменений в мускулах и во| внутренних органах. Создается картина устрашаемой и обраща-| ющейся в бегство живой машины. Таким образом, страсть не| имеет еще в себе ничего психического. Она разыгрывается по| чисто механическим законам и объясняется исключительно с| помощью натуралистического принципа. Все происходит так, как] если бы душа была совершенно не нужна и тело представляло| собой совершенно действующий автомат.

Этот пример непосредственно приводит нас ко второму, B-J котором Декарт возвращает живому автомату отнятую у нег0| прежде душу. Присоединение психической активности к телесной! ничего по существу не меняет в автоматизме страсти. Просто К| одному ряду явлений, протекающих в теле, присоединяется! другой ряд, протекающий в духе и состоящий из телесных| ощущений, возникающих точно таким же образом, как и ощуще^| ния внешних объектов. Сведение страстей к ощущениям восприятиям превращает их в пассивные душевные состояния,

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

которые ничего не меняют в течении автоматической страсти. Декарт со всей ясностью развивает идею двойных эффектов, утверждая, что движение жизненных духов, возбуждаемое восприятием устрашающей фигуры, производит два независимых друг от друга эффекта: с одной стороны, приводит в движение телесный автоматизм страсти, с другой — вызывает, поддерживает и усиливает в душе эмоцию. Здесь параллелизм достигает полной и законченной формы.

Наконец, от этих двух примеров, в которых эпифеноменализм психической эмоции выступает с максимальной отчетливостью, в которых душевный и телесный эффекты настолько разъединены друг с другом, что могут рассматриваться совершенно порознь, мы переходим к третьему примеру — к борьбе воли со страстями. Мы знаем уже, что душевная и телесная страсти возникают при виде устрашающей фигуры как два самостоятельных, независимых и параллельных ряда явлений. Две параллельные линии встретились, пересеклись в одной точке совершенно необъяснимым образом и развиваются дальше совершенно самостоятельно, каждая по собственным законам. Если бы живой автомат был вовсе лишен души и способности испытывать страсти, в возникновении и судьбе эмоции ничто бы не изменилось. Вот почему Декарту, оказывается, не под силу провести строгое разграничение между страстями автомата и страстями души.

В третьем примере Декарт присоединяет к автомату не только пассивную, способную испытывать восприятия и эмоции сторону нашей души, но и ее активную сторону — волю. Здесь мы имеем то же самое положение, только в обратном виде. Душа, побуждаемая движением жизненных духов, испытывает страх, но воля может побудить ее побороть страх и дать противоположное направление органу души, а вместе с ним и жизненным духам, вызывающим движения тела, дать направления, противоположные тем, которые были первоначально внушены страстью. Вместо бегства тело побуждается к борьбе. Опять параллельные линии пересекаются на одно мгновение, с тем чтобы дальше вновь принять параллельное направление и развиваться по собственным законам. В учении о власти воли над страстями телесный ряд, характеризующий страсть, сам превращается в эпифеномен.

Как мы помним, борьба воли со страстями происходит для Декарта не в духовной природе человека—в душе не имеет места никакая борьба, а исключительно между духовной и телесной сторонами человеческой природы. На самом деле происходит конфликт между двумя противоположно направленными движениями, которые сообщаются органу души: одно телом через жизненных духов, другое — душой через волю. Первое движение непроизвольно и определено исключительно телесными впечатлениями, второе произвольно и мотивировано намерением, устанавливаемым волей. Душа побеждает страсти своим собственным оружием и по своему определению направляет движение тела.

Все три примера находят завершение в учении о чисто

257 9 Л. С. Выготский

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

духовных эмоциях, которые могут возникать и протекать независимо от тела. Итак, в двух крайних случаях мы можем рассматривать, согласно Декарту, страсти то как чистый продукт телесного автоматизма, то как чистый результат духовной активности. В двух средних то и другое встречается на мгновение, с тем чтобы дальше снова вернуться к исходному, независимому положению. Достаточно охватить одним взглядом эти примеры, взятые вместе, для того чтобы убедиться: параллелизм лежит в основе не только всей системы Декарта, но и той ее части, которую составляет учение о страстях. И в страсти, как и во всей вселенной, протяжение и мышление совершенно независимы друг от друга и между ними нет никакого общения, кроме мгновенного пересечения параллельных линий. И в страсти ничто протяженное не мыслит, ничто мыслящее не протяженно. Параллели на мгновение пересеклись и снова остались параллельными до следующего мгновенного пересечения. Только для объяснения этого мгновения и вводится гипотеза взаимодействия, которая является не чем иным, как вынужденной уступкой по отношению к неопровержимому факту соединения протяжения и мышления в человеке. Но эта уступка есть мгновенная слабость самой системы, немало смущающая ее автора, как бы измена самой себе, а никак не ее основание. Истинным основанием остается параллелизм.

Еще более глубокое доказательство параллелизма, лежащего в основе учения о страстях, мы находим в учении Декарта об отношении между страстями и ощущениями. Рассмотрение этого вопроса составляет последнюю задачу настоящей части нашего исследования.

Два пункта в учении Декарта о страстях являются в этом отношении принципиально важными: во-первых, сведение страсти к ощущению и восприятию внутриорганических изменений, во-вторых, признание страстей исключительным достоянием человеческой природы и отрицание их у животных. Как мы помним, Декарт относит страсти души к пассивным состояниям нашего сознания, рассматривая их как частный случай восприятия. Он говорит о страстях как о восприятиях и ощущениях души, вызываемых ощущением жизненных духов; в других местах «Трактата» он неоднократно возвращается к этой мысли, утверждая, что страсти возникают в душе точно таким же образом, как и ощущения объектов, представляемых внешними органами чувств, и таким же точно образом осознаются ею. Страсти суть ощущения, только ощущения особого рода, представляющие сознанию изменения, происходящие не во внешнем мире, а изменения собственного организма.

Животные, по Декарту, также представляют собой живые автоматы. Декарт строго разделяет понятие жизни и понятие одушевленности. Живое тело не есть тело одушевленное, душа не является физическим принципом. Тело живет не потому, что душа движет и согревает его, и умирает не потому, что душа его

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

оставляет. Жизнь не состоит в связи души и тела, смерть не является их разъединением. Жизнь и смерть есть необходимое следствие физических причин. Жизнь есть простой механизм, смерть — уничтожение этого механизма. Как говорит сам Декарт, смерть никогда не наступает вследствие того, что разрушается один из главных органов тела. Поэтому можно сказать, что тело живого человека отличается от тела мертвого так же, как часы (или автомат другого рода, т. е. какая-нибудь самодвижущаяся машина), несущие в себе наряду со всеми необходимыми для их деятельности условиями телесный принцип движений, которые они должны совершать, отличаются от сложного часового механизма, в котором движущий принцип перестал действовать.

Животные представляют собой живые тела, но неодушевленные. Это чистые автоматы. Однако они обладают чувственными ощущениями и инстинктами, которые должны рассматриваться как телесные движения, происходящие и объясняющиеся по механическим законам. Поэтому все общее для человека и для животных должно неизбежно рассматриваться как явление чисто телесной природы. Поэтому ощущения, влечения вообще (значит, и по отношению к человеку) остается считать механическими явлениями, не имеющими ничего общего с психической деятельностью.

Дуализм между животными и человеком толкает Декарта к неизбежному выводу, что животные лишены страстей, так как страсти он рассматривает как движения души. Здесь возникает одно из самых неразрешимых противоречий всей системы, охватывающей проблему ощущения. Учение Декарта колеблется по отношению к ощущениям и из-за дуалистических и антропологических принципов идет по трем совершенно различным направлениям. Первые размышления трактуют ощущения и чувственные восприятия как психические факты и относят их только к духу. Последние размышления считают их антропологическими фактами и относят к связям духа и тела, а сочинение о страстях придает им значение только телесных психических фактов и относит ощущения и инстинкты исключительно к телу.

Попытка объяснить проблему запутывает нас в тенетах антиномии и дилеммы. Ощущение то признается за чисто телесный факт, подлежащий механическому объяснению, то за чисто духовный, требующий спиритуалистического рассмотрения. Оставаясь в пределах системы, так же невозможно допустить ощущение, как невозможно его отрицать. Короче говоря, с точки зрения учения Декарта, факт ощущения не объяснен и необъясним. Нас сейчас интересует это противоречие исключительно в связи с учением о страстях. Здесь противоречие оказывается еще более чудовищным. С одной стороны, бездушный автомат, как мы видели, полностью способен испытывать страсти, с другой — животные лишены страстей. С одной стороны, страсть представляет собой не что иное, как ощущение, возникающее в душе, с другой — ощущение есть не что иное, как чисто телесный фено-

Л. С. ВЫГОТСКИЙ,

мен. Единственный вывод, который может быть сделан, следующий: Декарт, поскольку он руководится в учении о страстях натуралистическим принципом, неизбежно приходит к признанию чистого эпифеноменализма и человеческого автоматизма в возникновении и развитии страстей, ибо, определяя страсть как ощущение, а ощущения как телесный феномен, он утверждает, сам того не замечая, что страсть не может существовать как основное явление человеческой, т. е. двойственной духовно-телесной,природы. С одной стороны, все страсти, имеющие отношение к телу, остаются чисто телесными феноменами, ибо даже ощущение, которым в сущности является страсть, рассматриваемая с психической стороны, присуще животному и представляет собой механическое явление, возникающее в движущейся машине. С другой стороны, существуют независимые от тела чисто духовные страсти. Дуализм мышления и протяжения, чистый и последовательный параллелизм сказал в этом пункте свое последнее и решительное слово. Есть телесные страсти, и есть духовные страсти. Невозможна никакая страсть, которая была бы одновременно и телесной, и духовной, в которой было бы возможно действительное общение, действительная связь между духом и телом, как невозможно, чтобы что-либо протяженное мыслило, а что-либо мыслящее было протяженным.

Мы подходим, таким образом, к последнему пункту всего картезианского учения о страстях, пункту, завершающему грандиозной катастрофой, полным крушением всю эту героическую попытку объяснить природу человеческих страстей исходя из дуалистических принципов системы. Конец учения является полным и всецелым отрицанием его начала. Страсти оказываются поделенными между духовной и телесной природой человека, причем каждая природа действует совершенно независимо от другой. Где же в этом учении остается место для страсти как основного феномена двойственной духовно-телесной природы человека, являющейся единственным реальным основанием страстей? Спиритуализм и натурализм оказываются и в учении о страстях двумя противоположными полюсами. Дуализм и параллелизм выступают в качестве действительной основы учения о страстях. Эпифеноменализм и человеческий автоматизм являются началом и концом, первым и последним словами всей психологии страстей.

16

Что параллелизм был действительно завершающей все размышления о природе человеческих страстей мыслью философа, можно убедиться из последнего сочинения Декарта, посвященного этому вопросу,— его письма о любви. В нем он отвечает шведской королеве , в чем состоит сущность любви и что хуже — безмерная любовь или безмерная ненависть. Письмо представляет краткое изложение последних мыслей Декарта о сущности любви,

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

а вместе с тем и о сущности всякой человеческой страсти. «Письмо это — маленький шедевр, о котором всякий знаток философа, не знающий об авторе и мотивах письма, а только обращающий внимание на ход исследования, на характер идей, на подбор выражений, тотчас же сказал бы: это настоящий Декарт. Нет другого сочинения такого же маленького объема (ибо оно не выходит из рамок письма), по которому можно было бы лучше узнать этого мыслителя» (К. Фишер, 1906, т. 1, с. 258).

В письме Декарт прямо начинает с различения интеллектуальной и аффективной любви, делая, таким образом, исходным пунктом то различение духовных и телесных страстей, которое в «Трактате о Страстях...» явилось лишь заключительным пунктом. Есть любовь как духовная страсть, и есть любовь как чувственная страсть. Первая возникает из того, что мы представляем объект, присутствие и обладание которым причиняет нам радость, отсутствие и потеря которого — страдание. Поэтому мы стремимся к такому объекту с полной энергией нашей воли. Мы хотим соединиться с ним или образовать с ним одно целое и быть только частью такого целого. Любовь необходимо связана с радостью, со скорбью и с желанием. Эти четыре направления воли имеют свои корни в природе духа и свойственны душевной связи с телом. Они заключены в познавательной потребности мыслящего существа. Радость и страдание интеллектуальной любви суть поэтому не страсти, а ясные идеи.

Если бы даже анализ «Трактата о Страстях...» не привел нас к выводу о наличии в учении Декарта допущения чисто духовных страстей, письмо должно было бы убедить нас в этом. Последовательно развивая мысль о чисто духовной природе интеллектуальной страсти, Декарт устанавливает, что только от затемнения ее может возникнуть аффективная и чувственная любовь, исходящая из связи души с телом. Это суть телесные состояния и изменения, которым соответствует известное стремление в нашей душе, причем сходство и связь между ними не явствуют нам. Так возникают неясные чувственные аффективные желания, имеющие известные объекты, ощущающие радость от обладания одними и болезненное страдание от присутствия других, любящие предметы стремлений и ненавидящие предметы отвращения: радость и скорбь, любовь и ненависть — таковы основные формы чувственных желаний, элементарные и главные страсти, из смешения и изменения которых созидаются все остальные; они единственные, которые мы имели еще до рождения, ибо они проявляются уже во время питания в эмбриональной жизни.

Интеллектуальная любовь совпадает с потребностью познания в мыслящей природе, чувственная коренится в питательных потребностях органической природы. Есть представления достойных стремления объектов (интеллектуальная любовь) без чувственного возбуждения и чувственного желания, равным образом последнее может иметь место без познания. Есть любовь без страстей и есть страсть без любви, В обыкновенном смысле в

261

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

человеческой любви соединены оба элемента. Тело и душа соединены таким образом, что определенные состояния представления и воли сопутствуют определенным состояниям телесных органов и вызывают друг друга взаимно, как мысль и слово. Таким же образом любовь находит в возбуждении сердца при учащенном движении крови свое непроизвольное телесное выражение. Эта духовно-чувственная любовь, это соединение понимания и стремления образует то ощущение, о сущности которого спросила королева.

Таким образом, изначальная независимость интеллектуальной и чувственной, духовной и телесной страсти, непонятная и необъяснимая, параллельное, сопутствующее развитие той и другой, полная возможность их раздельного существования, случайность их объединения, которое приводит только к затемнению интеллектуальной любви, короче, все основные положения картезианского параллелизма в учении о страстях, параллелизма, приводящего к полному разделению спиритуалистического и натуралистического принципов, которые философ тщетно пытался объединить в своем «Трактате», выступают здесь с ясностью, не оставляющей никакого сомнения в истинной природе учения о страстях Декарта.

Но кто идет картезианским путем, неизбежно должен прийти к его конечной точке, к, картезианским выводам. Мы видели уже, что Джемс не только встал на этот путь, но неизбежно должен был дополнить свою автоматическую теорию эмоций учением о независимых от тела интеллектуальных чувствах. Он должен был допустить наличие эмоций и ощущений чисто центрального происхождения сначала для объяснения экстатической радости. Но точно так же, как правильно замечает Дюма, вопрос должен ставиться в отношении не только пассивной радости, но и активной. Если мы один раз допускаем возможность церебральной синестезии для объяснения экстаза, мы лишаемся всякой возможности утверждать, что она не играет никакой роли и во всех прочих эмоциях. Если следовать до конца, говорит Дюма, за теорией Ланге и Джемса, мы можем утверждать, что активная радость сводится к сознанию мускульного тонуса и всех периферических реакций. Но мы только что видели: наличие церебральной синестезии, вызывающее радость, было допущено для объяснения экстаза, и поэтому мы должны различать в активной радости сознание органического возбуждения и сознание этой церебральной синестезии. То же самое относится к пассивной и активной печали.

Продолжая в сущности мысли Джемса, Дюма допускает, опираясь на опыты Шеррингтона, на факты пассивной радости и меланхолического ступора, концепцию церебрального чувства, удовольствия и страдания, которые не поддаются периферическому объяснению. Против этого допущения говорит прочно установленный в физиологии, факт отсутствия сознательной чувствительности во время электрических и травматических возбуждений

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

мозга. Но между этими грубыми и неспецифическими и специфическими функциональными возбуждениями существует большое различие, и мы можем, не впадая в противоречие с физиологией, постулировать синестезию мозга. Как мы видели, к этому же приходит и современная таламическая теория эмоций, видящая в таламусе действительный источник возникновения специфического эмоционального тона. Ту же точку зрения поддерживают и ряд других исследователей, опирающихся на данные хронаксии и конструирующих гипотетический механизм этой центральной синестезии.

Сам Дюма считает, что, постулируя эмоции чисто центрального происхождения, он только развивает и дополняет теорию Джемса. Отводя место теории Ланге — Джемса в трудной проблеме природы эмоций, мы стремимся внести в эту теорию уточнения, могущие сделать ее более сложной и более гибкой, и таким образом отказаться от парадоксальных и упрощенных формул, которыми Джемс хотел поразить наше воображение.

Нам остается показать только, что Джемс, оставаясь, по верному замечанию Денлапа, последовательным параллелистом, не принимающим до конца собственной периферической теории и допускающим существование чисто спиритуалистических чувствований, сохранял в то же время в своей второй спиритуалистической теории все принципиальные основания своей главной гипотезы. Мы помним, что в этой гипотезе Джемс рассматривает исключительно сенсорный, пассивный аспект эмоциональных реакций и приходит к эпифеноменализму и автоматизму. Эмоции в его глазах представляют собой ненужные рудименты давно отмерших животных приспособлений или случайные реакции патологического или идиопатического характера, не допускающие никакого осмысленного объяснения. В своем учении о чисто духовных эмоциях Джемс не только открыто становится на точку зрения чистого спиритуализма, но и доводит до чудовищных размеров тезис об эпифеноменализме психической стороны нашей эмоции.

Развивая основную гипотезу, Джемс утверждал, что человеческая эмоция, лишенная всякой телесной подкладки, есть пустой звук. Таким пустым звуком, по мнению Джемса, естественно должны оказаться все высшие чувствования, которые он не может до конца подчинить законам физиологической механики. Таким пустым звуком в еще большей степени оказываются те наиболее духовные эмоции, которые возникают из активности чистой мысли и которые Джемс рассматривает как не зависящие от тела. Джемс, защищая свою основную гипотезу, не утверждает, что такая эмоция есть нечто противоречащее природе вещей и что чистые духи осуждены на бесстрастное и интеллектуальное бытие. Он хочет только сказать, что эмоция, отрешенная от всяких телесных чувствований, есть нечто непредставимое. Чем более мы анализируем свои душевные состояния, тем более убеждаемся, что грубые страсти и влечения, испытываемые нами,

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

в сущности создаются и вызываются теми телесными переменами, которые мы обыкновенно называем их проявлениями или результатами; и тем более нам начинает казаться вероятным, что, сделайся наш организм анестетичным, жизнь аффектов, как приятных, так и неприятных, станет для нас совершенно чуждой и нам придется влачить существование чисто познавательного или интеллектуального характера. Хотя такое существование и казалось идеалом для древних мудрецов, но для нас, отстоящих всего на несколько поколений от философской эпохи, выдвинувшей на первый план чувственность, оно должно казаться слишком апатичным, безжизненным, чтобы к нему стоило так упорно стремиться (У. Джемс, 1902, с. 316—317).

Три момента могут интересовать нас в качестве окончательных итогов, вытекающих из сопоставления этих двух теорий Джемса— механистической и спиритуалистической. Первый заключается в том, что основная гипотеза Джемса допускает существование эмоций, лишенных всякой телесной подкладки, только в бесстрастном интеллектуальном бытии чистых духов, и исключает его в человеческом бытии. Но если во второй теории Джемс рассматривает высшие эмоции души как возникающие из активности чистой мысли, не встречающей препятствий, как не зависящие от тела, он тем самым становится на позиции чистого спиритуализма, принимая наличие в человеческом сознании эмоций, свойственных исключительно абсолютно духовному бытию.

Второй момент касается оценки той роли, которую" играет духовная сторона наших эмоций. Если она в основной гипотезе Джемса выступает как ненужный придаток, как побочное явление, никак не участвующее в реальной жизни человека, как простое осознание периферических изменений, она должна быть обесценена до такой абсолютной степени, что всякое человеческое чувство, представляющее собой не что иное, как простое осознание дрожи и ощущения расширенных ноздрей, должно казаться пустым звуком, апатичной и безжизненной деятельностью сознания, которой суждено влачить жалкое существование чисто познавательного характера. Этот эпифеноменализм в учении об эмоциях достигает гомерических размеров в гипотезе Джемса, согласно которой все высшие, чисто духовные чувствования центрального происхождения должны рассматриваться просто как аффективные галлюцинации. Объявить высшую жизнь чувства простым сплетением галлюцинаторных переживаний, объявить высшую эмоцию галлюцинацией — значит довести до крайнего предела содержащийся уже в основной гипотезе Джемса эпифеноменализм. Если высшая доступная человеку радость есть не что иное, как галлюцинация, то этим сказано последнее слово в обессмысливании человеческого чувства.

Наконец, третьим моментом, который выступает из принятого нами способа рассмотрения, когда одна теория Джемса освещает другую, является удивительное совпадение его с Ланге в определении окончательной судьбы чувства в ИСТОРИИ развития человека.

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

Мы уже старались показать выше, что теория Джемса исключает всякую возможность развития эмоций. Сейчас мы могли бы дополнить это положение, показав, что она в сущности предполагает их полное отмирание как единственно реальный исход исторического развития человека. Джемс, как и Ланге, начинает с гимна в честь чувственных эмоций. Индивид без чувств кажется ему апатичным и безжизненным, существование без них жалким и невозможным для человека. Но, если мы спросим, чем же являются эти насыщающие смыслом и оживляющие нашу жизнь чувства, окажется, что они представляют собой только жалкие рудименты животной жизни, бледные метафоры наших чувственных реакций, проблематичные и искусственные, идиопатические и патологические привычки человеческого рода, просто случайные реакции организма, пассивно отражающиеся в сознании, будь то морская болезнь и щекотливость, застенчивость и любовь.

Как утопающий, Джемс хватается за соломинку первого попавшегося под руку телесного переживания, лишь бы оно было подлинным, живым, несомненным. Это он породил во всей позднейшей психологии повышенное внимание к мельчайшим, едва заметным, ничтожным телесным проявлениям. Он — вдохновитель той мысли, что в напряжении голосовых связок и языка следует видеть истинную основу человеческого мышления. Он, как справедливо отмечает Г. Стаут 107 , отождествляет духовную активность с известными мускульными ощущениями. Пытаясь показать, что представляет собой центральное ядро активности, которую мы называем нашей, Джемс снова пытается, как и в учении об эмоциях, ухватиться за соломинку, которая спасла бы его от гибели. Это ядро, по его словам, он нашел в некоторых интракефальных движениях, которые мы, как субъективные, противополагаем обыкновенно активности надтелесного мира.

Джемс говорит в оправдание, что он поднял лишь вопрос о том, какая активность заслуживает названия нашей. Поскольку мы являемся личностями, противоположными окружающей среде, движения, происходящие в нашем теле, фигурируют в качестве нашей активности, и Джемс не может указать на какие-нибудь другие активности, которые были бы нашими в строго личном (личностном.— Ред.) смысле слова. Джемс выдвигает совершенно верное положение: поскольку мысли и чувствования сами по себе не могут быть активны, они становятся таковыми, лишь возбудив деятельность тела. Тело есть центр циклона, начало координат. Все вращается вокруг тела, все чувствуется с его точки зрения.

Все это бесспорно. Все это непреложно истинно. Трагизм положения Джемса, а с ним вместе и всей современной психологии заключается только в том, что они не могут найти никакого пути к пониманию действительно осмысленной связи между нашими мыслями и чувствованиями, с одной стороны, и активностью нашего тела—с другой. В конце концов, говоря языком Джемса, весь вопрос мог бы уместиться в скорлупе ореха: как

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

связано наше сознание и наша реальная живая жизнь? Без понимания этой связи сознание неизбежно оказывается эпифеноменом, жалким и никчемным придатком к автоматической деятельности нашего тела, пассивным отражением протекающих в нем изменений, в лучшем случае —цепью галлюцинаций грезящего духа. Но беда заключается в том, что вопрос о сознании, и в частности об эмоциях, ставится и решается Джемсом и всей современной психологией так, что полная невозможность найти какую-нибудь осмысленную связь между страстями души и реальной жизнью человека предрешена заранее. Вот почему Джемс не может найти пути от наших мыслей и чувствований, от нашей духовной активности к реальной жизни человека во всем неисчерпаемом богатстве ее действительного содержания. И он должен хвататься, как утопающий за соломинку, за свидетельство внутреннего опыта о том, что духовная активность состоит в движениях, происходящих в голове.

В самом деле, никакой понятный и осмысленный путь не ведет нас от эмоций в понимании Джемса — с лежащими в их основе ощущениями возбуждения во внутренних органах, расслабления членов, короткого дыхания — к поступкам и действиям человека, к его внутренней и внешней борьбе, к его живой любви и ненависти, к его страданию и торжеству. Если сущность эмоции страха действительно заключается, как утверждает Джемс, в ощущениях усиленного сердцебиения, короткого дыхания, дрожи губ, расслабления членов, гусиной кожи и возбуждения во внутренностях, то никакая психология, кроме верящей в чудеса, никогда не сможет нам объяснить той страшной слабости человеческого духа, которую мы называем отречением и предательством из страха. Если чувство нравственной справедливости состоит, как говорит Джемс, в изменениях звука голоса и выражения глаз и т. п., то психология никогда не сумеет объяснить, почему Сократ сидел в темнице, а не бежал, как советовали ему друзья, и не испытывал чувства страха с расслаблением членов и коротким дыханием.

Страшный результат, к которому приводит нас современная психология эмоций, есть полное обессмысливание страстей души и полное отсутствие надежды на то, что мы когда-либо поймем жизненное значение страсти, а с ней вместе и всего человеческого сознания. В сущности этот результат уже содержится целиком и полностью в картезианском учении, которое мы только что рассмотрели.

Основное и самое страшное в этом учении заключается в том, что душа с начала и до конца полагается вне жизни. Она вообще не участвует в жизни тела. Общее у нас и у животных — жизнь принадлежит всецело к протяжению и тем самым исключает всякую возможность той интимности, о которой говорит Джемс, возможность всякой заинтересованности и участия души в реальном существовании и в реальной судьбе того автомата, которым представляется наше тело. Хотя, по заявлению Декарта, аффекты

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

делают нам ясным, что мы находимся в собственном теле не как пловец в лодке, а связаны с ним самым тесным образом и как бы смешаны, так что мы образуем одно существо , всем своим учением о страстях он утверждает обратное. Его воля управляет страстями подобно тому, как управляет корабельщик, когда что-либо в судне ломается

Декарт на примере интеллектуальной и чувственной любви показывает всю бессмысленность, чудовищность, непостижимость и необъяснимость связи между одной и другой формами страсти. Что может быть общего между основными формами чувственных страстей, которые мы имели еще до рождения и которые коренятся в потребностях питания в период эмбриональной жизни, и возвышенными страстями духа, источником которых является потребность познания, заложенная в нашей мыслящей природе? Нам понятно утверждение Декарта, что они могут и должны существовать раздельно, но нам абсолютно непонятно, как они могут существовать вместе. Сам Декарт утверждает, что сходство и связь между ними не явствуют нам.

Таким образом, параллелистическое решение психофизической проблемы — дуализм тела и духа, дуализм между животными и человеком — неизбежно приводит к этой самой страшной мысли Декарта, к полному разделению сознания и жизни. Жизнь, согласно Декарту, не только не включает в себя возможности и необходимости сознания, но совершенно исключает эту возможность. Душа с самого начала полагается вне жизни. Этот факт приводит к тому, что психофизическая проблема в решении Декарта, эта, казалось бы, отвлеченнейшая из всех проблем, оборачивается здесь вопросом о роли и значении страстей души в жизни человека, вопросом, который получает самое безнадежное решение из всех когда-либо представлявшихся человечеству: жизнь оказывается абсолютно бессмысленной, страсти — абсолютно безжизненными.

Но не к тому ли самому приводит нас и современная психология эмоций? С одной стороны, теория врожденных эмоций, существовавших еще до нашего рождения, коренящихся в животной природе человека, архаических, рудиментарных, случайных, абсолютно бессмысленных и ненужных органических чувствований. С другой — теория независимых эмоций — этих безжизненных галлюцинаций духа. Прав М. Принц, когда говорит, что современная психология стоит перед дилеммой: или пробиться к какому-нибудь пониманию, хоть самому отдаленному и смутному, единства эмоционального сознания и жизни, или принять альтернативную гипотезу дуализма и параллелизма, т. е. эпифено-менализма и человеческого автоматизма (М. Prince, 1928, р. 167). Современная психология, как буриданов осел, стоит между этими гипотезами, не в силах выбрать одну из них, не в силах решить самый основной вопрос, проблему проблем, которую Мак-Дауголл формулирует в двух словах: человек или автомат.

Вся современная психология эмоций, без преувеличения ровно

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

в такой же мере, как и картезианская, есть или психология страстей бездушного автомата, или психология независимых эмоций безжизненных духов. Вся современная психология эмоций поэтому может быть признана всем чем угодно, но только не психологией человека. То, что произошло в современной психологии эмоций, может быть лучше всего выражено безнадежным возгласом одного из героев чеховской драмы — дряхлого старика, оставленного в покинутом доме, в котором заколачивают окна: «Человека забыли!» 109 Пафос абсолютной бессмысленности органических чувствований и абсолютной безжизненности независимых галлюцинаторных эмоций может питать только психологию бездушных автоматов или психологию того чисто рассудочного человека, который составлял идеал Канта и приход которого предсказывал на основании своей теории Ланге, психологию тех чистых духов, которые осуждены на бесстрастное интеллектуальное бытие, казавшееся, по словам Джемса, идеалом древним мудрецам.

Смерть есть последнее слово всей современной психологии эмоций, которая вслед за Декартом с самого начала полагает душу вне жизни. Остается только покрепче заколотить окна в пустом и оставленном доме, в котором, по утверждению всех действительных знатоков человеческого духа, всегда шумела живая и страстная жизнь и который сейчас является только последним обиталищем забытого человека.

Но в этом заключительном акте драмы, при зрелище такого безнадежного финала классической психологии эмоций, нас охватывает чувство удивления, с которого, по утверждению Аристотеля, а вслед за ним и Декарта, начинается философия. Это чувство удивления, чреватого философским размышлением, запечатлел один из русских поэтов. Он увидел прокаженного, евшего зерна спелой белены, отравлявшегося их ядом и испытывавшего то состояние высшего блаженства, которое Миньяр наблюдал у идиотов, у больных, страдающих слабоумием, кахексией и демен-цией , у паралитиков и юродивых в состояниях полного психического и морального упадка. Если судьба высшей радости быть уделом идиотов и юродивых, то невольно возникает мысль о полной бессмысленности человеческих страстей, а вместе с ними и всей жизни сознания.

17

Нам остается подвести итоги затянувшегося рассмотрения философской природы современной психологии эмоций и в сж тых выводах определить судьбу картезианского учения о страстях -] в развитии психологического знания и основные проблемы, которые возникают перед психологией будущего в связи с окончательным разложением господствующей в этом разделе научного опытного знания картезианской мысли. Нам думается, что весь ход предыдущего исследования с достаточной ясностью.

268

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

показал правильность главного нашего тезиса: теория Джемса— Ланге и вся развернувшаяся вокруг нее система критических исследований, приведших на наших глазах к построению новой теории эмоций, непосредственно связана, если выяснить ее идейный генезис и методологические основания, не с учением Спинозы о страстях, а с идеями Декарта и Мальбранша. Нам остается только сделать выводы из этого положения и теоретически оценить значение этого факта для дальнейшего развития психологии как науки. Мы оценим прежде всего принципиальную метафизичность всего того философского и научного направления мысли, которое объединяет и связывает в одно течение теории Декарта и Джемса.

Мы уже выше имели случай подробно выяснить, что теория Джемса и теория Ланге, как они ни кажутся с первого взгляда строго и последовательно биологическими теориями, даже в известном смысле высшим торжеством биологической идеи в психологии, на самом деле являются теориями антибиологическими по существу, поскольку их характеризуют две основные черты: 1) полное отсутствие и принципиальная невозможность приложения идеи развития к изучаемой ими сфере действительности; 2) лежащее в основе этого эпифеноменалистическое представление о значении эмоций. Мы не станем повторять того, что уже сказано по этому поводу. Мы должны только проследить корни этой метафизической концепции, исключающей всякую возможность развития в области эмоций и всякую осмысленную и понятную связь между эмоциями и сознанием в целом, между эмоциями и реальной жизнью человека. Эти корни, как легко понять, заложены в картезианском учении о страстях души.

Как известно, Декарту не была вовсе чужда идея развития. Несмотря на то что космология и физика Декарта, как правильно отмечает В. Ф. Асмус, неизменно механистичны, что взаимодействие понимается Декартом не как динамическое противодействие, а как механическая передача движения от тела к телу, все же Декарт вносит в космологию идею развития, его космология есть в то же время космогония. «Он действительно построил первый в новое время грандиозную по широте синтетического охвата космогоническую теорию» (В. Ф. Асмус, 1929, с. 35). Однако даже в области космологической проблемы Декарт в гораздо большей степени остается последовательным приверженцем теологического и механистического принципов своей системы, чем принципа развития. Он остается в полном согласии с церковным учением о сотворении мира, которое для него есть незыблемая истина. «Несомненно,— говорит он,— что мир изначала создан был во всем своем совершенстве, так что в нем существовали солнце, земля, луна и звезды. На земле имелись не только зародыши растений, но и сами растения. Адам и Ева были созданы не как дети, а как взрослые. В этом ясно убеждают нас христианская вера и природный разум» (Декарт, 1914, с. 7). Так же точно Декарт сохраняет полную верность механистическому

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

принципу объяснения мира, который он представляет бесконечным агрегатом механически воздействующих друг на друга тел. Основным законом природы остается для него закон косности. Все тела бесконечно делимы. Как правильно замечает Фишер, декартово объяснение природы покоится всецело на математически-механических принципах.

Еще более метафизично, еще более подчинено механистиче-. скому и теологическому принципу объяснение жизни и сознания в философии Декарта. Правда, и здесь мы находим робкие намеки на проблему развития, которая сама стучалась в двери, но для которой двери картезианского учения оказались наглухо закрытыми. Чтобы лучше понять природу растений или животных, говорит Декарт, гораздо предпочтительнее рассуждать так, будто они постепенно порождены из семени, а не созданы богом при начале мира. Мы можем при этом открыть известные принципы, просто и легко понятные. Из последних, как из зерна, можем показать происхождение звезд, земли и всего постигаемого нами в видимом мире.

Как известно, Декарт занимался проблемой эмбрионального развития. Для него решение антропологической проблемы охватывало физиологический, психологический и этический вопросы. Физиологический вопрос, касающийся органов и функций человеческого тела, находился для него в тесной связи с зоологическим. Устройство человеческого тела должно быть познано из возникновения его, из истории развития эмбриона, а последнее — опять-таки из истории образования животных организмов. В эту область философ неустанно и ревностно стремится проникнуть с помощью анатомических исследований сравнительного характера. Здесь он черпает непосредственно из источника природы. Он анатомировал | животных и пытался таким образом найти на опытном пути | решение физиологической проблемы. Что Декарт искал разрешение тайн жизни с помощью сравнительной анатомии и эмбриоло- «| гии, является удивительнейшим свидетельством методичности его мышления, которое при суждении о его биологических работах | должно быть поставлено выше большой или малой ценности | результатов этих занятий.

Уже рано он интересовался возникновением животных и написал сочинение о человеческом теле. Это его трактат о человеке, рассматривающий пищеварение, кровообращение, дыхание, мускульное движение, действия органов чувств и ощущения, внутренние движения и" функции мозга. Из переработки трактата возник новый, обнимавший животных и человека труд: описаниеfl функций человеческого организма и объяснение образования: животного, или, как гласит заглавие, «Трактат об образовании | эмбриона» 110 .

Что идея происхождения животных и эмбрионального развития была близка Декарту, явствует из его письма Елизавете, в Я котором он затрагивает вопрос о только что у поминавшейся | переработке старого «Трактата». Он сообщает, что даже осмелил-j

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

ся в описание животных и человеческих функций ввести и развить историю образования животного от начала его возникновения. Он говорит о животном вообще, так как то, что касается человека в особенности, за недостатком надлежащего опыта он разработать не может. В письме Декарт с полной ясностью намечает границы своей идеи развития. Не подлежит никакому сомнению, что проблема развития животных и эмбриона смутно предносилась его сознанию. Однако и здесь он занимался указанной проблемой по отношению к животным вообще, а не к человеку в особенности. Этому помешал не только недостаток опыта, как объясняет Декарт, но и нечто гораздо более принципиальное и существенное. Самое основоположение картезианской психологии совершенно исключает возможность возникновения даже смутной идеи развития. Иное дело — животные. Известно, что Декарт рассматривает организм как самодвижущийся механизм, всецело подчиненный законам природы и требующий поэтому натуралистического объяснения. В психологической проблеме Декарт, напротив, связан теологическим принципом.

Из того, что Декарт с самого начала полагает душу вне жизни, а проблему жизни рассматривает в исключительно механистическом плане, из того, что он устанавливает абсолютный дуализм человека и животного, из того, наконец, что он рассматривает мышление и протяжение в человеке как совершенно отдельные и исключающие друг друга субстанции, вытекает следующее: он не только оказывается перед принципиальной невозможностью внести в свое учение о страстях души хотя бы самые смутные начатки и предчувствия исторического объяснения, но вынужден развить это учение в плане принципиального антиисторизма, как чисто метафизическое учение.

Декарт, как мы уже видели, учит, что наши примитивные страсти коренятся в ' истории эмбрионального развития. Это страсти, берущие начало из жизненной потребности эмбриона в питании. Они возникают вокруг пищеварительного тракта. Как бы они ни усложнялись впоследствии, вся их история есть только надстройка над неизменной физиологической базой первых дней. Механизм страстей взрослого человека имеет свой источник в структуре и функционировании эмбриональной машины. Как мы помним, именно это обстоятельство дало повод Декарту решить проблему причинного объяснения висцеральной природы наших страстей. В этом отношении Декарт был просто более последователен, чем его позднейшие ученики. Если страсть есть не что иное, как изменение внутренних органов (желудка, кишок, сердца), то встает задача сделать связь между ними осмысленной и понятной, найти ее ближайшую причину. Декарт решает задачу, находя причину и смысл этой связи в эмбриональном происхождении страстей. В отличие от более поздних последователей, он не довольствуется простым описанием механизма страсти, но хочет объяснить, почему в любви и печали желудок проявляет большую пищеварительную активность, а в ненависти и радости активность понижается.

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

Неважно, что Декарт столь же охотно допускает и противоположную связь между пищеварением и страстями. Сейчас безграничная уступчивость мысли позволяет принять, что эмбрион испытывает печаль, потому что он получает несоответствующее питание, и предается радости, потому что его желудок предуготовляется к приему хорошей пищи. Какова бы ни была устойчивость объяснений и их фактическая убедительность, принципиальное положение дела от этого не меняется ни на йоту. Важно, и притом принципиально важно, что Декарт пытается дать причинное объяснение желудочному происхождению любви и ненависти, радости и печали и что эту причину основных страстей души он находит в эмбриональной жизни.

В этом полном принципиального значения положении висцеральная теория страстей находит завершение и раскрывает самые глубокие и последние основания. Мы не можем согласиться с Сержи, который считает, что неустойчивость фактических объяснений Декарта, его легкая уступчивость, его готовность заменить установленные связи между страстями и питательными потребностями эмбриона компрометируют все его построение. Напротив, только в этом пункте система приобретает свое истинное значение и смысл. Именно здесь выступает Декарт в качестве физика, каковым он и хотел быть в «Трактате о Страстях души».

Только принимая во внимание учение об эмбриональном происхождении наших основных страстей души, мы можем верно оценить всю концепцию Декарта и понять ее истинное отношение к современным висцеральным теориям эмоций. Основные страсти души заложены уже в эмбриональной жизни человека, т. е. существуют до рождения. Все позднейшие сложные и производные страсти представляют собой не что иное, как вариации и модификации эмбриональных состояний. В письме о любви Декарт прямо говорит, что основные формы чувственных жела-'\ ний, элементарные и главные страсти, из смешения и изменения, 1 которых созидаются все остальные, проявляются уже во время питания эмбриональной жизни, коренятся в питательных потреб- ; ностях организма. Поэтому-то эти страсти и представляют собой простое отражение в сознании сложных органических состояний.

Нельзя полнее и яснее развить теорию врожденных страстей, чем это делает Декарт. Рассуждения, касающиеся этого вопроса,, представляют непосредственную аналогию с его учением о врож-| денных идеях. Идея бога, как известно, представляется в ученик! Декарта как изначальна данная, не опосредованная ни чувствами,! ни каким-либо иным образом, т. е. как прирожденная идея* которую бог запечатлел в нас, как художник в своем произведе*| нии. Основные страсти оказываются в такой же мере врожденнь ми особенностями телесной природы человека, как основный! идеи — врожденными особенностями его духовной природы. Я утверждаю, говорит Декарт, что дух младенца в утробе матеря размышляет о метафизических вопросах, но у него есть идеи боге, о себе самом и о всех истинах, которые известны сами ПС

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

себе, как они есть у взрослых людей, когда они вовсе не думают об этих истинах.

Подобно тому как Декарт признает врожденными и присущими уже духу младенца в утробе матери основные идеи, которые известны сами по себе, он признает, что дух младенца в утробе матери уже испытывает основные страсти души — любовь и ненависть, радость и печаль, как взрослые люди.

Учение о том, что основные страсти души коренятся в питательных потребностях эмбриональной жизни и вследствие этого являются врожденными, не только не отводит Декарта в сторону от его основного пути, не только не представляет измены всей его основной концепции, но, напротив, образует завершающую точку его исследования. Он пришел к тому пункту, к которому все время направлялся. Идея врожденных страстей впервые придает всему учению значение принципиальной концепции, законченного философского построения, верного основным принципам всей системы Декарта, и поднимает его над уровнем простых и неизбежно устаревающих со временем физиологических соображений и догадок. Как ни смутны были представления Декарта о действительной физиологии человеческого организма, его философская идея о природе страстей была для него прозрачной и ясной до конца и остается такой и для нас. Только поэтому она и могла пережить века и сохраниться в качестве живой части всей позднейшей психологии. Эта идея, как уже сказано, придает единственно возможный смысл всей висцеральной теории эмоций. Только она дает возможность понять осмысленную связь, существующую между страстями души и деятельностью внутренних органов. Поэтому она представляет собой последнее слово висцеральной теории, без которого, как мы увидим ниже, остаются неполными все остальные варианты этой гипотезы. Врожденность страстей — последнее основание висцеральной теории.

Здесь мы решительно расходимся с Сержи, который проходит мимо этой идеи, не понимая ее принципиального значения, и потому склонен видеть в ней скорее отступление от общей концепции, чем ее завершение. Он называет Декарта истинным основателем висцеральной теории эмоций, опираясь исключительно на чисто физиологические представления философа. Между тем только учение о врожденных страстях, увенчивающее все построение, дает нам право рассматривать Декарта как действительного отца всей современной психологии эмоций, поскольку она вращается, как вокруг своей оси, вокруг органической гипотезы о природе человеческого чувства.

За финалистической видимостью, за учением об интеллектуальных эмоциях, почти чуждых человеку, за ощущениями, воспоминаниями, суждениями, резюмирует Сержи содержание картезианского учения, действует механизм, который можно схематически изобразить в нескольких словах. Внешнее возбуждение и психологические, интеллектуальные феномены не могут возник-

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

нуть без в высшей степени разнообразных центрифугальных нервных токов; некоторые из них обеспечивают более или менее удачное приспособление человеческой машины к внешним обстоятельствам, другие направляются к глубоко расположенным органам, и вызываемые там изменения переводятся в сознании Ж или на язык висцеральных ощущений, или на язык оригинальных 4 и не сводимых ни к чему другому эмоций, говорит Сержи, обходя I совершенно вопрос о врожденных страстях. Дорога, которую он избрал, продолжает Сержи, которую он проложил и сделал ' ;; проходимой на таком большом расстоянии, была впоследствии 5 протоптана многочисленными исследователями и остается совре- || менной сейчас больше, чем когда-либо. Часто снисходительно & говорят, что он был предшественником, но если перевести его jF архаизмы на наш язык, если освободить мысль, которая его i воодушевляла, от фактических ошибок, представляющихся теперь | совершенно безобидными, он должен получить свой истинный f; титул основателя теории, утверждает Сержи. -L-

С этим нельзя не согласиться, если иметь в виду не только то, [; ]о чем говорит на протяжении своего исследования Сержи, но и ; философское значение основанной Декартом теории, завершающейся в учении о врожденных страстях. Именно эта часть учения пережила остальную теорию и легла в основу современных вариантов висцеральной гипотезы.

Как это ни странно, но до сих пор не замечался тот факт, что $? теория Джемса—Ланге представляет собой теорию врожденных & эмоций. Телесные проявления — этот источник и сущность эмоци- ;| опального переживания —возникают чисто рефлекторным путем. * Как и все прочие рефлексы, они есть врожденные реакции организма, Предустановленные и предуготовленные всем ходом f зоологического и эмбрионального развития. Они присущи человеку в силу устройства его организма и, строго говоря, исключают всякую возможность развития. \

У. Джемс, как известно, видел особое преимущество своей теории в том, что она дает возможность причинного объяснения эмоций (которое он находит в рефлекторных актах), и в том, что это объяснение делает для нас понятным удивительное разнообразие эмоций. :

Мы уже знаем, что Джемс, живи он сейчас, должен был бы ; глубоко разочароваться в ожиданиях, связанных с возможностью объяснения на основании своей теории удивительного разнообразия эмоций. Он должен был бы узнать, что телесные проявления эмоций чрезвычайно униформны и стереотипны и по одному этому не могут служить источником объяснения всего многообразия эмоциональных реакций. Но для нас сейчас представляет интерес не это. Для нас гораздо важнее установить, что, видя причину эмоций в бесчисленных рефлекторных актах, Джемс тем самым утверждал в современной психологии картезианское учение о врожденных страстях. Верно, что возможны весьма различные действия рефлекса и что эти действия варьируют до

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

бесконечности. Но еще более верно, что рефлекторный акт представляет собой врожденную реакцию организма, наиболее общую у всех индивидов данного рода, что он является наиболее неизменным и абсолютным из всех остальных форм человеческого поведения.

Если причиной эмоций являются рефлекторные акты, перед нами не остается никакой другой возможности объяснения эмоций, кроме признания их врожденными страстями. При всех изменениях эмоции остаются вечными, неприкосновенными сущностями, наподобие видов, считавшихся когда-то в биологии неизменными. Джемс приходит, как мы видим, к отрицанию того, с чего он начал. Как виды считались когда-то неизменными сущностями из-за отсутствия идеи развития, теории эволюции, так теория эмоций, исключающая возможность развития, неизбежно приводит нас к признанию эмоций вечными, неприкосновенными, неизменными сущностями. Мы уже пытались показать выше, что эта теория коренным образом исключает всякую возможность развития. Не эволюция, а инволюция, не развитие, а свертывание, не усложнение и превращение в более высокие формы, а отмирание и превращение в рудиментарные остатки, не прогенетические, имеющие будущее, а дегенерирующие, архаические, являющиеся пережитками отдаленнейшего прошлого функции — вот что представляет собой теория Джемса. Ее последнее слово гласит, что эмоция есть случайная патологическая реакция, бесполезный и ненужный пережиток древности, не способный ни к какому развитию. Еще отчетливее выступает это в теории Ланге, который останавливается перед фактом, что эмоции вызываются большей частью не простым впечатлением от какого-либо органа чувств, но психическими причинами, воспоминанием и ассоциацией идей, если даже ассоциация сама вызвана чувственным впечатлением. Для объяснения этого Ланге развивает теорию совершенно в духе учения об условных рефлексах, показывая, что рефлекторный акт, первоначально связанный с непосредственным чувственным впечатлением, связывается впоследствии, благодаря сочетанию полученного впечатления с другими стимулами, с новыми условными раздражителями, которые в силу этого становятся способными вызывать его.

«Как пример простейшего случая,— пишет Ланге,— я хочу представить факт, верность которого подтвердит каждая мать. Ребенок кричит, когда увидит ложку, из которой его заставляли несколько раз принимать невкусное лекарство. Как это происходит? Аналогичные случаи довольно часто разбирались с психологической точки зрения и на наш вопрос можно найти очень различные ответы. Одни говорят: кричит, потому что считает ложку причиной своего прежнего страдания; но этим дело нисколько не разъясняется. Другие: потому что ложка пробуждает воспоминание о прежнем страдании; это может быть совершенно справедливо, но не переносит вопрос на почву физиологии. Дают еще такой ответ: потому что ложка возбуждает страх

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

будущего неприятного чувства; вопрос заключается именно в том, каким образом вид ложки способен из-за прежнего ее употребления производить страх, т. е. вызвать определенного рода деятельность в вазомоторном центре» (1896, с. 70).

Объяснение Ланге заключается в том, что «каждый раз, когда ребенок принимает лекарство, его чувства, вкусовое и зрительное, получают одновременное впечатление — первое от лекарства, второе от ложки. Оба впечатления связываются, сочетаются, благодаря чему воспоминания имеют способность вызывать эмоции... Если показать ложку ничего не подозревающему ребенку, который раньше не испытывал горечи содержащегося в ней лекарства, то он вместо того, чтобы поднять крик, постарается схватить эту ложку. Однако если ребенок несколько раз видел ложку с лекарством и заметил, что это явление каждый раз приносит с собой отвратительное вкусовое ощущение, то тогда один только вид ложки (сам по себе) получает способность заставлять ребенка кричать, другими словами, приводит в действие его вазомоторный центр» (там же, с. 70—71).

К. Г. Ланге развивает гипотезу об установлении новой, раньше не существовавшей функциональной связи между двумя центрами благодаря прокладыванию нового мозгового пути. Лучший ученик Павлова не мог бы более последовательно объяснить происхождение психических эмоций условнорефлекторным путем. Но Ланге последовательнее современных физиологов и имеет смелость понять до конца, что допущение условнорефлекторной эмоциональной реакции ничего по существу не меняет в природе самой эмоции. Все дело заключается только в «гораздо более длинном кружном пути, который должен проделать получаемый извне импульс, прежде чем он доходит до вазомоторного центра. Но насколько могу судить,— говорит Ланге,— основные черты физиологического процесса остаются постоянно одними и теми же: проведение возбуждения из центральных органов чувств к клеткам коркового вещества, а от последних к вазомоторным клеткам продолговатого мозга» (там же, с. 74). Иными словами, условный рефлекс остается в полной и абсолютной мере рефлексом, хотя он и вызывается новыми стимулами.

«Я имел, следовательно, право сказать, что разница между эмоциями физического происхождения и эмоциями, вызванными психическими причинами, не заключает в себе с физиологической точки зрения ничего положительного, ничего существенного. Главное, все обусловливающее явление при возникновении обеих эмоций одно и то же: возбуждение вазомоторного центра. Различие заключается только в пути, по которому импульс доходит до этого центра. К этому присоединяется еще то обстоятельство, что в непрямых психических эмоциях сила импульса увеличивается от прежде возбужденной и еще не угасшей мозговой деятельности, которая сочетается с импульсом от внешнего впечатления» (там же, с. 74—75).

В самом деле, если мы принимаем эмопию за врожденную

ж-•**&.

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

рефлекторную реакцию организма, возможность ее развития или усложнения имеет чисто иллюзорный характер. В чем состоит развитие условного рефлекса? Исключительно в том, что изменяются стимулы, вызывающие его и приводящие в движение рефлекторный механизм. Собака в опытах Павлова выделяет слюну определенного количества и определенного качества при введении пищи. Далее, когда установлен условный рефлекс, она начинает отвечать той же реакцией на новый, прежде нейтральный и безразличный стимул, например на синий свет. Но сама слюнная реакция осталась при этом совершенно неизменной. Собака продолжает выделять слюну в том же количестве и того же качества, но только по другому поводу. То же самое всецело приложимо и ко всем остальным рефлекторным актам, в частности к эмоциональным реакциям.

Эмоциональная реакция страха вызывается первоначально непосредственным воздействием устрашающей причины. Впоследствии она может вызываться любым другим стимулом, который сочетается несколько раз с первопричиной. Ребенок первоначально реагирует криком и страхом при приеме горького лекарства. В дальнейшем один вид ложки способен вызвать у него ту же самую реакцию. Непосредственный повод реакции несомненно изменился, но реакция страха как таковая осталась неизменной. В общей форме мы могли бы выразить ту же мысль следующим образом: если сущность эмоции составляют, согласно Джемсу, бесчисленные рефлекторные акты, то единственно возможное изменение эмоций заключается в том, что могут изменяться вызывающие их стимулы, замещая друг друга по принципу условных раздражителей, но сама эмоция, чувство, переживаемое человеком, остается всегда тем же, всегда равным самому себе, так что в истории развития эмоций могут изменяться конкретные поводы для их проявления, но не могут изменяться сами эмоции.

Поэтому Ланге с полным основанием утверждает: «...в действительности разница между яростью отравленных мухоморами или маниаков и гневом тех, которым нанесли кровную обиду, заключается только в различии причин, а также в присутствии сознания о соответствующих причинах или в отсутствии такого сознания» (1896, с. 65).

Таким образом, висцеральная теория и у ее создателя Декарта, и у его невольных продолжателей не только проходит мимо проблемы развития, но фактически решает эту проблему в смысле полного и абсолютного отрицания всякой возможности эмоционального развития человека. Это неизбежный вывод из учения о врожденных страстях.

18

Непосредственно связан с проблемой развития эмоций центральный для нашего исследования вопрос о своеобразии эмоций человека по сравнению с эмоциями животных. Это вопрос о том,

277

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

в какой мере учение об эмоциях может стать главой в психологии человека. В решении данного вопроса невольные последователи Декарта, по-видимому, резко расходятся со своим учителем. Декарт устанавливает резкое, непроходимое различие между животными и человеком. Он разделяет бездной человеческий организм, способный испытывать эмоции, и животные организмы, абсолютно лишенные страстей. Всякая страсть есть уже отличительное преимущество человека. В животной природе не существует вообще ничего подобного страстям души, ибо в ней не существует самой души. Таким образом, картезианское учение о страстях целиком и полностью относится к человеку, и только к нему одному. Перед нами на первый взгляд учение о страстях, разработанное с точки зрения психологии человека.

У Джемса и Ланге, напротив, теория эмоций относится к человеку лишь в той мере, в какой он представляет собой высшее животное. Их теория в сущности зоопсихологическая теория эмоций, относящаяся к человеку лишь постольку, поскольку он сам есть биологическое существо. Это явствует с несомненностью из учения о животном происхождении человеческих страстей, из утверждения общности основных эмоций у животных и человека и, наконец, из основного представления всей теории о врожденной, рефлекторной, животной природе эмоций.

На эту сторону вопроса мало обращали внимания, потому что проблема человека вообще не вставала перед современной психологией. Но уже с самого начала и авторы теории, и их критики понимали, что в висцеральной гипотезе речь идет в сущности о животной природе человеческих эмоций. Мы сошлемся на Шаб-рие, выдвинувшего эту идею в наиболее полной форме. Вместе с этим вопросом, говорит Шабрие, мы проникаем в самую сердцевину проблемы и касаемся капитального возражения, которое возникает против периферической теории. Когда речь идет об инстинктах, перед нами абсолютно и неизменно установленный механизм, который автоматически приводится в действие, как только возникает соответствующее возбуждение. Возможно, что это верно и в отношении примитивных эмоций ребенка, но оно не может быть таким в отношении обычных эмоций взрослых людеи>

Дело не только в том, что сами по себе органические состояния, вызывающие ту или иную эмоцию, непосредственно зависят от организации сознания, от числа и систематизации идей, с помощью которых перерабатываются внешние впечатления. Дело не только в том,. что наши эмоции выражают состояния тела, а сами состояния тела являются выражением порядка наших восприятий. Дело касается в первую очередь и главным образом проблемы эмоций, специфических для человека. Джемс сам склонялся к тому, чтобы ограничить свою гипотезу областью грубых эмоций и не распространять ее на более тонкие и высшие чувства. Однако, кажется, все человеческие эмоции должны быть отнесены к классу тонких эмоций, ибо, если оставить в стороне идиотов, самый ограниченный человек всегда связан каким-либо

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

более или менее смутным идеалом, каким-либо более или менее ощутительным сознанием. Самые низменные чувства возникли под влиянием традиций, верований или религиозных предрассудков. Они не таковы, чтобы их можно было рассматривать как инстинктивные реакции на возбуждения, не зависящие от установившейся системы идей. Поэтому, если несколько нажать на формулу нашего автора, можно заставить его признать, что его теория не в состоянии ничего объяснить в чувствованиях человека. По крайней мере он сам не озаботился тем, чтобы опр'авдать намечаемые им различия, и сам опрокидывает их собственными примерами.

У. Джемс одинаково ссылается, как на пример, к которому может быть применена его теория, на страх человека перед медведем и горе матери, узнавшей о смерти сына. Но если первый случай относится к группе грубых эмоций, то этого нельзя сказать о втором случае и нельзя не удивиться, что автор не относит его к классу тонких чувствований. Если Джемс не проводит демаркационной линии, это возможно потому, что она для него не существует. Кажется, что он принимает классическое традиционное различение между высшими моральными чувствованиями, относящимися к таким идеальным объектам, как добро и красота, и возникающими из чисто духовной активности, и низшими физическими чувствованиями, начало и конец которых связаны с телом и которые поэтому подлежат физиологическому объяснению.

Шабрие вполне справедливо ссылается на то, что чувство голода, рассматриваемое обычно в группе низших телесных чувствований, у цивилизованного человека уже является тонким чувством с точки зрения номенклатуры Джемса, что простая потребность в пище может приобрести религиозный смысл, когда она приводит к возникновению символического обряда мистического общения между человеком и божеством. И обратно, религиозное чувство, рассматриваемое обычно как чисто духовная эмоция, у благочестивых каннибалов, приносящих божеству человеческие жертвы, едва ли должно быть отнесено к группе высших эмоций. Не существует, следовательно, эмоции, которая по своей природе была бы высшей или низшей, как не существует эмоции, которая по природе была бы независима от тела и не связана с ним. Книга самого Джемса «О многообразии религиозного опыта» неоспоримо показывает, насколько высшие чувствования тесно связаны со всеми фибрами нашего тела.

Поэтому нельзя рассечь огромную область эмоций на две части, из которых к одной была бы применима периферическая гипотеза, а к другой она не могла бы найти себе приложения. Не существует чувств, которые из-за привилегии рождения принадлежали бы к высшему классу, в то время как другие самой природой были бы причислены к низшему классу. Единственное различие есть различие в богатстве и сложности, и все наши эмоции способны возвышаться по всем ступеням сентиментальной

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

эволюции. Каждую эмоцию можно квалифицировать не иначе, как с точки зрения степени ее развития. Поэтому только та теория эмоций может быть признана удовлетворительной, которая может быть применена ко всем ступеням развития чувства.

Отрывая эмоции от развития системы представлений, устанавливая их зависимость исключительно от органической структуры, Джемс неизбежно приходит к фаталистической концепции эмоций, которая одинаково охватывает животных и человека. Глубокие различия, которые обнаруживают эмоции человека в зависимости от эпохи, степени цивилизации, отличие мистического обожания рыцарем своей дамы от благородной галантности XVII в., остаются необъяснимыми с точки зрения этой теории. Если представить себе, говорит Шабрие, бесконечно богатую природу самой бедной эмоции, если менее обращать внимания на воображаемую психологию одноклеточных организмов, чем на замечательные анализы романистов и писателей, если просто воспользоваться драгоценными данными, доставляемыми наблю-дениями над окружающими нас людьми, нельзя не признать полной несостоятельности периферической теории. Действительно, невозможно допустить, чтобы простое восприятие женского силуэта автоматически вызвало бесконечный ряд органических реакций, из которых могла бы родиться такая любовь, как любовь Данте к Беатриче, если не предположить заранее весь ансамбль теологических, политических, эстетических, научных идей, которые составляли сознание гениального Алигьери.

Сторонники органической теории забыли в своей гипотезе не более чем человеческий дух. Всякая эмоция есть функция личности: именно это выпускает из виду периферическая теория. Таким образом, чисто натуралистическая теория эмоций требует в качестве дополнения настоящей и адекватной теории человече-ских чувств. Так возникает проблема описательной психологии человека, противопоставляющая себя объяснительной, физиоло-гической психологии эмоций. Она ищет научного пути к тем проблемам человеческого духа, которые решаются великими художниками в романах и трагедиях. Она хочет сделать доступным исследованию в понятиях то, что эти писатели сделали предметом художественного изображения.

Проблема высших чувствований, связанная с учением о ценно-стях, рассматривается обычно как область, совершенно недоступ-ная психологии, занимающейся психофизическим и психофизиологическим исследованием элементарных процессов сознания и их телесного субстрата. Так возникает телеологическая описательная психология высших чувствований, непосредственно порождаемая полной несостоятельностью современной объяснительной психологии эмоций. Если верно, как это утверждает один из крупнейших исследователей современной сравнительной психологии, что высшего развития по сложности, тонкости и разнообразию проявлений эмоции достигают у человека, но что их генезис, их эволюция и психологическая природа остаются теми же, что у

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

высших животных, то необходимость какой-то иной, необъяснительной психологии действительно неизбежна. Даже с точки зрения самого сложного аффекта наиболее близко стоящей к человеку человекоподобной обезьяны невозможно объяснить са[: ]мые элементарные человеческие страсти. Поэтому большая психология должна резко порвать с естественнонаучной, каузальной психологией и искать своего пути где-то вне и помимо ее. Для этой психологии, как говорит 3. Фрейд 111 , необходим совершенно иной подход к проблеме чувствований, чем тот, который веками складывался в официальной школьной психологии, в частности в психологии медицинской.

Там, по-видимому, говорит Фрейд, интересуются прежде всего тем, какими анатомическими путями развивается состояние страха. Говоря о том, что оц много времени и труда посвятил изучению страха, Фрейд отмечает, что ему не известно ничего, что было бы безразличнее для психологического понимания страха, чем знание нервного пути, по которому проходит его возбуждение.

Что в динамическом отношении представляет собой аффект? — продолжает он. Аффект, во-первых, включает определенные моторные иннервации, или оттоки, энергии, во-вторых, известное ощущение двоякого рода: восприятие имевших место моторных действий и непосредственное ощущение наслаждения и неудовольствия, дающих, как говорят, аффекту основной его тон. Но из этого не следует, что все перечисленное составляло сущность аффекта. При иных аффектах кажется, что можно заглянуть и глубже и открыть объединяющее перечисленный ансамбль ядро.

Так возникает «глубинная» психология аффектов, пытающаяся раскрыть их внутреннее ядро и делающая героическую попытку сохранить строго детерминистическую каузальную психологию аффектов путем полного самозамыкания в сферу чистой психической причинности. Она возникает, эта особая и своеобразная ветвь чистой психологии, идущей вглубь, как необходимая реакция научной мысли на несостоятельность академической психологии, разрабатывающей одну только поверхность явлений. Естественно, что она не находит общего языка с физиологической психологией. Не думайте, говорит Фрейд, что только что сказанное об аффекте является общепризнанным достоянием нормальной психологии. Наоборот, это взгляды, выросшие на почве психоанализа и признанные только там. То, что вы можете узнать об аффектах в психологии, например в теории Джемса—Ланге, для нас, психоаналитиков, является чем-то просто непонятным и не подлежащим обсуждению. Так попытка сохранить строго каузальное рассмотрение психологических фактов и вместе с тем не привести к банкротству психологию как самостоятельную науку и не передать ее дела в руки физиологии приводит глубинную психологию к признанию полной субстанциональной самостоятельности психических процессов и автономности психической причинности.

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

Другое направление современной психологии эмоций, возникшее как реакция на несостоятельность рефлекторной теории эмоций, решает ту же задачу адекватного психологического познания аффектов другим путем. Оно принципиально отказывается от причинного рассмотрения чувств и развивается как чисто описательная феноменология эмоциональной жизни. По словам М. Шелера 112 (M. Scheler, 1923), одного из виднейших представите- If лей указанного направления, давно было забыто, что наряду с | причинными законами и психофизическими зависимостями эмоци- ! ональной жизни от телесных процессов существуют также само- | стоятельные смысловые законы так называемых высших эмоци- %[: ]ональных актов и функций, отличных от ощущений чувства. 3| Интенциональная и ценностно-познавательная природа жизни на- .fr ших высших чувств была вновь восстановлена впервые Л отце, if однако не была им развита, так как он утвердил только в самом ** общем виде эту логику сердца, но не рассмотрел ее в подробностях. Ему принадлежит мысль и изречение, что наш разум обладает в чувстве ценности вещей и их отношений столь же серьезным и значительным способом откровения, как в основах рационального исследования незаменимым орудием опыта.

Сам Шелер уже в первых работах воспринял, развил и сделал фундаментом своей этики старую и великую мысль Б. Паскаля о порядке сердца, логике сердца, разуме сердца. С этой точки зрения он подверг анализу этические, социальные, религиозные | чувства, в которых, по его мнению, истинная и глубокая мысль Ц Паскаля нашла себе строгое доказательство. Идя дальше в том У же направлении, он считает необходимым подвергнуть такому же феноменологическому анализу сущность и формы чувства стыда, страха и ужаса, чувства чести и т. д. Он предусматривает в своей системе изучение важнейших дериватов указанных выше родовых '' чувств, так что, наряду с психологическим и ценностно- \ теоретическим рассмотрением их, находит свое место проблема ;Ц порядка развития названных чувств в индивидуальном и родовом > плане и выяснение их значения для построения и сохранения, \ оформления и образования различных форм человеческой совместной жизни.

Таким образом, наряду с механистической теорией низших эмоций, построенной по законам физиологической механики, современная психология создает чисто описательное учение о « высших, специфически^ для человека, исторически возникших чувствах; учение, которое развивается в совершенно самосто- "'-L- ятельную отрасль знания, строящуюся на фундаменте, противопо- Ц ложном физиологической теории. Последними корнями это уче* ff ние, как замечает и Шелер, связывается с метафизикой и само превращается в определенную метафизическую систему, которая кладет в основу признание генетической невыводимости истинно духовных проявлений чувства, принципиально отличающихся от его витальных проявлений. Так как Шелер применяет это учение К, теории человеческой любви, он возвращается в сущности

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

картезианскому разделению духовной и чувственной страсти.

Таковы два основных ответа, которые дает современная психология на неразрешимый, с точки зрения рефлекторной теории, вопрос о природе чувств человека. Современная психология ищет разъяснения загадки или в метафизических глубинах человеческой психики, в шопенгауэровской воле 113 , или на метафизических высотах, на которых страсть оказывается совершенно оторванной от витальных функций и находит свое истинное основание в надземных сферах.

Но метафизика, будет ли она искать последнее основание страстей в подземных или надземных сферах, будет ли она вместе с Фрейдом охотно пользоваться образами подземного царства, ада и крайних глубин человеческого духа, или вместе с Шелером будет обращать взоры к звездной музыке небесных сфер, все же остается метафизикой, которая и в своей теистической, и в своей пандемонистической форме оказывается неизбежным дополнением к поверхностной психологии эмоций, сводящей их к ощущению висцеральных и моторных реакций. Интенциональность высших чувств, понятная связь чувства с объектом, без которой высшее чувство перестает, по замечанию Фребеса, заслуживать это имя, смысл человеческого чувствования, доступный нашему пониманию так же, как понятно нам развитие заключений из посылок, голос человеческого чувства требуют объяснения и находят его в телеологической, описательной психологии.

Таким образом, если взять современную психологию чувств во всей ее полноте, если понять, с какой необходимостью механистическая теория низших чувств предполагает телеологическую теорию высших чувствований, как неизбежно учение о животной природе эмоций требует в качестве своего дополнения учения о вневитальных, внежизненных чувствах человека, станет ясно: современную психологию чувств, взятую в целом, никак нельзя обвинять в расхождении с картезианским учением. Напротив, она является его живым воплощением, продолжением и развитием в наукообразной форме. Нужды нет, что на долю Джемса—Ланге выпала задача развить только один из двух принципов этого учения, что их теория ограничилась приложением натуралистической точки зрения к объяснению эмоций. Так же точно, как в системе самого Декарта натуралистическое объяснение страстей души приводит к спиритуалистическому учению об интеллектуальных чувствах, так наиболее последовательная и натуралистическая теория эмоций в современной психологии создает на другом полюсе, в качестве своего противовеса, телеологическое учение о логике откровения высших чувств.

Равновесие, на котором держится картезианская система, снова восстанавливается в современной психологии эмоций, в которой натуралистический и телеологический принципы уравновешивают друг друга. Если прибавить, что Джемс не только не был враждебен второму способу рассмотрения человеческих чувств, но и весьма близко подошел к нему в учении о

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

независимых от тела эмоциях и в исследовании многообразия религиозного опыта, можно легко убедиться в том, что и сам автор физиологической теории эмоций в сущности принимал картезианское учение во всей его полноте, хотя и развил преимущественно одну из его сторон. Таким образом, если говорить о принципиальной стороне дела, то и это расхождение Джемса с Декартом иллюзорно.

Окончательно убедиться в этом можно, вернувшись снова к картезианскому учению. Как мы установили раньше, его видимое расхождение с теорией Джемса начинается с проблемы человека. Декарт приписывает страсти только человеку и отрицает их у животных. Джемс, напротив, рассматривает эмоции человека как проявление его чисто животной жизни. Действительное, а не мнимое расхождение заключается только в том, что Джемс вместе со всей современной наукой отвергает картезианский взгляд на абсолютную раздельность человека и животных. Но если вспомнить, в чем состоит существо учения Декарта о страстях, легко видеть, что он решает проблему человеческих страстей совершенно в том же духе и в том же принципиальном плане, что и Джемс.

Иллюзорным оказывается и представление, будто Декарт, принимая страсти за основной феномен человеческой природы, присущий исключительно ей одной, в какой-либо мере не то что : решает, но хотя бы ставит проблему человеческих чувствований | во всей их специфичности. Дуализм между высшими и низшими^ чувствованиями, как мы старались установить выше, неизбежно? приводит к тому, что человек с его живыми и осмысленными^ страстями забывается и запирается наглухо в безжизненной^ психологии бесплотных духов и в бессмысленной психологий| бездушных автоматов.

К Декарту, таким образом, целиком применимы слова Шабрие»:| сказанные им по поводу теории Джемса: если нажать несколько! на формулы автора, можно заставить его признать, что его теорш|| ничего не может объяснить в человеческих чувствованиях. Дуа стическое решение проблемы человеческих страстей в картезиа ском учении, неразрешимость, с точки зрения этого учения^! проблемы развития, проблемы человека и его жизни содержи^ уже в себе в сущности распадение современной психологв эмоций на объяснительную и описательную теорию человеческог чувства. За теорией Джемса — Ланге, прибегающей к закок физиологической механики как к последней объяснительно инстанции, и за теорией Шелера, прибегающей в качестве эт инстанции к метафизике телеологических интенциональных ев зей, снова встает во весь рост грандиозное противоречие, которс заложил великий философ в основу учения о страстях души.

19

Второй наиболее общей проблемой, с точки зрения которой должны подвести итоги нашему исследованию последних основав

284

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

старой и современной картезианской психологии страстей, является проблема связей, зависимостей и отношений между страстями и остальной телесной и духовной жизнью человека. Эта проблема непосредственно связана с только что рассмотренной проблемой развития и специфических особенностей человеческих чувствований. Как мы уже видели, в ней на первый план выдвигается вопрос о причинном объяснении эмоций.

Истинное знание возможно только как причинное знание. Без него невозможна никакая наука. Выяснение причин принадлежит, как замечает Джемс, к исследованию высшего порядка, оно образует высшую ступень в развитии науки. Естественно поэтому, что и в психологии страстей, начиная с Декарта и кончая Джемсом и современными исследователями, проблема причинного объяснения человеческих чувствований выдвигается как центральная и основная проблема учения о страстях. Как же возможно причинное рассмотрение фактов эмоциональной жизни человека?

Мы уже упоминали язвительное замечание Шпрангера, одного из виднейших представителей описательной психологии, о том, что причинное объяснение, даваемое объяснительной психологией, чрезвычайно напоминает знаменитую пародию Сократа на неадекватное объяснение 114 . Этот пример может служить парадигмой в нашем рассмотрении проблемы причинности в картезианской и спинозистской психологии страстей и в их современных ответвлениях.

Как мы стремились показать выше, возможность причинного объяснения эмоций покупается Джемсом и Ланге очень дорогой ценой — ценой полного отказа от всякой осмысленной связи эмоций с остальной психической жизнью человека. То, что теория выигрывает таким образом в установлении, по мнению ее авторов, истинной причинной связи между физиологическими проявлениями и эмоциональными переживаниями, она теряет в возможности установить какую-либо понятную и осмысленную связь между чувством как функцией личности и всей остальной жизнью сознания. Не удивительно поэтому, что приводимое этой теорией причинное объяснение резко противоречит нашему непосредственному переживанию, действительной связи эмоций со всем внутренним содержанием нашей личности. Непосредственно переживаемая связь, выдвигаемая основателями описательной психологии как основа всякого постижения фактов духовного, исторического и общественного порядка, действительно неизбежно должна сделаться предметом совершенно особой науки, если причинное объяснение того типа, которое содержится в теории Джемса— Ланге, является единственно возможным в объяснительной психологии.

«От всех изложенных выше затруднений,— говорит Дильтей,— освободить нас может лишь развитие науки, которую я, в отличие от объяснительной и конструктивной психологии, предложил бы называть описательной и расчленяющей. Под описательной психологией я разумею изображение единообразно проявляюшихся во

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

всякой развитой человеческой душевной жизни составных частей и связей, объединяющихся в одну единую связь, которая не примышляется и не выводится, а переживается. Таким образом, этого рода психология представляет собой описание и анализ 1 связи, которая дана нам изначально и всегда в виде самой жизни. I Из этого вытекает важное следствие. Предметом такой психологии является планомерность связи развитой душевной жизни. Она изображает эту связь внутренней жизни в некоторого рода типическом человеке» (1924, с. 17—18).

«Единообразие, составляющее главный предмет психологии j нашего века, относится к формулам внутреннего процесса. Могу- 1 чая по содержанию действительность душевной жизни выходит за ч пределы этой психологии. В творениях поэтов, в размышлениях о жизни, высказанных великими писателями, как Сенека, Марк Аврелий, Блаженный Августин, Макиавелли, Монтень, Паскаль, заключено такое понимание человека во всей его действительности, что всякая объяснительная психология остается далеко позади» (там же, с. 18).

Таким образом, открытая объяснительной психологией воз-.^ можность причинного объяснения эмоций настолько исключает по своему существу возможность исследования переживаемой внутренней душевной связи эмоций, настолько закрывает двери к исследованию их содержания, что остается либо признать непосредственное свидетельство внутреннего опыта, переживаемое ежеминутно каждым человеком, за не имеющую никакого научного значения иллюзию, либо развить построенную на совершенно противоположных принципах вторую психологию, которая ценой отказа от причинного объяснения сумеет постигнуть внутреннюю % связь «могучей по содержанию» действительности наших чувстф -со всей остальной внутренней жизнью личности. J

Это обстоятельство не могли не заметить сами авторы органи- Ш ческой теории, гордые открытой ими возможностью причинного« объяснения. «Я не сомневаюсь,— говорит Ланге,— что мать, oima*|| кивающая смерть своего ребенка, будет возмущаться, может -f быть, даже негодовать, если ей скажут, что то, что от испытывает, есть усталость и вялость мускулов, холод в обее^-кровленной коже, недостаток силы у мозга к ясным и быстрым „ мыслям—только все это освещено воспоминанием о причине» вызвавшей указанные явления. Однако горюющей матери нет никакого основания возмущаться: ее чувство одинаково сильно»^ глубоко и чисто, из какого бы источника оно ни истекало» (1896*|| с. 57).

Сказанные слова, пожалуй, самые простые, самые человечны^ и самые глубокие изо всего содержащегося в этом маленью этюде. Несмотря на то что они говорят о банальном примере школьных учебников психологии, они содержат глубочайш; проблему. В основе ее лежит несомненный для самого ~~ факт, требующий научного объяснения. Негодование и возм ние матери непосредственно вытекает из самого несомненного^!

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

самого очевидного сознания своего горестного переживания. Неужели оно, это непосредственное переживание горя, должно быть признано целиком и полностью ложным? Почему в таком случае мать, оплакивающая смерть ребенка, чувствует горе, а не «усталость и вялость мускулов и холод в обескровленной коже»?

Мы так подробно остановились на этом банальном примере, потому что он в наших глазах приобретает принципиальное значение, равного которому мы не могли бы признать ни за каким другим моментом рассматриваемой теории. В сущности говоря, воображаемую тяжбу матери, потерявшей сына, с механистической психологией продолжает уже в действительности вся описательная психология. Ее начальный и конечный пункты, весь смысл ее существования, единственное основание ее правоты, которого не может оспаривать ни один психолог, может быть, даже ни один человек, переживший когда-либо реальное горе, составляют тот факт, мимо которого с такой легкостью и чувством превосходства проходит Ланге. Вот уж поистине, если факты не согласуются с теорией, тем хуже для фактов.

Переживание горя есть факт живой и осмысленный. Сам Ланге понимает, что его нельзя счесть за не существующий в действительности призрак, за бред расстроенного воображения. Ведь он же не допускает сомнения в том, что мать, узнавшая о том, какое истолкование получает ее горе в свете периферической теории, будет возмущаться и негодовать, т. е. будет реагировать эмоционально. Возмущение и негодование — такие же несомненные эмоции, как и горе, хотя бы они и проявлялись в совершенно других мускульных и кожных ощущениях. Эмоции, возникающие из психических причин, по Ланге, ничем существенным не отличаются от подлинных эмоций, вызываемых физическим воздействием. Следовательно, переживание горя, способное вызвать у матери реальные эмоции гнева и негодования, есть самый доподлинный, самый реальный, самый неоспоримый факт психологической жизни.

Научная задача заключается в том, чтобы дать причинное объяснение этой непосредственно переживаемой связи. Здесь именно и сказывается окончательное банкротство современной психологии эмоций, распадающейся при первом столкновении с самым банальным, простым случаем человеческого чувства на две ничего не знающие друг о друге части, из которых одна не находит ничего лучшего, как повторить сократовскую пародию на причинное объяснение. Другая беспомощно разводит руками перед горем матери, не умея научно понять ту непосредственно испытываемую связь чувства с остальной жизнью сознания, которая придает ему смысл и значение, объявляя эту связь выходящей за пределы научного познания.

В первом случае, следуя за объяснительной психологией, надо вырвать с корнем всякие свидетельства непосредственно внутреннего опыта и — «рассудку вопреки, наперекор стихиям» — рассматривать плачущее существо, согласно картезианскому пра-

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

вилу, как бездушный автомат, измеряя силу, глубину и чистоту его мускульных и кожных ощущений и утешаясь на развалинах живой психологической жизни сомнительным утешением, что эти, ощущения могут быть такими же сильными, глубокими и чисты-.j ми, как и самая безграничная печаль. Во втором случае, идя вслед! за описательной психологией, нам не остается другой возможно-! сти, как отказаться от гордого желания научного познания объяснения и непосредственно слиться с плачущей матерью/! полностью перенестись в ее душевное состояние, вчувствоваться B:i переживаемую ею скорбь и объявить это простое сочувствие « постороннего прохожего человека новой психологией, которая^ наконец, способна превратить наши познания психической жизннщ в науку о духе.

В первом случае для того, чтобы сохранить жизнь чувства, мы| должны отказаться от его смысла. Во втором случае, чтобыJ сохранить переживание и его смысл, мы одинаково должнь отказаться от жизни. В обоих случаях мы одинаково должны| отказаться от всякой надежды когда-либо научно постигну человека и настоящее значение его внутренней жизни.

Путь объяснительной психологии эмоций, который заводит на в тупик бессмысленного причинного объяснения, мы уже исследс вали тщательно и подробно. Он известен нам во всех СВОШЕ! точках, и к нему можно более не возвращаться. Короткс проследим путь, ведущий к другому тупику — к отказу от всякого! причинного объяснения и к признанию абсолютной безжизненно сти чувства, т. е. путь описательной психологии эмоций. Описав тельная психология эмоций начинается с вопроса о природе высших чувствований. Представляют ли высшие эмоции сложные комбинации и модификации элементарных или нечто новое, требует совершенно особого научного подхода? Описательна психология принимает в качестве основной предпосылки втору» часть дилеммы, выдвигая интенциональность высших чувствов ний, их направленность, их осмысленную понятную связь своим объектом как главнейшее отличительное свойство. Бе|Ц осмысленной связи с объектом, непосредственно переживаемс нами, высшее чувствование перестает быть самим собой.

В одной из ранних работ Шелер именно на этом основыва проводимое им различение между высшими и низшими чувствал Связь низших чувств с объектами оказывается всегда опосредс ванной, устанавливаемой последующими актами отнесения. Этс чувству не имманентна никакая направленность. Иногда приход» ся даже отыскивать предмет нашей печали. Напротив, высше чувство всегда направлено на нечто совершенно так же, представление. Это осмысленный процесс, принципиально дост> ный только пониманию, в то время как элементарные чувственнь состояния допускают лишь констатирование и каузальное объя нение.

Когда я радуюсь или печалюсь, переживания ценное! вызывают определенные чувства. Интенциональными в строжа

288

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

[Ш]ем смысле, как указывал уже Ф. Брентано 115 , являются любовь и ненависть. Мы любим не о чем-либо, а что-либо,

Таким образом, высшие чувствования требуют не констатирующего и каузально-объясняющего психологического исследования, но только понимающей психологии, не имеющей другой цели, кроме постижения непосредственно переживаемых связей. Переживание ценности вызывает определенные высшие чувствования не по логической связи между тем и другим, наподобие связи, объединяющей в силлогизме посылки и заключения. Связь здесь оказывается телеологической. Природа сознательной жизни организована таким образом, что я отвечаю радостью на все переживаемое, как имеющее известную ценность, что тем самым моя воля побуждается к соответствующим стремлениям. Эта связь допускает только понимание, соединенное с переживанием ее целесообразности; напротив, для нас остается непонятной та связь, согласно которой сладкое вызывает удовольствие, а горькое— неудовольствие. Эти связи я могу только принять как факты, которые сами по себе не являются для меня понятными.

Принципиальная непонятность основных, или примитивных, чувствований, как мы уже упоминали, составляет один из краеугольных камней картезианского учения о страстях. Декарт утверждает, что печаль и радость как страсти не только отличны от боли и удовольствия как ощущений, но и могут быть полностью отделены от них. Можно себе представить, что боль будет переживаться с тем же эмоциональным безразличием, как самое обычное ощущение. Можно даже удивляться тому, что боль так часто сопровождается печалью, а удовольствие — радостью. Можно удивляться тому, что голод, это простое ощущение, и аппетит, это желание, так интимно связаны между собой, что всегда сопутствуют друг другу. Современная описательная психология эмоций, таким образом, только повторяет устами Шелера старый картезианский тезис о полной бессмысленности элементарных эмоций, принципиально исключающих всякую возможность их понимания, утверждая привилегию только в отношении высших чувствований.

Учение об интенциональной природе высших чувствований, развитое Брентано, Шелером, А. Пфендером 11ь , М. Гейгером 117 и другими, заложило основы современной психологии эмоций. С помощью этого учения описательная психология эмоций пытается преодолеть зашедшую в тупик натуралистическую теорию чувства, которая склонна рассматривать высшие чувствования как комплекс или продукт развития более простых психических элементов. Ошибку данной теории Шелер видит не в том, что она неверно объясняет факты из жизни высших чувствований, а в том, что она просто не видит этих феноменов, слепа по отношению к ним. Если бы натуралистическая теория просто видела феномены святой или душевной любви, она бы вместе с тем видела, что их никак нельзя ни понять из любых фактов, относящихся к сфере витальной любви, ни вывести из них. Но в

Л. С. Выготский

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

том и заключается основной недостаток этого и других мнений натуралистической теории: вся ее установка делает ее слепой к тому, что в ходе развития жизни человека возникают совершенно новые акты и качества, что они могут постоянно возникать, что эти качества представляются нам возникшими в самом существенном содержании скачкообразно и никогда не могут рассматриваться как простое, постепенное развертывание старых форм, как это допустимо по отношению к телесной организации живого существа. Установка натуралистической теории делает ее слепой по отношению к тому, что в ходе жизненного развития могут выступать принципиально новые и более глубокие ступени бытия и ценности и на их основе могут развиваться новые области объектов и ценностей для саморазвивающейся жизни, что только по мере развития жизни эти новые области бытия и ценности начинают раскрывать и заключать в себе всю полноту определяющих их качеств. Каждое новое качество означает для этой теории новую иллюзию. Она, как и всякая натуралистическая философия, представляет собой принципиальную спекуляцию, играющую на понижение.

В жизни чувств описательная психология находит самый глубокий и живой объект. «Тут мы видим перед собой подлинный центр душевной жизни. Поэзия всех времен находит здесь свои объекты. Интересы человечества постоянно обращены в сторону жизни чувств. Счастье и несчастье человеческого существования находятся в зависимости от нее, поэтому-то психология XVII в., глубокомысленно направившая свое внимание на содержание душевной жизни, и сосредоточилась на учении о чувственных состояниях — ибо это и были ее аффекты» (В. Дильтей, 1924, с. 56).

В. Дильтей исходит из того, что чувственные состояния настолько же упорно противостоят расчленению, насколько они важны и центральны. Наши чувства по большей части сливаются в общие состояния, в которых отдельные составные части уже неразличимы. Наши чувства, как и побуждения, не могут быть произвольно воспроизведены или доведены до сознания. Возобновлять душевные состояния мы можем только так, что экспериментально вызываем в сознании те условия, при которых соответствующие состояния возникают. «Из этого следует, что наши определения душевных состояний не расчленяют их содержания, а лишь указывают на условия, при которых наступают данные душевные состояния. Такова природа всех определений душевных состояний у Спинозы и Гоббса. Поэтому нам надлежит прежде всего усовершенствовать методы этих мыслителей. Определение, точная номенклатура и классификация составляют первую задачу описательной психологии в этой области. Правда, в изучении выразительных движений и символов представлений для душевных состояний открываются новые вспомогательные средства: в особенности сравнительный метод, вводящий более простые отношения в чувства и побуждения животных и первобытных народов, позволяет выйти из пределов антропологии XVII в. Но даже

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

применение этих вспомогательных средств не дает прочных точек опоры для объяснительного метода, стремящегося вывести явления данной области из ограниченного числа однозначно определяемых элементов» (там же, с. 57).

Здесь Дильтеи допускает логически никак не оправдываемое смешение трех положений, которые совпадают в практических выводах, но которые с теоретической стороны не только не могут быть объединены, но, напротив, представляют самый яркий образец внутренне противоречивой анекдотической логики. Во-первых, он устанавливает, что фактические попытки объяснения жизни наших чувств находятся между собой в состоянии борьбы, выхода из которой решительно не предвидится. Уже основные вопросы об отношении чувств к побуждениям и воле и об отношении качественных чувственных состояний к сливающимся с ними представлениям не допускают убедительного решения. Таким образом, объяснительная психология чувств оказывается фактически несостоятельной и еще не осуществленной на деле.

Фактическую неудачу объяснительной психологии чувств Дильтеи сейчас же делает основанием для заключения о ненужности и невозможности объяснять чувство. Если бросить взгляд, говорит он, на поразительно богатую у всех народов литературу, касающуюся душевных состояний и страстей человеческих, то нельзя не увидеть, что все плодотворные и освещающие эту область положения не нуждаются в подобного рода объяснительных допущениях. В них описываются лишь сложные и выдающиеся формы процессов, в которых упомянутые различные стороны связаны друг с другом, и нужно только достаточно глубоко войти в анализ видных фактов в этой области, чтобы убедиться в бесполезности здесь таких объяснительных гипотез. Дильтеи ссылается в доказательство этой мысли на пример эстетического наслаждения, вызываемого художественным произведением и характеризуемого большинством психологов как состояние удовольствия. Но эстетик, говорит он, исследующий действия различного рода стилей в различных художественных произведениях, окажется вынужденным признать недостаточность такого понимания. Стиль какой-нибудь фрески Микеланджело или баховской фуги вытекает из настроения великой души, и понимание этих произведений искусства сообщает душе наслаждающегося определенную форму настроения, в которой она расширяется, возвышается и как бы распространяется (там же, с. 57—58).

Если фактическую несостоятельность объяснительной психологии эмоций Дильтеи смешивает с принципиальной бесполезностью объяснительных гипотез в этой области и с принципиальной невозможностью причинного объяснения высших форм настроения, в которых душа расширяется, возвышается и как бы распространяется, то сейчас же вслед за этим он возвращается снова к фактическому положению вещей и готов признать, что объяснительная психология еще просто не созрела для решения проблемы чувств и что, следовательно, описательная психология

10*

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

должна подготовить и расчистить для нее путь, В этом его третье положение. Поэтому, говорит Дильтей, область душевной жизни в действительности еще не созрела для полной аналитической обработки. Необходимо, чтобы до того описательная и расчленяющая психология завершили свою задачу на частностях.

Таким образом, смешение трех различных по содержанию v гьсрждений удивительно Напоминает jiOiMKy анекдота, приводимого Фрейдом в его исследовании остроумия. Женщина, которую соседка обвиняет а том, что она разбила одолженный у нее горшок, приводит в свое оправдание для большей убедительности три аргумента сразу: во-первых, говорит она, я у гебя не брала никакого горшка; во-вторых, когда я взяла его, он уже был разбит; в-третьих, я тебе его вернула совершенно целым.

В. Дильтей говорит: во-первых, объяснительная психология не дала до сих пор удовлетворительного объяснения жизни наших чувств: во-вторых, такое объяснение совершенно бесполезно, не кужно и вообще не может быть дано: в-третьих, объяснительная психология сумеет дать это объяснение после того, как огшса-гельная психология завершит до конца задачу расчленения и анализа.

Такое же смешение разнородных по содержанию положений заключается и в позитивной программе исследования, которую Дильтей намечает для описательной психологии чувств. Исследо-вание должно двигаться преимущественно по трем направлениям. Оно отображает основные типы течения душевных процессов. То, что великие поэты, в особенности Шекспир, дали нам в образах, оно стремится с/делать доступным для анализа понятия. Оно выделяет некоторые основные отношения, проходящие через жизнь чувств и побуждений человека, л пытается установить отдельные составные тети состояний чувств и побуждений (там же, с. 58). Преимущество описательного и расчленяющего метода перед объяснительным Дильтей видит в том, что он ограничивает-ся рассмотрением разрешимых задач. Очевидно, задача объясни-тельной психологии чувства кажется ему неразрешимой. Горшка вообще не было — ни разбитого, ни целого, несмотря на то что мы только что утверждали, что горшок был взят разбитым и возвращен в целости.

Этого противоречия избегает другой исследователь, Мюнстер-берг, который столь же отчетливо, как Дильтей и многие другие, проводит различение между каузальной и телеологической психологией как двумя самостоятельными и равноправными науками. Эта идея, подсказанная всем историческим ходом развития современной психологии, созрела одновременно у различных исследователей: так яблоки, по словам Гёте, падают одновременно в разных садах. Но Мюнстерберг последовательнее Дильтея, и, хотя всю свою конкретную работу он посвятил разрешению задач объяснительной психологии, тем не менее он с наибольшей полнотой развил программу и план исследования описательной психологии.

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

«Бедственное состояние современной психологии, выражающееся в том, что мы несравненно больше знаем о психологических фактах, чем когда-либо до сих пор, но гораздо меньше знаем о том, что собственно есть психодргкя... Психология наших дней борется с предрассудком, будто существует только один вид психологии... Понятие психологии заключает в себе две совершенно различные научные задачи, которые следует принципиально различать и для которых лучше всего пользоваться особыми обозначениями. В действительности существует двоякого рода психология, но если господствует предрассудок, что науке достаточно одной из них, то естественно, что одни психологи культивируют только первую форму психологии, а вторую оставляют в стороне, другие же заботятся как раз об этой второй форме и пренебрегают первой, или же, наконец, обе формы смешиваются в мнимое единство, причем между ними произвольно разделяется материал, или же одна из них более или менее вплетается в другую. Все эти возможности представлены в современной научной психологии.

Само собой разумеется, что столь несходные друг с другом формы психологии не могли бы существовать друг подле друга и находиться в духовной связи, если бы между ними не было ничего общего. Это общее заключается прежде всего в том, что всякая психология имеет дело с переживаниями индивида. Этим она отличается от наук о телесной природе и от нормативных наук. Личность является, таким образом, решающим исходным пунктом для всякой психологии» (Г. Мюнстерберг, 1924, с. 7—8).

За этим общим исходным пунктом начинается принципиальное расхождение двух возможных психологии. В каждом биении пульса нашего жизненного опыта нам становится очевидным, что свою собственную внутреннюю жизнь мы можем понимать двояко, приобретая, таким образом, двоякое познание ее. А именно: в одном случае мы постигаем смысл нашего чувства и желания, нашего внимания и мышления, нашего воспоминания и представления. Все это мы пытаемся уразуметь и удержать в том качестве, которое имеется налицо в каждом переживании, т. е. в качестве деятельности нашего «я», как направленного к известной цели намерения нашей личности. Мы можем тогда проследить, каким образом одно хотение заключает в себе другое, как одно представление указывает на другое, как в нашем духе раскрывается мир внутренних отношений. Но мы можем и совершенно иначе взглянуть на свои переживания. Мы можем противопоставлять себя своим переживаниям не в качестве духовно действующей личности, а в качестве простого зрителя, и тогда переживания становятся для нас содержаниями нашего восприятия. Конечно, эти содержания отличаются от содержаний природы. Мы отграничиваем их от внешних содержаний как содержания нашего сознания, но мы интересуемся ими так же, как интересуют нас внешние вещи и процессы. И содержания сознания мы рассматриваем только с точки зрения наблюдателя, который описывает их

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

течение и постигает их необходимую связь, т. е. пытается объяснить их. Посредством этого описания содержание сознания становится комбинацией элементов, посредством объяснения эти элементы становятся цепью причин и действий. Так приходим мы к совершенно иному пониманию той же самой душевной жизни. В одном случае — к уразумению внутренних отношений и постижению внутренних намерений и связи между ними, в другом — к описанию и объяснению элементов и их действий.

Если мы в обоих направлениях проведем до конца эти различные способы понимания нашей внутренней жизни и прида-дим им научно завершенную форму, мы действительно должны будем получить две принципиально различные теоретические дисциплины. Одна из них описывает душевную жизнь как совокупность содержания сознания и объясняет ее. Другая интерпретирует и понимает ту же самую душевную жизнь как совокупность целевых и смысловых отношений. Одна есть каузальная психология, другая телеологическая и интенциональная. Здесь нет никакого разграничения материала между той и другой психологией, так как всякий материал нужно рассматривать с обеих точек зрения. Всякое чувство, всякое воспоминание и всякое хотение можно понимать столько же в категории причинности— как содержание сознания, сколько и с интенциональ-ной точки зрения — как духовную деятельность (там же, с. 8—9).

В исторической и современной психологии обе формы смеши-ваются в мнимое единство, причем каждая из них редко выявляет-ся действительно чисто и последовательно. По большей части телеологическая психология находится в каком-либо внешнем слиянии с элементами каузальной психологии. В таком случае процессы памяти, например, изображаются как причинные, а процессы чувства и воли как интенциональные — смешение, легко возникающее под влиянием наивных представлений повседневной жизни... Итак, мы можем наряду с каузальной психологией говорить об интенциональной психологии, или о психологии духа наряду с психологией сознания, или о понимающей психологии наряду с объяснительной (там же, с. 9—10).

В этом разграничении задач двоякого рода психологии Мюн-стерберг последовательно развивает мысль до логического конца. Он совершенно исключает всякую надобность и возможность причинного объяснения в описательной психологии, которая допускает только понимание и постижение целевых и смысловых отношений между переживаниями и, следовательно, требует рассмотрения духовной деятельности как совершенно автономной области действительности, лежащей вне природы и вне жизни, которая, говоря языком Спинозы, является не естественной вещью, следующей общим законам природы, но вещью, лежащей за пределами природы, как бы государством в государстве. Но стоит только вглядеться и вдуматься в аргументацию Дильтея и Мюнстерберга, для того чтобы сразу раскрыть ее силу и слабость, ее положительные и отрицательные полюсы, ее безус-

294

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

ловную правоту и столь же безусловную ошибочность. Сила и правота их аргументации — исключительно в признании несостоятельности, недостаточности, принципиальной неадекватности тех объяснений, которые выдвигались до сих пор физиологической психологией по отношению к высшим проявлениям психической жизни человека. Ее правота и ее сила — исключительно в том, что она выдвигает на первый план первостепенно важные проблемы высшего в человеке и таким образом впервые вообще ставит во весь рост проблему психологии реального живого человека.

Но в этом же пункте заключается слабость и ошибочность рассматриваемой аргументации. В сущности говоря, новая психология не столь уж отлична от старой. Кое в чем, и даже, пожалуй, в самом центральном и главном, они совершенно совпадают друг с другом, несмотря на видимую противоположность. Именно описательная психология целиком и полностью принимает основную идею объяснительной психологии (причинное объяснение не может быть не чем иным, кроме механического сведения сложных и высших процессов к атомистически разрозненным элементам душевной жизни). Тем самым новая психология полностью становится на те же самые позиции, исходя из которых развивалась все время старая психология.

Признание механистической причинности единственно возможной категорией объяснения психической жизни, ограничение причинного объяснения психологии узкими пределами сократовской пародии — тот общий пункт, в котором встречаются и совпадают новая и старая психология. Единственным, таким образом, справедливым аргументом в пользу развития самостоятельной описательной психологии является несостоятельность объяснительной психологии, не сумевшей выйти за пределы механистической причинности в объяснении душевной жизни. В разбитом горшке своей соседки новая психология видит единственный довод в пользу того, что она должна варить мясо в собственном и совершенно особом горшке. Аргументация от разбитого горшка составляет одновременно силу и слабость сторонников новой психологии. Совершенно бесспорно, что объяснительная психология, по верному замечанию Шелера, не то что давала ложное объяснение подлинным проблемам человеческой психологии, но просто не замечала этих проблем и была слепа по отношению к ним. Столь же бесспорно, что эти проблемы должны быть выдвинуты перед научной психологией как первоочередные и центральные задачи, настоятельно требующие разрешения. Но из сказанного, логически рассуждая, никак нельзя вывести другого заключения, кроме необходимости коренным образом перестроить основания, на которых покоится современная психология. Умозаключать же от этих посылок к необходимости передать разрешение данных проблем какой-то новой и совершенно особой науке, которая вообще принципиально исключает возможность причинного объяснения,— значит целиком и полностью оправдать современное состояние объяснительной пси-

Л. С. ЙТЫГОТСКИЙ

хологии со всеми ее ошибками, целиком разделить с ней ее заблуждения, не подняться над ней и не преодолеть ее, а просто попросить ее потесниться и построить на том же гнилом фундаменте» на котором не может держаться ничто, кроме воздушного замка или карточного домика, призрачное здание психологии духа.

Поэтому теория Джемса — Ланге с ее народней причинного ииьмснсния нслийсЧсских -ivhCTB неизбежно иОрождает теорию Шелера с ее полным отказом от всякого объяснения высших чувствований, заменяемого пониманием телеологической связи. Но Шелер так же недалеко ушел ст Джемса, как вся новая исихслогия о г старой. Вместе с Джемсом он, по-видимому, допускает, что единственное доступное психологии объяснение есть объяснение из законов физиологической механики. Поэтому он, как и вся описательная психология, не разрешает проблему, а обходит ее. На поставленный перец современной психологией вопрос, который мы рассматриваем как прототип всех основных проблем, требующих причинного объяснения, /на вопрос, почему Сократ сидел в афинской темнице, теория Джемса — Ланге отвеча-ет ссылкой на растяжение и ослабление мускулов,, сгибающих члены, а теория Шелера—указанием на го, что пребывание в темнице имело целью удовлетворить высшее чувство ценности...

И то и другое одинаково бесспорно и столь же очевидно, сколь и бесплодно. И то и другое одинаково далеко от действительно научного ответа на вопрос. И то и другое не обращает внимания на истинную причину.

Реальное горе матери, оплакивающей смерть ребенка, если вспомнить пример Ланге, непосредственно тесно связано с ее слезами, хотя оно могло бы совершиться в ее душе, не сопровож-даясь слезами, а слезы могли бы быть -л проявлением противоположного чувства, например радости. Все это бесспорно, но усматривать в этом причину было бы, говоря словами Платона, глупо вдоль и поперек. Так же совершенно бесспорно и очевидно, что решение Сократа оставаться в темнице было связано с преследованием определенной жизненной цели и удовлетворением определенного чувства ценности. Но тот же целевой и ценностный характер имело бы и противоположное по смыслу событие — его бегство.

В сущности, отказ or всякого причинного объяснения и попытка обойти проблему, опираясь на телеологический анализ, не только не продвигают нас вперед по сравнению с объяснительной психологией чувства, при всех несомненных ее несовершенствах, но, напротив, уводят нас далеко назад. Определение, точная номенклатура и классификация, утверждал Дильтей, составляют первую задачу описательной психологии в этой области (1924, с. 57). Он забывает при этом, что путь определения и классификации, который проделывала психология на протяжении нескольких столетий, привел к тому, что психология чувств оказалась самой бесплодной и скучной из всех глав науки, как справедливо писал Джемс.

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

В. Дильтей последовательно зовет нас обратиться к аятрополо ии XVII в. и усовершенствовать ее методы. Примечательно, что jH берет у мыслителей XVII в., в частности у Спинозы, наиболее 'старевшее, отмершее и безжизненное: его номенклатуру, классификацию и определение, которые не раскрывают содержания игших аффектов, a лишь указывают на условия, при которых ro[C]rvrrieT данное душевное состояние' 18 .

Та 3 известном смысле описательная психология, выдвигающая ж а место причинного объяснения телеологическое и спиритуалистическое рассмотрение душевных явлений, возвращает нас к эпохе философской мысли, господствовавшей до Спинозы. Именно Спиноза боролся за естественное детерминистическое, материалистическое, причинное объяснение человеческих страстей. Именно он боролся против призрачного объяснения с помощью дели. Именно он явился тем мыслителем, который впервые философски обосновал самую возможность объяснительной психологии человека как науки в истинном смысле этого слова и •шчертал пути ее дальнейшего развития.

В этом смысле Спиноза противостоит всей современной описательной психологии как ее непримиримый противник. Это он ооролся с возрождаемыми в современной описательной психоло-ии картезианским дуализмом, спиритуализмом и телеологизмом. J этом отношении мы должны будем противопоставить наше понимание действительной связи учения Спинозы о страстях с современной психологией эмоций мнению Дильтея. Замечательно, гго, выдвигая основные проблемы психологии человека, новое направление должно было обратиться к психологии XVII в., глубокомысленно направившей свое внимание на подлинный центр духовной жизни, на содержание наших аффектов, и назвать имя Спинозы как маяк, освещающий путь для новых исследований. У Спинозы сторонники нового направления находят не только номенклатуру и классификацию страстей, но и некоторые основные отношения, проходящие сквозь всю жизнь чувств и побуждений, имеющие решающее значение для уразумения человека и составляющие темы для точного описательного метода. Таково,

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

например, основное отношение, заключающееся в том, что и Гоббс, и Спиноза обозначали как инстинкт самосохранения или роста «я»: стремление к полноте духовных состояний, к изживанию себя, к развитию сил и побуждений. Таким образом, не только метод, но и содержание спинозистского учения о страстях выдвигается в качестве руководящего начала для развития исследований в новом направлении — в направлении уразумения человека.

В этом утверждении, в этом обращении к Спинозе истина смешана с ложью в такой мере, что ее с трудом можно отделить от заблуждения. Чтобы сделать это, необходимо вспомнить, что мы уже однажды сталкивались с подобным же, смешанным из истины и заблуждения указанием на связь спинозистского учения о страстях с современной психологией эмоций. Чтобы понять значение мысли Дильтея о том, что описательная психология чувств должна быть преемницей психологии Спинозы, следует вспомнить, что и Ланге называл Спинозу мыслителем, больше всех приближающимся к развитой самим Ланге физиологической теории эмоций, из-за того что Спиноза «телесные проявления эмоций не только не считает зависящими от душевных движений, но ставит их рядом с ними, даже почти выдвигает их на первый план» (Г. Ланге, 1896, с. 89).

Таким образом, Ланге и Дильтей, описательная психология и объяснительная психология эмоций, образующие два противоположных полюса современного научного знания о чувствах челове-, ка, одинаково обращаются как к своим истокам к спинозистскому учению о страстях. Совпадение не может быть случайным. В нем заключается глубочайший исторический и теоретический смысл. Уже сейчас мы должны извлечь кое-что существенное для наших целей из факта совпадения двух противоположных учений в едином устремлении к спинозистской мысли, как к своему идейному началу.

Относительно связи теории Ланге с учением Спинозы о страстях мы уже говорили. Мы могли установить, что в значительной части признание прямой и непосредственной исторической и идейной связи между учением Спинозы об аффектах и теорией Джемса — Ланге основывается на иллюзии. Сам Ланге смутно понимал ошибочность своего указания на близость спинозистского учения к его теории. С чувством восхищения он находит полную вазомоторную теорию о телесных проявлениях эмоций у Мальбранша 119 , который «с проницательностью гения открыл истинную связь между явлениями» (там же, с. 86). Мы действительно встречаем схему эмоционального механизма, выра-женную на смутном языке тогдашней физиологии, которая допускает перевод на язык современной физиологии и в таком виде может быть сближена с гипотезой Джемса — Ланге. Такое же фактическое совпадение было очень рано установлено Айронсом, который показал, что Декарт стоит на той же позиции, как и Джемс. Мы видели, что позднейшие исследования, в частности

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

работы Сержи, полностью подтвердили это мнение. Но этого мало. В ходе нашего исследования мы стремились выяснить, что не только фактическое описание механизма эмоциональной реакции роднит эти теории, разделенные почти тремя столетиями, но и что само фактическое совпадение является следствием более глубокого методологического родства между ними, родства, основанного на том, что современная физиологическая психология целиком унаследовала от Декарта натуралистический и механистический принципы истолкования эмоций. Картезианский параллелизм, автоматизм и эпифеноменализм — истинные основания гипотезы Ланге и Джемса, и это дало полное право Денлапу назвать великого философа отцом всей современной реактологической психологии.

Мы видим, таким образом, что теория Ланге восходит на самом деле не к спинозистскому, а к картезианскому учению о страстях души. В этом смысле можно сказать, что Ланге в заключительном примечании к своему этюду всуе называет имя Спинозы. Таков в кратких словах результат, к которому мы пришли при рассмотрении этого вопроса.

Сейчас мы могли бы пополнить это заключение еще одной новой и в высшей степени существенной и важной чертой, которая ясно выступает при противопоставлении описательной и объяснительной психологии эмоций: в известном отношении спинозистское учение действительно находится в гораздо более тесном родстве с объяснительной, чем с описательной, психологией и, значит, скорее должно быть сближено с гипотезой Ланге, в которой основные принципы объяснительной психологии эмоций нашли ярчайшее выражение, чем с программой описательной психологии чувств, намечаемой Дильтеем. В споре каузальной психологии и телеологической психологии, в борьбе детерминистической и индетерминистической концепций чувств, в столкновении спиритуалистической и материалистической гипотез Спиноза, конечно, должен быть поставлен на стороне тех, кто защищает научное познание человеческих чувств против метафизического.

Именно в том пункте, в котором спинозистское учение о страстях сближается с объяснительной психологией эмоций, оно расходится самым непримиримым образом с описательной психологией. На этот раз уже Дильтей, а не Ланге всуе поминает имя Спинозы в самом начале своей программы будущих исследований. В самом деле, что общего может быть между этими исследованиями, сознательно возрождающими телеологические и метафизические концепции антропологии XVII в., против которых боролся все время Спиноза, со строгим детерминизмом, каузальностью и материализмом его системы? Недаром, как мы указывали, Дильтей выдвигает на первый план в учении Спинозы его наиболее устаревшую, обращенную к прошлому, формальную и спекулятивную часть, его номенклатуру, классификацию и определение. С великими принципами спинозистской системы психологии Диль-

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

тея не только не по пути, но и ее собственный путь может быть проложен лишь посредством самой ожесточенной борьбы против этих принципе)в.

После всего сказанного едва ли может остаться какое-либо сомнение в том, что, возрождая спиритуалистические и телеологи-ческие принципы XVII в., описательная психология в основном ядре восходит не к Спинозе, а к Декарту, в учении которого о страстях души она находит свою полную и истинную программу.

Спиноза же, конечно, не с Дильтеем и Мюнстербергом, не с их учением об автономной и независимой, существующей исключи-тельно благодаря целевым связям и смысловым отношениям душевной жизни, а с Ланге и Джемсом в их борьбе против неизменных духовных сущностей, вечных и неприкосновенных, против концепции, рассматривающей эмоции не как эмоции человека, а как лежащие за пределами природы сущности, существа, силы, демоны, которые овладевают человеком. Он, конечно, никогда не согласился бы признать, и в этом безуслов-ная правота Ланге, что психический страх сам по себе может объяснить, почему бледнеют, дрожат и т. д. Он с теми, кто описание и классификацию считают, как Джемс, низшими ступенями в развитии науки, а выяснение причинной связи признает за более глубокое исследование, исследование высшего порядка.

Но сложность дела усугубляется тем, что, как ни очевидна ошибочность попытки опереть описательную психологию чувств на спинозистское учение о страстях, в известном отношении эта попытка содержит в себе какую-то долю истины. Мы выше пытались усмотреть ее в том, что проблемы, выдвигаемые в описательной психологии чувств,— проблема специфических особенностей человеческих чувств, проблема жизненного значения чувств, проблема высшего в эмоциональной жизни человека — все эти проблемы, к которым была слепа объяснительная психология и которые по своей природе выходят за пределы механистической интерпретации, действительно были впервые поставлены во весь рост в учении Спинозы о страстях, В этом пункте спинозистское учение оказывается действительно на стороне новой психологии против старой, оно поддерживает Дильтея против Ланге.

Мы оказываемся, таким образом, перед окончательным итогом, который не может не смутить нас чрезвычайной сложностью содержащихся в нем результатов. Мы видели, что линия спинози-стекой мысли в чем-то находит историческое продолжение и у Ланге, и у Дильтея, т. е. и в объяснительной, и в описательной психологии наших дней. "Что-то от спинозистского учения содержится в каждой из этих борющихся между собой теорий. Пробиваясь к причинному естественнонаучному объяснению эмоций, теория Джемса —Ланге решает тем самым одну из центральных проблем спинозистской материалистической и детерминистической психологии. Но и описательная психология, как мы видели, выдвигая на первый план проблему смысла и жизненного значения человеческих чувств, также пытается разрешить тем

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

самым основные и центральные проблемы спинозистской этики. Можно определить в немногих словах истинное отношение сшшозистекого учения о страстях к объяснительной и описательной психологии эмоций, сказав, что в этом учении, посвященном, в СУЩНОСТИ говоря, разрешению одной-единственной проблемы, проблемы детерминистического, каузального объяснения высшего / г ^>ни человеческих страстей, частично содержится и объяснительная психология, сохранившая идею причинного объяснения,

0 т бросившая проблему высшего в страстях человека, и . " г,ная психология, отбросившая идею причинного объясне-

^ „ч:лранившая проблему высшего в жизни человеческих

- • - еъ. Таким образом, в учении Спинозы содержится, образуя

юе глубокое и внутреннее ядро, именно то, чего нет ни в

^-^и л* \ву\ частей, на которые распалась современная психоло-

мопий: единство причинного объяснения и проблемы жизнен-

' ,\ ' ла^ения человеческих страстей, единство описательной и

^ :>'.. »ьтельной психологии чувства.

1л -сза поэтому тесно связан с самой насущной, самой острой

п* и т чя современной психологии эмоций, злобой дня, которая

, - теч^ -гад ней, определяя охвативший ее пароксизм кризиса.

""'•"»of *емы Спинозы ждут своего решения, без которого еевозмо-

; :; л ттрашний день нашей психологии.

х > объяснительная и описательная психология эмоций, Ланге ^ 5 и гьгеи, решая проблему Спинозы, целиком отдаляются от его

1 ения *. « временной психологии эмоций, распавшейся на две непримири-

•Mt* * враждующие друг с другом части, демонстрирует нам

смгическую судьбу не спинозистской, но картезианской фило-

озе:^*и У1ысли. Это всего яснее проступает в основном пункте,

.' -кащем зодоразделом между объяснительной психологией и

»писательной психологией, в вопросе о причинном объяснении

С11,веческих эмоций.

^ ммом деле, мы видели, что именно в картезианском учении

\к ipFii о страстях души содержатся, как две самостоятельные и

мкноправные, сосуществующие друг с другом части, строго

»^^минисгическое, механистическое, каузальное учение об эмо-

и*^ч i ^исто спиритуалистическое, индетерминистическое, теле-"

'опческое учение об интеллектуальных страстях. Духовная и

всгвенная любовь проистекают каждая из своего источника:

шрвая — из свободной, познавательной потребности души, вто-

*ая —из питательных потребностей эмбриональной жизни. Связь

их настолько неясна, что мы постигаем гораздо более отчетливо

их изначальную раздельность, чем их кратковременное сближение

и общение. Так как духовные и чувственные страсти резко

отличаются друг от друга, то естественно, что они должны стать

предметом двух совершенно различных родов научного познания.

Первые должны изучаться как проявления самостоятельной,

свободной, духовной активности, вторые — как подчиненные зако-

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

нам механики проявления человеческого автоматизма. В этом уже полностью содержится идея разделения объяснительной и описательной психологии эмоций, идея, которая с такой же необходимостью предполагается картезианским учением, с какой спинозистское учение о страстях предполагает противоположное, именно единство объяснительной и описательной психологии чувств.

Развивая висцеральную теорию страстей, Декарт выдвигает в качестве непосредственной и прямой причины эмоций специфические органические состояния, заставляющие душу испытывать страсти. Пользование каким-либо благом не содержит в себе как таковое чувство радости. Но движение жизненных духов, направляющихся из мозга к мускулам и нервам, принимает такой характер, из которого должно вытекать это чувство. Расхождение между Декартом и более поздними представителями висцеральной теории заключается лишь в частностях. Декарт рассматривает в качестве непосредственной причины эмоции только изменения внутренних органов, но не внешние движения. Как говорит Сержи, его можно представить себе говорящим вместе с Джемсом: у нас не потому сжимается сердце, что мы печальны, но мы испытываем печаль, потому что наше сердце сжимается. Однако он никогда не мог бы сказать: мы испытываем страх, потому что убегаем, мы разгневаны потому, что наносим удары. В этом смысле теория Декарта ближе совпадает с тем вариантом, который ей впоследствии придал Ланге, и несколько отходит от того варианта, который развит Джемсом. Но основная идея причинного, автоматического объяснения страстей выступает в учении Декарта во всей своей грандиозной чудовищности.

Этим, как мы уже показали выше, не исчерпывается учение Декарта о причинах страстей. Оно должно быть дополнено еще двумя связанными между собой идеями, которые перебрасывают мост от его учения к современной описательной психологии эмоций. Наряду с висцеральными изменениями Декарт неоднократно называет в качестве причины эмоций восприятия, воспоминания, идею любимого, ненавистного или устрашающего объекта. Как ни старается Сержи устранить заключающееся здесь противоречие, это ему плохо удается. Правда, различение между ближайшими и отдаленными причинами как будто позволяет устранить это противоречие. Последней и ближайшей причиной страстей души является движение мозговой железы, вызываемое жизненными духами. Но отдаленными и первыми причинами страстей могут являться ощущения, воспоминания, идеи. Это в сущности полностью восприняли и позднейшие последователи Декарта. Для Джемса и Ланге точно так же ближайшая и последняя причина эмоций есть ее телесные проявления. Но и эти исследователи готовы рассматривать в качестве отдаленных причин эмоции восприятия, воспоминания и мысли.

Путаница в вопросе о причинном объяснении эмоций скрывает за собой, в сущности говоря, проблему огромной важности. С одной стороны, последними и непосредственными причинами

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

эмоций признаются явления, вытекающие из человеческого автоматизма и совершающиеся по чисто механическим законам. Как и подобает механическим законам, подчиненные им явления лишены всякого смысла. Ставить самый вопрос о понятности или смысле причинных связей в указанном плане столь же нелепо, как доискиваться смысла того, что катящийся шар, столкнувшийся с неподвижным, приводит его в движение посредством толчка. Здесь царит голая и абсолютная бессмыслица механических отношений. Утверждение, что надо удивляться, почему ощущение голода внутренне связано с аппетитом, звучит несколько странно, но зато до конца последовательно.

До сих пор все остается ясным. Но начиная с известного пункта оказывается, что голая бессмыслица механических отношений не исчерпывает собой всей полноты возможного причинного рассмотрения эмоций. Как ни странно, самые безразличные, самые отдаленные, самые первые причины эмоций, которые отнюдь не являются необходимыми для возникновения этих состояний и при отсутствии которых эмоции могут возникать так же свободно, как и при их наличии, стоят как раз в известном осмысленном отношении, связаны непосредственно понятной связью со своими следствиями. Если мнение есть причина эмоций, если верно, что идея любимого объекта есть причина любви, как идея ненавистного объекта есть причина ненависти, если верно утверждение Декарта, что радость проистекает из мнения, будто мы обладаем каким-либо благом, то оказывается: эмоции не только допускают, но и требуют ценностного, интенционального, т. е. связанного с определенной направленностью на объект, имманентно смыслового рассмотрения и объяснения. В этих коротких определениях целиком содержится вся методология различения высших и низших эмоций в учении Шелера.

Оба способа рассмотрения эмоциональной жизни нигде не встречаются и не пересекаются друг с другом, как две параллельные линии. Ни одно из них не нуждается в дополнении другим. Они вообще не могут быть поставлены ни в какое принципиальное отношение друг к другу. Каждая эмоция, как сказал бы Мюнстер-берг, может пониматься столько же в категории причинности, сколько и с интенциональной точки зрения как духовная деятельность. Каждую эмоцию нужно рассматривать с обеих точек зрения, которые, будучи развиты до конца, приведут нас к двум различным способам понимания нашей внутренней жизни, к двум принципиально различным теоретическим дисциплинам, из которых одна описывает душевную жизнь как совокупность содержания сознания и объясняет ее, другая интерпретирует и понимает ту же самую душевную жизнь как совокупность целевых и смысловых отношений. Одна из дисциплин есть каузальная психология, другая — телеологическая и интенциональная.

Есть, конечно, и другая возможность, которую также нужно проследить до самого конца. Мы можем, пожалуй, не согласиться с Мюнстербергом, что между одной и другой психологией нет

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

никакого разграничения материала, что всякое чувство можно понимать столько же в категории причинности, сколько и с интенциональной точки зрения. Но тогда мы неизбежно придем вместе с Шелером к такому разграничению материала между двумя различными способами познания эмоций, при котором низшие чувствования, связанные с объектом только опосредован-но, лишенные всякой имманентной направленности на предмет, совершенно недоступные осмысленному пониманию и допуска-ющие только фактическое констатирование лежащих в их основе причинных связей, должны составить предмет объяснительной психологии, в то время как высшие чувства, которым изначально присуща имманентная направленность на объект, требуют телеологического рассмотрения их смысловых связей к зависимостей, составляя тем самым непосредственный предмет описательной психологии духа.

Обе эти возможности, которые впоследствии были реализова-ны в различных направлениях описательной психологией, остают-ся открытыми, но обе целиком содержатся как логические выводы в учении Декарта о двоякого рода причинной обусловленности эмоций. Эмоции, согласно этому учению, один раз могут рассматриваться в причинной обусловленности автоматически протекающими телесными изменениями, а другой раз — в их осмысленной зависимости от ценностных переживаний. Оба способа рассмотрения принципиально абсолютно независимы и сод ер-жат в себе истину целиком и полностью.

Точно к такому же выводу приходит и современная психология эмоций, которая стоит и падает вместе с признанием этих двух равноправных и равновозможных, независимых друг от друга способов рассмотрения эмоциональной жизни человека. Ни Диль-тей, ни Мюнстерберг, ни один из сторонников описательной психологии не отрицает, как мы видели, первого картезианского принципа, строго механического причинного объяснения эмоциональной жизни. Одни, как Мюнстерберг, допускают, что всякое чувство должно составить предмет исследования в категориях причинности и Б категориях цели. Другие, как Шелер[?] отдавая богу богово и кесарю кесарево, закрепляют за объяснительной психологией в качестве законной сферы ее владения всю область низших чувствований, а за описательной психологией духа— высшую сферу человеческих чувств. Это различие не меняет сути дела, не меняет основной идеи о неизбежности дуалистического рассмотрения эмоций.

К. Г. Ланге допускает, что, наряду с теми причинными эмоциями, которые он устанавливает в своем исследовании, возможно и такое изучение эмоций, которое в качестве их причины будет рассматривать воспоминания о прежнем страдании. Правда, это переносит вопрос не на почву физиологии. Эта задача другой науки об эмоциях. Но самоё допущение, что один раз в качестве причины эмоции будет названо воспоминание, а другой раз — вазомоторная реакция, самоё положение, что оба способа причин-

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

ного объяснени51 равноправны и самостоятельны, независимы друг о г друга, возвращают нас целиком и полностью к картезианскому учению о возможности двоякого рассмотрения эмоций — под углом зрения осмысленной связи с воспоминаниями и идеями и под углом зрения механической зависимости от телесных причин. Но разве это хоть чем-нибудь отличается от идеи Мюнстерберга о том, что всякое чувство можно понимать столько же в категории причинности, сколько и с интенциональной точки зрения?

К. Г. Ланге, вероятно, очень удивился бы, если бы узнал, что много лет спустя П, Нагори 12() повторит в сущности то же самое различие двух возможных способов рассмотрения психических явлений. Поскольку речь идет о раскрытии каузальной закономерности явлений, называемых психическими, рассмотрение не может быть не чем иным, как сознательным, методически последовательным, не связанным никакими метафизическими предрассудками, естественнонаучным, преимущественно физиологическим изучением органов чувств и мозга. Это просто ветвь естествознания, которую вместо психологии лучше называть физиологией. Но наряду с этим изучением существует и другой способ познания психической жизни, собственной задачей которого является не описание и не объяснение, не выяснение причинной связи, но реконструкция, восстановление, воссоздание всей конкретности переживаемого. Поскольку психические явления требуют причинного объяснения и допускают его, постольку они составляют предмет физиологического познания. Поскольку они постигаются во всем их внутреннем своеобразии, они не требуют и не допускают никакого выяснения причинной обусловленности и могут быть познаны только с помощью полного воспроизведения переживаний во всей их конкретности, идеалом которого является не объяснение, но тавтология. Научное познание не способно по существу прибавить ничего нового к тому, что непосредственно раскрывается в самом переживании Оно может только тавтологически утверждать, что единственное объяснение связи переживаний есть сама переживаемая связь.

К. Г. Ланге понимает, что различение психических и физических причин эмоции должно иметь далеко идущие следствия. Различные психические причины даже одних и тех же эмоций вызывают в сущности не тождественные явления. Страх привидения, например, принимает не ту форму, что страх перед неприятельской пулей (Г. Ланге, с. 60—61). Если продумать до конца эти утверждения Ланге, необходимо заключить, что истинная научная задача для данного ряда явлений не только в точном определении эмоциональной реакции вазомоторной системы на различного рода влияния, но и в совершенно закономерном выяснении форм или оттенков эмоции в зависимости от производящих ее причин. Если задача причинного объяснения не может быть признана второстепенной для естественнонаучного познания, то, очевидно, страх привидений и страх перед неприятельской

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

пулей как совершенно особые формы страха могут быть объяснены и научно познаны не иначе, как в связи со своими причинами. Очевидно, наряду с физиологическим объяснением эмоций, должно существовать и чисто психологическое. Но разве это не возвращает нас к картезианскому учению о возможности двоякого причинного рассмотрения страсти, причиняемой один раз движением низменных духов, а другой раз — идеей любимого или ненавистного предмета?

Между психическими и физическими эмоциями существует различие в причинах, а также в присутствии или в отсутствии сознания соответствующих причин. Причины и сознание их, как мы видели, не остаются безразличными по отношению к переживаемой эмоции, но придают ей всякий раз совершенно определенную и отличную от других форму. Если хотят различать эмоции на основании такого принципа (там же, с. 66), то, конечно, против этого ничего нельзя возразить. Совершенно естественно, что, оставаясь всецело на почве физиологии, Ланге не видит возможности провести точную границу между психическими и физическими причинами эмоций. Для него поэтому сходство между эмоциями различного происхождения (психическими и физическими) во многих, случаях так сильно и так бросается в глаза, что выступает гораздо более отчетливо, чем различие между ними. Но это все до тех пор, пока мы остаемся на почве физиологии эмоций. Очевидно, если мы станем изучать эмоции в другом, психологическом, аспекте, различие окажется гораздо более существенным, чем сходство.

У. Джемс и К. Г. Ланге, поскольку они выходят за пределы чистой физиологии и развертывают исследование в плане физиологической психологии, стремясь объяснить причинным образом эмоциональное переживание как таковое, смутно чувствуют, что не могут избежать того смешения каузальной и телеологической точек зрения, которое, по верному замечанию Мюнстерберга, составляет отличительную черту всей старой психологии. Когда Ланге, описывая сущность страха, называет наряду с пульсом и цветом лица силу речи и ясность мысли, причисляя их все к тому же ряду физических симптомов страха, он самым очевидным образом допускает смешение двух разнородных аспектов в изучении эмоций. Совершенно гак же и Джемс, изображая состояние гнева, которое он сводит к волнению в груди, приливу крови к лицу, расширению ноздрей, стискиванию зубов и стремлению к энергичным поступкам, явно смешивает интенциональный и каузальный подходы в исследовании эмоций. Ибо, строго говоря, что общего имеют между собой стискивание зубов и стремление к энергичным поступкам, нарушение пульса и затемнение мыслей?

В теории Джемса — Ланге содержится в скрытом виде требование дополнять способ рассмотрения эмоций другим способом, осуществленным описательной психологией чувств. Это явствует из следующего: Джемс, снова и снова продумывая свою теорию, как мы видели, приходит к утверждению, что в эмоциональных

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

проявлениях мы имеем не простые рефлексы, что они всегда предполагают в индивиде сознание того особенного значения и смысла, которое он влагает в данное внешнее впечатление. Страх, гнев и другие реакции и связанные с ними импульсивные действия возникают из того, что внешнее впечатление понимается индивидом и является для него предметом страха или гнева. Под этими словами охотно подписался бы Шелер, ибо они целиком содержат в себе идею интенциональной направленности эмоции на объект и необходимость выяснения смысловых связей и зависимостей, которые определяют и обусловливают всякий раз наши конкретные чувства.

Чтобы не оставалось никакого сомнения в том, что идея описательной психологии чувств содержится как внутренне необходимое звено в цепи картезианских рассуждений и в самой последовательной из всех объяснительных теорий эмоций — в гипотезе Джемса — Ланге, напомним учение Декарта о чисто духовных, интеллектуальных страстях, об эмоциях, которые могут совершаться во всем своем великолепии независимо от тела, то учение, в котором Сержи видит руины висцеральной теории. Эмоция, говорит он, согласно данному учению, непосредственно связана с представлениями и их игрой. В этом пункте картезианского учения Сержи справедливо видит переход физиологического направления в интеллектуалистическое и финалисти-ческое, переход к абсолютно новым точкам зрения, открывающим новые горизонты. Это новое направление, эти новые точки зрения, эти новые горизонты нами уже прослежены достаточно детально и хорошо нам знакомы. Они представляют собой не что иное, как методологическую систему описательной психологии чувств.

Равным образом и учение Джемса о независимых эмоциях, проистекающих из чистой активности нашей мысли, не может предположить ничего иного в качестве своего дальнейшего развития, кроме последовательной описательной психологии чувств, которая рассматривает эмоцию не в категориях причинности, но с интенциональной точки зрения — как духовную деятельность, с помощью раскрытия мира внутренних отношений, определяющих жизнь нашего духа. Что, кроме интуитивного понимания непосредственно раскрывающихся в переживании смысловых связей и отношений, остается на долю научного познания этих чисто спиритуалистических чувствований?

На этом мы можем закончить исследование проблемы причинного объяснения в современной психологии эмоций и резюмировать результаты, к которым оно нас приводит. Мы видели, что натуралистическая теория эмоций соблазняла научную мысль заключенной в этой теории возможностью истинного, т. е. причинного, познания природы человеческих чувствований. Это была та высшая точка, к которой устремлялись гипотезы Ланге и Джемса и в достижении которой они видели высшее торжество. Создание психологии эмоций как науки в собственном смысле

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

слова и опрокидывание метафизических учений а этой области казалось им непосредственно связанным с доказательством воз-можности строго причинного объяснения эмоциональной жизни. Но именно на проблеме причинности натуралистическая теория потерпела самую головокружительную катастрофу. Высшая точ-ка, к которой она устремлялась, оказалась пунктом ее крушения и »ибели. Проблема причинности расколола современную лсихоло-гию эмоций на две непримиримые части, внутренне предполагающие друг друга,

Причинное объяснение потребовало в качестве дополнения рассмотрения телеологического. Объяснение незаметным образом переросло в интуитивное понимание. Вместо ниспровержения метафизических учений психология должна была прибегнуть к ним как к своему последнему я единственному основанию. Столп и утверждение истины о учении об эмоциях были найдены в метафизике XVII в. Джемс объявил, что чисто описательная литература по этому вопросу, начиная от Декарта и до наших дней, представляет самый скучный отдел психологии, для того чтобы Дильтей мог обратиться к метафизической антропологии XVII в. как к единственному источнику живой психологии, путь к которой лежит через усовершенствование методов старого спиритуализма.

В этом смысле думается нам, Рибо, в общем очень снисходительно относящийся к теории Ланге и Джемса, глубже других понял n внутреннюю зависимость этой теории от картезианского учения, указав на то, что их теория привела к взятию назад несправедливых нападок на мысль Декарта, высказанную им в «Трактате о Страстях души», и внутреннюю несостоятельность этой теории, проявляющуюся яснее всего в постановке и решении проблемы причинности. «Единственный пункт,— говорит Рибо,— относительно которого я расхожусь с теорией .Джемса — Ланге, которая кажется мне наиболее приближающейся к истине попыткой объяснить факты со стороны тех, которые не допускают психологических сущностей, касается расположения теории, но не ее основания. Очевидно, что наши оба автора, бессознательно или нет, становятся на ту же дуалистическую точку зрения, как и те представители господствующего мнения, которым они возражают. Вся разница между ними зо взгляде на причины и следствия: одни видят причину з эмоциях, другие — в физических явлениях.

По-моему же, понятие о причине и следствии, всякое вообще отношение причинности должно быть исключено из этого вопроса и дуалистическое положение следует заменить унитарным монистическим. Учение Аристотеля о материи и форме мне кажется уже более верным, если под материей понимать соматические факты, а под формой — соответствующие им психические состояния. Впрочем, оба эти термина тесно связаны и могут быть разделены только путем абстракции. Благодаря существенной в старинной психологии традиции отношения души и тела изучались отдельно. Новейшая же психология не так смотрит на это. В

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

самом деле, если вопросу придать метафизическую окраску, то мы уже имеем дело не с психологией. Если же он остается в сфере экспериментальной, то тогда их нечего разделять, ибо они идут рука об руку. Сознание не должно быть разъединено с его физическими условиями: они составляют одно естественное целое, которое следует изучать как таковое.

Рассматривая отдельную эмоцию, мы находим, что движения лица и тела, вазомоторные волнения, дыхательные и секреторные изменения выражают объективно то, что соответствующее им состояние сознания, классифицированное по качествам на основании внутреннего наблюдения, выражает субъективно. Это одно и то же явление, выраженное в двоякой форме. Эта унитарная точка зрения, более соответствующая природе вещей и современным тенденциям психологии, избавляет нас, на мой взгляд, на практике от многих возражений и трудностей» (Т. Рибо, 1897, [с]. 107—108).

Самым замечательным в критике Рибо является разоблачение истинной сущности теории Джемса и Ланге. Рибо показывает, что их теория есть то, что она есть, т. е. просто вывернутая наизнанку классическая теория причинно-следственной зависимости между эмоциональными переживаниями и проявлениями. Вся парадоксальность данной теории заключается только в том, что она показывает нам изнанку классической теории. Но в сущности новая теория целиком сохраняет дуалистическую основу старой. И та и другая рассматривают эмоциональные переживания и проявления с точки зрения причинно-следственной зависимости. Вся разница между ними во взгляде на причины и следствия. Одни видят причину в эмоциях, другие—в физических явлениях. Причина и следствие поменялись местами, но члены причинно-следственной зависимости остались те же.

Т. Рибо прав и тогда, когда видит единственное средство преодоления дуалистичности и метафизичности теории Джемса — Ланге в полном устранении отношения причинности, понятия о причине и следствии из объяснения этого вопроса. Он предлагает дуалистическое понимание заменить монистическим, гипотезу параллелизма и взаимодействия — гипотезой психофизического тождества. Но тем самым проблема причинности в современной психологии эмоций непосредственно перерастает в психофизическую проблему; ее анализ и должен составить заключительное звено в нашем рассмотрении итогов, к которым нас привело исследование старой и новой картезианской психологии страстей в их внутренних отношениях друг к другу.

20

Первое, самое наивное и непосредственное впечатление, которое неизбежно возникает при ознакомлении с теорией Джемса— Ланге (с момента ее возникновения и до наших дней), заключается в представлении, что она непосредственно связана с каким-то

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

определенным решением психофизической проблемы в области учения об эмоциях. Поэтому указанная теория раньше всего внушает иллюзию материалистичности. Иллюзия неоднократно разоблачалась, но продолжает стойко держаться и сохраняется, возобновляясь у каждого нового исследователя, до самого последнего времени.

Уже сам Джемс должен был сопроводить свою теорию оправдательным тезисом: «Моя точка зрения не может быть названа материалистической». Очевидно, ему было ясно, что этот вопрос нуждается в разъяснении, что его теория может с первого взгляда представиться читателю как теория, ведущая к низменному, материалистическому истолкованию явлений эмоций. «В ней не больше и не меньше материализма,— говорит Джемс о своей теории,— чем во всяком взгляде, согласно которому наши эмоции обусловлены нервными процессами» (1902, с. 313). В общей форме это положение не вызывает ничьего возмущения, но в нем легко усматривают материализм, как только речь заходит о тех или других частных видах эмоции. «Такие процессы всегда рассматривались платонизирующими психологами как явления, связанные с чем-то чрезвычайно низменным. Но каковы бы ни были физиологические условия образования наших эмоций, сами по себе как душевные явления они все равно должны остаться тем, что они есть. Если они представляют собой глубокие, чистые, ценные по значению психические факты, то с точки зрения любой теории происхождения они останутся все теми же глубокими, чистыми, ценными для нас по значению, каковыми они являются с точки зрения нашей теории. Они заключают в самих себе внутреннюю меру своего значения, и доказывать при помощи предлагаемой теории эмоций, что чувственные процессы не должны непременно отличаться низменным, материальным характером, так же логически несообразно, как опровергать предлагаемую теорию, ссылаясь на то, что она ведет к низменному, материалистическому истолкованию явлений эмоций» (там же, с. 313).

У. Джемс был, конечно, совершенно прав, когда он с самого начала пытался таким образом выяснить отношение своей теории к материализму. Конечно, только наивному взгляду может показаться, что эта теория непременно содержит в себе материалистическое объяснение природы наших чувствований. Обусловленность психических процессов нервными процессами — непреложная истина для всей научной психологии, и любая физиологическая теория, .в чем бы она ни видела материальную причину нервных процессов, оставляет открытым вопрос о материалистическом или идеалистическом истолковании отношения между нервными и психическими процессами. В этом смысле периферическая теория эмоций действительно содержит в себе не больше и не меньше материализма, чем центральная или любая другая.

Поэтому ничем, кроме иллюзии, не может представиться нам точка зрения современной реактологической психологии и бихеви-

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

оризма, согласно которой теория Джемса должна рассматриваться как живое воплощение материалистической, естественнонаучной мысли. Если Джемсу приходилось защищать свою теорию от врагов, обвинявших его в материализме, то исследователям наших дней приходится защищать эту теорию от ее друзей и последователей, восхваляющих ее за материалистичность. До сих пор данная теория рассматривалась как революционная, ярко и выпукло подчеркивающая материальные, чисто физиологические корни психических состояний. До сих пор в ней склонны видеть проявление необычной смелости. Этим психология поведения наших дней оказывает теории Джемса такую же незаслуженную честь, как современные Джемсу противники — возводя на нее ничем не заслуженное обвинение.

Это представляется настолько очевидным и ясным после разъяснения Джемса и сказанного нами выше по поводу материалистического и идеалистического характера рассматриваемой теории, что вопрос кажется совершенно исчерпанным с самого начала путем простого разоблачения широко распространенной иллюзии. Но это не вполне так. Иллюзия остается иллюзией. Теория Джемса содержит в себе не больше и не меньше материализма, благодаря тому что она развивает гипотезу о периферическом происхождении эмоций, чем противоположная ей теория, настаивающая на их центральном происхождении. И все же вопрос гораздо более запутанный и сложный, чем может показаться с первого взгляда. Он никак не исчерпывается путем простого разоблачения иллюзии. Он настоятельно требует исследования.

Один факт, думается нам, имеет первостепенное значение для выяснения вопроса: несмотря на разъяснение самого Джемса о мнимой материалистичности его теории, она все же вошла в историю психологии как материалистическое истолкование эмоциональной жизни и разделила в этом отношении судьбу многих объяснительных теорий, которые, по верному замечанию Диль-тея, не раз связывались с материализмом. Последний во всех своих оттенках есть объяснительная психология. Всякая теория, полагающая в основу связь физических процессов и лишь включающая в них психические факты, есть материализм (В. Дильтей, 1924, с. 30).

Историческая судьба теории Джемса выразилась прежде всего в том, что она не только была воспринята наиболее радикальным крылом современной естественнонаучной психологии, но и породила по своему образу и подобию влиятельное и мощное направление, которое принято называть психологией реакции, или поведения. В сущности теория Джемса, как мы показали выше, предвосхитила учение об условных рефлексах как об основе поведения. Мы уже приводили мнение одного из исследователей о том, что вся современная психология реакций построена по образу и подобию висцеральной гипотезы Джемса — Ланге. Таким образом, стихийно стремящаяся к естественнонаучному матери-

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

ализму биологическая и механистическая психология оказалась прямой продолжательницей дела Джемса. Теория Джемса, однако, оказалась способной войти в контакт со спиритуалистическими направлениями психологии. Если связь этой теории с естественнонаучной психологией становится сама собой понятной в свете объединяющих их натуралистических и механистических принципов, то ее связь со спиритуалистическими направлениями нуждается в выяснении.

Эта связь становится понятной только тогда, когда мы вспомним уже не раз отмеченный нами факт, что противоположные полюсы современной психологии внутренне соединены между собой и предполагают друг друга, что их соединение восходит к Декарту, который, как мы выяснили, может считаться отцом механистической психологии и спиритуалистической психологии, не исключащих, но дополняющих друг друга. Мы не раз видели, как в последовательно механистическом объяснении какого-либо вопроса спиритуалистическая теория находила главное основание для собственных построений. Такую же роль играет теория Джемса —Ланге а современной спиритуалистической психологии, ярчайшим примером которой может служить психология А. 5ер-гсона.

Прежде чем выяснить отношение Бергсона к теории Джемса — Ланге и связь, с помощью которой он включает эту теорию в свою психологию чувства, мы должны в соответствии с интересующей нас сейчас психофизической проблемой подчеркнуть этот именно аспект теории. Воспользуемся известными тезисами Бергсона о психофизическом параллелизме. В них содержится в сжатом виде основной взгляд этого великого философа современности еа метафизические основания психологии.

1. Если, говорит Бергсон, психофизический параллелизм не отличается ни строгостью, ни полнотой, если не существует абсолютного соответствия между каждой определенной мыслью и определенным мозговым состоянием, то дело опыта отмечать с растущей приближенностью те именно пункты, где начинается и где кончается параллелизм.

2. Если такое опытное исследование возможно, оно будет измерять все точнее и точнее отклонение между мыслью и физическими условиями, в которых эта мысль работает. Другими словами, оно будет все лучше и лучше разъяснять нам отношение человека — существа мыслящего к человеку — существу живущему и этим самым разъяснять то, что можно назвать значением жизни.

3. Если значение жизни может определяться эмпирически все с большей и большей точностью и полнотой, то возможна и метафизика позитивная, т. е. бесспорная и способная к прямолинейному и бесконечному прогрессу.

В приведенных тезисах выражена не только основная цель метафизической психологии, но и метод, с помощью которого она пытается достигнуть цели, и предпосылки этого метода. Пред по-

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

сылки и должны нас интересовать в первую очередь, ибо в них оаскрывается значение психофизической проблемы для всей спиритуалистической психологии и то место, которое она занимает з системе прикладной метафизики. Она сводится к эмпирическому определению значения жизни и составляет основную задачу метафизической психологии. Таким образом, предполагался, что значение жизни будет возрастать, по мере того как мы сумеем все с большей и большей полнотой отмечать и констатировать взаимное расхождение духовного и телесного в человеке.

Несомненная правота такой постановки вопроса о психофизическом параллелизме в том, что, как отметил Г. Белло |21 во время дискуссии по тезисам Бергсона, она не только возвращает нас к нерешенным проблемам картезианской метафизики, но пытается поставить их на твердую, научную почву фактического исследования. Эту тенденцию современной философии — перенести решение ряда центральных философских проблем в область конкретного научного знания, равно и встречную тенденцию современной научной психологии — сознательно включить в круг психологических исследований ряд философских проблем, непосредственно содержащихся в эмпирическом исследовании, мы уже отмечали выше как одну из самых знаменательных тенденций нашей науки, неуклонно ведущую к сближению философии с психологией и глубочайшему преобразованию всего строя и содержания современного философского и психологического исследования. В известном смысле, повторяем, и настоящее исследование порождено стой тенденцией и пытается найти в ней свое внутреннее оправдание.

Метод Бергсона является новым, говорит Белло по поводу приведенных тезисов, скорее благодаря оригинальному и остроум-лому употреблению, какое сделал из него автор, чем сам по себе. Едва ли нужно напоминать здесь, что большая часть картезианской метафизики была вызвана проблемой отношений души и г ела. Картезианцы ставили славной задачей перенести эти отношения в область постижимости, тогда как Бергсон единственный остается на почве фактов, и именно на констатировании известной нерегулярности взаимных психофизиологических отношений он хочет вывести необходимость спиритуалистической гипотезы.

А. Бергсон в ответе на сделанные ему возражения Белло не только не счел нужным отвергать связь между предлагаемым им способом защиты спиритуалистической гипотезы и картезианским, но и возражал против противопоставления предложенного им метода защиты спиритуалистической гипотезы методу Декарта. Бергсон полагает, что критерий постижимости у картезианских философов был гораздо более эмпирическим, чем они сами думали. Он полностью соответствовал углублению их собственного опыта. Но наш опыт гораздо более обширен. Он так расширился, что мы должны были отказаться — вот уже скоро столетие — от надежды на универсальную математику. Постижимость распространяется, таким образом, мало-помалу на новые понятия, сами

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

подсказанные опытом. «Имели бы картезианцы, если бы они сейчас воскресли, то же самое представление о постижимости?» — спрашивал Бергсон, полагая, что окажется неверным методу Декарта, требуя пересмотра картезианского учения в том именно направлении, в котором бы потребовал, без сомнения, этого пересмотра и философ-картезианец, имея перед собой более гибкую науку и допуская в явлениях природы сложность организации, которую трудно обратить в математический механизм. Если методом называть известное положение разума относительно своего предмета, известное приспособление форм исследования к их материи, то это не значит оставаться верным методу, сохраняя его приемы, в то время как материалы, которыми этот метод оперирует, радикально изменились. Остаться верным известному методу — значит постоянно преобразовывать форму по материи, так чтобы всегда сохранять ту же самую точность приспособления.

Таким образом, Бергсон совершенно сознательно идет в защите спиритуалистической гипотезы по пути, начертанному Декартом. Отличие метафизики Бергсона от картезианской заключается только в том, что он пытается усовершенствовать метод, расширить границы постижимости в соответствии с более богатым научным опытом и, отказываясь от введенных Декартом конкретных приемов исследования, остается верным его методу, приспосабливая его к современному научному знанию. А. Бергсон, по его собственным словам, только принимает науку в ее теперешней сложности и, имея материалом эту новую науку, возобновляет усилие, аналогичное тому, которое делали древние метафизики, опираясь на науку более простую. Он порывает с математическими рамками, он считается и с науками биологическими, психологическими, социологическими и на этом широком базисе строит новую метафизику. В этом единственное отличие его спиритуализма от картезианского. Основной метод Декарта— метод явственного постижения совершенной разделенности духа и тела, перенесенный на почву современного научного знания и превратившийся в метод опытного исследования отклонений мысли от физических условий, в которых она работает, и является методом Бергсона. После этого у нас не должно возникнуть особенных затруднений в понимании того способа, с помощью которого Бергсон включает теорию Джемса — Ланге в свою спиритуалистическую концепцию. Напротив, следует скорее удивляться тому, с какой точностью и с каким совпадением даже в деталях восстанавливается в новой исторической обстановке, в новом научном выражении во всей полноте логическая структура картезианского учения о страстях души, в которой спиритуалистический принцип уравновешивается механистическим. Этого же логического равновесия достигает Бергсон с помощью дополнения своей спиритуалистической концепции механистической теорией эмоций.

В исследовании интенсивности психологических состояний,

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

которое Бергсон предпосылает как введение анализу проблемы свободы воли, он всецело принимает теорию Джемса относительно центростремительного происхождения ощущений усилия. Он применяет теорию органических ощущений как основы переживания интенсивности психических состояний, с одной стороны, к вниманию с сопровождающим его интеллектуальным усилием, с другой — к бурным или острым эмоциям (гнев, страх, некоторые разновидности радости, печали, страсти и желания). Физиологические движения, сопровождающие внимание, составляют не причину и не результат явлений, но часть его, как бы выражают внимание протяженным в пространстве. При напряжении внимания, когда его работа выполнена, нам еще кажется, будто мы сознаем возрастающее напряжение души, растущие нематериальные усилия. Проанализируйте это впечатление, и вы в нем обнаружите одно только чувство мускульного напряжения, расширяющегося пространственно или изменяющего свою сущность; например, напряжение переходит в давление, усталость и боль.

Бергсон не видит никакого существенного различия между напряжением внимания и тем, что можно было бы назвать усилием душевного напряжения, например острым желанием, яростным гневом, страстной любовью, бешеной ненавистью. Поэтому интенсивность сильных эмоций есть не что иное, как сопровождающее их мускульное напряжение. Бергсон цитирует в качестве замечательного данное Дарвином и приводимое Джемсом описание физиологических симптомов страха: «Мы, конечно, не согласны с Джемсом,— говорит Бергсон,— что эмоция страха сводится к сумме этих органических ощущений: в чувство гнева всегда входит несводимый психический элемент, хотя бы это была только идея ударить или бороться, о которой говорит Дарвин и которая придает стольким различным движениям общее направление. Но если эта идея определяет направление эмоционального состояния и ориентацию сопутствующих движений, то возрастающая интенсивность самого состояния, нам кажется, есть не что иное, как все более и более глубокое потрясение организма. Исключите все следы потрясения организма, все слабые попытки мускульного сокращения, и от чувства гнева у вас останется одна только идея, или, если вы не хотите отказаться от эмоции, эмоция, лишенная интенсивности».

Последние слова Бергсона не оставляют никакого сомнения в том, что его несогласие с Джемсом (Бергсон видит это несогласие в наличии несводимого к периферическим ощущениям психического элемента — идею ударить или бороться) чисто иллюзорно: и Джемс признавал всегда наличие такой идеи в эмоции, но только отказывал ей, точно так же, как это делает и Бергсон, в специфическом качестве переживаемого чувства, оставляя за ней лишь право называться чисто интеллектуальным состоянием. Но ведь то же самое точь-в-точь делает и Бергсон. Его утверждение: исключите все следы потрясения организма, все слабые попытки мускульного сокращения, и от чувства гнева у нас останется одна

315

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

только идея — буквально повторяет утверждение Джемса: подавите в себе внешнее проявление страсти, и она замрет в вас, вычтите одно за другим из этого состояния нашего сознания все ощущения связанных с ним телесных симптомов, и в конце концов от данной эмоции ничего не останется; гнев будет совершенно отсутствовать, и в остатке получится только спокойное, бесстрастное суждение, всецело принадлежащее интеллектуальной области, т. е. та идея ударить или бороться, о которой говорит Бергсон.

Положение Бергсона даже по синтаксической структуре совершенно аналогично такому же утверждению Ланге: уничтожьте у испуганного человека все физические симптомы страха — что тогда останется от его страха? Бергсон цитирует Спенсера, который говорит, что интенсивный страх выражается в крике, в усилии скрыться или спрятаться, в подергиваниях или в дрожи. Мы идем еще дальше, говорит Бергсон, и утверждаем, что эти движения составляют часть самого чувства страха; они превращают чувство страха в эмоцию, способную проходить через различные степени интенсивности. Подавите всецело эти движения — и более или менее интенсивный страх сменится идеей страха, интеллектуальным представлением опасности, которую нужно, избегнуть. То же самое можно сказать про острое чувство радости, печали, желания, отвращения, даже стыда, причина интенсивности которых коренится в автоматических реактивных движениях, производимых организмом и воспринимаемых сознанием.

С этой точки зрения Бергсон не видит существенного различия между глубокими чувствами, например чувством жалости, эстетическим чувством и другими, и острыми сильными эмоциями, которые только что были названы. Сказать, что любовь, ненависть, желание возрастают по силе,— значит сказать, что они проецируются наружу, что они излучаются на поверхность, что периферические ощущения заменяют внутренние элементы. Но независимо от того, каковы эти чувства, поверхностные или глубокие, резкие или обдуманные, их интенсивность всегда состоит из множества простых состояний, которые наше сознание смутно различает.

А. Бергсон, таким образом отказываясь, по его собственным словам, видеть в аффективном состоянии что-нибудь иное, кроме психического выражения сотрясения организма или внутреннего отклика на внешние причины, полностью становится на точку зрения Джемса.

Теория Джемса—Ланге находит себе столь же прочное место в спиритуалистической психологии чистого духа, как и в естественнонаучной психологии поведения. Если мы спросим, какую функцию может выполнять в спиритуалистической психологической системе эта теория, чем она может подкреплять психологию духа, какую вспомогательную задачу она может решать в общей защите метафизической гипотезы, какова ее роль в этой систе-

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

ме,— короче говоря, для чего она нужна возрождаемому картезианскому методу, мы не сумеем дать другого ответа, кроме указания, что натуралистическая теория эмоций выполняет в неокартезианском учении совершенно ту же роль, какую она выполняла в учении самого Декарта: принизить страсти — этот основной феномен двойственной природы человека — до простых пр-яг,лспий бездушного автоматизма нашего тела и тем самым расчистить путь к признанию абсолютно индетерминированной, свободной, не зависящей от тела духовной воли,

А. Бергсон поэтому совершенно прав, когда говорит, что, зашищая спиритуалистическую гипотезу, он притязает на продолжение работы картезианцев, но считаясь с большей сложностью теперешней науки. Вот почему мы вправе рассматривать тот факт, что он включает з психологию чувств теорию Джемса-—Ланге, т 1Л ень важным в симптоматически принципиальном отношении. Факт указывает на то, что теория Джемса — Ланге, представляющая собой, как мы видели, развитие одной лишь несамостоятельной части картезианского учения, приобретает свой смысл и ставное значение, только будучи вновь возвращена в состав этого целого. Таким образом, картезианское учение, включающее з себя прототип всех механических теорий эмоциональной жизни, с одной стороны, и учение Бергсона, воссоединяющее натурали-^"ическую я спиритуалистическую части старой концепции на научной почве современного естествознания, с другой, освещают нам философскую природу рассматриваемой теории. Они показывают, чем она была при зарождении, до того, как отдифференци-ровалась и отпочковалась от сложного идейного целого, в составе которого она возникла, и чем она неизбежно должна стать при »юлном завершении, будучи вновь включена з целую систему, органическую и оторванную часть которой она составляет. Самое замечательное, что эта теория, как мы уже отмечали, сохраняет з -свой, спиритуалистической системе ту же самую роль, которую ; на выполняла в картезианском учении. Она низводит до уровня простого автоматизма наши страсти, для того чтобы высоко зознести над ними свободную деятельность духа.

Что это действительно так, мы можем убедиться из исследования Бергсона, посвященного отношениям между духом и телом. Здесь Бергсон целиком 'принимает и доводит до логического предела чисто механистическое воззрение на деятельность мозга. Он стремится доказать, что мозг есть только орудие действия, орган, способный создавать двигательные автоматизмы, но не содержащий в себе никаких других возможностей. Вполне согласно с духом механистического естествознания Бергсон старается проследить шаг за шагом прогресс внешнего восприятия, начиная с амебы и кончая высшими позвоночными. Он находит, что уже в состоянии простого комочка протоплазмы живая материя обладает раздражимостью и сократимостью, что она отзывается на внешние влияния, реагирует на них механически, физически и химически. Поднимаясь выше в ряду организмов, мы замечаем

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

физиологическое разделение труда, появление дифференциации и соединение в систему нервных клеток. Вместе с тем животные начинают реагировать на внешнее раздражение более разнообразными движениями, но все время речь продолжает идти об автоматической двигательной реакции.

У высших позвоночных создается, без сомнения, коренное различие между чисто автоматическими актами, которыми всегда заведует спинной мозг, и сознательной активностью, которая требует вмешательства головного мозга. И можно было бы вообразить, что здесь полученное извне впечатление, вместо того чтобы распространяться в виде движений, одухотворяется в познание. Но достаточно сравнить строение головного и спинного мозга, чтобы убедиться, что между функциями головного мозга и рефлекторной деятельностью спинного существует лишь различие в сложности, а не по существу, полагает Бергсон.

Это основная идея философии Бергсона. Функции головного мозга по существу, принципиально ничем не отличаются от рефлекторной деятельности спинного. Это значит, что все развитие восприятия, начиная с амебы и кончая высшими позвоночными и человеком, не приводит к возникновению ничего существенно нового, если рассматривать с точки зрения организации физиологических условий. Развитие есть только усложнение того автоматизма, который уже заложен в организме амебы, и разница между функциями головного мозга человека и раздражимостью и сократимостью простого комочка протоплазмы только в сложности, но не в существе. Не видеть принципиального различия между деятельностью головного мозга и спинного, сводить, далее, рефлекторную деятельность спинного мозга к большему разнообразию двигательных автоматизмов по сравнению с активностью амебы — значит отрицать развитие как процесс непрерывного возникновения новообразований, значит сводить всю высшую церебральную деятельность к автоматизму простого рефлекса и еще ниже — к раздражимости протоплазмы.

В задачу настоящего исследования ни в какой мере не входит анализ бергсоновского учения об отношении тела к духу. Для нас важно только, завершая рассмотрение судьбы картезианского учения о страстях в современной психологии, показать, что это учение поляризовалось в „отношении заключенных в нем противоречивых принципов и нашло свое воплощение в крайних механистических и спиритуалистических концепциях современной психологии.

К ВОПРОСУ О ПСИХОЛОГИИ ТВОРЧЕСТВА АКТЕРА 1

Вопрос о психологии актера и театральном творчестве в одно и то же время чрезвычайно старый и совершенно новый.

С одной стороны, не было, кажется, ни одного сколько-нибудь значительного театрального педагога или критика, ни одного вообще человека театра, который так или иначе не ставил бы этого вопроса и который в практической деятельности, игре, преподавании, оценках не исходил бы из того или иного понимания психологии актера. Многие из театральных деятелей создали чрезвычайно сложные системы актерской игры, где нашли конкретное выражение не только чисто художественные устремления их авторов, не только каноны стиля, но и системы практической психологии актерского творчества. Такова, например, известная система К. С. Станиславского, полного теоретического оформления которой мы, к сожалению, до сих пор еще не имеем.

Если попытаться проследить истоки театральной психологии, они уведут нас далеко назад, и мы увидим большие и трудноразрешимые проблемы этой области, которые в течение столетий в различной форме волновали умы лучших представителей театра. Тот вопрос, который ставит Д. Дидро 2 в знаменитом «Парадоксе об актере», уже предвосхищает самые острые споры между различными современными театральными системами, а он, в свою очередь, был предвосхищен рядом театральных мыслителей, которые задолго до Дидро ставили его в несколько иной форме, но в той же плоскости и так же, как его ставит Дидро.

Есть что-то основное в этой постановке вопроса, и, когда внимательно начинаешь изучать ее историческое развитие, неизбежно убеждаешься: очевидно, она коренится в самой сущности актерского творчества, как оно раскрывается непосредственному пониманию, которое еще всецело руководится наивным изумлением перед новым психологическим феноменом.

Если, таким образом, в театральных системах проблема психологии актера при всех изменениях сохранила в качестве центрального парадокс об актерской эмоции, то уже в новое время к той же самой проблеме были проложены пути от исследований другого рода. Новые исследования начинают вовлекать актерскую профессию в общий круг исследований по психологии профессий, выдвигая на первый план психотехнический подход к актерскому ремеслу. В центре внимания обычно вопрос о том, как должны быть развиты некоторые общие

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

качества и черты человеческой одаренности, чтобы обеспечить их носителю успех в области театрального творчества. Создаются тесты для исследования фантазии, моторики, словесной памяти, возбудимости актеров, на этом основании составляется професси-ограмма актерского труда совершенно по тому же принципу, по каком} составляются аналогичные психограммы всякой другой профессии, и затем по реестру установленных качеств подбираются к данной профессии люди, наиболее соответствующие этому списку.

Только в самое последнее время мы замечаем попытку преодолеть недостатки того и другого подхода к интересующей нас проблеме к поставить ее по-новому. В этом смысле и имеются в виду работы нового типа, в этом смысле мы и назвали проблему психологии актера вопросом совершенно новым и почти не исследованным.

Легче всего определить новый подход к старой проблеме путем противопоставления его двум прежним направлениям. Они имеют обший недостаток сверх того своеобразного коренного методологического порока," который характеризует каждое из них в отдельности и который до известной степени является противоположным в одной и другой системе исследования,

Общий недостаток прежних направлений — полный эмпиризм, попытка исходить из того, что есть на поверхности, констатировать факты, непосредственно схваченные, возводить их в ранг научно вскрытой закономерности. И хотя эмпирика, с которой имеют дело люди театра, есть часто область явлений, глубоко своеобразных и чрезвычайно значительных в общей сфере культурной жизни, хотя здесь оперируют такими фактами, как сценические создания великих мастеров, научное значение этих материалов не выходит за пределы собирания фактических данных и общих размышлений к постановке проблемы, Таким же радикальным эмпиризмом отличаются и психотехнические исследования актерского труда, которые в одинаковой мере не умеют подняться над непосредственно фактическими данными и охватить их общим, заранее заданным методологическим и теоретическим пониманием предмета.

Кроме того, как уже сказано, у каждого из этих направлений есть особый недостаток,

Сценические системы, идущие от актера, от театральной педагогики, от наблюдений, полученных на репетициях и во время спектакля, и являющиеся обычно огромными обобщениями режиссерского или актерского опыта, ставят во главу угла специфические, своеобразные, присущие только актеру особенности переживания, забывая о том, что эти особенности должны быть поняты на фоне общих психологических закономерностей, что актерская психология составляет только часть общей психологии и в абстрактно-научном, и в конкретно-жизненном значении этого слова. Когда же эти системы пытаются опереться на общую психологию, попытки оказываются более или менее случайной

К ВОПРОСУ О ПСИХОЛОГИИ ТВОРЧЕСТВА АКТЕРА

связью на манер той, которая существует между системой Станиславского и психологической системой Т. Рибо.

Психотехнические исследования, напротив, упускают из виду всю специфичность, все своеобразие актерской психологии, видя в творчестве актера лишь особое сочетание тех самых психических качеств, которые в другом сочетании встречаются в любой профессии. Забывая, что деятельность актера сама есть своеобразное творчество психофизиологических состояний, и не анализируя эти специфические состояния во всем многообразии их психологической природы, исследователи-психотехники растворяют проблему актерского творчества в общей и притом банальной тестовой психологии, оставляя без внимания актера и все своеобразие его психологии.

Новый подход к психологии актерского творчества характеризуется прежде всего попыткой преодолеть радикальный эмпиризм одной и другой теории и постигнуть психологию актера во всем качественном своеобразии ее природы, но в свете более общих психологических закономерностей. Вместе с этим фактическая сторона вопроса приобретает совершенно иной характер — из абстрактной она становится конкретной.

Если прежде свидетельство того или иного актера, той или иной эпохи всегда рассматривалось с точки зрения вечной и неизменной природы театра, то сейчас исследователи подходят к данному факту прежде всего как к историческому факту, который совершается и который должен быть понят раньше всего во всей сложности его исторической обусловленности. Психология актера ставится как проблема конкретной психологии, и многие непримиримые точки зрения формальной логики, абстрактные противоречия различных систем, одинаково подкрепленных фактическими данными, получают объяснение как живое и конкретное историческое противоречие различных форм актерского творчества, менявшихся от эпохи к эпохе и от театра к театру.

Например, парадокс об актере Дидро заключается в том, что актер, изображающий сильные душевные страсти и волнения на сцене и доводящий зрительный зал до высшего эмоционального потрясения, сам остается чуждым и тени этой страсти, которую он изображает и которой потрясает зрителя. Абсолютная постановка вопроса Дидро звучит так: должен ли актер переживать то, что он изображает, или его игра является высшим «обезьянством», подражанием идеальному образцу? Вопрос о внутреннем состоянии актера во время сценической игры — центральный узел всей проблемы. Должен или не должен актер переживать роли? Этот вопрос подвергался серьезным обсуждениям, причем в самой постановке вопроса предполагалось, что он допускает единое решение. Между тем уже Дидро знал, противополагая игру двух актрис — Клерон 3 и Дюмениль , что они являются представительницами двух различных и одинаково возможных, хотя и противоположных в известном смысле, систем актерской игры.

В той новой постановке вопроса, о которой мы говорим,

il Л. С. Выготский

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

парадокс и заключенное в нем противоречие находят разрешение в историческом подходе к психологии актера.

По прекрасным словам Дидро, «прежде чем произнести: «Вы плачете, Заира» или «Вы останетесь там, дочь моя»,— актер долго прислушивается к себе, прислушивается и в тот момент, когда потрясает вас, и весь его талант не в том, чтобы чувствовать, как вы думаете, но в том, чтобы тончайшим образом передать внешние знаки чувства и тем обмануть вас. Крики его скорби отчетливо обозначены в его слухе, жесты его отчаянья запечатлены в его памяти и были предварительно выучены перед зеркалом. Он знает с совершенной точностью, в какой момент вынуть платок и когда у него потекут слезы. Ждите их при определенном слове, на определенном слоге, не раньше и не позднее. Этот дрожащий голос, эти обрывающиеся слова, эти придушенные или протяжные звуки, содрогающие тело, подкосившиеся колени, обмороки, бурные вспышки — все это чистейшее подражание, заранее вытверженный урок, патетическая гримаса, великолепное «обезьянство» (Д. Дидро, 1936, с. 576—577).

Все страсти актера и их выражение, как говорит Дидро, входят составной частью в систему декламации, они подчинены некоему закону единства, они определенным образом подобраны и гармонически размещены.

В сущности в парадоксе Дидро смешаны две очень близко стоящие друг к другу и все же вполне не сливающиеся вещи. Во-первых, Дидро имеет в виду сверхличный, идеальный характер тех страстей, которые передает со сцены актер. Это идеализированные страсти и движения души, они не натуральные, жизненные чувствования того или иного актера, они искусственны, они созданы творческой силой человека и в такой же мере должны рассматриваться в качестве искусственных созданий, как роман, соната или статуя. Благодаря этому они по содержанию отличаются от соответствующих чувствований самого актера. «Гладиатор древности,— говорит Дидро,— подобно великому актеру, и великий актер, подобно античному гладиатору, умирают не так, как умирают в постели. Они должны изобразить перед нами иную смерть, чтобы нам понравиться, и зритель чувствует, что голая правда движения, не приукрашенная, была бы мелкой, противоречила бы поэзии целого» (там же, с. 581).

Не только с точки зрения содержания, но и со стороны формальных связей и сцеплений, определяющих их протекание, чувства актера отличаются от реальных жизненных чувств. «Но очень хочется рассказать вам,— говорит Дидро,— в качестве примера, как актер и его жена, ненавидевшие друг друга, вели в театре сцену нежных и страстных любовников. Никогда еще оба ^ актера не казались такими сильными в своих ролях, не вызывали со сцены такого долгого рукоплескания партера и лож. Десятки ? раз прерывали мы эту сцену аплодисментами и криками восхищения. Это в третьем явлении IV акта мольеровской «Любовной ; досады» (там же, с. 586). И дальше Дидро приводит диалог актера |

К ВОПРОСУ О ПСИХОЛОГИИ ТВОРЧЕСТВА АКТЕРА

и актрисы, который он называет двойной сценой, сценой любовников и сценой супругов. Сцена любовного объяснения сплетается здесь со сценой семейной ссоры, и в этом сплетении Дидро видит лучшее доказательство своей правоты (там же, с. 586—588).

Как уже сказано, воззрение Дидро опирается на факты, и в этом его сила, его непреходящее значение для будущей научной теории актерского творчества. Но существуют и факты обратного характера, которые, впрочем, ни в малой степени не опровергают Дидро. Эти факты заключаются в том, что реально существует и другая система игры и другая природа художественных переживаний актера на сцене. И доказательством является, если взять пример близкий, вся сценическая практика школы Станиславского.

Это противоречие, не разрешимое для абстрактной психологии при метафизической постановке вопроса, получает возможность разрешения, если подойти к нему с диалектической точки зрения.

Мы уже говорили, что новое течение ставит проблему актерской психологии как проблему конкретной психологии. Не вечные и неизменные законы природы актерских переживаний на сцене, но исторические законы различных форм и систем театральной игры становятся в данном случае руководящим указанием для исследователя. Поэтому в опровержении парадокса Дидро, которое мы находим у многих психологов, все еще сказывается попытка решить вопрос в абсолютной плоскости, безотносительно к исторической конкретной форме того театра, психологию которого мы рассматриваем. Между тем основной предпосылкой всякого исторически направленного исследования в этой области является идея, что психология актера выражает общественную идеологию его эпохи и что она так же менялась в процессе исторического развития человека, как менялись внешние формы театра, его стиль и содержание. Психология актера театра Станиславского в гораздо большей степени отличается от психологии актера эпохи Софокла, чем современное здание отличается от античного амфитеатра.

Психология актера есть историческая и классовая, а не биологическая категория. В одном этом положении выражена центральная для всех новых исследований мысль, определяющая подход к конкретной психологии актера. Следовательно, не биологические закономерности определяют в первую очередь характер сценических переживаний актера. Эти переживания составляют часть сложной деятельности художественного творчества, имеющего определенную общественную, классовую функцию, исторически обусловленную всем состоянием духовного развития эпохи и класса, и, следовательно, законы сцепления страстей, законы преломления и сплетения чувств роли с чувствами актера должны быть разрешены раньше всего в плане исторической, а не натуралистической (биологической) психологии. Только после этого разрешения может возникнуть вопрос о том, как с точки зрения биологических закономерностей психики

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

возможна та или иная историческая форма актерской игры.

Таким образом, не природа человеческих страстей определяет непосредственно переживания актера на сцене, она лишь содержит в себе возможности возникновения многих, самых разнообразных и изменчивых форм сценического воплощения художественных образов.

Вместе с признанием исторической природы интересующей нас проблемы мы приходим к выводу, что перед нами проблема, в двойном отношении опирающаяся на социологические предпосылки в изучении театра.

Во-первых, как всякое конкретное психическое явление, игра актера представляет собой часть социально-психологической действительности, которая раньше всего должна быть изучена и определена в составе того целого, к которому она принадлежит. Нужно выявить функцию сценической игры в данную эпоху для данного класса, основные тенденции, от которых зависит воздействие актера на зрителя, и, следовательно, определить социальную природу той театральной формы, в составе которой данные сценические переживания получают конкретное объяснение.

Во-вторых, признавая исторический характер этой проблемы, мы вместе с тем, касаясь переживаний актера, начинаем говорить не столько об индивидуально-психологическом, сколько о социально-психологическом контексте, в который они включены. Переживания актера, по счастливому немецкому выражению,— это не столько чувство «я», сколько чувство «мы». Актер создает на сцене безличные чувствования, чувства или эмоции, становящиеся эмоциями всего театрального зала. До того как они стали предметом актерского воплощения, они получили литературное оформление, они носились в воздухе, в общественном сознании.

Тоска чеховских «Трех сестер», воссоздаваемая на сцене артистами Художественного театра 5 , становится эмоцией всего зала, потому что она в широкой степени была кристаллизованным оформлением настроений больших общественных кругов, для которых ее сценическое выражение являлось как бы средством осознания и художественного преломления самих себя.

В свете высказанных положений становится ясно значение актерских признаний о своей игре.

Первое, к чему мы приходим,— установление ограниченного значения этого материала. Признание актера в своих чувствованиях, данные его актерского самонаблюдения и самочувствия не теряют, с этой точки зрения, огромного значения в изучении психологии актера, но перестают быть единственным и универсальным источником суждения о ее природе. Они показывают, как актер осознает собственные эмоции, в каком отношении к строю его личности они стоят, но они не раскрывают нам природы этих эмоций во всей ее действительной полноте. Перед нами только частичный фактический материал, освещающий проблему в одном только разрезе — в разрезе самосознания актера. Для того чтобы извлечь из такого материала все его

К ВОПРОСУ О ПСИХОЛОГИИ ТВОРЧЕСТВА АКТЕРА

научное значение, мы должны понять представленную в нем часть в системе целого. Мы должны понять психологию того или иного актера во всей его конкретной исторической и социальной обусловленности, тогда нам станет ясной и понятной закономерная связь между данной формой сценического переживания и тем социальным содержанием, которое через это актерское переживание передается в зрительный зал.

Нельзя забывать, что эмоции актера, поскольку они являются фактом искусства, выходят за пределы его личности, составляют часть эмоционального диалога между актером и публикой. Эмоции актера испытывают то, что Ф. Полан 6 удачно назвал «счастливой трансформацией чувств». Они становятся понятными, лишь будучи включены в более широкую социально-психологическую систему, часть которой они составляют. В этом смысле нельзя отрывать характер сценического переживания актера, взятый с формальной стороны, от того конкретного содержания, которое составляется из содержания сценического образа, отношения, интереса к этому образу, из социально-психологического значения, из той функции, которую выполняет в данном случае актерское переживание. Скажем, переживания актера, стремящегося осмеять известный строй психологических и бытовых образов, и актера, стремящегося дать апологию тех же самых образов, естественно, будут различны.

Здесь мы подходим вплотную к чрезвычайно важному психологическому моменту, невыясненность которого давала, по нашему мнению, повод к ряду недоразумений в интересующей нас проблеме. Например, большинство писавших о системе Станиславского отождествляли эту систему в ее психологической части с теми стилистическими задачами, которые она первоначально обслуживала, иначе говоря, отождествляли систему Станиславского с его театральной практикой. Правда, всякая театральная практика является конкретным выражением данной системы, но не исчерпывает всего содержания системы, которая может иметь еще много других конкретных выражений; театральная практика не передает системы во всей ее широте. Шаг к отделению системы от ее конкретного выражения был сделан Е. Б. Вахтанговым 7 , стилистические устремления которого так резко отличны от первоначального натурализма Художественного театра и который тем не менее осознавал собственную систему как применение к новым стилистическим задачам основных идей Станиславского.

Это можно показать на примере работы Вахтангова над постановкой «Принцессы Турандот» 8 . Желая передать со сцены не просто содержание сказки, но свое современное отношение к этой сказке, свою иронию, улыбку «по адресу трагического содержания сказки», Вахтангов создает новое содержание пьесы.

Замечательный случай рассказывает Б. Е. Захава 9 из истории постановки этой пьесы: «На первых репетициях Вахтангов пользовался следующим приемом. Он предложил исполнителям играть не роли, указанные текстом пьесы, а итальянских актеров,

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

играющих эти роли... Он предлагает, например, актрисе, исполняющей роль Адельмы, играть не Адельму, а итальянскую актрису, играющую Адельму. Он фантазирует на тему, будто бы она жена директора труппы и любовница премьера, что на ней рваные туфли, что они ей велики и при ходьбе отстают от пяток, шлепают по полу и т. д. Другая актриса, играющая Зелиму, оказывается лентяйкой, которой не хочется играть, чего она совсем не скрывает от публики (спать хочется)» (1930, с. 143—144).

Мы видим, таким образом, что Вахтангов изменяет непосредственно данное ему содержание пьесы, но в форме ее выявления он опирается на тот же самый фундамент, который заложен в системе Станиславского: Станиславский учил находить на сцене правду чувств, внутреннее оправдание всякой сценической форме поведения.

«Внутреннее оправдание,— говорит Захава,— основное требование Станиславского, остается по-прежнему одним из основных требований Вахтангова, но только самое содержание этих чувств у Вахтангова совершенно иное, чем у Станиславского... Пусть чувства стали теперь иными, пусть они требуют иных театральных выразительных средств, но правда этих чувств как была, так и будет всегда неизменно основой той почвы, на которой только и могут произрастать цветы настоящего большого искусства» (там же, с. 133).

Мы видим, как внутренняя техника Станиславского, его душевный натурализм становятся на службу совершенно иным стилистическим задачам, в известном смысле противоположным тем, которые они обслуживали в самом начале развития. Мы видим, как определенное содержание диктует новую театральную форму, как система оказывается гораздо более широкой, чем данное ее конкретное применение.

Поэтому признания актеров о своей игре, особенно суммарные признания, составленные из обобщений собственного и притом очень разнообразного опыта, не учитывающие всего того содержания, формой воплощения которого является актерская эмоция, неспособны, сами по себе объяснить свой характер и свою природу. Надо выйти за пределы непосредственного актерского переживания, для того чтобы его объяснить. Этот подлинный и замечательный парадокс всей психологии до сих пор еще, к сожалению, недостаточно усвоен рядом направлений. Для того чтобы объяснить и понять переживание, надо выйти за его пределы, надо на минуту забыть о нем, отвлечься от него.

То же самое верно и в отношении психологии актера. Если бы переживание актера было замкнутым целым, самим в себе существующим миром, тогда естественно было бы искать законы, управляющие им, исключительно в его сфере, в анализе его состава, тщательном описании его рельефа. Но если переживание актера тем и отличается от каждодневного житейского переживания, что оно составляет часть совсем иной системы, то его

К ВОПРОСУ О ПСИХОЛОГИИ ТВОРЧЕСТВА АКТЕРА

объяснение надо искать в законах построения последней.

Мы хотели бы в заключение коротко наметить то превращение, которое испытывает в новой психологии старый парадокс об актере. Мы еще далеки при современном состоянии нашей науки от решения этого парадокса, но мы уже близки к его правильной постановке в качестве подлинно научной проблемы. Как мы видели, сущность вопроса, который казался парадоксальным всем писавшим о нем, заключается в отношении искусственно созданной эмоции роли к реальной, жизненной, естественной эмоции актера, играющего роль. Нам думается, что разрешение этого вопроса возможно, если учесть два момента, одинаково важных для его правильного истолкования.

Первый заключается в том, что Станиславский выражает в известном положении о непроизвольности чувства. Чувству нельзя приказывать, говорит Станиславский. У нас нет непосредственной власти над чувством такого характера, как над движением или над ассоциативным процессом. Но если чувство «нельзя вызвать... произвольно и непосредственно, то его можно выманить, обратившись к тому, что более подвластно нашей власти, к представлениям» 10 (Л. Я. Гуревич, 1927, с. 58). И действительно, все современные психофизиологические исследования эмоций показывают, что путь к овладению эмоциями и, следовательно, путь произвольного вызова и искусственного создания новых эмоций не основывается на непосредственном вмешательстве нашей воли в сферу чувствований, как это имеет место в области мышления и движения.

Этот путь гораздо более извилистый и, как правильно говорит Станиславский, более похожий на выманивание, чем на прямое вызывание нужного нам чувства. Только косвенно, создавая сложную систему представлений, понятий и образов, в состав которых входит и известная эмоция, мы можем вызвать и нужные чувства и тем самым придать своеобразный психологический колорит всей данной системе в целом и ее внешнему выражению. «Чувства эти,— говорит Станиславский,— не совсем те, которые переживаются актером в жизни» (там же). Это скорее чувства и понятия, которые очищены от всего лишнего, обобщены, лишены своего беспредметного характера.

По правильному выражению Л. Я. Гуревич 11 , если они прошли через процесс художественного оформления, они по ряду признаков отличаются от соответственных жизненных эмоций. В этом смысле мы согласны с Гуревич 12 , что разрешение вопроса, как это обычно бывает в очень упорных и длительных спорах, «лежит не посередине между двумя крайностями, а в другой плоскости, позволяющей видеть предмет с новой точки зрения» (там же, с. 62). К этой новой точке зрения обязывают нас как накопившиеся документы по вопросу о сценическом творчестве, свидетельства самих творцов-актеров, так и исследования, произведенные за последнее десятилетие научной психологией (там же, с. 62).

Но это только одна сторона вопроса. Другая заключается в том, что, как только парадокс об актере переносится на почву

327

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

конкретной психологии, он снимает ряд неразрешимых проблем, которые составляли его содержание прежде, и на их место выдвигает новые, но уже плодотворные, разрешимые и толкающие исследователя на новые пути. С этой точки зрения, не биолого-эстетическому и раз навсегда данному, но конкретно-психологическому и исторически изменчивому объяснению подлежит каждая данная система актерской игры, и вместо раз навсегда данного парадокса об актере всех времен и народов перед нами в историческом аспекте выдвигается ряд исторических парадоксов об актерах данной среды и данной эпохи. Парадокс об актере превращается в исследование исторического развития человеческой эмоции и ее конкретного выражения на различных стадиях общественной жизни.

Психология учит, что эмоции не представляют исключения из остальных проявлений нашей душевной жизни. Как и все другие психические функции, эмоции не остаются в той связи, в которой они даны первоначально в силу биологической организации психики. В процессе общественной жизни чувства развиваются и распадаются эти прежние связи; эмоции вступают в новые отношения с другими элементами душевной жизни, возникают новые системы, новые сплавы психических функций, возникают единства высшего порядка, внутри которых господствуют особые закономерности, взаимозависимости, особые формы связи и движения.

Изучить порядок и связь аффектов составляет главную задачу научной психологии, ибо не в эмоциях, взятых в изолированном виде, но в связях, объединяющих эмоции с более сложными психологическими системами, заключается разгадка парадокса об актере. Эта разгадка, как можно предвидеть уже сейчас, приведет исследователей к положению, имеющему фундаментальное значение для всей психологии актера. Переживания актера, его эмоции выступают не как функции его личной душевной жизни, но как явление, имеющее объективный общественный смысл и значение, служащее переходной ступенью от психологии к идеологии.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

I

Основное содержание тома составляют две работы Л. С. Выготского: «Орудие и знак в развитии ребенка» и «Учение об эмоциях» («Учение Декарта и Спинозы о страстях»). Обе имеют важное значение для осмысления богатства оставленных им идей, для понимания динамики его творчества. При жизни автора они не публиковались. Вторая из указанных работ осталась незавершенной. Есть основания предполагать, что именно на ней обрывались философско-психологические искания замечательного советского исследователя, что именно она запечатлела начало новой фазы в развитии его теоретической мысли.

Нельзя рассматривать произведения Выготского как нечто гомогенное, образующее завершенную, отработанную систему. Читателю уже известна его напряженная и сложная работа по поиску новых путей для решения проблем, над которыми бились умы психологов той эпохи. Нельзя изымать рожденные им концепции из контекста эпохи, полной контроверз, кризисных явлений, попыток преобразовать с различных позиций весь строй психологического знания. Что касается философской позиции самого Выготского, то она может быть оценена однозначно. Он сознательно целеустремленно руководствовался диалектико-материалисгической методологией, принципы которой служили для него компасом в определении общих перспектив психологической науки. Как известно, на эту методологию ориентировались все советские психологи. Но применение ее принципов к разработке конкретных вопросов требовало от каждого из них специальных усилий и собственных исследовательских программ. Ведь готовых решений этих вопросов неоткуда было почерпнуть.

Своеобразие «маршрута», отличавшего искания Выготского, определялось индивидуальным стилем его мышления, особым умением соотносить ситуацию в мировой психологии с возможностями, которые открывала перед исследователями психической регуляции деятельности ее философская марксистская трактовка, содержавшая новое понимание основных начал научного объяснения природы человека — социодетерминизма, историзма и системного подхода.

Как никто другой, Выготский чувствовал проблемы, объединенные западными авторами (Л. Бинсвангер и др.) под именем «критики психологического разума», особого направления, предметом которого служит само психологическое знание, его основные понятия, категориальные структуры, методический инструментарий. Выготский был непрев г идейным мастером конкретно-методологического анализа эволюции и структуры психологических идей. Он внес важный вклад в развитие «самосознания» психологии, в понимание самобытности ее дисциплинарного статуса и ее зависимости от потребностей социальной практики.

Связь психологии с этой практикой рассматривалась Выготским как решающее обстоятельство в утверждении новой методологической ориентации конкретно-психологических исследований. Ведь под методологией следует понимать систему общих принципов (способов) организации и трактовки знания, а не только теоретические постулаты, на которых оно базируется. Поэтому вопрос об отношении знания к возможностям его практического приложения к сфере межлюдских отношений выступал для Выготского как истинно методологический. Он хорошо понимал, что методология конкретно-научных исследований — это общий способ их построения, который не исчерпывается их логико-теоретическими регулятивами.

Связь с насущными нуждами людей, с необходимостью выйти навстречу

ПОСЛЕСЛОВИЕ

практическим социальным запросам рассматривалась им как фактор, способный вызвать те коренные сдвиги в понятийном составе психологии, в которых нуждается как объективная историческая логика развития науки, так и общество, только что пережившее величайшую революцию. Сквозь размышления Выготского красной нитью проходит мысль о том, что философия марксизма и практика нового общества служат залогом выхода психологии из потрясавшего ее кризиса. Обращение к практике, по убеждению Выготского, неизбежно приведет к торжеству психологии объяснительной, каузальной, родственной по стилю мышления естественным наукам, успехами которых человечество не только гордится, но и повседневно пользуется.

II

Итоги методологических и конкретно-научных исканий Л. С. Выготского, напряженных и продуктивных, запечатлела рукопись «Орудие и знак в развитии ребенка», которая может служить выдающимся свидетельством достижений передовой советской психологии на рубеже 30-х гг., ее идейно-научных преимуществ перед другими направлениями мировой психологической мысли. Весь спектр этих направлений неизменно находился в поле обостренного внимания Выготского. Успехи ответвлений генетической психологии (в исследованиях поведения животных, детей в различные возрастные периоды, отсталых в культурном отношении народов, аномалий развития, обусловленных распадом высших функций) обогатили научное знание о психике мощными пластами эмпирического материала и выдвинули ряд проблем фундаментального значения для общепсихологической теории. Ни одна из крупных психологических школ (бихевиоризм, фрейдизм, гештальтизм, социологически ориентированная французская психология) не могла отныне их обойти и испытывала свой понятийный аппарат на анализе этих проблем, претендуя на продуктивность собственной исследовательской программы, ее превосходство над другими.

В этой исторической ситуации синтетический ум Выготского, соотнося различные подходы и решения, погружаясь в дискуссии со сторонниками противоборствующих течений, выделял идеи и феномены, способные служить построению теории, отвечающей, исходя из принципиально новой методологической ориентации, на кардинальные запросы логики развития научного познания. Такая теория, по замыслу Выготского, призвана раскрыть закономерности и механизмы развития высших психических функций, отличающих жизнедеятельность человека от поведения остальных живых существ.

Напомним, что основными объяснительными принципами психологии выступают принципы детерминизма, системности и развития, причем каждый из них приобретает новое содержание в ходе эволюции психологического познания. Выготского отличало не только то, что он исходил из указанных принципов. Ведь они направляли исследовательскую мысль и при разработке других концепций, в полемике и конфронтации с которыми формировалось его учение. Понять смысл и строй последнего можно, лишь приняв во внимание существенно новые признаки, которыми обогатились у Выготского все три главных объяснительных принципа.

Мы видели, сколь высоко он ставил павловскую последовательно детерминистскую схему образования условного рефлекса. Но она (как и испытавшая ее влияние бихевиористская концепция поведения) являлась биодетерминистской и потому недостаточной для раскрытия факторов, созидающих психическую организацию человека—изначально социальную по своему генезису и последующему развитию.

Проблема зависимости психических свойств индивида от его социальных связей ставилась рядом исследователей, в частности П. Жанэ и Ж. Пиаже, взгляды которых оказали влияние на Выготского. Оба руководствовались идеей превращения «внешнего во внутреннее», интериндивидуального (происходящего в сфере микросоциальных отношений) в интраиндивидуальное (образующее внутренний план поведения). Эта идея, вошедшая в научно-психологический словарь под именем интериоризации, позволяла преодолеть тяготевшее над психологией дуалистическое представление о характере связи между внешними, объективно наблюдаемыми действиями, контактами индивида с другими людьми и внутренними

ПОСЛЕСЛОВИЕ

операциями его ума, незримыми процессами, которые считались открытыми только для «внутреннего взора» испытывающего их субъекта.

Это был новый способ детерминистского анализа. Его важное преимущество заключалось в том, что феномены, за первоначало которых принималась имманентная духовная активность индивида, выступали в качестве производных от реальных (поддающихся изучению теми же позитивными средствами, которыми располагает любая другая наука) процессов взаимодействия субъекта с внешней (социальной) средой. Отправляясь от этих доступных воспроизведению и объективному контролю процессов, исследователь проникал в «потемки» чужой души. Возможность же этого гарантировалась тем, что она сама мыслилась созидаемой посредством актов, которые совершаются в объективных пространственно-временных координатах.

Конечно, применительно к психически регулируемому поведению эти координаты имеют специфические характеристики. Индивид действует в особой среде, не идентичной физико-химической, а отношения людей качественно отличны от отношений между природными объектами. Человеческие отношения опосредованы двумя мощными, независимыми от индивидуального сознания, но формирующими его детерминантами—орудием и словом. Оба* являясь продуктами культурно-исторического развития, преобразовали пред человеческие формы психической жизни в истинно человеческие. Так обстояло дело в филогенезе. На психологию, согласно Выготскому, падает миссия раскрытия их детерминационной роли в онтогенезе, в формировании тех функций, системные взаимосвязи которых образуют высший уровень психического развития.

Обращаясь в этих целях к идее интериоризации, Выготский принимает за решающий фактор превращения внешних, объективно наблюдаемых процессов взаимодействия индивида с его реальным—предметным и человеческим — окружением включенность в эти процессы системы орудийных и культурно-знаковых средств. Именно указанные средства (орудия и знаки, прежде всего речевые знаки) обеспечивают изначальную интеграцию ребенка в микросоциальную общность, в недрах^ которой совершается чудо превращения его натуральных, простейших функций в высшие, культурно-исторические. Последние представляют собой качественно новую формацию, своего рода крону великого древа всемирно-исторического развития психики. Ее отсутствующие на более низких уровнях эволюции особенности (произвольная регуляция поведения в целом и отдельных процессов — восприятия, внимания, памяти и др., инициирование этих процессов со стороны субъекта без непосредственной стимуляции извне) с древнейших времен служили главным аргументом индетерминистских версий об уникальности сознания, его невыводимости из реальных, земных условий человеческого существования.

На уровне онтогенеза эти условия, согласно Выготскому, кроются в «символической деятельности ребенка», организуемой взрослыми. Изначально эта деятельность является «социальной формой сотрудничества». Социальные связи, будучи сотрудничеством, которое опосредовано орудиями и знаками, из связей, развернутых во внешнем, прямом общении, превращаются в глубинные пласты личности, способной теперь, используя средства, освоенные в практике совместной деятельности, произвольно управлять своими психическими актами и вне ее. Эта история превращения средств социального поведения в средства индивидуально-психологической организации выступает в трактовке Выготского как главная трасса формирования высших психических функций.

Первым за утверждение в психологии исторической точки зрения, за превращение ее в науку об истории поведения ратовал П. П. Блонский. Но, выдвигая это требование, он стоял на почве рефлексологических представлений. Ведь и учение И. П. Павлова об условных рефлексах пронизывала идея о том, что поведение «исторично»: оно изменяется, модифицируется, перестраивается, принимая в процессе индивидуального развития новые формы. Детерминантами же развития выступали: а) способность организма к сигнальному взаимодействию со средой (приобретение внешними раздражителями функции сигналов), б) потребность организма в сохранении своих основных жизненных констант (гомеостаз), реализуемая благодаря указанной способности.

Пока научная мысль ограничивалась этими детерминантами, она не могла вырваться из биологического плена. Очевидные качественные различия между

ПОСЛЕСЛОВИЕ

реакциями животных и человека оставались вне зоны причинного объяснения. В поисках ответа на вопрос о специфике высшей нервной деятельности человека Павлов пришел к идее о двух сигнальных системах. «Вторые сигналы» — речевые — трактовались как заменители первых, вносящие в работу больших полушарий новый принцип — абстракцию, обобщение, высший анализ и синтез — все то, что является привилегией человеческого интеллекта. Следует, однако, отметить, что обращение к речевым сигналам могло произвести коренные изменения в категориальной структуре научного знания лишь в том случае, если эти сигналы интерпретировались как присущие особому уровню взаимоотношений организма со средой, отличному от сигнально-гомеостатического.

Уровень детерминации, о котором идет речь, был открыт марксистской философией. Этот уровень представлен историей труда, в ходе которого, изменяя внешнюю природу, человек формирует свои сущностные психические силы и подчиняет их собственной власти. Новое историческое воззрение решительно меняло весь строй мысли. Слово в качестве интегрального компонента поведения «на фазе человека» означало теперь нечто принципиально иное, чем павловский «второй сигнал». Оно выступало в статусе «инструмента», оперируя которым индивид овладевает своими действиями, обретающими признаки произвольности, сознательной контролируемости, изначальной планируемости. Старая психология усматривала в этих признаках свидетельство несопоставимости сознания ни с одной из других реалий. При этом сознание принималось за нечто изначально данное, ни из чего не выводимое, за сущность особого рода. Предполагалось, что у такого взгляда имеется лишь одна альтернатива—редукционизм: сведение психических фактов к нервным процессам или стимул-реактивным отношениям. Непреходящий вклад Выготского определяется тем, что он утвердил другую альтернативу, а это потребовало перейти от ориентации на учение об условных рефлексах Павлова к ориентации на учение Маркса о социальной сущности человека.

Естественнонаучное содержание павловской концепции вошло теперь в снятом виде в намеченное Выготским направление психологического анализа. Смысл революции, произведенной Павловым, заключается в разработке особой научной категории — категории поведения. Ассимилировав ее, Выготский, опираясь на марксистское объяснение факторов формирования внутреннего, духовного мира человека, вводит в схему индивидуального поведения новые переменные, придающие каждому из его актов «инструментальное» — по терминологии Выготского — значение, включающее «натуральный» процесс формирования психики (восприятия, внимания, памяти и т. д.) в социокультурный ряд. Ибо в знаках, символах, оперируя которыми индивид преобразует психическую структуру, данную природой, в аппарат саморегуляции своих поступков, записаны как история культуры, гак и способы социального взаимодействия.

Рассматривая запечатленную в рукописи «Орудие и знак...» культурно-историческую концепцию Выготского в ее генезисе, мы видим, что, отражая надиндивидуальные потребности развития психологии, эта концепция родилась благодаря своеобразию индивидуальной научной биографии ее автора. Его занятия физиологией и эстетикой отразили влияние А. А. Потебни, субъективно-идеалистическому пониманию трудов которого (со стороны потебнианцев) структуралисты (с ними одно время сблизился Выготский) противопоставили антипсихологизм—установку, отъединявшую продукт культуры от деятельности по его созданию, требовавшую рассматривать этот продукт как организованный по особым законам, ничего общего с психологией не имеющим. Они не видели иной возможности трактовать процессы сознания, как с точки зрения традиционной психологии, замыкавшей их в границах внутреннего мира субъекта.

На отличный от традиционного путь выводило павловское учение, в понятиях которого поведение получило строго объективное объяснение. Это учение, подобно структурализму, отвергло обращение к внутреннему субъективному плану жизнедеятельности. Но если структурализм сосредоточился на продукте как объективном творении, конструируемом на независимых от чьих бы то ни было деяний основаниях, то Павлов изучал процессы и механизмы. Они относились к биологически обусловленному поведению, а не взаимодействию личности с миром культуры. Тем не менее, поскольку они касались реальных живых актов, а не отрешенных от деятельности ее результатов, в которых процессы их порождения

ПОСЛЕСЛОВИЕ

не выявляются, павловское учение послужило для Выготского опорным пунктом в преодолении им своих ранних психологических установок. Вместе с тем само по себе это учение не могло стать рычагом построения психологии (поскольку субъективное оказывалось простирающимся «по ту сторону» поведения). Пройдя школу Потебни, а затем Павлова, Выготский, обратившись к марксистскому объяснению филогенеза сознания, нашел такой рычаг. Орудия-знаки представляют собой независимые от индивида культурные ценности. В этом их принципиальное отличие от раздражителей-сигналов, служащих, согласно Павлову, регуляторами ответных реакций. Но эти культурные знаки не особые, чуждые всему субъективному сущности, какими они выступают в структуралистских концепциях. Они непрерывно работают в сознании общающегося с другими людьми субъекта, созидая сложную архитектонику психических функций.

Мы видим, таким образом, что преобразования, произведенные в психологии Выготским, стали возможны только в идейной атмосфере отечественной науки. В среде, где рос талант Выготского, объективно, независимо от силы этого таланта, циркулировали идеи, представлявшие различные линии развития научной мысли. Это русская филология, учение об условных рефлексах и вошедшая в сознание советских ученых под влиянием практики построения нового общества марксистская концепция человека. Воззрения Выготского следует рассматривать в динамике. Они развивались по спирали — от культурологических, структуралистских установок, ставших сильным противоядием от субъективно-идеалистической картины душевной жизни, к естественнонаучному пониманию механизмов этой жизни, разработанному Павловым. Затем был утвержден принцип культурно-исторической детерминации порождений человеческого сознания, но на основаниях, выявленных марксизмом, что и позволило создать новый вариант объективной психологии. Направления, сложившиеся за пределами психологии как самостоятельной науки (прогрессивная филология и эстетика, учение о высшей нервной деятельности, историко-материалистическая теория общества) переплавились в творчестве Выготского в концепцию высших психических функций, эмпирическим референтом которой стало исследование развития детской психики.

Марксово объяснение филогенеза сознания Выготский применил, как уже отмечалось, к анализу детерминант его онтогенеза. Но в филогенезе знаковые системы возникают и изменяются в горниле общественно-исторической практики, ядро которой составляет труд. В отношении же раннего детства производительный труд не может рассматриваться как детерминанта развития. Тем не менее реальные практические действия ребенка приобретают, согласно Выготскому, значение «величайшего генетического момента», когда они соединяются с применением символических знаков. В дальнейшем некоторые советские психологи в критических замечаниях в адрес культурно-исторической теории сделали упор на том, что ее отличает тенденция понимать социальное лишь как взаимодействие сознаний (ребенка и взрослого)—вне материальной практики *. Но тем самым они упустили из виду, что центральным для Выготского являлся вопрос о зарождении индивидуального сознания (высших психических функций), о переходе к тому уникально человеческому типу регуляции поведения, который складывается в первые годы жизни ребенка, когда о «материальной практике» в смысле общественного производства и речи быть не может. Что же касается первичных форм практических действий («практического интеллекта»), то Выготский не только включал процессы манипулирования ребенка внешними объектами в разряд самых существенных для его умственного развития факторов, но и раскрыл качественное отличие этих процессов от «орудийных» действий высших животных.

Нет оснований, как мы полагаем, зачислять Выготского в разряд сторонников формулы «социальность без материального», которой следовала французская социально-психологическая школа, несомненно оказавшая на него влияние, в частности в связи с включением Выготским в объяснение генезиса человеческой психики принципа социодетерминизма (отсюда и идея интериоризации).

Понимая общение как символическую деятельность, он считал ее орудием речевой знак, представляющий собой феномен культуры, стало быть, нечто независимое не только от индивидуального сознания, но и от прямых контактов последнего с другими сознаниями. Отнесенность к культуре (языку, искусству,

* См., в частности: Психологическая наука в СССР. М., 1960, т. 1, с. 433 и др.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

науке и другим ее формам) в качестве системы ценностей, создаваемой обществом, но не растворимой в процессах коммуникаций между его членами, позволяла строить изучение сознания на началах историзма. Культурные знаки (символы) и записанные в них способы операций (подобно тому как орудие не физическая вещь, а материальный «сгусток» совершаемых общественным человеком трудовых операций) внедряются, согласно Выготскому, в сознание «извне», «вращиваются» в него. Но они привносят с собой не только опыт межличностных контактов. Благодаря им индивид становится сопричастным великому миру культуры*. Еще более необоснованными, чем упреки в игнорировании Выготским практических форм взаимосвязи индивида с предметной средой, следует признать утверждения, будто он рассматривал психические процессы как отражение физиологических процессов в мозгу.

Вся суть культурно-исторической концепции сводится к выявлению внешних по отношению к телесному субстрату детерминант, преобразующих его в носителя " высших психических функций в качестве чисто человеческих регуляторов деятельности. Конечно, подобно любой другой теории, культурно-историческая концепция—детище своего времени. Но судить о ней следует по тому новому, что она внесла сравнительно с прежним уровнем знаний, по сдвигам, произведенным ею в общем категориальном аппарате психологической мысли, по ее влиянию на последующее развитие науки. Подходя с такими критериями к вкладу Выготского, мы имеем основания полагать, что к нему восходит разработка тех объяснительных принципов, которые направляли усилия последующих поколений советских психологов.

III

Незавершенный труд Л. С. Выготского о психофизиологии эмоций следует рассматривать в контексте общих идейных исканий автора. Их смысл определялся задачей построения нового учения о психике человека как целостного и развивающегося существа во всей полноте его жизни. К этому учению Выготский продвигался шаг за шагом. Движение его мысли было устремлено к тому, чтобы охватить все многообразие психических проявлений в единой картине, методологический остов которой составляли принципы детерминизма, развития и системности. Они издавна направляли психологическое познание, придавая ему достоинство научного. Но их содержание менялось от одной эпохи к другой, преобразуя как теоретический состав представлений о жизнедеятельности, так и ее эмпирическое исследование.

Среди трех указанных методологических принципов ведущим выступает детерминизм, воплощающий в качестве неотъемлемой идею причинной связи явлений. «Проблема причинного объяснения есть основная проблема возможности психологии как науки» — решительно утверждал Выготский (с. 244 наст. тома).

Центральным фактором разыгравшегося в психологии кризиса Выготский считал острую конфронтацию двух направлений — каузального и спиритуалистического. В проекте расщепления «двух психологии» преломились некоторые особенности развития знаний о психике в рассматриваемый период. Если так называемые элементарные процессы (ощущения, восприятия, ассоциации, время реакции) успешно вовлекались в орбиту детерминистского аналаза, то другие (мышление, воля) оставались ему неподвластны. В итоге целостная психическая деятельность человека была представлена в виде двух гетерогенных порядков явлений. Сознание оказывалось разъятым на низшие и высшие функции, на сущности, причастные различным мирам и подлежащие исследованию в понятиях, лишенных какой бы то ни было связи между собой. Мысль Выготского напряженно билась над тем, чтобы преодолеть версию «двух психологии». Путь их эклектического соединения, путь компромиссных решений он решительно отвергал. «Как в легенде два дерева, соединенных вершинами, разодрали надвое тело древнего князя, так всякая научная система будет разодрана надвое, если она привяжет себя к разным стволам» (т. 1, с. 417).

* Заметим, кстати, что Выготский создавал не «культурно-историческую теорию мышления», а теорию формирования высших психических функций как особых регуляторов поведения в онтогенезе.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Стволом, обеспечивающим прогресс психологии, может быть, согласно Выготскому, только естественнонаучное каузальное изучение психологических фактов, устремленное к его реальным причинам, скрытым от наблюдающего за собой сознания (с какой бы проникновенностью ни велось это наблюдение — будь то не только традиционная интроспективная психология, но и понимающая, феноменологическая, интенциональная или какая-либо иная). Говоря о новой психологии, способной вывести исследование своего предмета из кризисных контроверз, Выготский полагал, что решение этой задачи вовсе не означает, будто строители будущего должны все начать сначала, отрицая как заблуждение предшествующие «усилия свободной мысли овладеть психикой» (т. 1, с. 428).

К разряду этих усилий он отнес, наряду с работами Г. Фехнера, Г. Гельмгольца, А. Бине, Т. Рибо, периферическую теорию эмоций Джемса — Ланге. Таково было первоначальное отношение Выготского к этой теории, когда он, обращаясь к историческому пути психологии, выделял в нем идеи, представлявшие ствол естественнонаучного объяснения психических функций, развитием которого должна стать новая наука об этих функциях в послекризисную эпоху.

Периферическая теория Джемса—Ланге, согласно которой первична телесная реакция на раздражитель, вторично сопряженное с ней эмоциональное состояние, действительно содержала элементы детерминистского объяснения. Чувство, которое веками рассматривалось в качестве порождения души (хотя бы и сопровождающегося телесными потрясениями), выступило в виде эффекта процессов внутри организма. Это и дало Выготскому основание полагать, что в периферической (висцеральной) теории эмоций представлена ориентация того лагеря, который противостоит идеализму, индетерминизму, феноменологии, понимающей психологии. Однако через несколько лет, занявшись проблемой эмоций и проделав тщательный анализ истории и методологии ее разработки, Выготский пересматривает свою оценку. Он приходит к выводу, что указанная теория воспроизводит объяснительную схему, созданную Декартом, что и теория, и схема сочетают несовместимое, а именно каузальность со спиритуализмом. Тем самым обе оказались «привязавшими себя к двум разным стволам» и потому «разодранными надвое». Доказательству этого положения и посвящен тот раздел задуманного Выготским широкопанорамного исследования эмоций, который он успел изложить.

Итак, если в первых прогнозах о путях преодоления кризисной ситуации он видел будущее психологии в том, что она осуществит притязания на научность, следуя имеющему многовековую традицию каузальному курсу, то теперь в это общее воззрение вносится важная корректива: не всякая каузальность способна вывести психологию к новым рубежам. Картезианский вариант каузальной интерпретации психики не просто противостоит спиритуалистическому как антитеза, но является его непременным двойником, неразлучным его спутником. Из этого следовало принципиально новое понимание корней психологического кризиса, который выступал теперь не только как кризис картезианской интроспективной концепции сознания (такое мнение доминировало в психологической литературе), но и как кризис неотъемлемой от нее картезианской трактовки детерминизма. В свою очередь это означало, что задача, которую предстоит решить методологической мысли психолога с тем, чтобы преодолеть кризисную ситуацию в своей науке, не исчерпывается преобразованием доставшегося ей от XVII в. воззрения на сознание как на следящую за собственными содержанием и актами сущность.

Напомним, что вопрос о сознании находился в эпицентре психологического кризиса. В период выделения в самостоятельную науку психологии предстояло определить свой собственный предмет, отличающий ее и от философии (служанкой которой она считалась веками), и от физиологии (благодаря достижениям которой в нее внедрялся эксперимент).

В качестве уникальных реалий, никакими другими науками не изучаемых, были выделены феномены сознания, данные субъекту в его непосредственном опыте. Предполагалось, что их удается постичь посредством особого, специально организованного внутреннего наблюдения. На психологию, согласно такой программе, воодушевившей на первых порах многих молодых исследователей, возлагался поиск нитей, из которых соткана «материя» сознания и фиксация законов, по которым они «сплетаются». Сознание представлялось неким внутренним «полем» (лишенным, однако, пространственных характеристик), где рефлексия находит

W

ПОСЛЕСЛОВИЕ

свои нематериальные объекты (явления, процессы). Ни одна наука ими не интересуется. Они остаются на долю психологии.

Хотя версия, согласно которой предметом психологии служит замкнутая сфера сознания, куда способно проникнуть только самонаблюдение, удерживалась в течение немалого срока, она была взорвана на рубеже XX столетия, прежде всего благодаря успехам фрейдизма и бихевиоризма. Первый изобразил сознание в виде агента, маскирующего действие могучих подспудных сил. Второй потребовал покончить с сознанием как пережитком времен схоластики и алхимии. В этой исторической ситуации для марксистски ориентированной психологии задачей первостепенной важности стала борьба за сознание, которая, однако, означала не возврат к изжившей себя интроспективной версии, а ее преодоление на путях разработки новой теории сознательной регуляции психической деятельности.

Выготский выступил инициатором этой борьбы и этой разработки. Нельзя забывать о своеобразии того исторического периода. В ту пору в науках о человеке материалистический подход считался выраженным формулой «психология без сознания». Выготский же сразу привлек внимание своим докладом «Сознание как проблема психологии поведения» (т. 1). Борьба за сознание означала тогда борьбу против его древней, восходящей к Августину трактовки, которая продолжала направлять умы тех, кто был поглощен не умозрительными метафизическими медитациями, но повседневной работой в лаборатории в окружении приборов и протоколов экспериментов.

Критике интроспекционизма, атакам на субъективный метод было отдано немало времени и сил. Казалось, покончив с этим методом, психология станет на твердую почву. Выготский же благодаря проникновенному анализу общих методологических принципов психологии в их историческом развитии вскрыл внутреннюю связь интроспекционизма с механодетерминизмом. Тем самым стало очевидно, что, сколь острой ни была критика интроспективных представлений, она сама по себе недостаточна без радикального преобразования того детерминистского способа мышления, от которого неотделима создавшая в психологии столько трудностей классическая интроспективная концепция. Не на этой концепции, слабость которой была продемонстрирована во многих направлениях, а на, казалось бы, ставящем психологию в один ряд с другими естественными науками детерминизме (в его механистическом варианте) сосредоточивает Выготский кинжальные удары критической мысли.

Отцом механодетерминизма в психологии был Декарт, а главным его психологическим сочинением — «Трактат о Страстях души». Идеям этого «Трактата» принадлежит, согласно Выготскому, центральное место во всей методологической структуре психологии нового времени, включая ее экспериментальное направление. «Все главные противоречия современной психологии, как лежащие в основе ее кризиса, так и касающиеся отдельных и частных ее проблем, представляют собой противоречия, заложенные в картезианском учении о страстях. В этом смысле мы не знаем другой книги, исследование которой было бы столь же центральным по своему значению для понимания действительного исторического смысла всего прошлого психологической науки и ее современного кризиса, как эта последняя, завершающая работа Декарта—его «Трактат о Страстях...». В известном смысле можно с полным правом утверждать, что этот мало кому из психологов известный и далеко не центральный трактат стоит в самом начале всей современной психологии и всех раздирающих ее противоречий» (с. 243 наст, тома).

Рассматриваемая под этим углом зрения летопись психологии — от XVII в. до периода кризиса включительно — выступила как подстрочник к декартову учению о страстях. Это и определило тщательный разбор Выготским указанного сочинения. Его анализ вскрыл историческую ограниченность механодетерминистского подхода не только к эмоциональным состояниям человека, но и ко всей области психического в целом. Поэтому предметом историко-методологического анализа у Выготского становится наряду с эмоциями (чувствами, аффектами) обширнейший комплекс коренных психологических проблем — психофизическая (отношение сознания к порождающему его феномены физическому миру), психофизиологическая (отношение этих феноменов к телесному механизму), психогностическая (касающаяся познавательной роли психических процессов), психопраксическая (вопрос о воздействии сознания и воли на поведение индивида).

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Перед нами выступает одна из главных особенностей мышления Выготского — его умение рассматривать каждое единичное событие в психологии сквозь «магический кристалл» новой методологии, позволяющей сразу же определить великое множество идейных нитей, соединяющих это событие со всем фронтом движения научного знания.

IV

Декартова схема, запечатлевшая исторически ограниченную форму детерминизма, сложилась в период, когда в горниле производственной деятельности проверялось новое воззрение на причинную связь вещей, преимущество которого перед средневековой натурфилософией становилось все более очевидным. Декарт сам указывал, что для объяснения природы ему многое дал пример некоторых тел, искусственно составленных человеком. По образу и подобию механизма, все компоненты которого и принцип их взаимодействия доступны прямой опытной проверке, Декарту мыслилось органическое тело, двигателем и организатором которого во всех его действиях до Декарта считалась душа. Но человек выступил в его доктрине как средоточие несовместимых начал: сознания, которое только мыслит, и тела, которое только движется.

Дуализм пронизывал и воззрения Декарта на эмоциональную жизнь, анализ которых и находится в центре публикуемой в этом томе рукописи Выготского.

Советский психолог обратился к прошлому с установкой на историко-методологическое, а не чисто историческое исследование проблем своей науки. Здесь вновь перед нами выступает одна из определяющих особенностей его творчества — неуклонное стремление реализовать принцип историзма применительно к объяснению не только закономерностей психики, но и к деятельности ума по познанию этих закономерностей. Выготский неизменно соотносил психологические факты и теории, предметное содержание знания о психической реальности с анализом средств, используемых для построения этого знания.

Его исследование синхронно продвигалось как бы на двух уровнях, постоянно соотнося анализ факта, идеи, гипотезы с выяснением принципов работы интеллектуального аппарата, добывшего эти продукты. Научный факт, идея, гипотеза — это мысли ученого, отражающие с различной степенью адекватности реальность. Но могут быть и «мысли второго порядка», имеющие своим предметом само мышление, его структуру и динамику, которые не менее реальны, чем воспроизводимые посредством них, независимые от сознания объекты. Обращаясь к «мыслям второго порядка», исследователь становится логиком науки, ее методологом. Умение сочетать логико-методологический подход с конкретно-научным обусловило главные достижения Выготского. Уже при знакомстве с работой Выготского «Исторический смысл психологического кризиса» (т. 1) мы могли убедиться в том, что в трактовке логико-методологических проблем автор, воспитанный на философии диалектического материализма, развил их новаторское понимание, реализованное применительно к ситуации в психологии на рубеже XIX—XX вв., в период распада этой дисциплины на множество школ и течений. В отличие от Л. Бинсван-гера и других западных авторов, представлявших задачу методологического исследования как сугубо логическую «критику понятий», Выготский доказывал, что понятия непрерывно критикуются в самой практике научного труда, в процессах их соотнесения с эмпирическими данными. Из этого следовало, что задача методологии — не извне предписывать работникам конкретной области знания правила и нормы деятельности, соответствующие критериям научности, а извлекать принципы эффективной организации этой деятельности из ее реальной динамики, из ее истории.

Идея о том, что логико-методологическое изучение науки должно нераздельно сопрягаться с историческим, являлась принципиально новой. Насколько здесь прозорлив был Выготский, мы можем убедиться в наши дни, когда распад традиционных методологических концепций в западной философии привел к появлению так называемой исторической школы (К. Поппер, И. Лакатос, Т. Кун и др.), представители которой декларировали, что философия (логика, методология) науки без истории науки пуста.

Это направление возникло в эпоху научно-технической революции с ее динамизмом, когда на глазах одного поколения рушатся казавшиеся незыблемыми

12 Л. С. Выготский

ПОСЛЕСЛОВИЕ

научные истины и рождаются радикально новые воззрения, наглядно демонстрируя тем самым историческую сущность научного познания. Выготский же задолго до этих процессов доказывал, что методологическое исследование научного знания может вестись только на исторической основе, и сам оставил образцы такого исследования, в частности критический разбор методологического смысла одной из основных глав психологии — учения об эмоциях. Попытки реконструировать прошлое этого учения предпринимались и до Выготского. Так, интересный исторический очерк принадлежал известному канадскому историографу Д. Бретту (его сводку использовал Выготский). Но внимание Выготского поглощали не реликты, а идеи и принципы, возникшие задолго до современной экспериментальной психологии, однако проросшие в ее плоть и продолжающие регулировать каждый шаг ее работников.

Периферическая концепция Джемса — Ланге, картезианскую генеалогию которой проследил Выготский, запечатлела подход, присущий механистической физиологии. Объяснить жизненный смысл пертурбаций во внутренних органах, эффектом которых, согласно указанной концепции, являются субъективные состояния, относящиеся к разряду эмоций, она и не пыталась. Между тем экспериментальное исследование телесных изменений при эмоциях дало толчок теории, ставшей альтернативой периферической.

Ее назвали центральной, поскольку она переместила телесный субстрат чувств в высшие нервные центры. Ее автором был американский физиолог У. Кеннон, выводы которого детально проанализированы Выготским. Изучая причину задержки секреции желудочного сока у подопытной собаки при эмоциональном возбуждении, Кеннон приходит к выводу, что для объяснения этого феномена следует принять во внимание «адреналовый фактор» (выделение надпочечниками адреналина), внутренне связанный с функциями симпатической нервной системы. Эта система и ответственна за вегетативные «бури», -наблюдаемые при различных аффектах (страхе, ярости и др.).

Оказала ли гипотеза Джемса—Ланге влияние на Кеннона, когда он приступил к своим экспериментам? Вряд ли можно в этом сомневаться. Не только потому, что Кеннон учился у Джемса в Гарварде и потому мог познакомиться с его взглядами, так сказать, из первых рук. Ключевая идея Джемса физиологически объясняла аффекты, исходя из того, что их источник скрыт в глубинах организма. Казалось, по этому пути пошел и Кеннон. Эмоция соотносилась с изменениями во внутренних органах (а не в душе или сознании). В предисловии к русскому изданию труда Кеннона «Телесные изменения при боли, голоде, страхе и ярости» редактор перевода советский биолог Б. М. Завадовский писал, что кенноновская книга показывает, как гипотеза Джемса «облекается на наших глазах в реальные конкретные формы биологического эксперимента» (в кн.: В. Кеннон, 1927, с. 3).

Л. С. Выготский справедливо оспаривает эту оценку, отвергая взгляд на кенноновские работы как физиологическое обоснование периферической теории эмоций. Эта теория не имела никакой эмпирической опоры. Ее авторы соотносили свои предположения с воображаемыми, а не реальными экспериментами. Давайте, предлагали они, устраним из эмоции внутрителесные модификации — и тогда от нее ничего не останется.

Проверка гипотезы Джемса — Ланге не в уме, а в лаборатории показала ее несостоятельность. Первым, как справедливо отмечает Выготский, ее проверил Шеррингтон, но еще более сильные аргументы против нее выдвинула лаборатория Кеннона, где в начале 20-х гг. появилась новая экспериментальная модель— симпатиэктомированное животное, т. е. животное, у которого полностью удален симпатический отдел вегетативной нервной системы.

Все эмоциональные реакции, обычно свойственные этим животным, полностью сохранялись. Симпатоэктомированная кошка в присутствии собаки поднимала лапу с выпущенными когтями, издавала угрожающие звуки, оскаливала зубы. Между тем из-за удаления симпатических ганглиев никаких изменений на уровне периферических реакций (сосудистых и других) у нее произойти не могло. Используя метод экстирпации различных участков головного мозга, Кеннон с учениками ^ыдвинулм гипотезу, согласно которой главным органом эмоционального поведе-

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ния является таламус. Современные физиологи полагают, что эмоции не могут иметь своим нейрогуморальным основанием какой-либо ограниченный субстрат. Предпочтение отдается представлению о взаимодействии корково-подкорковых структур. Экспериментальные и клинические данные говорят в пользу решающей роли гипоталамо-лимбической системы. Выготскому эти данные еще не могли быть известны.

По Джемсу, висцеральные ощущения, и только они, придают восприятию эмоциональный аромат, интимную теплоту и богатство переживаний. Кеннон пришел, опираясь на физиологический эксперимент, к выводу, что Джемс наделил висцеральные ощущения совершенно несвойственной им функцией. Сигналы, идущие из внутренних органов, будучи очень слабыми, не могут служить средством различения таких могучих эмоций, как страх и ярость. В чем же в таком случае биологическая ценность многообразных и удивительных проявлений активности симпатической системы?

Действие, которое приписали висцеральным процессам Джемс и Ланге, принявшие их за основание страстей человеческих, оказалось фиктивным. Каково же реальное предназначение этих вегетативных реакций?

Поиск ответа на этот вопрос подвигнул Кеннона на разработку одной из самых сильных и продуктивных теорий в физиологии XX в.— учения о гомеостазе — сохранении стабильности внутренней среды организма вопреки влиянию нарушающих эту стабильность факторов. «Процессы, происходящие во внутренних органах в результате деятельности симпатической системы, являются поистине замечательными и разнообразными. Их смысл для организма, однако, состоит не в том, чтобы придать переживаниям определенную окраску, но скорее в таком приспособлении внутренней «экономии», которое не позволило бы — вопреки сдвигу во внешних обстоятельствах — существенно нарушить однообразный уклад внутренней жизни» (W. В. Cannon, 1929, р. 358). Это положение, намеченное во втором издании книги Кеннона, развито в последующих работах американского физиолога, которому в дальнейшем присвоили звание «отца гомеостаза». Сформулировав учение о гомеостазе, Кеннон включил в него и свою трактовку аффектов как расстройств во «внутреннем хозяйстве организма».

«Изменения, которые происходят при эмоциональном смятении, выглядят на первый взгляд как значительные нарушения гомеостаза. Таковыми они и представляются сами по себе. Но они могут быть объяснены, я убежден, только как подготовка к сильному мышечному напряжению. Когда оно происходит, изменения во внутренней среде сразу же оказываются полезными и быстро нейтрализуются эффектами самого этого напряжения» (W. В. Cannon, 1932, р. 216).

Изменения во внутренней среде организма при аффекте (авторы периферической теории возвели их в ранг его конечной причины, для которой никаких биологических оснований не существовало) после работ Кеннона о гомеостазе выступали не как первичное, а как производное. Эти изменения обрели смысл ^феноменов, связанных с мобилизацией телесных сил для предстоящих «бегства и борьбы», готовящих организм к восстановлению динамического равновесия внутренней среды перед лицом испытаний, которые неизбежно нарушат это равновесие.

Механизмы восстановления гомеостаза, с которыми теперь связывались телесные изменения при эмоциях, Кеннон трактовал как продукт естественного отбора. Мы видим, таким образом, что биодетерминистский способ анализа позволил Кеннону преодолеть механодетерминизм его учителя Джемса, периферическая гипотеза которого, как показал Выготский, обессмысливала и телесные изменения при эмоциях, и сами эмоции. Однако ни «централизм» Кеннона, ни включение им телесного механизма эмоций в общую схему гомеостаза не выводили исследование за пределы физиологии. Категории, в системе которых он работал, не позволяли раскрыть специфику эмоции как психической реальности. Поэтому Выготский, ставя теорию Кеннона выше теории Джемса—Ланге, все-таки полагает, что и первая бессильна преодолеть дуализм.

Ограниченность естественнонаучного, каузального воззрения на психику, при объяснении которой биологический детерминизм, существенно продвинувшись вперед по сравнению со своим предшественником — детерминизмом механистическим, не сумел, однако, овладеть ее центральными областями, придала новый импульс индетерминистскому движению в философии. Оно выделило реальнейшие особенности человеческого сознания — его внутреннюю активность, личностный

12*

ПОСЛЕСЛОВИЕ

смысл переживаний, ориентацию на духовные ценности и другие — как неоспоримый показатель его имманентной включенности в совершенно иной порядок бытия, чем выделение адреналина или раздувание ноздрей при гневе. Это направление отвергло изжившее себя картезианство — не только механическую картину внешнего мира, но и интроспекционистскую картину внутреннего, которая, как отмечалось, доминировала в отделившейся от философии экспериментальной психологии, устремленной на поиск первоэлементов сознания.

Этим элементам приписывалась сенсорная (либо квазисенсорная) природа, установление же закономерных связей между ними представлялось задачей, решаемой посредством методов, подобных принятым естественными науками. Что касается вопроса об отношении сознания к его телесному субстрату, то здесь единственно совместимым с принципами естествознания (в частности, законом сохранения энергии) решением считался психофизический параллелизм.

В рукописи Выготского впервые в нашей психологии дан глубокий анализ нового идеалистического направления (оно вошло в историю под именем философии жизни), которое противопоставило себя и детерминизму, и классическому интрос-пекционизму. Оно выступило с тезисом о том, что, наряду с физической природой и рефлексирующим сознанием (разумом, рассудком), существует третье, несводимое к ним начало. Его обозначили старинным словом жизнь, соединив с ним. однако, признаки, отличавшие его от биологических представлений, успешно разрабатывавшихся в естествознании на основе дарвиновского учения. К этим признакам относилось особое витальное, личностное начало, благодаря которому индивид реализует себя, как стали говорить впоследствии, свою экзистенцию, уникальным, неповторимым образом. Понимающая психология Дильтея была одним из первых ответвлений этого течения.

Применительно к сфере эмоций это направление обращалось к тем переменным, к которым вообще были безразличны физиологически ориентированные объяснения ее явлений, будь то периферические теории или центральные.

Пронизывающее весь исторический путь психологии противоборство каузальности и спиритуализма выступало здесь в новом ракурсе. Специфика эмоциональных переживаний человека, существа социально-исторического, изначально погруженного в мир культурных ценностей, попала, как убедительно показал Выготский, в тенета иррационалистической философии и была там мистифицирована, отъединена от реальных практических связей человеческой личности с предметной действительностью, от ее включенности в материальное и духовное производство, с развитием которого развивается и личность, богатство ее чувств. Поэтому, хотя, казалось бы, культурологическая ориентация в понимании этих феноменов, представленная В. Дильтеем, М. Шелером и другими, должна была бы импонировать Выготскому, сосредоточенному на критике натурализма, механицизма, дуализма, он отвергает ее с такой же решительностью, как и попытки вывести эмоции из реакций сосудов, функций таламуса или выразительных движений, напоминающих человеку о том, что он выходец из обезьяньего стада.

Органично усвоив историко-материалистический взгляд на человеческое сознание, Выготский различил за культурологической концепцией Дильтея, Шелера и других все тот же спиритуалистический подход, преодолевая который психология утверждала применительно к своим реалиям принципы, позволяющие придать познанию смысл научного. Более того, Выготский (сопоставляя такой подход к эмоциональным процессам с механистическим) показывает, что оба, при видимой противоположности, в действительности дополняют друг друга, а точнее, являются неразлучными спутниками. Так, Шелер, ставя целью описать самостоятельные смысловые законы высших эмоциональных актов и функций («логику сердца» — по Г. Лотце), рассматривает их в качестве параллельных причинным психофизическим зависимостям чувств от телесных процессов. Различие же высших и низших эмоций в механистической концепции Джемса, в свою очередь, совпадало с членением, которое проводил феноменолог Шелер.

Оба, казалось бы, полярных воззрения имеют общий корень, каковым, согласно Выготскому, и служит картезианское учение о страстях. Оно — дитя научной революции XVII в., расшатав до основания средневековую модель человека и обеспечив прогресс познания, погрузило через два с лишним века новую, обретшую эмпирически-лабораторные контуры психологию в фясину глубокого кризиса.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Л. С. Выготский показал, что историческая рефлексия, обращая взор к давно изжившим себя представлениям (что может быть архаичнее декартовой гипотезы о животных духах, колеблющих мозговую железу!), обнажает благодаря раскрытию методологической инфраструктуры этих представлений источник современных коллизий. Она способна соотнести современность с исканиями прежних веков лишь потому, что сквозь конкретные воззрения и гипотезы проникает в глубь их категориальных схем, связующих седую старину с передним краем науки. Выготский был мастером такого проникновенного анализа. Методология науки и ее история теснейшим образом сопрягались в его мышлении. Методология рассматривалась как исторически обусловленная форма организации знания, история — как реализация в необратимом времени, в сменяющихся от эпохи к эпохе пластах конкретных событий, устойчивых методологических регулятивов познавательного процесса.

Историко-методологический анализ призван, согласно Выготскому, не только проследить зависимость актуально совершающихся в науке событий от ее «генетических» корней. Вскрывая закономерности развития науки, этот анализ обращен к будущему. Вместе с тем он позволяет оценить созданное в прошлые эпохи не только с точки зрения влияний, приведших к кризисным явлениям, но также и поисков решений, которые противостояли этим влияниям, однако не получили, несмотря на свою перспективность, развития из-за доминирования иных, антагонистических по отношению к ним идейных сил.

Такая ориентация определила центральное для всего исследования Выготского положение о том, что, наряду с декартовским учением о страстях, заведшим психологию в круговорот безысходных противоречий, XVII в. выработал другое учение, потенциал которого остался неиспользованным, хотя именно оно позволило бы перестроить современную психологическую теорию на началах, избавляющих от этих противоречий, от расщепления эмоций на низшие и высшие, от подведения одних под законы природы, других под законы духа, от противоположения каузальности, телеологии, объяснения описанию и т. д. Такое антикартезианское направление создал, согласно Выготскому, Спиноза.

Обоснование этого вывода требовало тщательно рассмотреть характер отношений между учениями двух великих философов с такой же настойчивостью и последовательностью, с какой Выготский доказывал единую картезианскую генеалогию двух лишь по видимости несовместимых теорий—висцеральной (периферической) теории эмоций, с одной стороны, феноменологической (интенциональ-ной)—с другой. Он противопоставляет методологическому стержню этих теорий линию, намеченную Спинозой, как ведущую изучение человеческих побуждений и переживаний в принципиально новое русло.

Если в «Трактате о Страстях души» Декарта Выготский усматривал источник современного психологического кризиса, то в «Этике» Спинозы—идеи, позволяющие преодолеть весь комплекс дуалистических версий об отношении психики и ее телесного субстрата, интеллектуального и аффективного (мотивационного), «высших» и «низших» форм эмоционального поведения, непроизвольного и произвольного. Выготский завершил лишь ту часть предпринятого им исследования, которая предусматривала выяснение методологической роли картезианской схемы в построении новейших конкретно-научных представлений.

О том, что с этой схемой несопоставима позиция Спинозы, Выготский не упускает случая напомнить читателю. Он подвергает решительной критике историков философии, трактующих Спинозу как преемника Декарта. В полемике с ними Выготский преувеличивает спиритуалистическую и недооценивает детерминистскую направленность декартова учения о страстях души.

Выготский говорит об «августинизме» Декарта. Верно, что интроспективное понятие о сознании зародилось в недрах религиозной метафизики — в трудах Плотина и Августина. У Декарта же оно очищается от религиозной интерпретации и становится «светским». Согласно плотино-августиновской концепции, человек использует явления своего сознания, чтобы вступить в контакт со всевышним как единственной неколебимой реальностью. У Декарта же единственным бесспорным объектом интроспекции становится ее собственная мысль. Можно сомневаться во всем — естественном или сверхъестественном, однако никакой скепсис не может устоять перед суждением «я мыслю», из которого неумолимо следует, что существует и носитель этого суждения — мыслящий субъект.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Только человек новой формации мог придать индивидуальному сознанию столь независимый высокий статус. Этот социально-философский аспект Выготский оставил без внимания, сосредоточившись на раскрытии разящих противоречий в декартовой психологической концепции. Выготский считал, что ее облик определяют механицизм и дуализм, что детерминизм Декарта в трактовке страстей души исчерпывается моделью механически работающего неодушевленного тела (ведь из организации действий организма как природного тела участие души начисто изымалось). В противовес этому следует подчеркнуть, что определенная категория страстей, а именно те, которые по современной терминологии носят имя эмоций, вовсе не полагалась Декартом безразличной для активной регуляции человеческого поведения.

Согласно Декарту, под влиянием эмоций организм устремляется к тому, что для него полезно, либо уклоняется от вредных для него внешних воздействий. Декарт соединил понятие об эмоции с идеей самосохранения живого тела, которая, как мы увидим, имела принципиальное значение и для Спинозы. Самосохранение не реализуется автоматически. Оно обеспечивается аппаратом эмоций, выполняющих своего рода сигнальную функцию. Безотносительно к способности мыслить (рефлексировать) о пользе и вреде, эмоции в качестве порождаемых (неодушевленных) телом человека состояний ориентируют его в окружающем мире, направляя к одним объектам, отвращая от других, соответственно потребности в самосохранении. Тем самым в декартовой концепции эмоций зарождались представления, разрывающие сетку механодетерминистских категорий не с высоты вторгавшейся в нее извне бесплотной и субстанциональной активности сознания, а исходя из присущих организму природных свойств.

Среди этих свойств появились неведомые мышлению физика два сопряженных понятия: фактор потребности, нужды организма в том, чтобы «пристрастно» вести себя по отношению к миру с целью выжить в нем (в дальнейшем потребность вошла в состав категории мотивации), и фактор ценности, характеризующий уже не состояние организма, а свойства внешних объектов с точки зрения их значимости для него (их пользы или вреда). Эти нововведения Декарта остались Выготским незамеченными. Он также не рассмотрел эволюцию воззрений Декарта и такую важную ее особенность, как стремление преодолеть первоначальную трактовку организма в жестко физических понятиях и взгляд на животное как чистую машину.

Отступления Декарта от механицизма не привлекли внимания Выготского, который стремился реконструировать картезианское учение в заостренно последовательном выражении его принципов, поскольку именно механицизм и дуализм, а не попытки их преодоления со стороны самого Декарта повлияли на пути развития психологии.

Центральную задачу Выготский, как известно, усматривал в доказательстве того, что по всем параметрам спинозистская система идей антитетична картезианской, что именно последняя ввергла конкретные психофизиологические учения об эмоциональных процессах в ситуацию кризиса. Для его преодоления следует возвратиться к Спинозе, который, пройдя картезианскую школу, создал противоположное ее постулатам учение о человеке, о побудительных силах его поведения. Выготский считал: концепция аффектов Джемса — Ланге, как и альтернативная ей по видимости концепция переживаний Дильтея — Шелера, будучи картезианскими по сущности, удерживаются в психологии только потому, что в противовес им не выдвигаются другие концепции, способные возвыситься над картезианством. При этом имелись в виду не объяснения конкретных механизмов эмоционального поведения, не классификация его отдельных проявлений, не другие формы эмпирического знания о чувствах' человека, а общие философские ориентиры, от которых зависит трактовка этих механизмов, проявлений и т. п.

Главным ориентиром для Спинозы являлся, согласно Выготскому, натурализм, последовательный, бескомпромиссный, не допускающий никаких надприродных сущностей или сил и потому отвергающий воззрение на страсть (чувство, аффект) как самое непосредственное выражение двойственности человеческой натуры. Но проблема двойственности поведения (на уровне человека) не ограничивалась его эмоциональным аспектом.

От учения об эмоциях протягивались незримые, но неразрывные нити к самым различным проблемам: онтологической (является ли бытие единой субстанцией),

ПОСЛЕСЛОВИЕ

гносеологической (какими способами это бытие познается), этической (как возможны действия человека в качестве свободной, нравственной личности), психологической (как соотносятся между собой различные психические функции: мышление, чувство, воля). Выготский доказывал, что по каждой из проблем решение Спинозы опровергает картезианское, и из этого неотвратимо следовала полярность их объяснения эмоций (страстей, аффектов).

VI

Работая над своей рукописью, Выготский проектировал вслед за критической частью изложить позитивную, с развернутым анализом тех методологических принципов, которые могут быть извлечены из «Этики» Спинозы, став основанием радикально нового направления в изучении эмоций как одной из центральных глав психологии. Об этом проекте Выготский неоднократно упоминает, отсылая читателя к последующему разделу рукописи, который ему уже не довелось написать. Неизвестно, наметил ли Выготский эскиз этого раздела или идеи, которые он предполагал представить в систематизированном виде, еще не сформировались. Для понимания пунктов, от которых отправлялся Выготский, и вектора его движения к цели, ради которой было предпринято все это исследование, надежный материал содержится только там, где при критике картезианства Выготский выбирает в союзники Спинозу. Попытаемся реконструировать возможные ходы мысли Выготского при анализе им философии Спинозы с точки зрения построения на ее основе новой теории эмоций.

Вступая в дискуссию с Декартом, Спиноза подспудно вкладывал в свои контраргументы собственные убеждения. Использованный Выготским набор этих контраргументов позволяет в известных пределах представить контуры тех положений, взаимосвязь которых могла бы образовать систему позитивных — антикартезианских — идей, способных, как надеялся Выготский, превратить раздел об эмоциях в интегральную часть целостного учения о человеческом сознании, свободного от противоречий, препятствовавших развитию детерминистской психологии (а никакая другая психология, согласно Выготскому, научной быть не может).

Первым решающим словом в этой системе был монизм. Спиноза — в противовес Декарту — провозгласил, что единственной субстанцией является природа. Тем самым он лишил психическое в любой его форме (будь то мышление, воля, сознание) субстанционального значения. Природа бесконечна. Протяжение, с которым Декарт ее идентифицировал, лишь один из ее бесчисленных атрибутов. Другой ее атрибут — мышление.

Какое, казалось бы, отношение имеет этот общефилософский постулат к специальному психологическому учению об эмоциональных реакциях человека? Но мы уже имели повод отметить, что за тем или иным развитием и смыслом этого «локального» учения скрыт весь комплекс глобальных философских проблем. Из онтологического воззрения на субстанцию как единую природу, открытую человеку в двух ее атрибутах, вытекала идея нераздельности психического и физического, а тем самым и невозможности воздействия одного из них на другое в качестве самостоятельных сущностей. В итоге снимался вопрос, создававший множество тупиков и «эпистемологических барьеров» не только в философии, но в самой гуще исследовательской практики психолога, занятого, в частности, выяснением детерминационных зависимостей между испытываемыми субъектом эмоциональными состояниями и происходящими при этом процессами в организме, в его различных системах.

Человек, согласно Спинозе, представляет целостное природное существо. И его мышление, и его протяженное тело включены в один и тот же каузальный ряд. Определяясь одними и теми же причинами, они не могут вступать между собой в детерминационные отношения. Имеется только одна закономерность и необходимость, один и тот же порядок и для вещей (включая такую вещь, как тело), и для идей.

Вопрос о взаимоотношении между двумя атрибутами субстанции (мышлением и протяжением) трактуется Спинозой как психофизическая, а не психофизиологическая проблема.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Речь идет о включенности единой «идеотелесной» вещи — человеческого организма— во всеобщий порядок мироздания, а не о корреляциях между индивидуальной душой и индивидуальным телом вне универсальной закономерности, которой неотвратимо подчинено и одно, и другое. Спиноза отвергает ложный ход мысли, когда сперва расщепляют нераздельное, гипостазируют его компоненты (психическое и телесное) в самостоятельные сущности (субстанции, вещи), а затем устремляются на поиск связи между тем, что после проделанной над целостной структурой операции уже невозможно понять как онтологически родственное и логически гомогенное.

В онтологическом плане идея психофизического единства требовала вычленить общий принцип, которому подчинена любая вещь как целое (в обоих открытых человеческому разуму атрибутивных характеристиках — и как психическое, и как физическое). В качестве универсального закона существования и изменения любой конкретной вещи Спиноза утверждает стремление к самосохранению — могучую побудительную («мотивационную») силу, заложенную природой в каждую из ее индивидуальных реалий.

Мы уже встречались с представлением о том, что страсти души рождаются из присущего телу стремления к самосохранению. Ее высказал Декарт. У Спинозы эта идея получает дальнейшее развитие соответственно непреклонно отстаиваемому им психофизическому монизму. Из принципа существования любой конкретной вещи она трансформируется в движущее — по существу единственное — начало человеческого поведения. Это начало (вытекающее, подчеркнем еще раз, из универсального принципа самосохранения) обретает статус влечения, которое «есть не что иное, как самая сущность человека» (Б. Спиноза, 1957, с. 464).

Влечение есть психофизиологический феномен, ибо оно относится и к душе, и к телу.

Здесь нераздельность атрибутов единой субстанции выступает не в «космических» масштабах, не применительно к неисчерпаемому мирозданию в целом, а применительно к поведению конкретного человека во всем многообразии его страстей, аффектов, чувств.

В современной терминологии феномен, названный Спинозой влечением, относится к категории мотивации. Стало быть, переводя философский принцип психофизического единства на рабочий научный язык, можно сказать, что в ткани реального исследования и объяснения фактов жизнедеятельности человека мотивация приобретала основополагающий характер. В ней единство психического и физического, телесного и духовного получало конкретное воплощение. Именно здесь протягивалась прямая нить от общего понимания места человека в природе к анализу каждого из конкретных актов психофизиологической регуляции его поведения.

Эти мотивационные акты выступали у Спинозы под именем аффектов. «Под аффектами я разумею состояния тела, которые увеличивают или уменьшают способность самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают ее, а вместе с тем и идеи этих состояний» (там же, с. 456).

Тело, с точки зрения Спинозы, представляет собой целостную, психофизическую, динамическую систему, которая претерпевает изменения, переходя от меньшего совершенства к большему и обратно. Течение душевных состояний не только отражает сдвиги в этой системе, но и направлено на увеличение ее способности к действию. Из этого следовало, что душа как бы служит телу. Она стремится иметь образы того, что благоприятствует ему и, напротив, она «отвращается от воображения того, что уменьшает либо ограничивает способность ее тела» (там же, с. 467).

Влечение к самосохранению, согласно Спинозе, внутренне связано с двумя другими основными аффектами — радостью и печалью. Эти аффекты отражают переход человека от меньшего совершенства к большему. Положительные аффекты увеличивают способность тела к действию, а души — к познанию, отрицательные— уменьшают. Поэтому влечение к самосохранению (самоактуализации) означает в контексте спинозистской интерпретации стремление не к равновесию (сохранению достигнутого), а к «саморасширению», к повышению, непрестанному усилению активности как в отношении тела, гак и в отношении души. Из такого понимания принципа самосохранения следовало, что базальный мотив поведения выражен не в стремлении достичь равновесия со средой, а в установке на

ПОСЛЕСЛОВИЕ

преодоление ее сопротивления, на усиление способности человеческого тела к саморазвитию, к развертыванию своих психофизических потенций.

Поставив в центр своей психологической системы мотивацию, Спиноза стремился преодолеть не только дуализм телесного и психического в структуре поведения, но и дуализм низших (генерируемых телом как физической вещью) и высших (проистекающих из сферы чистой воли) побудительных сил.

«Воля и разум (интеллект)—одно и то же» (там же, с. 447). Этот вывод не следует истолковывать в том смысле, будто Спиноза отстаивал интеллектуализм в противовес волюнтаризму. Ведь интеллект вовсе не является для него самостоятельной силой или способностью. Он неотделим от тела, поскольку атрибут мышления неотделим от атрибута протяжения. Им, как и всем остальным в человеческом поведении, движут аффекты. Среди них имеются эмоциональные (психофизические) акты различного уровня, но, как бы они ни различались, их природа едина.

Мысль об извечном антагонизме между плотью и духом вела к расщеплению сферы мотивации на противостоящие друг другу силы. В противовес этой концепции Спиноза доказывал телесную сущность мотивов (аффектов) любого порядка. В глазах противников материализма это означало возвеличивание низменных, плотских влечений в ущерб высшим ценностям и идеалам.

Действительный же замысел спинозистской концепции выражала надежда на то, чтобы превратить эти ценности в регуляторы реального, стало быть, телесного поведения. Ее автор еще ничего не знал о нервных и гуморальных механизмах мотивации, о взаимодействии корковых и подкорковых структур и т. д. Но, не зная конкретных психофизиологических характеристик эмоционального поведения, он утверждал общий принцип, без которого сами эти характеристики не могли быть выработаны.

Исходя из постулата о неотделимости души от тела, законом жизни которого является стремление к самосохранению, испытывание радости при возрастании способности к действию и печали при ее уменьшении, Спиноза тем самым полагал, что поведение всегда имеет аффективную тональность, всегда мотивировано.

У Спинозы принцип примата разума, интеллектуальной стороны в сфере познания (чувственный опыт он относил к низшей ступени), не превратил человека в созерцательное, бездеятельное существо в сфере поведения. Фактором развития психики, согласно Спинозе, является деятельность тела. «Кто, как ребенок или мальчик, имеет тело, способное к весьма немногому и всего более стоящее в зависимости от внешних причин, тот имеет душу, которая, рассматриваемая сама по себе, почти ничего не знает ни о себе, ни о боге*, ни о вещах; и, наоборот, имеющий тело, способное весьма ко многому, имеет душу, которая, рассматриваемая сама по себе, обладает большим познанием и себя самой, и бога, и вещей» (там же, с. 615).

Знание не только о других вещах, но и о самой душе ставилось в прямую зависимость от способности тела к действию. Таким образом, принцип каузальности сочетался у Спинозы с принципом активного действия, расширяющего возможности как физического тела, так и образующей с ним нераздельное целое психической организации.

К сожалению, из-за незавершенности рукописи Выготского трудно определить спектр идей, которые были выделены автором в спинозистском учении в качестве отправных для выработки собственных решений, относящихся к проблеме движущих сил человеческого поведения. Тем не менее магистральные линии прочерчиваются отчетливо. Это прежде всего детерминизм. Для Декарта этот прицип означал механодетерминизм, что повлекло за собой трактовку эмоций как страдательных состояний (страстей) души, вызываемых изменениями в «машине тела». Что же касается истинно человеческих активных состояний (мышление, воля), то они относились, согласно картезианской концепции, к бестелесным актам, конечная каузальная инстанция которых — индивидуальный субъект.

Преодоление механодетерминизма и его неизбежных спутников — эпифеноменализма (все психическое, порождаемое телом, может быть только последствием, результатом, но самостоятельного причинного значения не имеет), индетерминизма в трактовке высших функций (поскольку из механического

* Спиноза считал бога идентичным природе.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

взаимодействия физических тел они невыводимы), дуализма (противоположения непроизвольных психических процессов произвольным) — таковой представлял Выготский (как явствует из дошедшего до нас текста) историческую миссию Спинозы.

Поскольку же Спиноза был величайший детерминист, то из представлений Выготского следовало, что в философии Спинозы рождалась новая форма детерминизма — как методологическая основа новой психологической теории, свободной от родимых пятен картезианского способа мышления. Эта теория, согласно Выготскому, имеет своим предметом человека как целостное и активное, стремящееся к саморазвитию психофизическое существо, движимое едиными телесно-духовными потребностями. Ее ключевой категорией является понятие о мотивации. Ее главным методом служит бескомпромиссно-причинное объяснение (а не описание, понимание и т. п.). Раскрыв исторический смысл крупного шага, сделанного Спинозой на пути, позволяющем устранить кризисные явления в современной психологии (порожденные преодоленной Спинозой картезианской традицией), Выготский, однако, нигде не говорит об ограниченности этой теории, о том, что она строилась на основе натурализма, а не служившего для Выготского путеводной звездой историзма.

VII

Возможно, что завершающая часть труда не только раскрыла бы величие вклада Спинозы, но и дала критический анализ его учения. Основанием для такого мнения служит как данная Выготским в других его работах общая концепция развития психических явлений, так и ряд положений, которые он выдвигал, касаясь специфики человеческих чувств, в частности в публикуемом в этом томе очерке о психологии творчества актера.

Небольшой очерк, касающийся специального вопроса, запечатлел общую ориентацию автора, его подход к переживанию личности как культурно-историческому феномену. Правда, в данном случае речь идет не о «натуральных жизненных чувствованиях», а об идеализованных, создаваемых творческой силой актера страстях. (Что и побудило в свое время Дидро рассмотреть вопрос о том, как соотносятся в деятельности актера эти два разряда эмоций.) Но ведь Выготский исходил из того, что «актерская психология составляет часть общей психологии» (с. 320 наст, тома) и качественное своеобразие ее природы может быть постигнуто только «в свете более общих психологических закономерностей» (с. 321 наст. тома). Поэтому его суждения о специфике переживаний актера (где сплетаются чувства роли и чувства личности) отражают складывавшийся у него подход к психологии эмоций в целом.

Отметим несколько наиболее существенных пунктов. Прежде всего Выготский указывает на необходимость преодолеть эмпиризм, выраженный в том, что, ограничиваясь показаниями самонаблюдения, свидетельствами субъекта об испытываемых им эмоциональных состояниях, исследователи не умеют подняться над этими фактами и охватить их общим методологическим пониманием предмета. Ничто как будто не дано человеку в такой непосредственной достоверности и интимности, как испытываемое им чувство. Но истинное знание о нем приобретается только объяснением его генезиса и смысла, исходя из объективных, действующих за кулисами внутреннего наблюдения закономерностей.

Очевидно, что этим тезисом Выготский отстаивал правоту объяснительной психологии переживания в противовес описательной и понимающей. В оценке объяснительной психологии как единственно научной он неколебимо стоял на тех же позициях, что Декарт-физик и Спиноза. Однако если для них объяснение означало выведение эмоциональных феноменов из законов природы, то Выготский настаивает на необходимости рассматривать переживание как факт, требующий обращения к законам истории. Не биологическая природа человека служит источчиком его душевных страстей и волнений, а историко-культурный контекст его активности.

У Декарта причинное объяснение эмоций строилось на механодетерминистской основе, у Дарвина — на биодетерминистской. Для Выготского же отправным пунктом становится социодетерминизм, ибо историческое развитие поведения определяется действием социальных сил. «В процессе общественной жизни,—

ПОСЛЕСЛОВИЕ

подчеркивает он,— чувства развиваются... эмоции вступают в новые отношения с другими элементами душевной жизни, возникают новые системы, новые сплавы психических функций» (с. 328 наст. тома).

Если в предшествующий период своих раздумий о психологических системах Выготский сосредоточился на рассмотрении в качестве частей целого когнитивных процессов (восприятия, памяти, мышления, речи), то теперь в центр анализа перемещается проблема чувств, переживаний, аффектов.

Теперь, на новой фазе его творчества, он особенно остро ощущает необходимость постичь единство когнитивного и аффективно-мотивационного в деятельности личности. Работая в основном над проблемами мышления и речи, он отчетливо видел ограниченность интеллектуалистической ориентации, присущей наиболее интересным исследованиям в этой области. Вопросу о связи между интеллектом и аффектом он начинает придавать решающее значение. Сознание трактуется им как «динамическая смысловая система, представляющая собой единство аффективных и интеллектуальных процессов» (т. 2, с. 22). Теперь не сами по себе единицы речевого мышления (знаки как носители значения), но их аффективная заряженность становится для Выготского главным предметом раздумий о специфике психологического анализа в отличие от лингвосемиотического. Он подчеркивает, что «во всякой идее содержится в переработанном виде аффективное отношение человека к действительности, представленной в этой идее» (там же).

Этим положением предварялась последняя печатная работа Выготского «Мышление и речь», где реализовывалась трактовка значения слова как единства мышления и речи, предметного обобщения и межличностной коммуникации. Понимая, что нужно продвигаться дальше, к органическому включению в психологический анализ поведения человека — истинного двигателя речемысли-тельного процесса—страсти, потребности, мотивации, Выготский и обратился к изучению роли этих детерминант.

Последняя книга Собрания сочинений Л. С. Выготского выходит в свет ровно через полвека, после того как рано оборвалась его срезанная туберкулезом жизнь.

Учитель из провинциального белорусского городка за несколько лет стал выдающимся психологом XX столетия. Объективной логикой развития науки и социальной ситуацией в новой России было обусловлено появление Выготского и собравшейся под его идеями самой крупной в советской психологии научной школы, от которой радиусами разошлись различные направления.

Утвердив принципы социодетерминизма, историзма и системности, Выготский первым понял зависимость прогресса прикладных, отраслевых направлений психологии (а тем самым и ее способности непосредственно служить людям) от создания общей психологии как методологии «среднего уровня», задающей те конкретные категории, сквозь призму которых становится различимой психическая реальность в качестве особого научного предмета (отличного от знания на уровне «житейских» понятий), доступного эмпирическому изучению, операционализации и прямому инструментальному контролю.

Концепция Выготского оказала непреходящее влияние на судьбы советской психологии. Что касается ее восприятия на Западе, то имеется свидетельство скупого на оценки Дж. Брунера: «Каждый психолог, который занимался в минувшую четверть века познавательными процессами и их развитием, должен признать то влияние, которое оказали на него труды Льва Семеновича Выготского» (Брунер Дж. Психология познания. М., 1977, с. 9).

М. Г. Ярошевский

КОММЕНТАРИИ

ОРУДИЕ И ЗНАК В РАЗВИТИИ РЕБЕНКА

L Работа написана Л. С. Выготским в 1930 г. Издается впервые по тексту рукописи. Содержит в концентрированном виде ряд основных положений культурно-исторической теории развития психики и прямо соотносится с такими произведениями Выготского, как «Мышление и речь», «История развития высших психических функций», «Инструментальный метод в психологии» и др.

2. Штумпф (Stumpf) Карл (1848—1936) —см. т. Г, с. 461.

3. Линней (Linne, Linnaeues) Карл (1707—1778) — см. т. 1, с. 471.

4. Ср. с вступительной статьей Выготского к русскому изданию книги К. Бюлера «Очерк духовного развития ребенка» (т. 1, с. 196—209).

5. Гезелл (Gesell) Арнольд (1880—1961) —см. т. 4, с. 408.

6. Келер (Koehler) Вольфганг (1887—1967) — см. т. 1, с. 460. Автор многочисленных работ по исследованию восприятия. Подробнее об отношении Выготского к работам Келера см.: Орудие и знак в развитии ребенка, наст, том; Мышление и речь, т. 2, с. 89—118; предисловие Выготского к переводу на русский язык работы Келера «Исследование интеллекта человекоподобных обезьян» (т. 1, с. 210—237).

7. Липманн (Lipmann) Отто (1880—1933) — см. т. 5, с. 343.

8. Бюлер (Buehler) Карл (1879—1963) —см. т. 1, с. 465; т. 2, с. 484; т. 4, с. 407.

9. Бюлер (Buehler) Шарлотта (1893—?) — см. т. 4, с. 405.

10. Боген (Bogen) Гельмут (1893—?) — немецкий психолог, специалист по детской психологии. О работах Липманна и Богена см. также: Л. С. Выготский. Проблема развития в структурной психологии, т. 1, с. 265.

11. Басов Михаил Яковлевич (1893—1931)—советский психолог, разрабатывал один из первых вариантов теории деятельности в психологии.

12. Гальтон (Haiton) Френсис (1822—1911) — см. т. 1, с. 464. Разработал метод так называемой коллективной фотографии (популярный в начале XX в.), когда на один кадр снимались лица многих людей. В результате сходные черты выделялись, индивидуальные — затушевывались. Гальтон считал, что этот метод является хорошим аналогом для иллюстрации психологического механизма формирования понятий. Ср. также: Л. С. Выготский. О психологических системах, т. 1, с. 109— 131.

13. Пиаже (Plaget) Жан (1896—1980) —см. т. 1, с. 464, т. 4, с. 409. Подробнее об отношении Выготского к работам Пиаже см.: Мышление и речь, т. 2, с. 23—79, а также предисловие Выготского к русскому изданию книги Пиаже «Речь и мышление ребенка» (М., 1932).

14. Морозова Наталья Григорьевна (р. 1910) — советский психолог, дефектолог, ученица Л. С. Выготского.

15. Бине (Binet) Альфред (1857—1911) —см. т. 1, с. 462.

16. Данное исследование является развитием идей, высказывавшихся Выготским в статье «Проблема культурного развития ребенка».— Педология, 1928, № 1.

17. Об эгоцентрической речи см.: Мышление и речь, т. 2, с. 5—361.

18. Кос (Kohs) Сэмуэль Калман (1890—?) — американский психолог, специалист по детской психологии, автор ряда тестов. Об оценке Выготским работ Коса см. также его статью «О психологических системах», т. 1, с. 109—131.

19. Гешелина Лия Соломоновна (1892—?) — педагог, специалист по дошкольному воспитанию.

20. Потебня Александр Афанасьевич (1835—1891) — см. т. 2, с. 486, т. 3, с. 349. Разрабатывал проблемы соотношения языка и мышления, учение о «внутренней

КОММЕНТАРИИ

форме слова» и др. Работы Потебни оказали большое влияние на Выготского — см.: Мышление и речь (т. 2, с. 5—361), Психология искусства (1968).

21. Сахаров Лев Соломонович (?—1928) — см. т. 2, с. 486. Имеется в виду его работа «О методах исследования понятий» (1930). Об оценке этой работы Сахарова Выготским см. также: Мышление и речь, Экспериментальное исследование развития понятий.

22. Котелова Юлия Владимировна (1905—1980) —см. т. 2, с. 486.

23. Йеркс (Yerkes) Роберт (1876—1956) — см. т. 2, с. 485. Подробнее об оценке этих работ Выготским см.: Мышление и речь, т. 2, с. 89—118.

24. Штерн (Stern) Вильям (1871 —1938) — см. т. 2, с. 464. Подробнее об оценке Выготским работ Штерна см.: Мышление и речь, т. 2, с. 80—89.

25. Левина Роза Евгеньевна (р. 1908) — см. т. 2, с. 483.

26. Уотсон (Watson) Джон Бродес (1878—1958) — американский психолог, лидер бихевиоризма. Имеется в виду его работа «Психология как наука о поведении». Об оценке Выготским идей Уотсона см. также: Мышление и речь, т. 2, с. 89—118. Ранее Уотсона данную идею высказал английский филолог М. Мюллер.

27. Хэд (Head) Генри (1861 —1940) —см. т. 1, с. 467.

28. Эта идея Выготского впоследствии была развита его учениками, в частности Д. Б. Элькониным (1971, с. 16—25).

29. Клапаред (Clapared) Эдуард (1873 —1940) —см. т. 1, с. 463; т. 2, с. 482.

30. Ср. работы Выготского: «Проблема культурного развития ребенка», «История высших психических функций».

31. Фолькельт (Volkelt) Ганс (1886—?) — немецкий психолог-идеалист, принадлежал к лейпцигской школе.

32. Вернер (Werner) Гейнц (1890—?) — немецкий психолог, специалист по детской психологии, психологии восприятия.

33. Подробнее об оценке Выготским см. его предисловие к работе В. Келера «Исследование интеллекта человекоподобных обезьян» (т. 1, с. 210—237).

34. Иенш (laensch) Эрик (1883 —1940) —см. т. 1, с. 464.

35. Кафка (Kafka) Густав (1883—?)— немецкий психолог. Имеется в виду его работа (G. Kafka, 1922).

36. Левин (Levin) Курт (1890—1947) — см. т. 1, с. 465. Об отношении Выготского к его работам см. подробнее: Орудие и знак в развитии ребенка (наст, том); Лекции по психологии. Лекция 6. Проблема воли и ее развитие в детском возрасте (т. 2, с. 454—465).

37. Коффка (Koffka) Курт (1886—1941) —см. т. 1, с. 460.

38. Ср. известную формулу Выготского: «Мы можем сформулировать общий генетический закон культурного развития в следующем виде: всякая функция в культурном развитии ребенка появляется на сцене дважды, в двух планах, сперва — социальном, потом психологическом, сперва между людьми, как категория интерпсихическая, затем внутри ребенка, как категория интрапсихическая» (т. 3, с. 145).

39. Менчинская Наталия Александровна (р. 1905) — советский психолог, ученица и сотрудница Выготского. Впоследствии специалист по психологии обучения.

40. Божович Лидия Ильинична (1904—1981) — советский психолог, ученица Л. С. Выготского, специалист в области психологии личности ребенка.

41. Славина Лия Соломоновна (р. 1906) — советский психолог, ученица Выготского, занимается вопросами специальной психологии.

42. Леонтьев Алексей Николаевич (1903—1979) —см. т. 1, с. 404; т. 2, с. 483. Исходя из этих положений Выготского, он проводил экспериментальные исследования, отраженные в монографии «Развитие памяти» (М., 1931).

43. Занков Леонид Владимирович (1901 —1977) — советский психолог, ученик Выготского. Специалист по психологии памяти, обучения, дефектологии.

44. Торндайк (Thorndike) Эдвард (1874—1949) —см. т. 1, с. 461; т. 2, с. 485; т. 5, с. 345.

45. Имеется в виду сцена из «Фауста» Гёте (ч. 1, сцена «Рабочая комната Фауста»), где Фауст подвергает сомнению библейское изречение «Вначале было слово» и ставит вместо него «Вначале было дело». См. также: Мышление и речь, т. 2, с. 295 — 361.

46. Гутцман (Gutzman) Герман Альберт Карл (1865—1922) — немецкий психолог, специалист по психологии речи.

КОММЕНТАРИИ

47. Липманн (Lipmann) Гуго (1863—1925) — немецкий психиатр. Его учение об апраксиях изложено в: Drei Aufsaetze aus dem Apraxiegebiet, Berlin, 1908. Разрабатывал также проблемы зрительных галлюцинаций, изучал афазии.

УЧЕНИЕ ОБ ЭМОЦИЯХ

L Написана рукопись приблизительно в 1931 —1933 г. Имела различные названия: «Учение Декарта и Спинозы$о страстях в свете современной психоневрологии», «Спиноза», «Очерки психологии. Проблема эмоций», «Учение об эмоциях. Истори-ко-психологическое исследование». Небольшие отрывки из нее публиковались дважды: «О двух направлениях в понимании природы эмоций в зарубежной психологии начала XX века».— Вопросы психологии, 1968, № 2, с. 149—156; «Учение об эмоциях в свете современной психоневрологии».— Вопросы философии, 1970, № 6, с. 119—130. В настоящем издании рукопись впервые опубликована полностью, по тексту единственного сохранившегося авторского варианта, датированного 1933 г.

2. Ланге (Lange) Карл Георг (1834—1900) — датский анатом.

3. Джемс (James) Уильям (1842—1910) — см. т. 1, с. 460. В 1885 г. в Копенгагене на датском языке вышла книга К. Г. Ланге «Эмоции», позднее переведенная на другие языки, в том числе и на русский (под названием «Душевные движения»). Выготский цитирует ее по русскому изданию. В 1884 г. была опубликована статья американского психолога и философа У. Джемса «Что такое эмоция?» (What is emotion? — Mind, 1884, v. 9). Изложенные в статье представления Джемс впоследствии развил в «Основах психологии» (1890).

4. Дюма (Dumas) Жорж (1866—1946) — см. т. 1, с. 470. Выготский имеет в виду предисловие Дюма к французскому переводу книги К. Г. Ланге, напечатанное затем в русском издании 1896 г.

5. Имеется в виду концепция эмоций, изложенная Ч. Дарвином (см. т. 1, с. 462) в работе «Выражение эмоций у животных и человека» (1872). Впервые применив эволюционный подход и объективный метод к изучению эмоций у человека и животных, он трактовал выразительные движения при эмоциях как компоненты адаптивного поведения — особый класс приспособлений, возникающих у животных в борьбе за существование. Выразительные движения при эмоциях у человека рассматривались как рудименты его животного происхождения.

6. Спенсер (Spenser) Герберт (1820—1903) — см. т. 1, с. 471. Имеется в виду его работа «Принципы психологии» (1855), оказавшая влияние, в частности, на Дарвина. Спенсер рассматривал выразительные движения у человека при эмоциях как рудиментарное поведение.

7. Мальбранш (Malbransh) Никола (1638—1715) — французский философ-идеалист, главный представитель окказионализма. Пытался сочетать картезианство и христианскую теологию в ее августиновском варианте.

8. Титченер (Titchener) Эдвард (1867—1927) —см. т. 1, с. 471.

9. Лотце (Lotze) Герман (1817—1881) —см. т. 1, с. 471.

10. Маудсли (Maudsley) Генри (1835 —1918) — английский психолог естественнонаучного направления и физиолог.

11. Сержи (Sergi) Джузеппе (1841 —1936) — итальянский антрополог материалистической ориентации, биолог, психолог, историк культуры.

12. Бард (Bard) Филипп (1898—?) — американский физиолог. Работал в области психологии и физиологии эмоций.

13. Денлап (Dunlap) Книхт (1875—1949) — американский психолог. Специалист по общей и социальной психологии, психологии религии. Имеется в виду написанное им предисловие к сборнику, где были перепечатаны работы Джемса и Ланге. Выготский цитирует Денлапа по статье У. Кеннона (W. В. Cannon, 1927). О работе Денлапа говорится на с. 106 этой статьи. Ввиду того что многие работы цитируются Выготским по этой статье, мы далее указываем кратко: цит. по: W. В. Cannon, 1927, р. ...

14. Перри (Perry) Ральф (1876—1957) — американский философ-неореалист, ученик Джемса, оказавший большое влияние на Кеннона.

15. Кеннон (Cannon) Уолтер Бредфорд (1871 —1945) — американский физиолог. Первое издание его книги, посвященной анализу физиологических механизмов

КОММЕНТАРИИ

эмоциональных процессов «Телесные изменения при боли, голоде, страхе и ярости», опубликовано в 1915 г.

16. Русский перевод данной книги Кеннона под названием «Физиология эмоций. Телесные изменения при боли, голоде, страхе и ярости», с предисловием и под редакцией советского биолога Б. М. Завадовского (1895—1951), вышел в Ленинграде в 1927 г. Перевод сделан с 3-го английского переиздания книги Кеннона, вышедшего в 1923 г.

17. Завидовский Борис Михайлович (1895—1951) — см. т. 2, с. 491.

18. Мак-Дауголл (Me Dougall) Уильям (1871 —1938) — английский и американский психолог и философ. Противопоставлял бихевиоризму и ассоцианизму так называемую целевую гормическую психологию. В работе «Введение в социальную психологию» (1908) объяснял социальные явления инстинктами. Эту работу и имеет в виду У. Кеннон (W. В. Cannon, 1927, р. 153).

19. Шеррингтон (Sherrington) Чарлз (1857—1952) — см. т. 1, с. 462.

20. Энджелл (Angell) Джеймс Роуланд (1869—1949) — американский психолог, представитель функционального направления. Цит. по: W. В. Cannon, р. 108.

21. Ср.: Спиноза. Этика, ч. I, аксиома 6: «Истинная идея должна быть согласна со своим объектом».

22. Гольдберг (Holdberg) Людвиг (1684—1754) — датский писатель, комедиограф. Герман фон Бремен — герой одноименной комедии. f

23. Блуждающий нерв. У человека—10-я пара черепно-мозговых нервов. Парный смешанный нерв, содержащий двигательные, чувствительные и вегетативные (симпатические и парасимпатические) волокна. Результаты экспериментов, о которых здесь говорит Выготский, подробно изложены в известном курсе лекций Ч. Шеррингтона «Интерактивная деятельность нервной системы. Лекция 7. Рефлекс как реакция постоянного приспособления», впервые опубликовано в Лондоне в 1906 г. В 1935 г. часть лекций (в том числе данная) была издана на русском языке в кн.: Р. Крид, Д. Денни-Броун, И. Икклз, Е. Дидделл и Ч. Шеррингтон. Рефлекторная деятельность спинного мозга. В 1930-е гг., готовя данную рукопись Л. С. Выготского к печати, 3. С. Выгодская и А. Р. Лурия включили в список литературы русский перевод данной работы Шеррингтона, оставив, разумеется, без изменений текст самого Выготского. Мы сочли возможным также отсылать читателя к русскому переводу работы Шеррингтона. В дальнейшем кратко указывается: Рефлекторная деятельность..., с.

24. Морган (Morgan) Конвэй Ллойд (1852—1936) — английский биолог, зоопсихолог, философ. Один из создателей теории эмерджентной эволюции (см. примеч. 90).

25. Бехтерев Владимир Михайлович (1867—1927) — русский физиолог, невропатолог, психолог. В настоящей работе Выготский неоднократно упоминает исследования Бехтеревым эмоциональных реакций животных, у которых удалена кора головного мозга, в частности зрительные бугры. Л. С. Выготский датирует эти работы 1887 г. В 1887 г. была опубликована на немецком языке статья Бехтерева: Die Bedeutung der Sehhuegel auf Grund von experimentellen und pathologischen Daten.— Virchows Arch., 1887, p. 110, 102—154, 322—365. Статья вызвала интерес к работам Бехтерева за рубежом. Так, У. Кеннон, данными которого, очевидно, пользовался Выготский, упоминает ее (W. В. Cannon, p. 115). В 1882—1887 гг. Бехтерев опубликовал в России ряд статей на эту тему, в том числе: О вынужденных движениях, организующихся при разрушении мозговой коры.— Русская медицина, 1885, № 1, с. 6—8;№ 3,с. 54—55; Об отправлении зрительных бугров.— Врач, 1883, № 4, с. 51—52; № 5, с. 68—70 и др.

26. Пьерон (Pieron) Анри (1881 —1964) — французский психолог, ученик А. Бине и П. Жанэ. Работал в области экспериментальной психологии, зоопсихологии, психофизиологии, патопсихологии, прикладной психологии.

27. Маранон (Maranon) Грегорио (1887—1960) — итальянский эндокринолог.

28. Леман (Lehmann) Альфред (1858—1921) — датский психолог.

29. Кеннон сравнивает результаты следующих работ: С. С. Stewart. Mammalian smoth muscle.— The cat's bladder.—Amer. J. Physiol., 1900, N 4, p. 185—208; E. Sertoli. Contribution a la physiologie generale des muscles lisses.— Arch. ital. de biol., 1883, N 3, p. 86; D. N. Langley. On the physiology of the salivary Secretion.— J. Physiol., 1889, N 10, p. 300; J. P. Pawlow, E. O. Schumova-Simanowskaja. Die

КОММЕНТАРИИ

Innervation der Magendruesen beim Hunde.— Arch. f. Physiol., 1895, N 66 (см.: W. B. Cannon, p. 112).

30. Стюарт (Stewart) Колин Кэмпбелл (1873—?) — американский физиолог.

31. Сертолли (Sertolli) Энрико (1842—1910) — итальянский физиолог.

32. Ланглей (Langley) Джон Ньюпорт (1852—1925) — английский физиолог и гистолог.

33. Шумова-Симановская Екатерина Олимпиевна (1852—1905) — русский физиолог, ученица И. П. Павлова.

34. Уэллс (Wells) Фредерик Лимен (1884—?) — американский психолог, специалист по когнитивным процессам.

35. Ландис (Landis) Корни (1897—?) — американский психолог, специалист по психологии развития, патопсихологии, психологии эмоций.

36. Дана (Dana) Чарлз (1852—1935) — американский врач, невролог, историк медицины и литературовед.

37. Вильсон (Wilson) Сэмуэль Александр (1878—1937) — английский невролог,^ специалист по афазиям.

38. Коновалов Николай Васильевич (1900—1966) — советский невропатолог. Совместно с С. А. Вильсоном описал и предложил систему лечения гепато-церебральной дистрофии («болезнь Вестфаля — Вильсона—Коновалова»).

39. Кюпперс (Kueppers) Эгон (1887—?) — немецкий психолог.

40. Бентлей (Bentley) Исаак Мэдисон (1870—1955) — американский психолог. Специалист по общей, детской, социальной психологии.

41. Выготский имеет в виду симпозиум по проблеме эмоций, состоявшийся в Виттенберговском колледже (отсюда название — Виттенберговский) в Спрингфилде, США, штат Огайо, 19—23 октября 1927 г. Симпозиум был приурочен к открытию новой психологической лаборатории. В симпозиуме участвовали ведущие специалисты по данной проблеме, в том числе А. Адлер, В. М. Бехтерев, Э. Клапаред, П. Жанэ, А. Пьерон, В. Штерн, К. Бюлер, У. Мак-Дауголл, У. Кен-нон, Э. Титченер, Р. Вудворт, Э. Р\ Иенш, М. Принц, Г. Пиллсбери и другие. В 1928 г. материалы симпозиума были опубликованы под названием: Feelings and Emotions. The Wittenberg symposium. Worcester, 1928. Выготский широко использовал эти материалы, в частности статьи Бретта, Клапареда, Принца, Бентлея, Спирмена и других (см. Литературу). Бентлей не писал «Введения» к симпозиуму. Его статья напечатана в материалах симпозиума первой (см.: M. Bentley, 1928).

42. Даль Владимир Иванович (1801 —1872) — см. т. 3, с. 358.

43. Бергсон (Bergson) Анри (1859—1941) —см. т. 1, с. 464. В начале 1900-х гг.— лидер новых философских направлений (интуитивизма, «философии жизни»).

44. Кассирер (Cassirer) Эрнст (1874—1945) — немецкий философ, историк культуры, логик. Глава неокантианского направления в немецкой философии. Один из создателей семиотики.

45. Ах (Ach) Нарцисс (1871 —1946) — см. т. 2, с. 483. Подробнее об отношении Выготского к работам Axa см.: Мышление и речь, т. 2, с. 118—184.

46. Вертгаймер (Wertheimer) Макс (1880—1943) — см. т. 1, с. 460.

47. Выготский неточно приводит слова Ф. Энгельса из «Диалектики природы». Точный текст: «Дело в том, что всякому, кто занимается теоретическими вопросами, результаты современного естествознания навязывают с такой же принудительностью, с какой современные естествоиспытатели — желают ли они этого или нет — вынуждены приходить к общетеоретическим выводам».— К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 366.

48. Имеется в виду следующее высказывание И. В. Гёте: «Природа потому непознаваема, что один человек ле в состоянии понять ее, хотя все человечество смогло бы понять ее. Но так как это милое человечество никогда не бывает вместе, то природе так хорошо и удается играть с нами в прятки».— Избранные сочинения по естествознанию. М., 1957, с. 400.

49. Кречмер (Kretscmer) Эрнст (1888—1964) — см. т. 1, с. 464.

50. Крюгер (Krueger) Феликс Эмиль (1874—1948) — немецкий психолог, один из лидеров так называемой лейпцигской школы. Работы по изучению характера, психологии личности и т. д.

51. Лейпцигская школа—одно из направлений и немецкой психологии 1920-х гг. Называлась также «целостная» (Ganzheit) психология, в отличие от гештальтпси-хологии. Основные участники работали в Лейпцигском университете.

КОММЕНТАРИИ

52. Мюллер (Mueller) Иоганнес Петер (1801 —1858) — немецкий физиолог и психолог. Один из создателей физиологии как самостоятельной науки.

53. Холмс (Holmes) Гордон Морган (1876—1965) — английский физиолог, невролог.

54. В рукописи Выготского чертеж отсутствует.

55. Вудворт (Woodwort) Роберт (1869—1962) — американский психолог.

56. Кирильцев Сергей Иванович (1858—?) — русский врач и физиолог.

57. Тилней (Tilney) Фредерик (1875—1938) — американский психолог, физиолог, невролог, дефектолог.

58. Джексон (Jacson) Джон (1835—1911) — английский невролог, физиолог. Один из создателей современной неврологии. Цит. по: W. В.. Cannon, p. 118.

59. Ланге Николай Николаевич (1858—1921) — см. т. 1, с. 460.

60. Выготский имеет в виду следующее положение Кречмера: «Истерические симптомы суть виды реакций филогенетически предсуществующей импульсивной душевной основы» (1924, с. 8).

61. Арчер (Archer) Уильям (1856—1924) — английский театральный критик.

62. Выготский имеет в виду следующее место из работы Г. Гейне «К истории религии и философии в Германии»: «Великий гений образуется с помощью другого гения не столько ассимиляцией, сколько посредством трения. Один алмаз полирует другой. Точно так же и философия Декарта ни в коем случае не породила философии Спинозы, а лишь способствовала ее появлению. Поэтому мы вначале встречаемся у ученика с методами учителя» (Соч. М., 1958, т. 6, с. 64).

63. Фишер (Fisher) Куно (1824—1907) — немецкий философ, гегельянец. Автор «Истории новой философии» в 6-ти томах (1852—1877). Наиболее полное русское издание, которым и пользовался Выготский, вышло в Петербурге в 1901 —1909 гг. 1-й том назывался «Декарт», 2-й—«Спиноза».

64. «Краткий трактат о Боге, человеке и его блаженстве» — самое раннее из известных произведений Спинозы (1658—1660).

65. Шесть основных форм страстей, по Декарту: удивление, любовь, ненависть, желание, радость, печаль.

66. Петцольд (Petzoldt) Йозеф (1862—1929)—см. т. 1, с. 470.

67. Асмус Валентин Фердинандович (1894—1975) — советский философ, логик, историк культуры.

68. «Трактат о Страстях...», или «Страсти души»—сочинение Декарта (1646—1649).

69. «Учение о происхождении и природе аффектов»—так называется III раздел «Этики» — главного произведения Спинозы. Закончена в 1675 г.

70. «Учение о могуществе разума, или о человеческой свободе» — так назван последний, V раздел «Этики».

71. Геффдинг (Hoffding) Гаралъд (1843—1931) — датский философ, историк философии и психолог. См. также[ы] т. 3, с. 357.

72. Нагловский (Nahlovsky) Йозеф Вильгельм (1812—1885) — немецкий философ, специалист в области этики.

73. Гербарт (Herbardt) Иоганн Фридрих (1776—1841) — немецкий философ, психолог. Один из основателей научной педагогики. См. также т. 1, с. 466.

74. Это выражение Спинозы («Этика», теорема 17, Схолия) принадлежит к числу излюбленных сравнений Выготского. В частности, им он заканчивает «Исторический смысл психологического кризиса» (т. 1, с. 436).

75. Айронс (Irons) Дэвид (1870—1907) — американский психолог и философ. Специалист в области этики и эмоций.

76. Ларгие де Банселъ (Largnier des Bancels) Жан (1876—?) — французский психолог. Специалист в области изучения темперамента и эмоций.

77. Рибо (Ribot) Теофил (1839—1916) —см. т. 1, с. 463.

78. Epemm (Brett) Джордж Сидней (1879—1944) — канадский историк психологии.

79. Мюнстерберг (Muensterberg) Гуго (1863—1916) — немецкий психолог. Подробную оценку Выготским его методологических взглядов см.: Исторический смысл психологического кризиса (т. 1, с. 291—436).

80. Спирмен (Spearman) Чарлз Эдвард (1863—1945) — английский психолог, специалист по психологии мышления, индивидуальных различий, тестологии.

81. Выготский имеет в виду следующие места из книги К. Г. Ланге «Душевные движения» о Спинозе: «Спиноза, может быть, больше всех приближается к его

КОММЕНТАРИИ

воззрениям на эмоции» (с. 89); о Декарте: «Декарт определяет радость сознанием, что субъект обладает ее благом, но мы от него не узнаем, в чем, собственно, состоит сама радость» (с. 82). См.: Декарт. Страсти души, ч. 1, § 35—36. Соответственно в книге К. Г. Ланге «Душевные движения» — печаль (с. 23—28), радость (с. 28—31), страх (с. 31 — 37), гнев и ярость (с. 37—44), нетерпение (с. 44), разочарование (с. 45).

82. Шпрангер (Spranger) Эдуард (1882—1939) — см. т. 1, с. 465.

83. Дилътей (Diltey) Вильгельм (1833—1911) — немецкий философ и историк культуры, к которому восходят идеи философии жизни как одного из идеалистических направлений. Предложил план создания описательной, или понимающей, психологии. См. также т. 1, с. 465.

84. О соотношении объяснительной и описательной психологии, с точки зрения Выготского, см.: Исторический смысл психологического кризиса (т. 1, с. 291 — 431); История развития высших психических функций (т. 3, с. 6—41).

85. Елизавета Пфальцская (1618—1680) — принцесса, дочь пфальцского курфюрста, правнучка Марии Стюарт. Вела с Декартом в 1643 —1650 гг. оживленную переписку, сыгравшую роль при разработке им «Трактата о Страстях...».

86. Имеется в виду следующее положение И. Канта («Антропология», кн. 3, § 71): «Подчиняться фактам и страстям — это во всяком случае душевная болезнь, ибо как те, так и другие душевные движения исключают господство разума».

87. Мантегацци (Mantegazza) Паоло (1831 —1910) — итальянский врач, антрополог, философ, психолог.

88. Пидерит (Piderit) Теодор (1826—1898) — немецкий психолог и физиолог.

89. Принц (Прайнс) (Prince) Мортон (1854—1929) — американский психиатр, специалист по патопсихологии, психологии индивидуальных различий.

90. Эмерджентная (англ, emergent — внезапно возникающий) эволюция—концепция, рассматривающая развитие как скачкообразный процесс, при котором возникновение высших качеств обусловлено вмешательством непостижимых сил. Развернутая концепция Э.э. изложена в работах С. Александера «Пространство, время и божество» (1927) и К. Ллойд-Моргана «Эмерджентная эволюция» (1927).

91. Ср.: Декарт. Метафизические размышления. Размышление 6.

92. Ср.: Декарт. Метафизические размышления. Размышление 2.

93. Ср.: Декарт. Метафизические размышления. Размышление 2.

94. Августин Блаженный Аврелий (354—430) — христианский теолог, разработавший, исходя из идеалистической волюнтаристской философии, учение о психических процессах. См. также т. 2, с. 488.

95. Выготский имеет в виду интерпретацию работы Максвелла «Вещество и движение» (§ 78), предложенную Г. Геффдингом (1904, с. 60).

96. Имеется в виду следующее высказывание Аристотеля: «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать» (Метафизика, ч. I, гл. 2). Ср.: Декарт Р. Страсти души, ч. II, § 69—76; ч. III, § 211—212.

97. Декарт Р. Страсти души, ч. II, § 75.

98. Кечекъян Степан Федорович (1890—1967) — советский философ и юрист.

99. Спиноза Б. Политический трактат, гл. 2, § И.

100. См.: Декарт Р. Страсти души, ч. III, § 211—212.

101. Имеется в виду монолог Сальери в первой сцене трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери»: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп».

102. Тереза Святая (1515—1582) — испанская монахиня. При жизни преследовалась инквизицией, но в 1622 г. причислена католической церковью к лику святых, считается покровительницей Испании.

103. Жанэ (Janet) Пьер (1859—1947) —см. т. 2, с. 482.

104. Бэн (Bain) Александр (1818—1903) —см. т. 1, с. 465—466.

105. Закончив сочинение «Размышления о первой философии» (1636—1640), Декарт в конце I640 г. разослал рукопись ряду лиц, в том числе выдающемуся английскому философу Т. Гоббсу (1588—1679), жившему тогда в Париже. В январе — феврале 1641 г. Гоббс передал Декарту свои замечания. Критикуя Декарта с материалистических позиций, Гоббс писал, что субъект мышления есть тело, которое мыслит, а мышление есть деятельность или свойство этого тела. Дух не является самобытной субстанцией: ясные идеи духа восходят к ясным впечатлениям органов чувственного восприятия. Критические замечания Гоббса

КОММЕНТАРИИ

(как и других оппонентов) и ответ на них были включены Декартом в первое

издание «Размышлений» (1641).

706. Имеется в виду Христина Августа Шведская (1626—1689), королева Швеции в

1632—1654 гг. В 1646 г. друг Декарта Шаню, живший в Швеции, переслал ему

вопросы королевы. В феврале 1647 г. Декарт написал ответ, о котором и идет

речь.

107. Стаут (Staut) Георг Фредерик (1860—1944) — английский философ-идеалист, представитель так называемой аналитической психологии.

108. См.: Декарт Р. Метафизические размышления. Размышление 6.

109. Имеется в виду комедия А. П. Чехова «Вишневый сад», действие 4. Из последней реплики Фирса (подходит к двери, трогает за ручку): «Заперто. Уехали... (садится на диван). Про меня забыли...» Образное выражение «человека забыли» относится к излюбленным выражениям Выготского. Он употребляет его, в частности, в «Истории развития высших психических функций», т. 3, с. 72.

110. Специального труда под таким названием у Декарта нет. В сочинении Декарта «Об образовании животного. Описание человеческого тела» (1648) 4-я часть называется «Об образовании зародыша; о частях, формирующихся в семени».

111. Фрейд (Freud) Зигмунд (1856—1939) —см. т. 1, с. 462.

112. Шелер (Scheler) Макс Фердинанд (1872—1928) — немецкий философ-идеалист и психолог.

113. Шопенгауэр Артур (1788—1860) — немецкий философ-идеалист, рассматривал «мировую волю» как метафизическую основу мирового бытия.

114. Речь идет об известном месте из платоновского диалога «Федон». «Федон» (время действия — 399 г. до н. э., время написания диалога — вторая половина 80-х — первая половина 70-х гг. IV в. до н. э.) составляет заключительную часть триптиха, двумя первыми частями которого являются «Апология Сократа» и «Критон». Диалог «Федон» (Федон из Элиды — ученик и друг Сократа) повествует о последних часах Сократа, беседе с учениками, его смерти. Сократ спорит с древнегреческим натурфилософом материалистического направления Анаксагором из Клазомен (ок. 500—428 г. до н. э.). Сократ говорит, что у Анаксагора порядок вещей приписывается — совершенно нелепо — воздуху, эфиру, воде и многому иному, и продолжает (цитируем по современному переводу): «На мой взгляд, это все равно, как если бы кто сперва объявил, что всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а потом, принявшись объяснять причины каждого из них в отдельности, сказал: «Сократ сейчас сидит здесь потому, что его тело состоит из костей и сухожилий и кости твердые и отделены одна от другой сочленениями, а сухожилия могут натягиваться и расслабляться и окружают кости — вместе с мясом и кожею, которая все обхватывает. И так как кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растягиваясь и напрягаясь, позволяют Сократу сгибать ноги и руки. Вот по этой-то прифше он и сидит , теперь здесь (в тюрьме.— Ред.) согнувшись». «...Нет, назвать подобные вещи причинами — полная бессмыслица. Если бы кто говорил, что без этого — без костей, сухожилий и всего прочего, чем я владею,—я бы не мог делать то, что считаю нужным, он говорил бы верно. Но утверждать, будто они причина всему, что я делаю... это значит не различать между истинной причиной и тем, без чего причина не могла бы быть причиною» (Платон. Соч.: в 3-х т. М., 1970, т. 2, с. 68).

115. Брентано (Brentano) Франц (1838—1917) — см. т. 1, с. 465. Один из предшественников идеалистического направления функциональной психологии и феноменализма.

116. Пфендер (Phender) Александр (1870—1941) —см. т. 1, с. 471.

117. Гейгер (Geiger) Мориц (1880—?) — немецкий философ и психолог. Работал в области эстетики.

118. Имеется в виду следующая мысль В. Дильтея: «Правда, в изучении выразительных движений и символов представлений для душевных состояний открываются новые вспомогательные средства; но в особенности сравнительный метод, вводящий более простые отношения чувств и побуждений животных и первобытных народов, позволяет выйти за пределы антропологии XVII века» (1924, с. 57).

119. Имеется в виду сочинение Мальбранша «Разыскание истины» (1674).

120. Hamopn (Natorp) Пауль Герхардт (1854—1924) — см. т. 1, с. 471. Основные работы в области логики и педагогики.

КОММЕНТАРИИ

121. Белло (Beilot) Густав (1859—1929) — французский философ. Специалист в области этики, психологии религии.

К ВОПРОСУ О ПСИХОЛОГИИ ТВОРЧЕСТВА АКТЕРА

/. Статья написана в 1932 г. Впервые опубликована в кн.: П. М. Якобсон. Психология сценических чувств актера. М., 1936, с. 197 — 211.

2. Дидро (Diderot) Дени (1713 —1784) — французский философ, просветитель, автор нескольких комедий. «Парадокс об актере» (1770—1773, окончательная редакция — 1778 г., впервые опубликован в 1830 г.) — размышление о природе актерского мастерства, написанное в излюбленной Дидро форме диалога. Поводом послужила брошюра неизвестного автора о знаменитом английском актере Гаррике, с которой Дидро полемизирует.

3. Клерон (Cleron) — псевдоним, настоящая фамилия Лерис de Латюд (Leris des Lathud) Клер Ипполит (1723 —1803) — французская драматическая актриса, играла в трагедиях Вольтера, Расина. Дидро считал, что Клерон не идентифицирует себя со своими персонажами.

4. Дюмениль (Dumenille) — псевдоним, настоящая фамилия Маршан (Marshan) Мари Франсуаз (1711 —1803) — французская драматическая актриса, играла в трагедиях Расина, Корнеля, Вольтера. Дидро, противопоставляя ее Клерон, считал, что Дюмениль идентифицируется со своими героинями.

5. Пьеса А. П. Чехова «Три сестры» впервые поставлена в МХТ (постановка К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко) в 1901 г.

6. Полан (Polan) Фредерик (1856—1931) — см. т. 2, с. 488. Об отношении Выготского к его работам подробнее см.: Мышление и речь, т. 2, с. 5—361.

7. Вахтангов Евгений Багратионович (1883—1922) — русский советский режиссер, ученик Станиславского. Основал в 1913 г. студенческую студию МХТ, переименованную затем в 3-ю студию, а с 1921 г.— в театр (с 1926 г.— театр им. Евг. Вахтангова).

#. «Принцесса Турандот» — пьеса Карло Гоцци (1762), сюжет заимствован из Низами через Лесажа, репетировалась в студии Вахтангова с 1920 г., премьера в 1922 г., с тех пор неизменно входит в репертуар театра им. Евг. Вахтангова и открывает сезон.

9. Заказа Борис Евгеньевич (1896—1976) — советский актер, режиссер, историк и теоретик театра, педагог. Ученик Вахтангова.

10. Цитируемые здесь и ниже высказывания Станиславского представляют собой рукописные материалы из его архива. Выготский цитирует по кн.: Л. Я. Гуревич (1927).

И. Гуревич Любовь Яковлевна (1866—1940) — русская советская писательница, переводчик, историк театра.

12. Книга Л. Я. Гуревич «Творчество актера» имела подзаголовок «Разрешение векового спора». Суть спора Гуревич определяла гак: надо или не надо «притворяться» актеру на сцене (с. 5).

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Августин Блаженный А. 223, 286, 336,

341, 354 Адлер А. 352

Айронс Д. 172, 173, 289, 353 Александер С. 354 Анаксагор 355 Аристотель 93, 97, 98, 176, 231, 242, 268,

308, 354 Архимед 220 Арчер У. 157, 353 Асмус В. Ф. 166, 269, 353 Ах Н. 137, 352

Бард Ф. 96, 109, 112, 128, 131, 145, 148,

150, 185, 350 Басов М. Я. 12, 348 Бейли 146, 150 Белло Г. 313, 356 Бэн А. 252, 354

Бентлей М. И. 134, 136, 160, 352 Бергсон А. 137, 233, 312—318, 352 Бехтерев В. М. 116, 144, 145, 351, 352 Бине А. 15, 39, 74, 116, 335, 348, 351 Бинсвангер Л. 329, 337 Блонский П. П. 331 Боген X. (Г.) 9—11, 348 Божович Л. И. 58, 349 Брейнард 11 Брентано Ф. 289, 355 Бретт Д. С. 176, 177, 180, 182, 211, 213,

338, 352, 353 Бриссо 146, 147 Бриттон С. В. 117, 145 Брунер Дж. 347

Бюлер К. 8—11, 13, 84—86, 348, 352 Бюлер Ш. 8, 348

В

Вахтангов Е. Б. 325, 326, 356

Вернер Г. 40, 349

Вертгаймер М. 137, 352

Вестфаль 352

Вильсон С. А. 127, 128, 146—148, 193,

352

Вольтер 356

Вудворт Р. 145, 352, 353 Вундт В. 77, 88, 206, 208, 241, 246, 247,

251, 252

Выгодская 3. С. 351 Выготский Л. С. 88, 329—335, 338, 341, 347—356

Галилей Г. 176

Гальтон Ф. 12, 348

Гаррик Д. 356

Гегель Г. Ф. В. 7, 170

Гезелл А. 6, 348

Гейгер М. 289, 355

Гейманц 116

Гейне Г. 161, 162, 353

Гельмгольц Г. 335

Гемелли А. 116

Гербарт И. Ф. 169, 353

Герке Е. Д. 12

Герц М. 39

Гёте И. В. 87, 92, 138, 143, 292, 349, 352

Геффдинг Г. 169, 177, 178, 180, 224, 225,

353, 354

Гешелина Л. С. 17, 348, 349 Гийом А. 13, 25 Гоббс Т. 176, 254, 290, 298, 354 Гольдберг (Хольдберг) Л., 114, 351 Гоцци К. 356 Гуревич Л. Я. 327, 356 Гутцман (Гуцман) Г. А. К. 87—90, 349 Гюго В. 128

Д

Даллон 126

Даль В. И. 135, 352

Дана Ч. 126, 128, 129, 142, 143, 150, 193, 246, 352

Данте А. 280

Дарвин Ч. 92, 174, 186, 206, 208, 209, 241, 315, 346, 350

Дезомер 116

Декарт Р. 93, 97, 118, 161, 163—174, 176—192, 199—202, 209, 213, 215— 262, 266—274, 277, 278, 283—285, 289, 298—304, 307, 308, 312—314, 317, 329, 335—337, 341—346, 350, 353, 354, 355

Денлап К. 98, 177, 179, 180, 187, 193, 215, 245, 251—253, 263, 299, 350

Денни-Броун Д. 351

Джексон Д. 147, 353

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Джемс У. (В.) 92—99, 102—114, 116, 117, 120—128, 130—134, 140, 143, 148—157, 159—161, 170—187, 193 — 201, 206—212, 214—217, 221, 239— 241, 246—253, 262—266, 268, 269, 274, 275, 277—281, 283—285, 296, 298—300, 302, 306—312, 314—317, 335. 338—340, 342, 350

Дидделл Е. 351

Дидро Д. 319, 321—323, 346, 356

Дильтей В. 197, 198, 285, 290—292, 294, 296—301, 304, 308, 311, 340, 342, 354, 355

Дюма Ж. 92, 93, 173—178, 192, 201, 209, 216, 218, 249, 262, 263, 350

Дюмениль (Маршан) М. Ф. 321, 356

Елизавета Пфальцская 199, 201, 218,

222, 225, 270, 354

Ж

Жанэ П. 249, 330, 351, 352, 354

Завадовский Б. М. 98, 99, 338, 351 Занков Л. В. 68, 349 Захава Б. Е. 325, 326, 356

И

Иенш Э. 43, 61, 137, 349, 352 Икклз И. 351

Иеркс Р. 19, 349

И

К

Кант И. 201—203, 205, 206, 208, 268, 354

Кассирер Э. 137, 352

Кафка Г. 47, 48, 349

Келер В. 7—И, 19, 22, 24, 26, 28, 36, 38, 39, 42, 44, 47, 84, 85, 137, 348, 349

Кеннон У. (В.) 98—102, 106—113, 117—121, 123, 124, 127, 130, 133, 142—145, 147—151, 154, 155, 157— 159, 180, 192, 201, 246, 338, 339, 350—353

Кечекьян С. Ф. 232, 233, 354

Кирильцев С. И. 145, 353

Клапаред Э. 30, 186, 187, 240, 349, 352

Клерон (Лерис де Латюд) К. И. 321, 356

Коновалов Н. В. 128, 352

Корнель П. 356

Кос С. К. 17, 348

Котелова Ю. В. 18, 59, 349

Коффка К. 50, 85, 141, 349

Кречмер Э. 140, 156, 352, 353

Крид Д. 101, 115, 116, 118, 351

Крюгер Ф. Э. 140, 141, 352

Кун Т. 337

Кучурин 57

Кюпперс Э. 130, 149, 352

Л

Лакатос И. 337

Ланге К. Г. 92—99, 102—111, 113, 114, 116, 117, 120—127, 132—134, 140, 143, 148, 151, 154, 156, 159—161, 170—187, 192—195, 199, 201—211, 214—216, 237, 240, 241, 247, 249, 252, 262—265, 268, 269, 274—278, 281, 283—287, 296, 298—302, 304—309, 311, 312, 314, 316, 317, 335, 338, 339, 342, 350, 353, 354

Ланге H. H. 153, 353

Ландис К. 126, 353

Ланглей Д. Н. 124, 351, 352

Ларгис де Бансель Ж. 173, 353

Левин К. 49, 50, 82, 83, 85, 214, 349

Левина Р. Е. 22, 349

Леман А. 124, 132, 351

Леонтьев А. Н. 63, 65, 72, 349

Лернед Э. В. 19

Лесаж А. Р. 356

Лидделл Е. 351

Линднер 49

Линней К. 6, 348

Липманн О. 8—10, 348, 349

Липпманн Г. 87—89, 350

Ллойд-Морган — см. Морган К. Л.

Локк Д. 245

Лотце Г. 93, 233, 282, 340, 350

Лурия А. Р. 351

Льюис Дж. 117

M

Мак-Дауголл У. 100, 154, 179, 187, 252,

267, 351, 352 Макиавелли Н. 286 Максвелл Д. К. 225, 354 Мальбранш Н. 93, 161, 171, 173—179,

182, 216, 245, 252, 269, 298, 350, 355 Мантегацци П. 206, 207, 354 Маранон Г. 121 — 124, 351 Марк Аврелий А. 286 Маркс К. 85, 175, 332, 352 Маудсли Г. 93, 350 Меерсон Г. 13, 25, 126 Менчинская Н. А. 57, 349 Микеланджело 291 Миньяр 249, 250, 268 Мольер Ж. Б. 253 Монтень М. 286 Морган К. Л. 116, 351, 354 Морозова Н. Г. 14, 348 Моррисон Д. Ф. 146

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Мюллер И. 141, 142, 353 Мюллер М. 349

Мюнстерберг Г. 179, 251, 292—294, 300, 303—306, 353

H

Нагловский И. В. 169, 353 Наторп П. Г. 305, 355 Немирович-Данченко В. И. 356 Низами 356 Ньюмен Е. В. 148

П

Павлов И. П. 124, 276, 277, 331, 332, 333,

351, 352

Паскаль Б. 282, 286 Пашковская Е. И. 18, 59 Перкинс Ф. Т. 148 Перри Р. 98, 110, 117, 350 Петцольд И. 166, 167, 353 Пиаже Ж. 14, 16, 21, 23, 30, 69, 72, 137,

330, 348

Пидерит Т. 206, 354 Пиллсбери 352 Платон 296, 355 Плотин 341 Погано 116 Полан Ф. 325, 356 Поппер К. 337

Потебня А. А. 18, 332, 333, 348, 349 Принц (Прайнс) М. 214—217, 221, 252,

267, 352, 354 Пушкин А. С. 354 Пфендер А. 289, 355 Пьерон А. 116, 351, 352

Расин Ж. 356

Рибо Т. 173, 308, 309, 321, 335, 353

Сахаров Л. С. 18, 59, 349

Сенека Л. А. 286

Сержи Д. 94, 116, 183, 185, 188, 189, 190, 199—201, 237—243, 246—248, 251 — 253, 255, 272—274, 299, 302, 307, 350

Сертолли Э. 124, 351, 352

Славина Л. С. 58, 349

Сократ 196, 198, 266, 285, 296, 355

Софокл 323

Спенсер Г. 92, 206—208, 241, 316, 350

Спиноза Б. 92—95, 97, 101, 102, ИЗ, 138, 139, 160—173, 182, 183, 195, 197, 217, 218, 223—225, 228, 229, 231—234, 236, 269, 290, 294, 297—301, 341—346, 350, 351, 353

Спирмен Ч. Э. 179, 252, 352, 353

Станиславский К. С. 319, 321, 323, 325—327, 356

Стаут Г. Ф. 265, 355

Стюарт К. К. 124, 351, 352

Тереза Святая 249, 354

Тилней Ф. 146, 353

Титченер Э. Б. 93, 96, 97, 172, 350, 352

Торндайк Э. 81, 82, 349

Уорд 179

Уотсон Д. Б. 23, 349

Уэллс Ф. Л. 124, 352

Ф

Федон 355

Фелтон 146, 150

Фехнер Г. Т. 335

Фишер К. 162—169, 189, 218, 219, 223,

224, 227, 228, 230, 231, 234, 236, 237,

261, 270, 353

Фолькельт Г. 40, 140, 349 Фребес 283 Фрейд 3. 281, 283, 292, 355

Херрик 141

Холмс Г. М. 142, 148, 353 Христина Шведская 260, 355 Хэд Г. 25, 129, 130, 142, 147—149, 154, 193, 246, 349

Чехов А. П. 355, 356

Ш

Шабрие 278—280, 284

Шаню 355

Шапиро С. А. 12

Шекспир В. (У.) 292

Шелер М. Ф. 282—284, 288, 289, 295,

296, 303, 304, 307, 340, 342, 355 Шеррингтон Ч. 101, 109, 115—118, 120,

121, 126—128, 132, 145, 183, 192, 248,

262, 338, 351 Шопенгауэр А. 283, 355 Шпрангер Э. 196—198, 285, 354 Штерн В. 20, 39—41, 349, 352 Штумпф К. 6, 140, 238, 348 Шумова-Симановская Е. О. 351, 352

Эльконин Д. Б. 349 Энгельс Ф. 85, 137, 175, 352 Энджелл Д. Р. 110, 111, 117, 351

Ю

Юсевич 68

Якобсон П. М. 356

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

Адреналин 99, 100, 121 Асфиксия 11

Афазия 13, 17, 25, 26, 46, 59 Аффект (см. Эмоции)

Блуждающий нерв 115

и психофизиология эмоций 115—117

В

Внимание 293

перестройка 37, 47, 52 и символическая деятельность ребенка 54, 65

Восприятие 17, 18, 37—48, 50—54, 57, 58, 136

генезис 39—46 животных 39, 42 ребенка 37, 39 связи

с движением 42—46, 50 с мышлением 54 с речью 18, 23, 40, 41, 58 структура 41

Высшие психические функции 53—67, 71—75, 77—89

образование 53—59

распад 59

структура 63, 65, 71, 77

Генетическая психология — см. Психологическая наука, отрасли

Генетические корни мышления и речи— см. Мышление, речь

Геш гальтпсихология — см. Психологическая наука, направления

Гипогликемия 112

Д

Движение 43—47, 54

Действие 85

животных 9, 10

ребенка И), 24, 30, 31, 33, 34, 48 Картезианство

импульсивное 37 299 — 317

и символическая функция мышления 9

связь с восприятием 24

синкретизм 30

структура И, 12, 35, 44 Деятельность 27—32, 34, 35, 52, 53, 56, 65, 107

внешняя 16, 17, 72

внутренняя 17

генезис 65

и восприятие 50—54

и мышление 21, 25, 33

и речь 31

интериоризация 71, 74

орудия 10

символическая 14, 20, 21, 26, 52,

53, 55, 56, 65, 66

структура 27

Дуализм — см. Психофизическая

проблема

Знак 14—22, 25, 37, 43, 45, 51—56, 60, 62—74, 84

и значение 14, 15, 21, 68, 69 и память 62, 64 и слово 68

интериоризация 56, 62, 71, 72, 74 как средство овладения поведением 54, 56, 73, 77, 83, 85

Зрительные бугры 116, 142—145, 351

и психофизиология эмоций 142 — 145, 146, 148

И

Игра

ребенка 14, 15, 69

действия 18 Инструментальный акт — см. Действие,

Деятельность, Орудие Интеллект — см. Мышление Интериоризация 15, 17, 34 Искусство — см. Эмоции «Историческая школа» в истории науки 337

К

163-

-192, 215 — 274,

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

Каузальная психология—см. Объяснительная психология

Квазипотребность 49

Кризис психологии — см. Психологическая наука, кризис

Л

Лейпцигская школа — см. Психологическая наука, направления

M

Мышление 16, 28, 55, 72, 74, 136, 293 и деятельность 21, 25, 33 и речь 23, 72

практическое 8, 9, 14, 19, 21, 25, 33, 34, 46, 52, 53, 81, 84

О

Обезьяны — см. Восприятие, Знак, Деятельность, Орудие Общение 16, 51

Объяснительная психология 196—198, 285, 290—304

и понимающая 300—306 Окказионализм 173—179 Операция 37, 45, 48—51, 53, 55, 57 Орудие 19, 22, 24, 26, 28, 29, 33, 37, 38, 42, 46, 47, 58, 60, 83

и деятельность 10

и речь 29, 46

психологическая природа 46

у животных 7, 13, 25

у ребенка 7, 8, 12, 22

П

Память 136, 137, 293

высшие функции 15, 52, 54, 70, 74,

75, 78

перестройка 37, 48

развитие 56, 72, 73

ребенка 61, 64, 67. 68, 71 Параллелограмм развития 72 Поведение

животного 10, 11. 37

ребенка 10, 37, 38

структура 37

человека 22 Подражание 58 Поле

зрительное 18, 23, 24, 26, 37, 39,

41, 43, 47, 48, 58, 59

моторное 43—47, 58 Понимающая психология — см. Психологическая наука, направления Понятие

образование 18, 59, 137

ребенка 12 Психологическая наука

кризис 80, 287 — 304

направления

бихевиоризм 26, 80

гештальтпсихология 47, 50, 82, 84, 85

лейпцигская школа 141, 351 понимающая 75, 290—292, 297—301, 304, 308, 311 психоанализ 281, 283, 292 спиритуалистическая—см. понимающая

структурная — см. гештальт-психология

телеологическая — см. понимающая отрасли

генетическая (детская) 6—8, 26, 76, 79 животных 7, 76 эмоций (см. Эмоции) Психофизическая проблема 216—225

Развитие ребенка 6—10, 15, 66 Рефлекс 76, 108

Речь 11, 15, 19—26, 28—32, 34, 37, 40, 41, 45, 49, 53, 58, 59, 62, 72, 86—89, 136, 137 виды

внешняя 33, 74 внутренняя 33, 35, 74 социализированная 16, 33, 34, 72 эгоцентрическая 16, 20, 23, 32, 33, 71, 72

и деятельность 12, 13, 21, 29, 35 и мышление 8, 9 планирующая функция 35 теории

Ж. Пиаже 21, 30, 69, 72 В. Штерна 20, 40, 41

Символ 19, 50, 65, 79

Симпатическая нервная система 107, 111, 112

Слово — см. Речь

Структурная психология — см. Психологическая наука, направления

Структуры принцип 64

Счет 57, 58

Творчество — см. Эмоции Труд 14, 22

Ф

Фрейдизм — см. Психологическая наука, направления (психоанализ)

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

Функциональные 81—89

Эмерджентная эволюция 215,

354

Эгоцентризм — см. Речь Эмоции

психофизиологическая природа 99—123 теории

В. М. Бехтерева 116, 144, 145,

351

У. Джемса —К. Г. Ланге 92—

114, 120—127, 148—157, 170—

187, 192—201, 206—217, 262—

269, 278—285, 306—317

В. Кеннона 98—121

К. Левина —M. Принца 214,

215

М. Шелера 282—284, 295, 296,

302—304

ЛИТЕРАТУРА

1926.

Асмус В. Ф. Очерки истории диалектики в новой философии. М.; Л., 1929.

Бергсон А. Материя и память. СПб., 1911.

Бехтерев В. М., Васильев Л. Л., Вербов А. Ф. Рефлексология труда. М.; Л.,

1923.

Блонский П. П. Очерк научной психологии. М., 1921.

Введенский А. И. Психология без всякой метафизики. Пг., 1917.

Геффдинг Г. Очерки психологии, основанной на опыте. СПб., 1904.

Гуревич Л. Я. Творчество актера. М.; Л., 1927.

Декарт Р. Сочинения. Казань, 1914, т. 1.

Джемс В. Психология. СПБ., 1902.

Джемсон Л. Очерк марксистской психологии. М., 1925.

Дидро Д. Сочинения. М., 1936, т. 5.

Дильтей В. Описательная психология. М., 1924.

Захава Б. Е. Вахтангов и его студия. М., 1930.

Ивановский В. Н. Методологическое введение в науку и философию. Минск,

1930.

Келер В. Исследование интеллекта человекоподобных обезьян. М.,

Кеннон У. Физиология эмоций. Л., 1927.

Кечекьян С. Ф. Этическое миросозерцание Спинозы. М., 1914.

Корнилов К. Н. Учение о реакциях человека. М., 1922.

Крид Р., Денни-Броун Д., Икклз И. и др. Рефлекторная деятельность спинного мозга. М.; Л., 1935.

Кюльпе О. Современная психология мышления.— Новые идеи в философии. Пг., 1916, вып. 16.

Ланге Г. Душевные движения. СПб., 1896.

Ланге Н. Н. Психология. М., 1914.

Леонтьев А. Н. Развитие памяти.— Труды психологической Академии коммунистического воспитания, 1930, вып. 5.

Мюнстерберг Г. Основы психотехники. М., 1924, ч. 1.

Новое в рефлексологии и физиологии нервной системы. Л., 1925.

Петцольд И. Проблема мира с точки зрения позитивизма. СПб., 1909.

Радлов Э. Л. Очерк истории русской философии. Пг., 1920.

Речи и приветствия на торжественном открытии Психологического института им. Щукиной при императорском Московском университете. М., 1914.

Рибо Т. Психология чувств. Киев; Харьков, 1897.

Сахаров Л. С. О методах исследования.— Психология, 1930, № 3.

Сборник, посвященный 75-летию И. П. Павлова. Л., 1924.

Сеченов И. М. Психологические этюды. СПб., 1873.

Спиноза Б. Избранные произведения. М., 1957, т. 1.

Спиноза Б. Этика. М; Л., 1933.

Титченер Э. Б. Учебник психологии. М., 1914, ч. П.

Торндайк Э. Принципы обучения, основанные на психологии. М., 1925. Труды Первого Всероссийского съезда по педагогической психологии. СПб., 1907.

Уотсон Д. Психология как наука о поведении. М., 1926.

Ухтомский А. А. Доминанта как рабочий принцип нервных центров.— Русский физиологический журнал, 1923, т. 6, вып. 1 — 3.

ЛИТЕРАТУРА

Фишер К. История новой философии. СПб., 1906, т. 1, 2. Фролов Ю. П. Физиологическая природа инстинкта. М.; Л., 1925. Челпанов Г. И. Об аналитическом методе в психологии.— Психологическое обозрение, 1917, № 1.

Штерн В. Психология раннего детства до шестилетнего возраста. Пг., 1922.

Ach N. Ueber die Begriffsbildung; eine experimentelle Untersuchung. Bamberg. 1921.

Bard P. A. A diencephalic mechanism for the expression of rage with special reference to the sympathetic nervous system.— Amer. J. Physiol., 1928, v. 84.

Bentley I. M. Is emotion more than a chapter heading? — In: Feeling and Emotions. Norcester, 1928, p. 17—23.

Bogen H., Lipmann О. Naive Physik. Leipzig, 1923.

Brentano F. Psychologie von empirischen Standpunkten. Leipzig. 1874.

Brett G. S. Historical development of the history of emotions.— In: Feeling and Emotions. Norcester, 1928, p. 388—396.

Cannon W. B. The James — Lange theory of emotions. A critical examination and an alternative theory.—Amer. J. Psychol., 1927, v. 39.

Cannon W. Bodaly Changes in Pain, Fear, Hunger and Rage. 2-d ed., Boston, 1929.

Cannon W. The Wigdom of the Body. L., 1932.

Cannon W. B., Britton S. W. Pseudaffective medulliadrenal secretion.—Amer. J. Physiol., 1925, v. 72.

Cannon W. ss., Britton S. W. The dispensability of the sympathetic division of the autonomie system.— Boston Med. and Surg. J., 1927, 197.

Cas sirer E. Sprache und Mythos, ein Beitrag zum Problem der Goetternamen. Leipzig—Berlin, 1925.

Claparede E. Feelings and emotions.— In: Feelings and Emotions. Norcester, 1928, p. 124—139.

Dana Ch. The anatomic seat of the emotions. A discussion of the James — Lange theory.— Arch. Neurol. Psychiat., 1921, v. 6.

Danlap K. Emotion as a dynamic background.— In: Feeling and Emotions. Norcester, 1928, p. 150—160.

Head H., Holmes G. Sensory disturbances from cerebral lesions.—Brain, 1911, N 34.

Irons D. Descartes and modern theories of emotion.—Philos. Review, 1895, v. 4.

Janes P. De l'angoisse `a l'extase. Paris, 1928.

Jerkes R. The Mental Life of the Moneys and Apes. N.Y., 1916.

Yerkes R. M., Learned E. W. Chimpansee Intelligence and Its Vocal Expression. Baltimore, 1925.

Kafka G. Handbuch der vergleichenden Psychologie. Muenchen, 1922.

Kiruecev S. Cases of affections of the optic thalamus.—Reviewed in Neurologischem Zentralblatt, 1891, N 10.

Lehmann A. Die Hauptgesetze des menschlichen Gefuehlslebens. Leipzig, 1892.

Lipmann G. Drei Aufsaetze aus dem Apraxiegebiet. Berlin, 1908.

Lotze G. Medizinische Psychologie der Seele. Leipzig, 1852.

Maranon G. Contribution `a l'etude de l'action emotive de l'adrenaline.—Rev. tranc. d'endocrinol., 1924, v. 2.

Morgan C. L. Animal Behaviour. L., 1900.

Mueller J. Handbuch der Physiologie des Menschen. L., 1842.

Muensterberg H. Grundlage der Psychologie. Leipzig, 1918.

Nahlowsky J. Das Gefuehlsleben. Leipzig, 1862.

Newman E. ss., Perkins F. T., Wheeler К. N. Cannon's theory of emotion. A critigue.—Psychol. Rev., 1930, v. 37.

Perry R. General Theory of Value, 1926.

Piderit T. Mimik und Physiognomik. Detmold, 1886.

Pieron A. La dynamogenie emotioneile.—Journal de psychologie, 1920, v. 17.

Prince M. Can emotion be regarded as energy?—In: Feeling and Emotions. Norcester, 1928, p. 161 — 169.

Scheler M. Die Sinnegesetze des emotionalen Lebens. Leipzig, 1923.

ЛИТЕРАТУРА

Spearman С. E. A new method for investigating. The springs of action.—In: Feeling and Emotions. Worcester, 1928.

Stern W. Die Psychologie und der Personalismus. Leipzig, 1917.

Stern C., Stern W. Die Kindersprache. Berlin, 1928.

Tilney F., Morrison J. F. Pseudobulbar palsy clinically and pathologically considered.—J. Ment, and Nerv. Deseases, 1912, N 39.

Wells F. L. Reactions to visual stimuli in affective settings.—J. Exper. Psychol., 1925, N 8.

Wilson S. A. K. Pathological laughing and crying.—J. Neurol. Psychopath., 1924, v. 4.

Woodworth R., Sherrington C. S. A pseudaffective reflex and its spinal path.—J. Physiol., 1904. N 31.

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

Библиография трудов Л. С. Выготского представлена названиями монографий, статей, рецензий, предисловий, лекций, докладов, выступлений, редакцией ряда изданий.

Разносторонняя научно-исследовательская и педагогическая деятельность Выготского отражалась в многочисленных лекциях и докладах в учебных заведениях Москвы, Ленинграда, Харькова, Ташкента; он — участник многих съездов, конференций, пленумов, совещаний. По архивным источникам были установлены рукописные тексты докладов, выступлений, статей Выготского, которые не вошли в настоящее издание.

Удалось отыскать ряд литературно-критических статей, принадлежащих перу 19—22-летнего Выготского. Ряд статей и заметок, опубликованных в журналах «Летопись», «Новая жизнь» в 1916—1922 гг., Выготский иногда подписывал «Л. С.» или «Л. В.». Из найденных работ, подписанных этими инициалами, в библиографию включены лишь те, авторство которых либо было установлено путем сравнения с последующими печатными работами ученого, либо было обнаружено упоминание об этих статьях и заметках в личном архиве Выготского.

Материал в библиографическом указателе расположен в хронологическом порядке, по годам написания работ, что облегчит читателю возможность проследить эволюцию научных взглядов ученого. В тех случаях, когда дата написания рукописи не установлена, название включено в библиографический перечень года ее опубликования. Внутри каждого года работы расположены в алфавитном порядке.

Если книги или статьи издавались несколько раз, то все переиздания приводятся под первой публикацией с указанием характера изменения текста.

Библиография трудов Л. С. Выготского, изданных за рубежом, представлена в виде перечня произведений по годам их публикации, внутри года названия расположены в порядке латинского алфавита. Если название книги принадлежит не автору, а издателям, содержание расшифровывается.

При составлении библиографии были использованы следующие материалы:

1. Генеральный алфавитный и систематический каталоги, центральное справочное бюро и информационно-библиографический отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.

2. Газеты, журналы, сборники начиная с 1916 г.

3. Отечественные библиографические справочники и летописи.

4. Psychological abstracts. Lancaster: American Psychological Association. 1931 — 1983, N 75, vol. 1—70.

5. Index translationum.—Paris, UNESCO Press, vol. 1—30.

6. Материалы архивов:

а) Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена;

б) Научно-исследовательского института дефектологии АПН СССР;

в) Научно-исследовательского института общей и педагогической психологии АПН СССР;

г) Государственного архива Московской области;

д) личного архива Л. С. Выготского, хранящегося в семье ученого;

е) научного архива Академии педагогических наук СССР.

Настоящая библиография составлена в соответствии с действующим ГОСТом по библиографическому описанию произведений печати (ГОСТ 7.1-76* от 28 декабря 1976 г. № 2890. Срок введения с 01.01.1978 г.).

Предлагаемый Список трудов, имеющий в основе «Библиографию трудов Л. С. Выготского» (см.: Вопросы психологии, 1974, № 3), расширен и дополнен тем же автором.

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

1915

1. Трагедия о Гамлете, принце Датском, У. Шекспира.— Личный архив Л. С. Выготского. Гомель, 5 авг.—12 сент. 1915 г.— Рукопись.

1916

2. Литературные заметки. «Петербург». Роман Андрея Белого.— Новый путь, 1916, № 47, стлб. 27—32.— Подпись: Л. С. Выгодский.

3. Рец. на кн.: Андрей Белый. Петербург.— Летопись, 1916, № 12, стлб. 327—328.— Подпись: Л. С.

4. Рец. на кн.: Вячеслав Иванов. Борозды и межи.— М.: Мусатет, 1916.—Летопись, 1916, № 10, с. 351—352.

5. Трагедия о Гамлете, принце Датском, У. Шекспира.—Личный архив Л. С. Выготского. М., 14—28 февр. 1916 г.—12 тетрадей.— Рукопись.

То же.— В кн.: Выготский Л. С. Психология искусства.— 2-е изд., испр. и доп.—М.: Искусство, 1968, с. 339—496.

1917

6. Рец. на кн.: Мережковский Д. Будет радость.— Пт.: Огни, 1916.— Летопись, 1917, № 1, с. 309—310.—Подпись: Л. С.

7. Рец. на предисловие и примечания Н. Л. Бродского к поэме И. С. Тургенева «Поп».—М., 1916.—Летопись, 1917, № 5—6, с. 366—367.—Подпись: Л. С.

1922

8. О методах преподавания художественной литературы в школах IT ступени.— Личный архив Л. С. Выготского. (Гомель?), 1922.— 17 с.— Рукопись. Тезисы докл. на губ. научно-метод. конф. 7 авг. 1922 г.

1923

9. Об исследовании процессов понимания языка методом многократного перевода текста с одного языка на другой.—Личный архив Л. С. Выготского. Гомель, 1923.—8 с.—Рукопись.

1924

10. Вопросы воспитания слепых, глухонемых и умственно отсталых детей/ Под ред. Л. С. Выготского.—М.: Изд-во СПОН НКП, 1924.—157 с.

11. Методика рефлексологического и психологического исследования.—В кн.: Проблемы современной психологии. Л.: ГИЗ, 1926, т. 2, с. 26—46.— Докл. на Всерос. съезде по психоневрологии. Л., 1 янв. 1924 г.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 43—62.

12. К психологии и педагогике детской дефективности.— В кн.: Вопросы воспитания слепых, глухонемых и умственно отсталых детей. М.: Изд-во СПОН НКП 1924 с. 5—30.

То же.—Дефектология, 1974, № 3, с. 70—76.

То же (отрывок).— В кн.: Хрестоматия по возрастной и педагогической психологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980, с. 24—35. То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 62—84.

13. Предисловие.— В кн.: Вопросы воспитания слепых, глухонемых и умственно отсталых детей. М.: Изд-во СПОН НКП, 1924, с. 3—4.

14. Предисловие.— В кн.: Лазурский А. Ф. Психология общая и экспериментальная. Л.: ГИЗ, 1925, с. 5—23.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 63—77.

15. Принципы воспитания физически дефективных детей.— Народное просвещение, 1925, № 1, с. 112—120.—Докл. на II съезде СПОН. Дек. 1924.

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

То же.—2-е доп. изд.— В кн.: Пути воспитания физически дефективного ребенка.

М.: Изд-во СПОН НКП, 1926, с. 7—22.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти i*. M.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 49—62.

1925

16. О вспомогательной школе.— Рец. на кн.: Граборов А. Н. Вспомогательная школа.—Л.: ГИЗ, 1925.— Народное просвещение, 1925, № 9, с. 170—171.

17. Предисловие.— В кн.: Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия. М.: Современные проблемы, 1925, с. 3—16.— Совместно с А. Р. Лурия.

18. Принципы социального воспитания глухонемых детей.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 101 — 114.

19. Психология искусства.— М.: Искусство, 1965.—379 с.

То же.— 2-е изд., испр. и доп.— М.: Искусство, 1968.— 576 с.

20. Сознание как проблема психологии поведения.— В кн.: Психология и марксизм. М.; Л.: ГИЗ, 1925, т. 1, с. 175—198.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 78—98.

1926

21. Графика А. Быховского.—М.: Современная Россия, 1926.—22 с.— Текст: с. 5—8.

22. Методы преподавания психологии. Программа курса.— Государственный архив Московской области, ф. 948, оп. 1, д. 613, с. 25.

23. О влиянии речевого ритма на дыхание.— В кн.: Проблемы современной психологии. Л.: ГИЗ, 1926, т. 2, с. 169—173.

24. Педагогическая психология.— М.: Работник просвещения, 1926.—348 с.

То же (отрывок).— В кн.: Хрестоматия по возрастной и педагогической психологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980, с. 49—52.

25. По поводу статьи К. Коффки о самонаблюдении.— В кн.: Проблемы современной психологии. Л.: ГИЗ, 1926, с. 176—178.

То же.— М.: Изд-во Моск. ун-та, 1972.—8 с.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 98—102.

26. Предисловие.— В кн.: Торндайк Э. Принципы обучения, основанные на психологии. М.: Работник просвещения, 1926, с. 5—23.

То же.—2-е изд., 1929, с. 5—24. То же.— 3-е изд., 1930, с. 5—24. То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогику 1982, т. 1, с. 176—195.

27. Предисловие.— В кн.: Шульце Р. Практика экспериментальной психологии, педагогики и психотехники. М.: Вопросы труда, 1926, с. 3—5.— Совместно с А. Р. Лурия.

28. Проблема доминантных реакций.— В кн.: Проблемы современной психологии. Л.: ГИЗ, 1926, т. 2. с. 100—123.

29. Рец. на кн.: Отто Рюле. Психика пролетарского ребенка.— М.; Л.: ГИЗ, 1926.—Личный архив Л. С. Выготского. 1926.—3 с.— Рукопись.

1927

30. Биогенетический закон в психологии и педагогике.— БСЭ, 1927, т. 6, с. 275 — 279.

31. Дефект и сверхкомпенсация.— В кн.: Умственная отсталость, слепота и глухонемота. М.: Долой неграмотность, (1927?), с. 51—76.

32. Исторический смысл психологического кризиса.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 291—436.

То же.— В кн.: История советской психологии труда. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1983, с. 58—61.— Частично.

33. Практикум по экспериментальной психологии.— М.; Л.: ГИЗ, 1927.—231 с.— Совместно с В. А. Артемовым, Н. А. Бернштейном, Н. Ф. Добрыниным, А. Р. Лурия.

СПИСОК РАБОТ Л. С. ВЫГОТСКОГО

34. Психологическая хрестоматия.— М.; Л.: ГИЗ, 1927.—432 с.— Совместно с В. А. Артемовым, Н. Ф. Добрыниным, А. Р. Лурия.

35. Рец. на кн.: Басов М. Я. Методика психологических наблюдений за детьми.— М.: Л.: ГИЗ, 1926.—Народный учитель, 1927, № 1, с. 152.

36. Современная психология и искусство.— Советское искусство, 1927, № 8, с. 5—8; 1928, № 1, с. 5—7.

1928

37. Аномалии культурного развития ребенка.— Вопросы дефектологии, 1929 (обл. 1930), № 2 (8), с. 106—107.— Кратк. сод. докл. на засед. Отдела дефектологии Ин-та науч. педагогики при 2-м МГУ. 28 апр. 1928 г.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 326—327.

38. Бихевиоризм.—БМЭ, 1928, т. 3, стлб. 483—486.

39. Больные дети.— Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 396—397.

40. Волюнтаризм.—БМЭ, 1928, т. 5, стлб. 588—589.

4L Воля и ее расстройства.—БМЭ, 1928, т. 5, стлб. 590—600.

42. Воспитание слепоглухонемых детей.— Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 395—396.

43. Выступление на конференции по вопросам методики преподавания в педагогическом техникуме. 10 апр. 1928 г.— Государственный архив Московской области, ф. 948, оп. 1, д. 775, с. 13 — 15.

44. Генезис культурных форм поведения.— Личный архив Л. С. Выготского. 1928.—28 с.—Стеногр. лекции 7 дек. 1928 г.

45. Дефект и компенсация.—Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 391 — 392.

46. Инструментальный метод в педологии.— В кн.: Основное проблемы педологии в СССР. М., 1928, с. 158—159.

47. Итоги съезда.— Народное просвещение, 1928, № 2, с. 56—67.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 327—328.

48. Калеки.— Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 396.

49. К вопросу о динамике детского характера.— В кн.: Педология и воспитание, М.: Работник просвещения, 1928, с. 99—119.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 153 — 165.

50. К вопросу о длительности детства умственно отсталого ребенка.— Вопросы дефектологии, 1929 (обл. 1930), № 2 (8), с. 111.— Кратк. сод. докл. на засед. Отдела дефектологии Ин-та науч. педагогики при 2-м МГУ. 18 дек. 1928 г.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 328—329.

51. К вопросу о многоязычии в детском возрасте.— В кн.: Выготский Л. С. Умственное развитие детей в процессе обучения. М.; Л.: Учпедгиз, 1935, с. 53—72. То же (отрывок).— В кн.: Хрестоматия по возрастной и педагогической психологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980, с. 67—72.

То же (в сокр.) —Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 3, с. 329—337.

52. Лекции по психологии развития.—Личный архив Л. С. Выготского.—1928.— 54 с.—Стеногр. лекций в Академии коммунистического воспитания.

Содерж.: Развитие поведения. Структура и функции культурных операций ребенка и др.

53. Методы изучения умственно отсталого ребенка.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 325—326.—Тезисы докл. на I Всерос. конф. работников вспомогательных школ.

54. На перекрестках советской и зарубежной педагогики.— Вопросы дефектологии, 1928, № 1, с. 18—26.

55. Памяти В. М. Бехтерева.— Народное просвещение, 1928, № 2, с. 68—70.

56. Педология школьного возраста.— М.: Изд-во БЗО при педфаке 2-го МГУ, 1928.—218 с.— Задания № 1—8.

57. Проблема культурного развития ребенка.— Педология, 1928, № 1, с. 58—77.

58. Психологическая наука в СССР.— В кн.: Общественные науки в СССР (1917—1927 гг.). М.: Работник просвещения, 1928, с. 25—46.

59. Психологические основы воспитания и обучения глухонемого ребенка.— Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 395.

60. Психологические основы воспитания и обучения слепого ребенка.—

13 Л. С. Выготский

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 394—395.

61. Психофизиологическая основа воспитания ребенка с дефектом.— Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 392—393.

62. Развитие трудного ребенка и его изучение.— В кн.: Основные проблемы педологии в СССР. М., 1928, с. 132—136.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 175—180.

63. Ребенок с дефектом и нормальный.— Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 398.

64. Социально-психологическая основа воспитания ребенка с дефектом.— Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 393—394.

65. Три основных типа дефекта.— Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 392.

66. Трудное детство.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 137— 149.

67. Умственно отсталые дети.— Педагогическая энциклопедия, 1928, т. 2, стлб. 397—398.

1929

68. Выступления по докладам (об аномальном детстве).— Вопросы дефектологии, 1929 (обл. 1930), № 2 (8), с. 108—112.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 331—332.— Сокр.

69. Генетические корни мышления и речи.— Естествознание и марксизм, 1929, № 1, с. 106—133.

70. Гениальность.—БМЭ, 1929, т. 6, стлб. 612—613.

71. К вопросу 6 плане научно-исследовательской работы по педологии национальных меньшинств.— Педология, 1929, № 3-, с. 367—377.

72. К вопросу об интеллекте антропоидов в связи с работами В. Келера.— Естествознание и марксизм, 1929, № 2, с. 131 —153.

73. О некоторых методологических вопросах.— Научный архив АПН СССР, ф. 4, оп. 1, ед. хр. 103, с. 51—52, с. 73—74.— Тезисы докл. в Ин-те науч. педагогики при 2-м МГУ. 1929 г.

74. Основные положения плана педологической исследовательской работы в области трудного детства.— Педология, 1929, № 3, с. 333—342.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 188—195.

75. Основные проблемы современной дефектологии.— Труды 2-го МГУ, 1929, т. 1, с. 77—106.— Докл. на дефектол. секции Ин-та науч. педагогики при 2-м МГУ. То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 6—33.

76. Очерк (история) культурного развития нормального и ненормального ребенка.—Личный архив Л. С. Выготского. 1929—1930 гг.— Рукопись. Предыстория письменной речи.— В кн.: Выготский Л. С. Умственное развитие детей в процессе обучения. М.; Л.: Учпедгиз, 1935, с. 73—95.— VII глава рукописи. То же.— В кн.: Хрестоматия по возрастной и педагогической психологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980, с. 72—81.

Развитие личности и мировоззрения ребенка.— В кн.: Психология личности. Тексты. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982, с. 161 —165.— XVI глава рукописи.

77. Педология подростка.— М.: Изд-во БЗО при педфаке 2-го МГУ, 1929.— 172 с.— Задания 1—4, 5—8. На правах рукописи.

Содерж.: Введение. Половое созревание.

78. Предмет и методы современной психологии/Под ред. Л. С. Выготского.— М.: Изд-во БЗО при педфаке 2-го МГУ„ 1929.—191 с.

79. Проблема культурного возраста.—Личный архив Л. С. Выготского. 1929.— 18 с.— Стеногр. лекции 15 февр. 1929 г.

80. Развитие активного внимания в детском возрасте.— В кн.: Вопросы марксистской педагогики. Труды АКБ. М., 1929, вып. 1, с. 112—142.

То же, под загл.: Развитие высших форм внимания в детском возрасте.—В кн.: Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1956, с. 389—426.

То же.— В кн.: Хрестоматия по вниманию. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976, с. 184—129.

81. Рец. на кн.: Дмитриева Н., Ольденбург Н., Перекрестова Л. Школьная драма-

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

тическая работа на основе исследования детского творчества.— М.; Л.: ГИЗ, 1928.—Искусство в школе, 1929, № 8, с. 29—31.

82. Рец. на кн.: Кашкаров Д. Н. Современные успехи зоопсихологии.— М.: ГИЗ, 1928.— Естествознание и марксизм, 1929, № 3, с. 185—192.

83. Рец. на кн.: Cl. und W. Stern. Die Kindersprache.— Leipzig, 1928.— Естествознание и марксизм, 1929, № 3, с. 185—192.

84. Рец. на кш: Ривес С. М. О мерах педагогического воздействия.— М.: Работник просвещения, 1929.— Педология, 1929, № 4, с. 645—646.

85. Структура интересов в переходном возрасте и интересы рабочего подростка.— В кн.: Вопросы педологии рабочего подростка. М.: Изд-во Ин-та повыш. квалиф. педаг., 1929, вып, 4, с. 25—68.

1930

86. Бекингем Б. Р. Исследование педагогического процесса для учителей/Под ред. Л. С. Выготского, А. А. Нусенбаума.— М.: Работник просвещения, 1930.—341 с,

87. Биологическая основа аффекта.— Хочу все знать, 1930, № 15—16, с. 480—481.

88. Бюлер К. Очерк духовного развития ребенка/Под ред. Л. С. Выготского.— М.: Работник просвещения, 1930.— 222 с.

89. Введение к материалам, собранным сотрудниками Ин-та науч. педагогики. 13 апр. 1930 г.— Научный архив АПН СССР, ф. 4, оп. 1, ед. хр. 103, с. 81—82а.

90. Возможно ли симулировать выдающуюся память? — Хочу все знать, 1930, № 24, с. 700—703.

91. Воображение и творчество в школьном возрасте.— М.; Л.: ГИЗ, 1930.— 80 с. То же.— 2-е изд.— М.: Просвещение, 1967.—93 с.

92. Вопросы дефектологии / Под ред. Л. С. Выготского, Д. И. Азбукина, Л. В. Зан-кова.—М., 1930, № 6.—157 с.

93. Вступительная статья.— В кн.: Бюлер К. Очерк духовного развития ребенка. М.: Работник просвещения, 1930, с. 5—26.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 196—209.

94. Выдающаяся память.— Хочу все знать, 1930, № 19, с. 553—554.

95. Инструментальный метод в психологии.— В кн.: Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960, с. 224—234.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 103—108.

96. К вопросу о речевом развитии и воспитании глухонемого ребенка.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 329—330.— Тезисы докл. на 2-й Всерос. конф. школьных работников с глухонемыми детьми и подростками, 1930.

97. Келер В. Исследование интеллекта человекоподобных обезьян/Под ред. Л. С. Выготского.—М.: Изд-во Ком. акад. 1930.—XXIX (5—207) с.

98. К проблеме развития интересов в переходном возрасте.— В кн.: РобГгнича ОсвГга. Харьков: Держ. вид. Укр., 1930, № 7—8, с. 63—81.

99. Культурное развитие аномального и трудно воспитуемого ребенка.— В кн.: Психоневрологические науки в СССР. М.; Л.: Медгиз, 1930, с. 195—196.— Тезисы докл. на I съезде по изучению поведения человека. M., l февр. 1930 г.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 330—331.

100. Новое в области педологических исследований.— Детский дом, 1930, № 7, с. 22—27.— Докл. на III Всерос. съезде по охране детства. Май 1930 г.

101. О психологических системах.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 109—131.

102. Орудие и знак.— Личный архив Л. С. Выготского, (1930?). Рукопись. То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1984, т. 6, с. 5—90.

103. О связи между трудовой деятельностью и интеллектуальным развитием ребенка.—Педология, 1930, № 5—6, с. 588—596.

То же.— Дефектология, 1976, № 6, с. 3—8.

То же.— В кн.: Хрестоматия по возрастной и педагогической психологии. М.:

Изд-во Моск. ун-та, 1980, с. 114—120.

104. Поведение животных и человека.— В кн.: Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960, с. 397—454.

105. Предисловие.— В кн.: Бекингем Б. Р. Исследование педагогического процесса для учителей. М.: Работник просвещения, 1930, с. 5—21.

106. Предисловие.— В кн.: Келер В. Исследование интеллекта человекоподобных обезьян. М.: Изд-во Ком. акад., 1930, с. I—XXIX.

13*

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 210—237.

107. Проблема высших интеллектуальных функций в системе психотехнического исследования.— Психотехника и психофизиология труда, 1930, т. III, № 5, с. 374— 384.

То же.— В кн.: История советской психологии труда. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1983, с. 50—58.

108. Психика, сознание и бессознательное.— В кн.: Элементы общей психологии. М.: Изд-во БЗО при педфаке 2-го МГУ, 1930, вып. 4, с. 48—61.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 132—148.

109. Развитие высших форм поведения в детском возрасте.— В кн.: Психоневрологические науки в СССР. М.; Л.: Медгиз, 1930, с. 138—139.

110. Развитие сознания в детском возрасте.—Личный архив Л. С. Выготского, (1930?).—23 с.—Стенограмма.

111. Сон и сновидения.— В кн.: Элементы общей психологии. М.: Изд-во БЗО при педфаке 2-го МГУ, 1930, с. 62—75.

112. Социалистическая переделка человека.— ВАРНИТСО, 1930, № 9—10, с. 36—44.

113. Структурная психология.— В кн.: Выготский Л., Геллерштейн С. и др. Основные течения современной психологии. М.; Л.: ГИЗ, 1930, с. 84—125.

То же.— 2-е изд.— М.: Изд-во Моск. ун-та, 1972.— 47 с.

114. Эйдетика.— В кн.: Выготский Л., Геллерштейн С. и др. Основные течения современной психологии. М.; Л.: ГИЗ, 1930, с. 178—205.

То же.— В кн.: Хрестоматия по ощущению и восприятию. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1975, с. 275—281.—С сокр.

115. Экспериментальное исследование высших процессов поведения.— В кн.: Психоневрологические науки в СССР. М.; Л.: Медгиз, 1930, с. 70—71.— Тезисы докл. на I съезде по изучению поведения человека. Янв. 1930 г.

116. Этюды по истории поведения. (Обезьяна. Примитив. Ребенок).— М.; Л.: ГИЗ, 1930.—232 с.— Совместно с А. Р. Лурия.

1931

117. Бюлер Ш. и др. Социально-психологическое изучение ребенка первого года жизни/Под ред. Л. С. Выготского, А. Р. Лурия.— М.; Л.: Медгиз, 1931.— 234 с.

118. Выступление.— Архив НИИ общей и педагогической психологии АПН СССР, ф. 82, оп. 1, ед. хр. И, с. 5—15.— Материалы реактологической дискуссии. 1931 г. Стенограмма. Правки Л. С. Выготского.

119. Диагностика развития и педологическая клиника трудного детства.— М.: Изд-во экспер. дефектол. ин-та, 1936.— 78 с.

То же.—В кн.: Хрестоматия по патопсихологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981,

с. 66—80.— Частично.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 257—311.

120. История развития высших психических функций.— В кн.: Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960, с. 13—223.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 3, с. 5—228.

121. К вопросу о компенсаторных процессах в развитии умственно отсталого ребенка.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 115—136.— Стеногр. докл. на конф. работников вспомогательных школ. Л., 23 мая 1931 г.

122. К вопросу о педологии и смежных с нею науках.— Педология, 1931, № 3, с. 52—58.

Педология и смежные с нею науки. Педология и психология (окончание).— Педология, 1931, № 7—8, с. 12—22.

Окончание под загл.: К вопросу о психологии и педологии.— Психология, 1931, т. 4, вып. 1, с. 78—100.

123. Коллектив как фактор развития аномального ребенка.— Вопросы дефектологии, 1931, № 1—2, с. 8—17; № 3, с. 3—18.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 196—218.

124. Мышление.—БМЭ, 1931, т. 19, с. 414—426.

125. Педология подростка.— М.; Л.: Изд-во БЗО при педфаке 2-го МГУ, 1931.— 504 с.— На правах рукописи. Задания 9—16. Разделы: Психология подростка.

372

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

Социальные проблемы педологии переходного возраста. Заключение.

Отрывок под загл.: Динамика и структура личности.—В кн.: Хрестоматия по возрастной и педагогической психологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980, с. 138— 142.

Отдельные главы.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1984, т. 4, с. 5—242.

126. Практическая деятельность к мышление в развитии ребенка в связи с проблемой политехнизма.—Личный архив Л. С. Выготского.—4 с.—-Рукопись. Тезисы докл. на психотехн. съезде. Май 1931 г.

127. Предисловие.— В кн.: Леонтьев А. Н. Развитие памяти. М.; Л.: Учпедгиз, 1931, с. 6—13.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 149—155.

128. Предисловие к кн.: Цвейфель Я. К. Очерки особенностей поведения и воспитания глухонемого ребенка. М.; Л.: Учпедгиз, 1931, с. 3—5.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М,: Педагогика, 1983, т. 5, с. 219—221.

129. Психологический словарь.— М.: Учпедгиз, 1931.—206 с.— Совместно с Б. Е. Варшава.

130. Психотехника и педология.— Архив НИИ общ. и пед. психологии АПН СССР, ф. 82, оп. 1, ед. хр. 3; с. 23—57.— Докл. на засед. секции в Ком. академии. 21 ноября 1930 г. Ответы* на вопросы по докладу, с, 59—71.

То же.— Психотехника и психофизиология труда, 1931, № 2—3, с. 173—184.— Сокр.

1932

131. К вопросу о психологии творчества актера.— В кн.: Якобсон П. М. Психология сценических чувств актера. М.: ГИЗ, 1936, с. 197—211.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1984, т. 6, с. 319—328.

132. К проблеме психологии шизофрении.— Советская невропатология, психиатрия, психогигиена, 1932, т. I, вып. 8, с. 352—364.

То же, под загл.: Нарушение понятий при шизофрении.— В кн.: Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1956, с. 481—4%.

133. К проблеме психологии шизофрении.— В кн.: Современные проблемы шизофрении. М.: Медгиз, 1933, с. 19—28.—Докл. на конф. по вопр. теории и практики шизофрении. М., июнь 1932 г. Отлична от работы 132.

То же.— В кн.: Хрестоматия по патопсихологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981, с. 60—65.

134. Лекции по психологии.— В кн.: Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960, с. 235—363.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 2, с. 363—465. Содерж.: 1. Восприятие и его развитие в детском возрасте. 2. Память и ее развитие в детском возрасте.— В кн.: Хрестоматия по общей психологии. Психология памяти. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979, с. 155—162. 3. Мышление и его развитие в детском возрасте. 4. Эмоции и их развитие в детском возрасте. —Психология, 1959, № 3, с. 125—134. 5. Воображение и его развитие в детском возрасте. 6. Воля и ее развитие в детском возрасте.

135. Младенческий возраст.— Личный архив Л. С. Выготского. 1932.—-78 с.— Рукопись.

То же.—Личный архив Л. С. Выготского.— 19с.— Стеногр. лекции. 21 ноября

1932 г.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1984, т. 4, с. 269—317.

136. Предисловие.— В кн.: Грачева Е. К. Воспитание и обучение глубоко отсталого ребенка. М.; Л.: Учпедгиз, 1932, с. 3—10.

То же.—Дефектология, 1969, № 1, с. 83—87.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 222—230.

137. Предисловие к кн.: А. Н. Леонтьев. Развитие памяти.— М., 1932.—11 с.— Совместно с А. Н. Леонтьевым. Отдельный оттиск.

138. Проблема развития ребенка в исследованиях Арнольда Гезелла. Критический очерк.— В кн.: Гезелл А. Педология раннего возраста. М.; Л.: Учпедгиз, 1932, с. 3—14.

СПИСОК ТРУДОВ Л. С ВЫГОТСКОГО

139. Проблема речи и мышления ребенка в учении Ж. Пиаже. Критическое исследование.— В кн.: Пиаже Ж. Речь и мышление ребенка. М.; Л.: Учпедгиз, 1932, с. 3—54.

140. Раннее детство.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1984, т. 4, с. 340—367.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 15 дек. 1932 г.

141. Современные течения в психологии. —В кн.: Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960, с. 458—481.

1933

142. Вводная лекция по возрастной психологии.— Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.— 34 с.— Стеногр. Центр, дом. худож. воспитания детей. 19 дек. 1933 г.

143. Динамика умственного развития школьника в связи с обучением.— В кн.: Выготский Л. С. Умственное развитие детей в процессе обучения. М.; Л.: ГИЗ, 1935, с. 33—52.— Стеногр. докл. на засед. кафедры дефектологии. Пед. ин-т им. Бубнова. Декабрь 1933 г.

144. Дошкольный возраст.—Личный архив Л. С. Выготского.—15 с.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 13—14 дек. 1933 г.

145. Игра и ее роль в психическом развитии ребенка.— Вопросы психологии, 1966, № 6, с. 62—76.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 1933 г.

146. К вопросу о динамике умственного развития нормального и ненормального ребенка.—Личный архив Л. С. Выготского.— Стеногр. лекции. Пед. ин-т им. Бубнова. 23 дек. 1933 г.

147. Кризис первого года жизни.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1984, т. 4, с. 318—339.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 21 дек. 1933 г.

148.. Кризис трех лет.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1984, т. 4, с. 368—375.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. Апр. 1933 г.

149. Кризис семи лет.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1984, т. 4, с. 376—385.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. Апр. 1933 г.

150. Критические возраста.— Архив Ленингр. пед. ин-та. Л., 20 апр. 1933 г.—15 с.— Рукопись.

151. Негативная фаза переходного возраста.—Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.—17 с.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 26 июня 1933 г.

152. Об исследовании учебной работы школьника.— Личный архив Л. С. Выготского.— Стеногр. докл. Ленингр. пед. ин-т. 31 янв. 1933 г.

153. О педологическом анализе педагогического процесса.— В кн.: Выготский Л. С. Умственное развитие детей в процессе обучения. М.; Л.: Учпедгиз, 1935, с. 116—134.— Стеногр. докл. в Эксперим. дефектол. ин-те. 17 марта 1933 г.

154. О переходном возрасте.— Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.— 19 с.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 25 июня 1933 г.

155. Педология дошкольного возраста.— Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.— 16с.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 31 янв. 1933г. Правки Л. С. Выготского.

156. Предисловие.— В кн.: Занков Л. В[4], Певзнер М. С., Шмидт В. Ф. Трудные дети в школьной работе. М.; Л.: Учпедгиз, 1^33, с. 3—4.

157. Проблема возраста. Игра.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1984, т. 4. с. 244—268.— Стеногр. заключительного слова на семинаре. Ленингр. пед. ин-т. 23 марта 1933 г.

158. Проблема развития (абсолютная и относительная успешность).— Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.—17 с.—Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 27 ноября 1933 г.

159. Проблема сознания.— В кн.: Психология грамматики. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1968, с. 178—196.— Выступления Л. С. Выготского по докл. А. Р. Лурия 5 и 9 дек. 1933 г.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 156—167.

160. Развитие житейских и научных понятий в школьном возрасте.— В кн.: Выготский Л. С. Умственное развитие детей в процессе обучения. М.; Л.: Учпедгиз, 1935, с. 96—115.— Стеногр. докл. на засед. Научно-метод. совета Ленингр. педолог, ин-та 20 мая 1933 г.

161. Учение об эмоциях. Историко-психологическое исследование.—Личный архив

374

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

Л. С. Выготского. 1933.—500 с.—Рукопись. Монография имела также заглавия

«Спиноза», «Очерки психологии. Проблема эмоций».

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1984, т. 6, с. 91—318.

Учение об эмоциях в свете современной психоневрологии.— Вопросы философии, 1970, № 6, с. 119—130.— Глава монографии.

О двух направлениях в понимании природы эмоций в зарубежной психологии начала XX века.— Вопросы психологии, 1968, № 2, с. 149—156.— Отрывок монографии.

1934

162. К вопросу о деменции при болезни Пика.— Советская невропатология, психиатрия, психогигиена, 1934, т. 3, вып. 6, с. 97 —136.— Совместно с Г. В. Бе-ринбаумом, Н. В. Самухиным.

То же.— В кн.: Хрестоматия по патопсихологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981. с. 114—149.—Сокр.

163. К вопросу о развитии научных понятий в школьном возрасте.— В кн.: Шиф Ж. И. Развитие научных понятий у школьника. М.; Л.: Учпедгиз, 1935, с. 3—17.

164. Младенчество и ранний возраст.— Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.— 24 с.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 23 февр. 1934 г.

165. Мышление и речь.— М.; Л.: Соцэкгиз, 1934.— 323 с.

То же.— В кн.: Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М.:

Изд-во АПН РСФСР, 1956, с. 39—386.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 2, с. 5—361.

Мысль и слово.— Наука и техника, 1977, № 6, с. 6—9. (На латыш, яз. с. 29—

33).—VII глава.

I, II, IV, V, VII главы.— В кн.: Хрестоматия по общей психологии. Психология

мышления. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981, с. 153—182.— Сокр.

166. Мышление школьника.— Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.— 14 с.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 3 мая 1934 г.

167. Основы педологии.— М.: Изд-во 2-го Моск. мед. ин-та, 1934.—211 с.— Стеногр. курса лекций. 2-й Моск. мед. ин-т. 1934 г.

То же.— Л.: Изд-во Ленингр. пед. ин-та, 1935,—133 с.

168. Переходный возраст.— Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.— 29 с.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 25 марта 1934 г.

169. Проблема возраста.—Личный архив Л. С. Выготского. 1934.—95 с.— Рукопись.

Проблема возрастной периодизации детского развития.— Вопросы психологии, 1972, № 2, с. 114—123.—Параграф работы № 169.

170. Проблема обучения и умственного развития в школьном возрасте.— В кн.: Выготский Л. С. Умственное развитие детей в процессе обучения. М.; Л: Учпедгиз, 1935, с. 3 — 19.

171. Проблема развития в структурной психологии.— В кн.: Коффка К. Основы психического развития. М.; Л.: Соцэкгиз, 1934, с. IX—LVI.

То же.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 23J8—290.

172. Проблема развития и распада высших психических функций.— В кн.: Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960, с. 364—383,— Докл. на конф. Ин-та ^Эксп. медицины. 28 апр. 1934 г. Последний доклад Л. С. Выготского. Сделан за полтора месяца до смерти.

173. Психология и учение о локализации психических функций.— В кн.: Первый Всеукраинский съезд невропатологов и психиатров. Тезисы докладов. Харьков, 1934, с. 34—41.— Тезисы докл. представлены на I Укр. съезд по психоневрологии. То же.— В кн.: Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960, с. 384—396.

То же.—Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1982, т. 1, с. 168—174.

174. Слабоумие при болезни Pick'a.—Личный архив Л. С. Выготского. (1934?).— 4 с.— Рукопись.

175. Фашизм в психоневрологии.— М.; Л.: Биомедгиз, 1934.—28 с.— Совместно с В. А. Гиляровским и др.

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

176. Школьный возраст. Глава I.—Личный архив Д. Б. Эльконина, 1934.—42 с.— Рукопись.

177. Школьный возраст.— Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.— 61 с.— Стеногр. лекции. Ленингр. пед. ин-т. 23 февр. 1934 г.

Продолжение лекции.— Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.—25 с.— Стеногр. Ленингр. пед. ин-т. 10 марта 1934 г.

Основные психологические особенности школьного возраста.—Архив Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена.— 43 с.— Рукопись написана Выготским на основе указанных стенограмм.

178. Экспериментальное исследование воспитания новых речевых рефлексов по способу связывания с комплексами.—Личный архив Л. С. Выготского.— Рукопись.

1935

179. Обучение и развитие в дошкольном возрасте.— В кн.: Выготский Л. С. Умственное развитие детей в процессе обучения. М.; Л.: Учпедгиз, 1935, с. 20—32.— Стеногр. докл. на Всерос. конф. по дошк. воспитанию.

То же.—Семья и школа, 1969, № 12, с. 14—16.

То же.—В кн.: История советской дошкольной педагогики. Хрестоматия. М.:

Просвещение, 1980, с. 241—245.— Сокр.

180. Проблема умственной отсталости.— В кн.: Умственно отсталый ребенок. М.: Учпедгиз, 1935, с. 7—34.

То же.— В кн.: Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М.:

Изд-во АПН РСФСР, 1956, с. 453—480.

То же.—В кн.: Хрестоматия по патопсихологии. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981,

с. 150—157.—Сокр.

То же.—Собр. соч.: В 6-тй т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 231—256.

181. Умственно отсталый ребенок / Под ред. Л. С. Выготского.— М.: Учпедгиз, 1935.—176 с.

РАБОТЫ РАЗНЫХ ЛЕТ

182. Дефектология и учение о развитии и воспитании ненормального ребенка.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 166—173.

183. Из записных книжек Л. С. Выготского.— Вестник Моск. ун-та. Серия 14. Психология, 1977, № 2, с. 89—95.

Содерж.: Инструментальный метод. К проблеме воли. О локализации психических функций в мозге. Психология и физиология и др.

184. Из записных книжек Л. С. Выготского.— Вестник Моск. ун-та. Серия 14. Психология, 1982, № 1, с. 60—67.

Содерж. О письменной речи. Проблема грамматики. Психофизическая проблема. К локализации и др.

185. Moral insanity.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 150—152.

186. Опытная проверка новых методов обучения глухонемых детей.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 322—325.

187. Основы работы с умственно отсталыми и физически дефективными детьми.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 181 — 187. (Частично содерж. работ № 39, 42, 45, 48, 59—61, 63—65, 67).

188. Педология юношеского возраста. Особенности поведения подростка.— М.: Изд. БЗО при 2-м МГУ.—106 с,—Уроки 6—9.

189. Проблема культурного поведения ребенка.—Личный архив Л. С. Выготского.—81 с.— Рукопись. Отлична от работы 57.

190. Слепой ребенок.— Собр. соч.: В 6-ти т. М.: Педагогика, 1983, т. 5, с. 86—100» 19.1. Трудное детство.— М.: Изд-во БЗО при педфаке 2-го МГУ.—45 с.

1925

1. The principles of social education of deaf and dumb children in Russia.—In: International conference on the education of the deaf. London, 1925, p. 227—237. Принципы социального обучения глухонемых детей в России.

376

l

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

1929

2. Die genetischen Vurseln des Denken und der Spreche.—In: Unter den Banner des Marxismus. Berlin, 1929, j. 3, N 3, S. 450—470. Генетические корни мышления и речи.

3. The problem of the cultural development of the child.— In: Genetic psychology. Massachusetts, 1929, vol. 36, N 3, p. 415—434. Проблема культурного развития ребенка.

1930

4. With Luria, A. The function and the inte of the egocentric speech. Proceed of the IX International conference of psychology.—In: Psychological Review Co. "S.I.", 1930, p. 464—465.

Появление и исчезновение эгоцентрической речи.

1934

5. Thought in schizophrenia.— In: Archives of neurological and psychiatry, 1934, vol. 31, N 5, p. 1063—1077.

Мышление при шизофрении. /

1939

6. Thought and speech.— In: Psychiatry, 1939, vol. 2, p. 29—54. Idem,—In: A book of readings. N. Y., 1961, p. 509—537. Мысль и слово. 7-я глава из кн. «Мышление и речь».

1962

7. Shiko to gengo.—Tokyo: Meiji tosho shuppan, 1962, 2 vol. Мышление и речь.

8. Thought and language.—New York; London; Wiley, 1962.—XXI, 168 p. Idem.—2 print.—Cambridge; Mass.: M. I. T. Press, 1965.—XXI, 168 p. Мышление и речь.

1964

9. Denken und Sprechen.—Berlin: Akademie-Verl., 1964.—VIII, 324 S. Мышление и речь

10. Seisin hattatsu ron.—Tokyo: Meiji tosho shuppan, 1964.—78 p. Проблема обучения и умственного развития в школьном возрасте.

1965

11. Psychology and localization of functions.— In: Neuropsychologia. Oxford; London; New York; Paris, 1965, vol. 3, N 4, p. 381—386.

Психология и учение о локализации психических функций.

1966

12. Development of the higher mental functions.—In: Psychological research in the USSR. 1966, vol. I, p. 11—46.

Развитие высших психических функций — сокращ. пер.

13. Pensiero е linguaggio.—Firenze: Giunti,, 1966.—232 p. Мышление и речь

1967

14. Gondolkodas es beszed.— Budapest: Akademiai kiado, 1967.—406 S. Idem.— Budapest: Akademiai kiado, 1971.—406 S.

Мышление и речь.

377

• СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО |

15. Play and its role in the mental development of the child.—In: Soviet | Psychology. New York, 1967, vol. 3. f

Игра и ее роль в психическом развитии ребенка. *

1968

16. Mueveszet pszicholoegia.—Budapest: Kossuth Kiado, 1968.—470 S. Психология искусства.

1969

17. Apprendimento e sviluppo intellettuale nell'eta scolastica.—In: Vygotsky, Lurija, Leontjev. Psicologia e pedagogia. Roma: Editori Riuniti, 1969, p. 25—40.

Idem.—Roma: Editori Riuniti, 1974, p. 25—40.

Проблема обучения и умственного развития в школьном возрасте.

18. Denken und Sprechen.—Frankfurt/M.: S. Fischer, 1969.—XXI, 379 S. Idem.—Frankfurt/M., 1971.—379 S.

Idem.—Frankfurt/M., 1972.—379 S. Idem.—Frankfurt/M., 1974.—379 S. Idem.—Frankfurt/M., 1977.—379 S. Мышление и речь.

1970

19. Hamlet.—Tokyo: Kokubunsha, 1970.—321 p. Трагедия о Гамлете.

20. Seishin hattatsu no riron.—Tokyo: Meiji tosho shuppan* 1970.—243 p. Развитие высших психических функций.

1971

21 A magasabb pszichikus funkcioek fejloedese.—Budapest: Gondolat kiado, 1971,_447 S.

Развитие высших психических функций.

22. Geijutsu shiurigaku.—Tokyo: Meiji tosho shuppan, 1971.— 392 p. Психология искусства.

23. Mysleni a fee.—Praha: SPN, 1971.—295 S. Idem.—Praha: SPN, 1977.—295 S. Мышление и речь.

24. Opere psihologice alese (1).—Bucuresti: Editura didaktica si pedagogica, 1971._364S.

Отрывки из кн.: «Развитие высших психических функций» и «Избранные психологические исследования».

25. Taenkning og sprog.—K0benhavn: Hans Reitzel, 1971, vol. 1.—208 p. Idem.—K0benhavn: Hans Reitzel, 1976.—207 p.

l—5-я главы кн. «Мышление и речь».

26. The psychology of art.—Cambridge; Massachusetts; London, 1971.—XI, 305 p.

Психология искусства.

27. Wybrane prasepsychologiczne.—Warszawa: Panstwowe wydawnictwo nauko-we, 1971.—549 S.

Избранные психологические исследования.

1972

28. Kodomo no sozoryoku to sozo.—Tokyo: Shin dokushosha, 1972.—184 p. Воображение и творчество в детском возрасте.

29. Opere psihologice alese (2).—Bucuresti: Editura didactika si pedagogica, 1972.—313 S.

Мышление и речь.

30. Psicologia del arte,—Barcelona: Barrai, 1972.—526 p.

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

Психология искусства.

31. Psicologia dell'arte.—Roma: Editori Riuniti, 1972.—387 p. Психология искусства.

32. Spinoza's theory of the emotions in light of contemporary psychoneurology.— In: Soviet studies in philosophy 1972, vol. 10, p. 362—382.

Отрывок из монографии «Учение об эмоциях в свете современной психоневрологии».

1973

33. Immaginazione e creativita' nell'eta' infantile.—Roma: Editori Riuniti, 1973.— 140 p.

Воображение и творчество в детском возрасте.

34. La tragedia di Amleto.—Roma: Editori Riuniti, 1973.—231 p. Трагедия о Гамлете.

35. Lo sviluppo psichico del bambino.—Roma: Paideia, 1973.—232 p. Idem.—Roma: Paideia, 1975.—232 p.

Idem.—Roma: Editory Riuniti, 1977.—232 p. Проблема психического развития ребенка.

36. Psihologia artei.—Bucuresti: Univers, 1973.—399 S. Психология искусства.

1974

37. Storia dello sviluppo delie funzioni psichiche superiori.—Firenze: Giunti, 1974._335 p.

История развития высших психических функций.

38. Taenkning og sprog.— K0benhavn: Hans Reitzel, 1974, vol. 2.—244 p. 6-я и 7-я главы кн. «Мышление и речь».

1975

39. Kodomo no chiteki hattatsu to kyoju.—Tokyo: Meiji tosho shuppan, 1975.— 217 p.

Умственное развитие детей в процессе обучения.

1976

40. Correnti contemporanee delia psicologia.— In: La psicologia sovietica 1917— 1936. Roma: Editori Riuniti, 1976, p. 122—142.

Современные течения в психологии.

41. Il problema delia periodizzazione dello sviluppo infantile.—In: La psicologia sovietica 1917—1936. Rome: Editori Riuniti, 1976, p. 315—329.

Проблема возрастной периодизации детского развития.

42. Il problema dello sviluppo e delia disintegrazione delie funzioni psicbicbe superiori.— In: La psicologia sovietica 1917—1936. Rome: Editori Riuniti, 1976, p. 330—347.

Проблема развития и распада высших психических функций.

43. Il problema dello sviluppo culturale del bambino.—In: La psicologia sovietica 1917—1936. Roma: Editori Riuniti, 1976, p. 295—314.

Проблема культурного развития в детском возрасте. 44. Jidoe shinrigaku koegi.— Tokyo: Meiji tosho shuppan, 1976.—234 p. Лекции по детской психологии.

45. Psychologie der Kunst.—Dresden: Verlag der Kunst, 1976.— 351 S. Психология искусства.

1977

46. Mislenje i gover.—Beograd: Nolit, 1977.—398 S. Мышление и речь.

СПИСОК ТРУДОВ Л. С. ВЫГОТСКОГО

47. Vyvoj vyssich psychickych funkci.—Praha: SPN, 1977.—363 S. Развитие высших психических функций.

1978

48. Mind in society. The development of higher psychological processes.—Harvard University Press: Cambridge; Massachusetts; London, 1978.—159 p.

Idem.—Second printing, 1979.— J59 p. Содерж. :

Basic theory and data

1) Tool and symbol in child development (p. 19—31).

2) The development of perception and attention (p. 31—38).

3) Mastery of memory and thinking (p. 38—52).

4) Internalization of higher psychological functions (p. 52—58).

5) Problems of method (p. 58—79).

Educational implications

6) Interaction between learning and development (p. 79—92).

7) The role of play in development (p. 92—105).

8) The prehistory of written language (p. 105—121).

1979

49. Il giuoco e la sua funzione nello sviluppo prichoco del bambino.—Reforma delia scuola, 1979, N 7, p. 41—50.

Игра и ее роль в психическом развитии ребенка.

1981

50. Psychologie umeni.—Praha: Literarnevedna raeda, 1981.—523 S. Психология искусства.

1982

I^OeZ

51. Ajattelu ja kieli.— Espoo: Weilin — Goos, 1982.— 270p Мышление и речь.

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Настоящий список—первое систематическое собрание основной литературы, посвященной Л. С. Выготскому. Сюда входят монографии, статьи и диссертации, опубликованные на русском языке по 31 декабря 1983 г., на иностранных языках—по 31 декабря 1982 г.; упоминаются только первые издания. Список включает два типа исследований. Во-первых, работы, полностью посвященные изложению и анализу творчества Выготского в целом или любых его аспектов, во-вторых, работы, где дается целостное (хотя, возможно, и краткое) изложение (анализ, критика) творчества Выготского (отдельных его аспектов) в том или ином контексте (в монографии соответствующие страницы указаны в скобках). Работы, в которых имя Выготского лишь упоминается (содержится ссылка), но отсутствует целостный анализ его взглядов, в данный список не включены.

'Настоящий список нельзя считать исчерпывающим потому, что критерий отбора работ второго типа весьма условный, кроме того, вероятно, часть работ оказалась вне поля нашего внимания. Какие-то (весьма немногочисленные) работы мы сознательно не сочли возможным включить в настоящий список: речь идет о некоторых критических работах 30-х гг., не отвечающих элементарным критериям научной корректности.

* * *

Абульханова-Славская К. А. О субъекте психической деятельности. М., 1973.-288 с. (с. 101 — 104).

Амонашвили Ш. А. Механизм письменной речи и методика обучения письму.— В кн.: Научное творчество Л. С. Выготского и современная психология. М., 1981, с. 6—7*.

Ананьев Б. Г. К психопатологии и психологии внутренней речи.— В кн.: Труды АН Грузинской ССР. Психология. Тбилиси, 1946, т. 3, с. 1—20.

Ананьев Б. Г. К теории внутренней речи в психологии.— Ученые записки ЛГПИ^им. А. И. Герцена. Л., 1946, т. 53, с. 155—173.

Андреева Г. М. Л. С. Выготский и социальная психология.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 7—9.

Андреева Г. М. Социальная психология. М., 1980.— 416 с. (с. 15—17).

Асмолов А. Г. Основные принципы психологического анализа в теории деятельности.— Вопросы психологии, 1982, № 2, с. 14—27.

Асмолов А. Г. Три грани интериоризации.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 10—13.

Ахутина Т. В. Нейролингвистический анализ динамической афазии. М., 1975.—144 с. (с. 36—47).

Б.а. Выготский Лев Семенович.— Украинская советская энциклопедия. Киев, 1979, т. 2, с. 397.

Б.а. Выготский Лев Семенович.— Философская энциклопедия, М., I960, т. 1, с. 311.

Б.а. Культурно-историческая теория развития высших психических функций,— Психологический словарь. М., 1983, с. 174.

Л. С. Выготский и современная дефектология.— Дефектология, 1982, № 3, с. 3—6.

Б.а. Лез Семенович Выготский.— В кн.: Умственно отсталый ребенок. М., 1935, с. 2—4.

* Далее при ссылке на эту книгу: Научное творчество Л.С.В.

381

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Бейн Э. С., Власова Т. А., Левина Р. Е., Морозова Я. Г., Шиф Ж. И. Послесловие.— В кн.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1983, т. 5, с. 333—342.

Бейн Э. С., Левина Р. Е., Морозова Н. Г. Комментарии.—Там же, с. 343 — 357.

Берхин Н. Б. Из истории советской психологии искусства.— В кн.: Актуальные проблемы истории психологии. Ереван, 1982, с. 60—67.

Берхин Н. Б. О мнимом и подлинном содержании «психологии искусства» Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 13—14.

Берхин Н. Б. Общие проблемы психологии искусства. М., 1981.— 63 с. (с. 7—24).

Библер В. С. Внутренняя речь в понимании Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 14—20.

Библер В. С. Мышление как творчество. М., 1975.— 399 с. (с. 154—161).

Библер В. С. Понимание Л. С. Выготским внутренней речи и логика диалога (еще раз о предмете психологии).— В кн.: Методологические проблемы психологии личности. М., 1981, с. 117—134.

Бибрих Р. Р., Орлов А. Б. К. Левин, Л. С. Выготский: переход от метафизической к диалектической психологии как процесс.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 20—24.

Блонский П. П. Память и мышление. М., 1935.— 214 с. (с. 149—153).

Божович Л. И. Значение культурно-исторической концепции Л. С. Выготского для современных исследований психологии личности.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 24—30.

Божович Л. И. Концепция культурно-исторического развития психики и ее перспективы.— Вопросы психологии, 1977, № 2, с. 29—39.

Божович Л. И. Личность и ее формирование в детском возрасте. М., 1968.—464 с. (с. 149—160).

Божович Л. И., Славина Л. С. Советская психология воспитания за 50 лет.— Вопросы психологии, 1967, № 5, с. 51—71.

Брудный А. А. О психолингвистических аспектах теории Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 30—31.

Брушлинский А. В. Культурно-историческая теория мышления.— В кн.: Исследования мышления в советской психологии. М., 1966, с. 123 —174.

Брушлинский А. В. Культурно-историческая теория мышления. М., 1968.— 104 с.

Брушлинский А. В. Мышление как процесс и проблема деятельности.— Вопросы психологии, 1982, № 2, с. 29—40.

Брушлинский А. В. Проблема общественно-индивидуального в психике человека и культурно-историческая теория.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 31—37.

Будилова Е. А. Философские проблемы в советской психологии. М., 1972.— 336 с. (с. 58—67, 120—152).

Варданян Г. А. К вопросу о критерии оценки «зоны ближайшего развития» ребенка.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 37—38.

Величковский Б. М. Три программы перестройки психологии и кризис современного когнитивизма.—Там же, с. 39.

Ветер А. Л. Навык? Открытие мира? — Знание — сила, 1982, № 8, с. 26—28.

Венгер А. Л. О значении разных сторон процесса интериоризации для психического развития ребенка.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 39—41.

Венгер Л. А. К проблеме формирования высших психических функций.— Там же, с. 41—43.

Войтко В, И. Научное наследие Л. С. Выготского и становление принципов советской психологии.— Там же, с. 44—46.

Г.Ф. О состоянии и задачах психологической науки в СССР.— Под знаменем марксизма, 1936, № 9, с. 87—99.

Гальперин ГГ. Я. Введение к статье Л. С. Выготского «Спиноза и его учение о страстях в свете современной психоневрологии».— Вопросы философии, 1970, № 6, с. 119-Л20.

Гальперин П. Я. Идеи Л. С. Выготского и задачи психологии сегодня.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 46—50.

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Гальперин П. Я. К учению об интериоризации.— Вопросы психологии, 1966, № 6, с. 25—33.

Гальперин П. Я. Развитие исследований по формированию умственных действий.— В кн.: Психологическая наука в СССР. М., 1959, т. 1, с. 441—470.

Гальперин П. Я., Запорожец А. В., Карпова С. Н. Актуальные проблемы возрастной психологии. М., 1978.—118 с. (с. 73—76, 80—83).

Гамезо М. В., Ломов Б. Ф., Рубахин В. Ф. Психологические аспекты методологии и общей теории знаков и знаковых систем.— В кн.: Психологические проблемы переработки знаковой информации. М., 1977, с. 5—48.

Гордеева Н. Д., Зинченко В. П. Функциональная структура действия. М., 1982,

^ Я 19 С. о-I.L.

Давыдов В. В. Виды обобщения в обучении: Докт. дис. М., 1970, с. 541—565.

Давыдов В. В. Виды обобщения в обучении. М., 1972.— 423 с. (с. 187—201).

Давыдов В. В. Значение творчества Л. С. Выготского для современной психологии.— Советская педагогика, 1982, № 6, с. 84—87.

Давыдов В. В. Проблема обобщения в трудах Л. С. Выготского.— Вопросы психологии, 1966, № 6, с. 42—55.

Давыдов В. В., Зинченко В. П., Мунипов В. М., Радзиховский Л. А. Предисловие.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 3—5.

Давыдов В. В., Радзиховский Л. А. Проблема идеального в творчестве Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 50—55.

Давыдов В. В., Радзиховский Л. А. Теория Л. С. Выготского и деятель-ностный подход в психологии.— Вопросы психологии, 1980, № 6, с. 48—59; 1981, № 1, с. 67—80.

Ерастов Н. П. Виды знаков и уровни познавательной деятельности при анализе лингвистических отношений.— В кн.: Проблема деятельности в советской психологии, ч. I. М., 1977, с. 158—163.

Зак А. 3. Характеристика «зоны ближайшего развития» при диагностике рефлексии у младших школьников.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 55—57.

Замский X. С. История олигофренопедагогики. М., 1980, с. 84—89.

Замский X. С. Лев Семенович Выготский и олигофренопедагогика.— Дефектология, 1971, № 6, с. 9—15.

Занков Л. В. Лев Семенович Выготский как дефектолог.— Дефектология, 1971, № 6, с. 3—9.

Запорожец А. В. Культурно-историческая теория в психологии.— Педагогическая энциклопедия. М., 1965, т. 2, с. 563—564.

Запорожец А. В. Выготский Лев Семенович.— Педагогическая энциклопедия. М., 1964, т. 1, с. 436—437.

Запорожец А. В. Роль Л. С. Выготского в разработке проблем восприятия.— Вопросы психологии, 1966, № 6, с. 13—25.

Запорожец А. В. Роль Л. С. Выготского в разработке проблемы эмоций.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 57—63.

Звегинцев В. А. Язык и лингвистическая теория. М., 1973.— 247 с. (с. 218— 222).

Зейгарник Б. В. Опосредствование и саморегуляция в норме и патологии.— Вестник МГУ. Психология, 1981, № 2, с. 9—15.

Зейгарник Б. В. Патология мышления. М., 1962.— 244 с. (с. 78—80).

Зейгарник Б. В. Перспективы патопсихологических исследований в свете учения Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 63—64.

Зинченко В. П., Идеи Л. С. Выготского о единицах анализа психики.— Психологический журнал, 1981, № 2, с. 118—133.

Зинченко В. П., Лебединский В. В. Л. С. Выготский и Н. А. Бернштейн: сходные черты мировоззрения.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 64, 68.

Зинченко П. И. Проблема непроизвольного запоминания.— Научные записки Харьковского гос. пед. ин-та ин. яз., 1939, т. 1, с. 145—187.

Иванов В. В. Значение идей M. M. Бахтина о знаке, высказывании и диалоге для современной семиотики.— Труды по знаковым системам, Тарту, 1973, вып. 6, с. 5—44.

Иванов В. В. Комментарии.— В кн.: Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1968, с. 499—560.

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Иванов В. В. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976.—-302 с. (с. 20—22, 28—29, 66—67 и след.).

Иванова А, Я. Обучаемость как принцип оценки умственного развития детей. M., I976.—86 с. (с. 6—23).

Иванова Л. Я., Мандрусова Э. С. Принципы психологического исследования детей дошкольного возраста с патологией речи.— В кн.: Нарушения речи у дошкольников. М., 1972, с. 129—143.

Ильин Г. JL О двух пониманиях пришщпа опосредствованное ги психического в концепции Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 68—72.

Истомина 3. М. Развитие памяти. М., 1978.— 120с. (с. 21—24).

Кедров Б. М. О кризисе психологии, ее предмете и месте в системе наук (в контексте трудов Л. С. Выготского),—В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 72—76.

Кедров Б. М. О методологических вопросах психологии.— Психологический журнал, 1982, № 5, с. 3—12.

Козырев Л. В., Турко П. А. «Педологическая школа» профессора Л. С. Выготского.— Высшая школа, 1936, № 2, с. 44—57.

Колбановский В. Н. Лев Семенович Выготский.— Советская психотехника, 1934, № 4, с. 387—396.

Колбановский В. Н. О психологических взглядах Л. С. Выготского.— Вопросы психологии, 1956, № 5, с. 104—114.

Колбановский В. Н. Проблемы мышления и речи в трудах Л. С. Выготского,— В кн.: Выготский Л. С. Мышление и речь. М., 1934, с. 6—35.

Коломинский Я. Л. Социально-психологическая концепция онтогенеза в свете идей Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 77—80.

Кравцов Г. Г., Кравцова Е. Е. Пути разработки идей Л. С. Выготского о роли общения в психическом развитии ребенка.— В кн.: Научное творчество Л.С,В., с, 80—82.

Левина Р. Е. Идеи Выготского о планирующей функции речи.— Вопросы психологии, 1968, № 4, с. 105—115.

Левина Р. Е. К психологии детской речи в патологических случаях. М., I936.—78 с.

Левитин К. Е. Мимолетный узор. М., 1978.—80 с. (с. 36—54).

Лекторский В. А. Л. С. Выготский и проблема рефлексии.— В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 82—84.

Лекторский В. А., Садовский В. Н., Юдин Э. Г. Операциональная концепция интеллекта в работах Жана Пиаже.— В кн.: Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М., 1969, с. 9—53.

Леонтьев А. А. Л. С. Выготский и предмет научной лсихологии.—Там же, с. 84—91.

Леонтьев А. А. Психолингвистика. Л., 1967.—118 с. (с. 77—83).

Леонтьев А. А. Психолингвистические единицы и порождение речевого высказывания. М., 1969.—305 с. (с. 36—38, 111 — 114, 157—161).

Леонтьев А. А. Творческий путь А. Н. Леонтьева.— В кн.: А. Н. Леонтьев и современная психология. М., 1983, с. 6—39.

Леонтьев А. А. Язык, речь, речевая деятельность. М., 1969.— 214 с. (с, 202— 210).

Леонтьев А. А. Языкознание и психология. М., 1966.— 80 с. (с. 23—40).

Леонтьев А. Н. Борьба за проблему сознания в становлении советской психологии.— Вопросы психологии, 1967, № 2, с. 14—23.

Леонтьев А. Н. Введение к публикации: Из неизданных материалов Л. С. Выготского.— В кн.: Психология грамматики. М., 1968, с. 178—179.

Леонтьев А. Н. Вступительная статья.— В кн.: Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1965, с. III—XI.

Леонтьев А. Н. О творческом пути Л. С. Выготского. Вступительная статья.— В кн.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1982, т. 1, с. 9—41.

Леонтьев А. Я. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1974.—304 с. (с. 96— 100).

Леонтьев А. Н. Л. С. Выготский.— Советская психоневрология, 1934, № 6, с, 187 — 190.

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Леонтьев А. Н. Начало современной психологии.— Знание — сила, 1978, № 5, с. 55.

Леонтьев А. Н. О путях исследования восприятия.— В кн.: Восприятие и деятельность. М., 1976, с. 3—27.

Леонтьев А. Я. Об историческом подходе в изучении психики человека.— В кн.: Психологическая наука в СССР. М., 1959, т. 1, с. 9—45.

Леонтьев А, Н. Опосредованное запоминание у детей с недостаточным и болезненно измененным интеллектом.— Вопросы дефектологии, 1982, № 4, с. 15—27.

Леонтьев А. Н. Проблема диалектического метода в психологии памяти.— В кн.: Вопросы марксистской педагогики. М., 1929, с. 101 —110.

Леонтьев А. Н. Психологическое исследование речи.—В кн.: Леонтьев А. Н. Избранные психологические произведения. М., 1983, т. I, с. 65—76.

Леонтьев А. Н. Развитие внутренней структуры высшего поведения.— В кн.: Психоневрологические науки в СССР. Материалы I Всесоюзного съезда по изучению поведения человека. М.; Л., 1930, с. 140—141.

Леонтьев А. Н. Развитие памяти. М., 1931.—278 с.

Леонтьев А. Н., Лурия А. Р. Из истории становления психологических взглядов Л. С. Выготского.— Вопросы психологии, 1976, № 6, с. 83—94.

Леонтьев А. Н., Лурия А. Р. Примечания.—В кн.: Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М., 1956, с. 497—503.

Леонтьев А, Н., Лурия А. Р. Психологические воззрения Л. С. Выготского.— В кн.: Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М., 1956, с. 4—36.

Леонтьев А. Н., Лурия А. Р., Теплое Б. М. Предисловие.— В кн.: Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М., 1960, с. 3—10.

Леонтьев А. Н., Пузырей А. А. Вступление к публикации: из записных книжек Л. С. Выготского.— Вестник МГУ. Психология, 1977, № 2, с. 89.

Лидере А. Г. Категория «искусственное — естественное» и проблема обучения и развития у Л. С. Выготского и Ж. Пиаже.—В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 91—94.

Лифанова (Шахлевич) Т. М. Исторический анализ развития проблемы компенсации дефекта в научном творчестве Л. С. Выготского.— В кн.: Совершенствование воспитательной работы во вспомогательной школе. Ми., 1983, с. 4—9.

Лифанова (Шахлевич) Т. М. Библиография трудов Л. С. Выготского.— В кн.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1984, т. 6, с. 360—375.

Логвиненко А. Г. Двуплановая структура зрительного образа в свете концепции высших психических функций Л. С. Выготского.— Там же, с. 95—96.

Лотман Ю. М. О двух моделях коммуникации в системе культуры.— В кн.: Труды по знаковым системам, вып. 6. Тарту, 1973, с. 227—244.

Лубовский В. И. Общие и специфические закономерности развития психики аномальных детей.—Дефектология, 1971, № 6, с. 15—19.

Лурия А. Р. Мозг и психика.— Коммунист, 1964, № 6, с. 107—117.

Лурия А. Р. Мозг человека и психические процессы. М., 1963.— 478 с. (с. 54—60).

Лурия А. Р. О месте психологии в ряду социальных и биологических наук.— Вопросы психологии, 1977, № 9, с. 68—76.

Лурия А. Р. Об историческом изучении познавательных процессов. М., 1974.— 170 с. (с. 5—24).

Лурия А. Р. Основные проблемы нейролингвистики. М., 1975.— 252 с. (с. 6—10).

Лурия А. Р. Основы нейропсихологии. М., 1973.—374 с. (с. 73—76).

Лурия А. Р. Послесловие.— В кн.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1982, т. 2, с. 466—479.

Лурия А. Р. Психология как историческая наука. (К вопросу об исторической природе психологических процессов).— В кн.: История и психология. М., 1971, с. 36—62.

Лурия А. Р. Пути советской психологии за 15 лет.— Советская психоневрология, 1933, № 1, с. 25—36.

Лурия А. Р. Развитие речи и формирование психологических процессов.— В кн.: Психологическая наука в СССР. М., 1959, т. 1, с. 516—577.

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Лурия А. Р. Теория развития высших психических функций в советской психологии.— Вопросы философии, 1966, № 7, с. 72—80.

Лурия А. Р. Язык и сознание. М., 1979.—320 с. (с. 80—90).

Лурия А. Р., Гиппенрейтер Ю. Б. Примечания.— В кн.: Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М., 1960, с. 482—484.

Лучков В. В., Певзнер М. С. Значение теории Л. С. Выготского для психологии и дефектологии.— Вестник МГУ. Психология, 1981, № 4, с. 60—70.

Ляудис В. Я. Память в процессе развития. М., 1976.— 255 с. (с. 10—15).

Мазур Е. С. Проблема смысловой регуляции в свете идей Л. С. Выготского.— Вестник МГУ. Психология, 1983, № 1, с. 31—40.

Маркова А. К. Исследования мотивации учебной деятельности и идеи Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 96—100.

Матюшкин А. М. Послесловие.— В кн.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1983, т. 3, с. 338—353.

Матюшкин А. М. Комментарии.—Там же, с. 354—360.

Мунипов В. М., Радзиховский Л. А. Психотехника в системе научных представлений Л. С. Выготского.—В кн.: Научное творчество Л.С.В., с. 104—107.

Непомнящая Н. И. Л. С. Выготский о целостном методе в психологии.— Там же, с. 108—110.

Непомнящая Н. И. Теория Л. С. Выготского о связи обучения и развития.— В кн.: Обучение и развитие. Материалы к симпозиуму. М., 1966, с. 183 —199.

Никитина Е. С. О внутренней речи как предмете изучения.— В кн. : Экспериментальные исследования в психолингвистике. М., 1982, с. 130—142.

Никольская А. А. Фундаментальные проблемы психологии в творчестве Л. С. Выготского и П. П. Блонского.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 110—125.

Носкова О. Г. Л. С. Выготский о роли психотехники в развитии психологической науки.— Там же, с. 115—117.

Петренко В. Ф. Идеи Л. С. Выготского и теория глубинных семантических ролей.—Там же, с. 117—119.

Петровский А. В. История советской психологии. М., 1967.— 367 с. (с. 103 — 107, 161 — 167, 244—251).

Петровский А. В. Вопросы истории и теории психологии. М., 1984, с. 122—138.

Петровский А. В. Л. С. Выготский и развитие социально-психологической теории.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 119—122.

Петровский А. В., Петровский В. А. Л. С. Выготский и проблема личности в современной психологии.— Вестник МГУ. Психология, 1982, № 4, с. 15—20.

Петровский В. А. Предпосылки психологии личности в свете идей Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 122—125.

Пискун В, М., Ткаченко А. Н. Л. С. Выготский и А. А. Потебня.— Там же, с. 125—128.

Поддьяков Н. Н. К проблеме умственного развития ребенка.— Там же, с. 128—131.

Пономарев Я. А. Понимание Л. С. Выготским предмета психологии, высказанное в работе «Психика, сознание, бессознательное».— Там же, с. 131 —132.

Пузырей А, А. Выготский Лев Семенович.— КЛЭ. М., 1978, т. 9, с. 212—213.

Пузырей А, А. Интериоризация.— БСЭ, 1972, т. 10, с. 321.

Радзиховский Л. А. Анализ творчества Л. С. Выготского советскими психологами.— Вопросы психологии, 1979, № 6, с. 58—67.

Радзиховский Л. А. Деятельность: структура, генез, единицы анализа.— Вопросы психологии, 1983, № 6, с. Ь21 —127.

Радзиховский Л. А. К. истории и перспективам теории деятельности в советской психологии.— Новые исследования в психологии, 1982, № 1, с. 2—6.

Радзиховский Л. А. Комментарии.— В кн.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1982, т. 2, с. 480—491.

Радзиховский Л. А. Л. С. Выготский и развитие деятельностного подхода в советской психологии.— В кн.: Сборник научных работ НИИ общ. и пед. психологии АПН СССР. М., 1978, с. 20—25.

Радзиховский Л. А. О ранних этапах научного творчества Л. С. Выготского.— Вопросы психологии, 1979, № 1, с. 99—105.

Радзиховский Л. А. Основные этапы научного творчества Л. С. Выготского: Канд. дис. М., 1979.—226 с.

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Радзиховский Л. А. Проблема сознания в ранних психологических работах Л. С. Выготского.— Новые исследования в психологии, 1979, № 2, с. 107—110.

Радзиховский Л. А. Проблема субъекта и объекта в психологической теории деятельности.— Вопросы философии, 1982, № 9, с. 57—66.

Радзиховский Л. А. Современные исследования творчества Л. С. Выготского.— Вопросы психологии, 1982, № 3, с. 165—167.

Радзиховский Л. А., Хак Ф. М. Значение ранних работ Л. С. Выготского для развития советской психологии.— Вестник МГУ. Психология, 1977, № з, с. 11—20.

Радзиховский Л. А., Хомская Е. Д. А. Р. Лурия и Л. С. Выготский (первые годы сотрудничества).— Вестник МГУ. Психология, 1981, № 2, с. 66—76.

Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. М., 1940.— 596 с. (с. 338—339).

Рубинштейн С. Я. Л. С. Выготский о развитии психики умственно отсталых детей.— Дефектология, 1970, № 5.

Рубинштейн С, Я. О некоторых идеях Л. С. Выготского в области патопсихологии.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 132—135.

Рубинштейн С. Я. Психология умственно отсталого школьника. М., 1979.— 192с. (с. 42—57, 105—117).

Рубцов В. В. Диагностика коллективного действия детей как исследовательская проблема.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 135—140.

Садовский В. Н. Гештальтпсихология, Л. С. Выготский и Ж. Пиаже (К истории системного подхода в психологии).— Там же, с. 140—143.

Сахаров Л. С. Об образовании понятий.— Психология, 1931, Mb 1, с. 3—33.

Семенов И. Н. Выготский Лев Семенович.—БСЭ. 1971, т. 5, с. 521.

Смирнов А. А. К 50-летию советской психологии.— Вопросы психологии, 1967, № 5, с. 13—28.

Смирнов А. А. Проблемы психологии памяти. М., 1966.— 423 с. (с. 25—36).

Смирнов А. А. 50 лет Института психологии.— Советская педагогика, 1963, № 6, с. 129—141.

Смирнов А. А. Развитие и современное состояние психологической науки в СССР. М., 1975.—352с. (с. 168—178).

Смирнов А. А. Советская психология за 40 лет.— Вопросы психологии. 1957, № 5, с. 9—56.

Собкин В. С. К исследованию поэтики текстов Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 143—145.

Соколов А. Н. Внутренняя речь и мышление. М., 1968.— 248 с. (с. 39—42).

Соколов А. Н. Исследования по проблеме речевых механизмов общения.— В кн.: Психологическая наука в СССР. М., 1959, т. 1, с. 488—515.

Соколов А. Н. Проблема мышления и речи в культурно-исторической теории Л. С. Выготского.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 145—147.

Стеценко А. П. Л. С. Выготский и проблема значения.— Там же, с. 148—151.

Таланкин А. А. О повороте на психологическом фронте.— Советская психоневрология, 1931, № 2—3, с. 8—23.

Талызина Н. Ф. Управление процессом усвоения знаний. М., 1975.—344 с. (с. 13—19).

Теплое Б. М. Советская психологическая наука за 30 лет.— М., 1947.— 32 с. (с. 14—19).

Тихомиров О. К. Л. С. Выготский и современная психология.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 151 —154.

Тихомиров О. К. Общественно^исторический подход к развитию психической деятельности человека.— Вопросы философии, 1961, № 12, с. 144—147.

Тихомиров О. К. Теория психологических систем.— Вестник МГУ. Психология, 1982, № 2, с. 3—12.

Ткаченко А. Н. Актуальные проблемы психологии.— Вопросы психологии, 1983, № 1, с. 156—158.

Ткаченко А. Н. Проблемы исходной единицы анализа психического в истории советской психологии (1920—1940 гг.).— Вопросы психологии, 1980, № 2, с. 155— 159.

Тульвисте П. Э. К проблеме типологии вербального мышления.—В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 154—157.

Тутунджян О. М. Труды Л. С. Выготского в Северной Америке.— Там же, с. 158—161.

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Хараш А. У. Об опосредствующей функции языка.—Там же, с. 161 —163.

Хомская Е. Д. Идеи системности в трудах Л. С. Выготского и А. Р. Лурия.— Там же, с. 163—166.

Шахлевич Т. М. Библиография трудов Л. С. Выготского.— Вопросы психологии, 1974, № 3, с. 152—160.

Шахлевич Т. М. К биографии Л. С. Выготского.— В кн.: Сборник научных трудов аспирантов. Мн., 1972, с. 454—461.

Шахлевич Т. М. Л. С. Выготский о проблеме развития аномального ребенка.— В кн.: Педагогика и психология. Мн., 1972, с. 185—197.

Шахлевич Т. М. Л. С. Выготский о целях и задачах обучения и воспитания аномальных детей.— В кн.: Пути повышения сознательности учения во вспомогательной школе. Ташкент, 1975, т. 155, с. 89—92.

Шахлевич Т. М. Научно-педагогическая и общественная деятельность Л. С. Выготского в Белоруссии (историко-архивное исследование).—В кн.: Гуманитарные науки. Мн., 1974, с. 326—333.

Шахлевич Т. М. О дефектологических трудах Л. С. Выготского.— Дефектология, 1974, № 3, с. 76—80.

Шахнарович А. М. Исследования синтаксиса детской речи и идея Л. С. Выготского о семантическом синтаксировании.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 166—168.

Шеин А. А. Ранние психологические исследования Л. С. Выготского.— Вопросы психологии, 1965, № 6, с. 7—15.

Шиф Ж. И. Развитие научных понятий у школьников. М.; Л., 1935.—80 с.

Шиф Ж. И. Усвоение языка и развитие мышления у глухих детей. М., 1968.—318 с. (с. 240—246).

Шмелев А. Г., Похилько В. И. Л. С. Выготский и динамическая концепция субъективных семантических пространств.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 168—171.

Шрейдер Б. А. Некоторые особенности знаковых выражений явлений сознания.—Там же, с. 171 —173.

Щедровицкий Г. П. Проблема соотношения логических и психологических исследований мышления в истории советской психологии.— В кн.: Материалы IV Всесоюзного съезда Общества психологов. Тбилиси, 1971, с. 937—938.

Щедровицкий Г. П. Языковое мышление и его анализ.— Вопросы языкознания, 1957, № 1, с. 57—68.

Элъконин Б. Д. О способе опосредствования решения задач «на соображение».— Вопросы психологии, 1981, № 1, с. 100—118.

Элъконин Б. Д. Об опосредствовании процесса решения задач на соображение.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 173—176.

Эльконин Б. Д. Роль знакового опосредствования в процессе решения задач «на соображение»: Канд. дис. М., 1982.— 150с. (с. 29—36).

Эльконин Д. Б. Интеллектуальные возможности младших школьников и содержание обучения.— В кн.: Возрастные возможности усвоения знаний. М., 1966, с. 13—53.

Эльконин Д. Б. Комментарии.— В кн.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1984, т. 4, с. 404—415.

Эльконин Д. Б. К проблеме периодизации психологического развития в детском возрасте.— Вопросы психологии, 1971, № 4, с. 6—20.

Эльконин Д. Б. Я. С. Выготский сегодня.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 176—182.

Эльконин Д. Б. Некоторые итоги изучения психологии развития детей дошкольного возраста.— В кн.: Психологическая наука в СССР. М., 1959, т. 2, с. 228—286.

Эльконин Д. Б. Послесловие.— В кн.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1984, т. 4, с. 386—403.

Эльконин Д. Б. Проблема обучения и развития в трудах Л. С. Выготского.— Вопросы психологии, 1966, № 6, с. 33—42.

Эльконин Д. Б. Проблемы психологии детской игры в работах Л. С.Выготского, его сотрудников и последователей.— Вопросы психологии, 1976, № 6, с. 94—102.

Юдин Э. Г. Деятельность как объяснительный принцип и как предмет научно-

388

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

го изучения.— Вопросы философии, 1976, № 5, с. 65—78.

Ярошевский М. Г. Предметная деятельность как основа системы психологии.— Вопросы психологии, 1984, № i, [c]. 159—162.

Ярошевский М. Г. Психология в XX столетии. М., 1971.—368 с. (с. 274—288).

Ярошевский М. Г., Гургенидзе Г. С. Комментарии.— В кн.: Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6-ти т. М7, 1982, т. 1, с. 459—472.

Ярошевский M'. Г., Гургенидзе Г. С. Л. С. Выготский — исследователь проблем методологии науки.— Вопросы философии, 1977, № 8, с. 91 —105.

Ярошевский М. Г., Гургенидзе Г. С. Л. С. Выготский о природе психики.— Вопросы философии, 1981, № 1, с. 142—154.

Ярошевский М. Г., Гургенидзе Г. С. Послесловие.— В кн.: Выготский Л. С Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1982, т. 1, с. 437—458.

Ярошевский М. Г., Гургенидзе Г. С. Проблемы методологии науки в творчестве Л. С.Выготского.— В кн.: Научное творчество Л. С. В., с. 183—190.

Ярошевский М. Г., Ткаченко А. Н. Анализ концепции Л. С. Выготского в трудах А. Р. Лурия.—В кн.: А. Р. Лурия и современная психология. М., 1982, с. 21—28.

Alberti A. Prefazione.—In: Vygotsky L. S. Immaginazione e creativita' neell'eta' infantile. Roma, 1972, p. 7—15.

Bain B. Toward an integration of Piaget and Vygotsky bilingual considerations.— Linguistics, 1978, N 160, p. 5—19.

Belt R. Q. A reinterpretation of the direction of effect in studies of socialization.— Psychol. Rev., 1968, N 75, p. 81—85.

Bell R. Q. Stimulus control of parents or caretaker behavior by offspring.— Developm. Psychol., 1971, N 4, p. 63—72.

Berg E. E. L. S. Vygotsky's theory of the social and historical origins of consciousness. Unpublished doctoral diss. University of Wisconsin, 1970, v. 2, p. 548.

Bickley R. Vygotsky's contributions to a dialectical materialist psychology.— Science and Society, 1977, N 41, p. 191—207.

BrozekJ. Soviet psychology.— In: Marx M. H., Hillix W. A. Theories and systems of psychology. N. Y., 1973, p. 529—548.

Brozek J. Vygotskii Lev Semenovich.— In: Wolman B. B. (ed.). International Encyclopedia of Psychiatry, Psychology, Psychoanalysis, Neurology. N. Y., 1977, v. 11, p. 409.

Bruner J. S. Introduction.—In: Vygotsky L. S. Thought and language. Cambridge. Mass., 1962, p. V—X.

Bruner J. S. Preface to Vygotsky Memorial issue.— Soviet Psychol., 1967, N 5, p. 3-5.

Bruner J. S. The beginnings of intellectual skill: I and IL—New Behaviour, 1975, Oct. 2 (20—24) and Oct. 9 (58—61).

Bronckart J.-P. The regulating role of speech: a cognitivist approach.—Human Developm., 1973, N 16, p. 417—439.

Brown A. L. Theories of memory and the problems of development.—In: CermakL. S., CraikF. T. (eds.)- Levels of processing in human membry. Hillsdale, 1979.

Brown A. L. Vygotsky: a man for all seasons.—Contemp. Psycho!., 1979, N 24, p. 161 — 163.

Buim N., Runders J., Turnure J. Early material linguistic environment of normal and Down's syndrome language-learning children.— Amer. J. of mental deficiency, 1974, N 79, p. 52—58.

Camaconi L. Linguaggio interiore e iinguaggio egocentrico un paradigma unita-rio.—Eta Evolutiva, 1981, n. 8, p. 76—80.

Cecchini M. Introduzione.—In: Vygotsky L. S., Lurija A. R., Leontjev A. N. Psicologia e pedagogia. Roma, 1969, p. 7—19.

Cole M. A portrait of Luria.— In: Luria A. R. The making of mind. Cambridge, Mass., 1979, p. 181—225.

Cole M. Alexander Romanovich Luria: 1902—1977.— Am. Psychologist, 1977, v. 32, n. 11, p. 969—971.

Cole M. Introduction.— In: Soviet development psychology. White Plains. N. Y., 1977, p. IX —XXII.

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Cole M. The unmaking of mind: behind the autobiography.—Psychol. Today, 1980, N 14, p. 88—89.

Cole M., Египет J. Cultural differences and inferences about psychological processes.—Amer. Psychologist, 1971, v. 26, n. 10, p. 867—876.

Cole M., Maltzman L Introduction.—In: A Handbook of Contemporary Soviet Psychology. N.Y., 1968, p. 3—38.

Cole M., Scribner S. Culture and Thought. N. Y., 1974, p. 39—42.

Cole M., Scribner S. Introduction.— In: Vygotsky L. S. Mind in Society. Cambridge, Mass.; L., 1978, p. 1 — 15.

Camming J. Vygotsky Lev Semenovich.—In: Encyclopedia of psychologia. (Ed. Eysenek H. J., Arnold W. J., Meili R.). L., 1975, v. 2, p. 1170.

Di Lisa O. Linguaggio, potere e ideologia: Vygotskij e Bachtin.—Prospettive settanta, 1980, N 2.

Elsasser N., John-Steiner V. An interactionist approach to advancing literacy.— Harvard Educ. Rev., 1977, N 47, p. 3, 355—370.

Ervin S. Incisive ideas from the Soviet Union.— Contemporary Psychol., 1962, N 7, p. 406—407.

Fodor J. Some reflections on L. S. Vygotsky's thought and language.— Cogn., 1972, N 1, p. 83—95.

Fosberg L A modification of the Vygotsky Block test for the study of the higher thought processes.—Amer. J. of Psychol., 1948, N 61, p. 558—561.

Fraser С., Roberts N. Mothers speech to children of four different ages.—J. of Psycholing. Res., 1975, N 4, p. 9—16.

Frederickc S. Vygotsky of language skills.—Classical World, 1974, N 67, p. 283— 290.

Garrioni E. Recensione della psicologia dell'arte.—Paese Sera, 1973, 23 marzo.

Gillisen Y., Hendrix T., Kiens H., Voncken J. De tegenstelling Vygotskij-Piaget.— Psychol. en maatschappij, 1977, N 2, p. 57—69.

Golden M., Montare A., Bridger W. Verbal control of delay behaviour in two-year-old boys as a function of social class.—Child Developm., 1977, N 48, p. 1107—1111.

Gulutsan M. Jean Piaget in soviet psychology.— Alberta J. of Educat. Res., 1967, v. ХПЗ, N 3, p. 239—247.

Hanfmann E., Kasanin J. A method for the study of concept formation.—J. Psychol., 1937, N 3, p. 521—540.

Hanfmann E., Kasanin J. Conceptual thinking in schizophrenia.—Nervous and Mental Disorder Monographs, 1942, N 67.

Hanfmann E., Vakar G. Translators' prefase.—In: Vygotsky L. S. Thought and Language. Cambr., Mass., 1962, p. XI—XIII.

Harris A. Social dialectics and language: mother and child construct the discource.—In: Riegel K. (Ed.). The Development of Dialectical Operations. Basel, 1975, p. 80—%.

Hewes D., Evans D. Three theories of egocentric speech: a contrastive analysis.— Communication Monographs, 1978, N 45, p. 18—32.

Holzkamp K. Kritische Psychologie. Vorbereitende Arbeiten. Frankfurt/Main, 1972.

Hyden C. Psykologi och materialism. Stockholm, 1981.

Ну den C. Psykologi och revolutionem. L. S. Vygotski och den sovjetiska psyk ologins utveckling. Stockholm, 1978.

Ijzendoom R. V., Veer R. v. d., Goossens F. Kritische Psychologie. Baarn, 1981, 7, p. 21—89.

Jakobson R. Anthony's contribution to linguistic theory.— In: Jakobson R. Selected writings, v. 2. Mouton, 1971, p. 285—288.

John-Steiner V., Souberman E. Afterword and notes.—In: Vygotsky L. S. Mind in Society. Cambr., Mass.; L., 1978, p. 121 — 140.

Kohlberg L., Yaeger J.; Hjerthol E. Private speech: four studies and a review of theories.—Child Developm., 1968, N 39, p. 691—736.

Kussmann T. Sowjetische Psychologie: Auf der Suche nach der Methode. Bern—Stuttgart—Wien, 1974, S. 71—80.

Kvale S. Memory and dialectics.—In: Riegel K. (ed.). The development of dialectical operations. Basel, 1975, p. 181 — 193.

Lecaldano E. Psicologia ed educazione secondo Vygotskij.— La ricerca, 1969, 1 apr., p. 1—4.

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Leontiev А. N. The development of voluntary attention in the child.—J. of Gen. Psychol., 1932, N. 2, p. 52—81.

Leontiev A. N., Luria A. R. Some notes concerning Dr. Fodor's "Reflections on L. S. Vygotsky's Thought and Language".—Cogn., 1972, v. l, N 2—3, p. 311—316.

Levi G. Alcune idee di Vygotskij sullo sviluppo e il ritardo mentale nel bambino.—Eta Evolutiva, 1981, N. 8, p. 87—90.

Levitin K. One is not born a personality. Chapter 1. Ages and Days. Moscow, 1982, p. 16—101.

Limber J. Language in child and chimp?—Amer. Psychologist, 1977, v. 32, n. 4.

Linn M. The role of intelligence in children's response to instruction.—Psychol. in the Schools, 1973, N 10, p. 67—75.

London I. A historical survey of psychology in the Soviet Union.—Psychol. Bull., 1949, N 46, p. 241—277.

Loschi T. II linguaggio del bambino: le ipotesi di Piaget e Vygotskij.—Vita deirinfanzia, 1975, n. 12, p. 29—35.

Luria A. R. Autobiographia.— In: Lindzey G. (ed.). A History of Psychology in Autobiography. Engelwood; N. Y., 1974, p. 253—292.

Luria A. JR. Biographical note on L. S. Vygotsky.— In: Vygotsky L. S. Mind in Society. Cambr., Mass.; L., 1978, p. 15—16.

Luria A. R. L. S. Vygotsky: a biographical sketch.—Psychiatry, 1939, N 2, p. 53—54.

Luria A. R. L. S. Vygotski and the problem of localization of functions.— Neuropsychol., 1965, N. 5, p. 387—392.

Luria A. R. Psychological expedition to Central Asia.— Science, 1931, 74, 1920, 383—384.

Luria A. R. Psychological expedition to Central Asia.—J. of Genet. Psychol., 1932, N 40, p. 241—242.

Luria A. R. Psychology in Russia.—J. of Genet. Psychol., 1928, N 35, p. 347—355.

Luria A. R. The development of mental functions in twins.— Character and Personality, 1936, N 5, p. 35—47.

Luria A. R. The Making of Mind. Cambr., Mass.; L., 1979, p. 38—57.

Luria A. R. The problem of the cultural behavior of the child.—J. of Genet. Psychol., 1928, N 35, p. 493—506.

Luria A. R. The second psychological expedition to Central Asia.—J. of Genet. Psychol., 1934, N 44, p. 255—259.

Luria A. R. Towards the basic problems of neurolinguistics.— Brain and Language, 1974, N 1, p. 1 — 14.

Luria A. R., Majovski L. V. Basic approaches used in American and Soviet clinical neuropsychology.— Amer. Psychologist, 1977, p. 959—968.

Manacorda M. A. La pedagogia di Vygotskij.— Riforma della scuola, N 26, p. 31—39.

Massucco Costa A. Psicologia sovietica. Torino, 1963.

Meacham J. The development of memory abilities in the individual and in society. — Human Developm., 1972, N 15, p. 205—228.

Mecacci L. Cenni bio-bibliografici.— In: Vygotskij L. S. Lo sviluppo psichico del bambino. Roma, 1973, p. 59—63.

Mecacci L. Cervello e storia. Ricerche sovietiche di neorofisiologia e psicologia. Roma, 1977.

Mecacci L. II manifesto della scuola storico-culturale.—Storia e critica della psicologia, 1980, v. 1, n. 2, p. 263—267.

Mecacci L. Koffka e la psicologia sovietica.— Storia e critica della psicologia, 1980, v. 1, n. 2, p. 95—98.

Mecacci L. L'uomo nuovo sovietico.— In: Momenti e problemi di storia dell'URSS. Roma, 1968, p. 249—257.

Mecacci L. Riflessologia e scuola storico-culturale.—In: Legrenzi P. (a cura di). Storia della psicologia. Bologna il Milano, 1979.

Mecacci L. Vygotskij: per una psicologia dell'uomo.—Riforma della scuola, 1979, N 27 (7), p. 24—30.

Meece R., Rosenblum R. Conceptual thinking of sixth-grade children as measured by the Vygotsky block test.—Psychol. Rev., 1965, N 17, p. 195—202.

Meichenbaum D. Theoretical and treatment implications of developmental research

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

on verbal control of behaviour.— Canad. Psychol. Rev., 1975, N 16, p. 22—27.

Mininni G. Marxismo e freudismo.—In: Volosinov V. N. Freudismo. Bari, 1977, p. 23—50.

Moore T. Language and intelligence: a longitudinal study of the first eight years. Part II: Environmental correlates of mental growth.—Human Developm., 1968, N 11, p. 1—24.

Morganti S. Psicologia sovietica.—In: Funari E. (a cura di). Psicologia. Scuole e indirizzi. Milano, 1977.

Musatti T. Vygotskij e la psicologia dell eta'evolutiva.—Eta Evolutiva, 1981, N. 8, p. 69—75.

Orsolini M. La formazione dei concetti in Piaget, Bruner e Vygotskij-Scuola e citta, 1979, N 6—7, p. 261—270.

Parreren C. F. v., Carpay J. A. M. Soviet psychologen over onderwijs en cognite-ve ontwikkeling. Groningen, 1980.

Piaget J. Comments in Vygotsky's critical remarks concerning "The language and thought of the child and reasoning in the child".—In: Vygotsky L. S. Thought and language. Cambr., Mass., 1962, p. 169—183.

Phillips S. The contribution of L. S. Vygotsky to cognitive psychology.— Alberta J. of Educat. Res., 1977, N 23, p. 31—42.

Ponzio A. Leggendo insieme Vygotskij e Bachtin.— Scienze umane, 1979, N 1, p. 123—134.

Ponzio A. Linguaggio, inconscio e ideologia.— In: Volosinov V. N. Freudismo. Bari, 1977, p. 7—22.

Ponzio A. Semantica, teoria dell'ideologia e teoria dell'iadividuo umano in V. N. Volosinov.—In: Volosinov V. N. Marxismo e filosofia del linguaggio. Bari, 1976, p. 5—41.

Ponzio A. Semiotica marxista, teoria dell'individuo umano e deli'ideologia negli anni venti in URSS.— In: Marxismo, scienza e problema deiruomo. Verona, 1978, p. 59—114.

Rahmani L. Soviet Psychology. Philosophical, Theoretical and Experimental Issues. N. Y., 1973.

Rahmani L. Studies on the mental development of the child.—In: O'Connor N. (Ed.). Present-Day Russian Psychology. Oxford, 1966, p. 152—177.

Riegel K. F. Dialectic operations: the final period of cognitive development.— Human Developm., 1973, N 16, p. 346—370.

Riegel K. F. Dialectical operations of cognitive development.— In: Contributions to Human Development. Basel, 1976, v. 2, p. 60—71.

Riegel K. F. Foundations of Dialectical Psychology. N. Y., 1979.

Riegel K. F. Toward a dialectical theory of development.—Human Developm., 1975, N 18, p. 50—64.

Rigotti E. II problema deiia fiiosofia delia lingua in L. S. Vygotskij ed altri autori sovietici.— Rivista di filosofia neoscolastica. 1969, n. 1, p. 38—71.

Robustelli F. Evoluzione biologica e evoluzione cuiturale in Vygotskij.— Scienze Umane, 1980, N 1, p. 165—374.

Sahakian W. S. History and systems of psychology. N. Y.; L., 1975, p. 401—405.

Salmaso D. Vygotskij, Luriia e la rieuropsicologla.— Storia e critica della psicoiogia, 1980, v. 1, N. 1, p. 53—59.

Sameroff A. Transactional models in early social relations.— In: Riegel K. F. (ed.). The Development of Dialectical Operations. Basel, 1975, p. 65—79.

Scaparro F., Morganti S. Osservazioni su L. S. Vygotskij e !a psicologia del gioco.— Eta' Evolutiva, 1981, n. 8, p. 81—86.

Scheerer E, Gestaltpsychology in the Soviet Union. Part 1. The period of enthusiasm.—Psychol. Res., 1980. N 41, p. 113—132.

Schubert F.-C. Vygotsky test.—In: Encyclopedia of Psychologia (ed Eyse-nek H. S., Arnold W. J., Meili R[;]). L,, 1975, v. 2, p. 1170.

Schribner S., Cole M. Cognitive consequences of formal and informal education.— Science, 1973, N 182, p. 553—559.

Semeonoff В., Laird A. The Vygotsky test as a measure of intelligence.—Brit. J. Psychol., 1952, N 43, p. 94—102.

Sinclair H. Some comments on Fodor's «Reflections on L. S. Vygotsky's Thought and language".—Cogn., 1972, N 1, p. 317—318.

392

СПИСОК РАБОТ О Л. С. ВЫГОТСКОМ

Snow С. Е. Mothers speech to children learning language.—Child Developm., 1972, N 43, p. 549—565.

Stewin L., Martin J. The development stages of L. S. Vygotsky and J. Piaget: a comparison.—Alberta J. of Educat. Res., 1977, N 23, p. 31—42.

Sutton A. Cultural disadvantage and Vygotskii's stages of development.— Educat. Studies, 1980, v. 6, N 3, p. 199—209.

Tornatore L. Vygotskij e 1'educazione linguistica.— Scuola e Citta, 1980, N 31, p. 251—256.

Toulmin S. The Mozart of psychology (review of Mind in society).— N Y. Rev. of Books, 1978, 28 Sept., p. 51—57.

Vegetti M. S. Arte e psicoanalisi in uno scritto di L. S. Vygotskij.— La cultura, 1971, N 9, p. 397—406.

Vegetti M. S. Una psicologia della creativita.—Riforma della Scuola, 1972, n. 12, p. 35—37.

Vegetti M. S. Vygotskij e la psicologia sovietica.— In: Vygotskij L. S. Storia dello sviluppo delle funzioni psichiche superiori. Roma, 1974, p. 9—39.

Voc J. F. Onderwijswetenschap en marxisme. De methodenstrijd in de sovjeton-derwijswetenschap. Groningen, 1976.

Vygotski Lev Semenovich.—In: Wolman B. B. (compl. ed.) Dictionary of Behavioral Science. L., 1975.

Weinreich V. Review "Thought and language" by L. S. Vygotsky.— Amer. Antro-pologist, 1963, v. 65, N 6, p. 1401 — 1404.

Wertsch J. V. Editor's introduction to: Levina R. E. L. S. Vygotsky's ideas about the planning function of speech in children.— In: The Concept of Activity in Soviet Psychology. N. Y., 1981, p. 279—281.

Wertsch J. V. Editor's introduction to: Vygotsky L. S.The development of higher forms of attention in childhood.—In: The Concept of Activity in Soviet Psychology. N. Y., 1981, p. 189—191.

Wertsch J. V. Editor's introduction to: Vygotsky L. S. The genesis of higher mental functions.—In: The Concept of Activity in Soviet Psychology. N. Y., 1981, p. 144_147.

Wertsch J. V. Editor's introduction to: Vygotsky L. S. The instrumental method in psychology.—In: The Concept of Activity in Soviet Psychology. N. Y., 1981, p. 134—136.

Wertsch J. V. From social interaction to higher psychological processes. A clarification and application of Vygotsky's theory.—Human Developm., 1979, N 22, p. 1—22.

Wertsch J. V. The significance of dialogue in Vygotsky's account of social, egocentric and inner speech.— Contemporary Educat. Psychol., 1980, N 5, p. 150—162.

Wertsch J. V. Trends in soviet cognitive psychology.— Storia e critica della psicologia, 1981, v. 2, N 2, p. 219—295.

Zappi G. Psicologia niarxista. Bologna, 1969.

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ РАБОТ

Л. С. ВЫГОТСКОГО, ВКЛЮЧЕННЫХ В ШЕСТИТОМНИК

Название работы

Том

Стр. текста Стр. коммент.

Вступительная статья к русскому переводу книги К. Бюлера «Очерк духовного развития ребенка»

1

196—209

468

Дефектология и учение о развитии и воспитании ненормального ребенка

5

166—173

353

Диагностика развития и педологическая клиника трудного детства

5

257—321

353—356

Из выступлений, докладов и т. д.

5

322—332

356—357

Инструментальный метод в психологии

1

103—108

463

Исторический смысл психологического кризиса Методологическое исследование

1

291—436

469—472

История развития высших психических функций

3

5—328

354—360

К вопросу о динамике детского характера

5

153—165

353

К вопросу о компенсаторных процессах в развитии умственно отсталого ребенка

5

115—136

352

К вопросу о многоязычии в детском возрасте

3

329—337

360

К вопросу о психологии творчества актера

6

319—328

356

Коллектив как фактор развития дефективного ребенка

5

196—218

354

Кризис первого года жизни

4

318—339

414—415

Кризис семи лет

4

376—385

415

Кризис трех лет

4

368—375

415

Лекции по психологии

2

362—465

489—491

Методика рефлексологического и психологического исследования

1

43—62

459—460

Младенческий возраст

4

269—317

413—414

Moral insanity

5

150—152

353

Мышление и речь

2

5—361

480—489

О психологических системах

1

109—131

464—465

Орудие и знак в развитии ребенка

6

5—90

348—350

Основные положения плана педологической исследовательской работы в области трудного детства

5

188—195

353—354

Основные проблемы дефектологии

5

6—84

343—350

Основы работы с умственно отсталыми и физически дефективными детьми

5

181 — 187

353

Педология подростка Избранные главы

4

5—242

404—412

Название работы

Том

Стр. текста Стр. коммент.

По поводу статьи К. Коффки «Самонаблюдение и метод психологии» 1 99—102 463 Вместо предисловия

Предисловие к книге А. Н. Леонтьева

«Развитие памяти» 1 149—155 466

Предисловие к книге А. Ф. Лазурского «Психология общая и экспериментальная» 1 63—77 461—462

Предисловие к книге Е. К. Грачевой 5 222—230 355

Предисловие к книге Я. К. Цвейфеля 5 219—221 355

Предисловие к русскому изданию книги В. Келера «Исследование интеллекта

человекоподобных обезьян» 1 210—237 468

Предисловие к русскому переводу книги Э. Торндайка «Принципы обучения,

основанные на психологии» 1 176—195 467—468

Принципы социального воспитания глухонемых детей 5 101 — 114 351—352

Проблема возраста 4 244—268 412—413

Проблема развития в структурной психологии 1 238—290 468

Критическое исследование

Проблема сознания 1 156—167 466—467

Проблема умственной отсталости 5 231—256 355

Психика, сознание, бессознательное 1 132—148 465—466

Психология и учение о локализации

психических функций 1 168—174 467

Развитие трудного ребенка и его изучение 5 175—180 353

Раннее детство 4 340—367 415

Слепой ребенок 5 86—100 350—351

Сознание как проблема психологии поведения 1 78—98 462—463

Трудное детство 5 137—149 352

Учение об эмоциях 6 90—318 350—356 Историко-психологическое исследова-

СОДЕРЖАНИЕ

Орудие и знак в развитии ребенка

5

Глава первая

Проблема практического интеллекта в психологии животных и психологии ребенка

6

Эксперименты по практическому интеллекту ребенка

Функция речи в употреблении орудия. Проблема практического и вербального интеллекта

19

Речь и практическое действие в поведении ребенка

Развитие высших форм практической деятельности у ребенка 26

Путь развития в свете фактов 29

Функция социализированной и эгоцентрической речи

32

Изменение функции речи в практической деятельности 34

Глава вторая

Функция знаков в развитии высших психических процессов

37

Развитие высших форм восприятия 38

Разделение первичного единства сенсомоторных функций 41

Перестройка памяти и внимания

47

Произвольная структура высших психических функций 49

Глава третья

Знаковые операции и организация психологических процессов

53

Проблема знака в формировании высших психических функций

Социальный генезис высших психических функций

55

Основные правила развития

высших психических функций

56

Глава четвертая Анализ знаковых операций ребенка

60

Структура знаковой операции 61

Генетический анализ знаковой операции 65

Дальнейшее развитие знаковых операций 70

Глава пятая Методика изучения высших психических функций

75

Заключение

Проблема функциональных систем 80

Употребление орудий у животного и человека

Слово и действие 86

Учение об эмоциях

Историко-психологическое исследование

К вопросу о психологии творчества актера 319

Послесловие 329

Комментарии 348

Именной указатель

357

Предметный указатель 360

Литература 363

Список трудов*Л. С. Выготского 366

Список работ о Л. С. Выготском 381

Алфавитный указатель работ Л. С. Выготского,

включенных в шеститомник