Эммануэль Левинас «Небытие полнится тишиной...»

Представим себе, что все предметы и люди возвратились в небытие. Говорить о таком возврате можно лишь как о событии. А что можно сказать о самом небытии? Что-то случается — наступает ночь, небытие полнится тишиной. Безосновность этого «что-то случается» не связана с субъектом, с «именем существительным». Она — как бы безличное местоимение, безличная форма глагола, и дело не в том, что здесь неизвестно действующее лицо, но само действие в некотором роде не имеет автора, оно анонимно. Эту безликую, анонимную, но неудержимую «трату сил» бытия, ту, что едва заметно рокочет в небытии, мы обозначаем с помощью термина «ilya». Ilya, отказывающееся принимать личную форму, есть «бытие вообще».

Это понятие никак не соотносится с тем, кто существует, с так или иначе «существующим», будь то суще-

К оглавлению

==120

ствующий вовне предмет или внутренний мир человека. Ilya трансцендентно по отношению как к внутреннему миру, так и ко внешнему, но оно и неотделимо от них. Анонимное, всеохватывающее бытие присутствует в любой вещи, в каждом человеке, но различение на субъект и объект не может стать отправной точкой при осмыслении бытия вообще.

В условиях абсолютного беспросветного мрака неприменимо и понятие опыта. Мы со всей уверенностью можем утверждать, что здесь господствует опыт ilya.

Когда очертания предметов растворяются во мраке, то темнота, не являющаяся ни объектом, ни качеством объекта, все заполняет собой как присутствие. Настигнутые ночью, мы не в состоянии что-либо делать. Но это «ничто» не есть чистое небытие. Здесь нет ни «того», ни «этого»; здесь нет «чего-то». Такое универсальное отсутствие есть, в свою очередь, абсолютно неизбежное присутствие. Оно не находится в диалектическом отношении к отсутствию, и не мышлением мы его постигаем. Оно присутствует без опосредований. Здесь неуместны слова — никто нам не ответит. Здесь господствует тишина, властвуют голоса тишины, и они путают нас, как тишина бесконечных пространств, о чем говорил Паскаль. Здесь ilya вообще, присутствие, безразличное к тому, кто присутствует, как il pleut (дословно: дождит — идет дождь), как il fait chaud (дословно: делает тепло, греет). Это — анонимность по самой своей сути. Перед нами нет того, что мы могли бы постичь разумом. Здесь внешнее — если можно пользоваться этим понятием в данных условиях — не соотносится с внутренним. Нам ничего не дано, перед нами нет более нашего мира. То, что мы имеем в виду, когда говорим «Я», оно также поглощено, обезличено, удушено мраком. Но исчезновение предметов и моего собственного «Я» связано с тем, что не может исчезнуть, с фактичностью самого бытия, в котором некто или нечто (on) присутствует — худо ли бедно ли, анонимно, безынициативно. Бытие предстает как силовое поле, как плотная, никому не принадлежащая, но вездесущая атмосфера, проникающая даже внутрь самого отрицания, снимающего покров с бытия.

Существует вселенная мрака, но это не пустая вселенная, она — сама прозрачность, которая одновременно отделяет нас от предметов и дает нам подступиться к ним. Темнота заполняет эту вселенную, как содержание запол-

==121

няет форму, но само это содержание ничего не содержит в себе. Можно ли в таком случае говорить о непрерывности темноты? Разумеется, она непрерывна, но точки ее пространства не соотносятся друг с другом так, как это имеет место в освещенном пространстве. Здесь нет перспективы, но лишь нагромождение точек.

Однако отсутствие перспективы не является чисто негативным. Перспектива в данном случае не имеет обеспечения. Дело не в том, что существующие во мраке предметы ускользают от нашего предвидения и мы не в состоянии заранее предугадать их появление. Необеспеченность идет не от поглощенных мраком предметов. Она связана с тем, что ничто не приходит, не появляется, не угрожает. Эта тишина, это спокойствие, это отсутствие ощущений образует глухую и неопределенную, но вместе с тем имеющую абсолютное значение угрозу. Именно неопределенного бытия, здесь неизвестно, что к чему, и как раз в этой неопределенности вырисовывается угроза чистого и простого присутствия, обозначенного нами ilya. Перед этим нашествием мрака невозможно сделаться «Я», вернуться в свою скорлупу. Мы распахнуты вовне, и все открыто перед нами. Но вместо того чтобы помочь нам в нашем приобщении к бытию, мрак предает нас бытию.

Предметы дневного мира, окутанные мраком, не становятся причиной «боязни темноты», потому что взгляд наш не в состоянии обнаружить их «непредвидимые очертания»; наоборот, от этой боязни они получают свой фантастический характер. Темнота не только изменяет их видимые очертания, но обращает их в безосновное, анонимное бытие.

Можно ли говорить о мраке средь бела дня? Да, разумеется. Освещенные предметы могут являться нам как бы в сумерках. Таким рождается в сознании усталого путника придуманный им ирреальный город; предметы и существа предстают перед нами, как если бы они не принадлежали миру и были погружены в хаос собственного существования. Такова «фантастическая», «галлюцинирующая» реальность у поэтов, вроде Рембо, даже если они обращаются к самым обычным вещам. Произведения некоторых писателей-реалистов и натуралистов, независимо от их желания и вопреки сопровождающим тексты пояснениям, производят такое же впечатление: существа и предметы, населяющие их «материальный» мир, с ужасающей

==122

силой давят на нас своей плотностью, тяжестью, объемностью. Некоторые пассажи из произведений Гюисманса и Золя, повести Мопассана дают не только непомерно «верные» копии реальности, как иногда считают, но проникают в саму материальность, которая, вопреки материалистическим воззрениям самих авторов, образует мрачную основу существования. Сквозь ночь, сквозь это монотонное присутствие, сквозь изнуряющую нас бессонницу прорываются сами вещи.

Прикосновение к ilya вызывает у нас чувство ужаса. Мы уже говорили о его проникновении в ночь под видом безосновной угрозы со стороны пространства, лишенного присутствия объектов и существ. Я буду постоянно возвращаться к этому.

Сознание при своем рождении вырывается из объятий ilya, поскольку бытие сознания есть субъективность, то есть в определенном смысле оно господствует над бытием, окруженным анонимным мраком. Ужас — это нечто такое, что стремится отнять у сознания его субъективность. Речь идет не об усмирении сознания, о превращении его в бессознательное, а о низвержении его в безликое состояние.

Именно своей субъективности, своей способности существовать лишается субъект в состоянии ужаса. Он обезличивается. Страх выворачивает наизнанку субъективность субъекта, своеобразие его как существующего. Ужас — это причастность к ilya, к безысходности ilya. Это, если так можно сказать, невозможность умереть.

Убийство, как и смерть, есть стремление выйти за пределы бытия, прорваться в царство свободы и отрицания, поселиться внутри отрицания. «Это пострашней, чем ужасы убийства», — говорит Макбет. В небытии, сотворенном убийством, бытие уплотняется и само себя удушает, вырывая сознание из его обиталища. Труп ужасен. В нем самом проступает его собственный призрак, и он объявляет о своем возвращении в бытие. Возвращаясь, призрак становится составной частью того, что сеет ужас.

Мрак придает объектам призрачность. Говорят же: «час преступлений», «час пороков». Преступление и порок несут на себе печать сверхъестественного. Злодеи, как и привидения, тоже испытывают необъяснимое беспокойство. Это опрокидывание присутствия в отрицание, эта невозможность укрыться от анонимного и нетленного существо-

==123

вания составляет глубинную основу шекспировских трагедий. Фатальность, свойственная античной трагедии, становится фатальностью неумолимого бытия.

Призраки, фантомы, колдуны — это не только дань Шекспира своему времени, не просто следы использованных материалов. Они дают возможность идти по лезвию между бытием и небытием, где бытие постоянно соскользает в небытие. Гамлет отступает перед «не быть», поскольку в небытии он предчувствует возвращение бытия. Появление призрака Банко приводит Макбета в состояние «безысходного» существования: Я отважусь

На все, что может человек. Явись " Медведем русским, страшным носорогом, Гирканским тигром, чем-нибудь другим, И я не дрогну. Можешь появиться Опять живым и вызови на бон. Но в этом облике не приходи! Ступай отсюда! Скройся, мертвый призрак!'

Именно тень бытия, бытие, проступающее в небытии, повергает Макбета в ужас.

Ужас перед мраком как опытом ilya не содержит в себе ни страха перед смертью, ни боязни страдания. Это весьма важный момент нашего анализа. Ужас приводит в исполнение приговор над бесконечной реальностью, над безысходным существованием. Федр обнаруживает невозможность смерти, неустранимую ответственность своего бытия во вселенной...

Каков же выход из этого положения? Поначалу я думал, что, может быть, «существующий» или «какой-либо предмет», на которые можно указать пальцем, в состоянии совладать с повергающим в ужас ilya. Я говорил о существующем, о конкретном существовании как о луче света во тьме ilya; это тот момент, когда встает солнце и предметы являются во всей своей вещности, они не поглощены более ilya, а господствуют над ним. В таком случае мы связываем бытие с тем, что существует, и «Я» владеет всем, что существует. Я говорил об «ипостаси» существующих, то есть об их переходе от бытия вообще к единичному бытию, от глагольности бытия к его вещности. Бытие, само себя полагающее, считал я, «спасено». Но эти мысли от-

' Шекспир У. Макбет. Акт 3. Сц. 4. (Пер. Б.Л. Пастернака.)

==124

носились к первому этапу моих исследований. Существующее «Я» здесь погребено под вещами, какими оно владеет.

Отсюда следует: чтобы выйти из состояния ilya, надо не просто проявить себя, а низложить себя, совершить акт свержения, подобный тому, каким свергают правителя. Это низложение собственного авторитета «Я» совершается в пользу социального отношения, отношения к другому «Я», отношения desinteresse'. Последнее означает выход за пределы бытия, «инобытие». Мне не очень-то по душе опошленное слово «любовь», и я предпочитаю говорить об ответственности за другого, о бытии-для-другого, которое, как мне представляется, остановило анонимное и бессмысленное течение бытия. Только так, я полагаю, возможно избавление от ilya.

...Я вовсе не уверен в том, что инобытию обеспечено триумфальное шествие; могут наступить времена, когда человеческое полностью угаснет. Однако человечеством у бытия отвоеван идеал святости. Действия и взаимодействия, возмещение растраченных сил, восстановление равновесия вопреки войнам и «жестокостям», которые скрываются за нашим бесстрастным языком, борющимся за справедливость, — таков закон бытия. Он действует без огорчений, без исключений, без срывов. Таков закон бытия. Я не питаю никаких иллюзий на этот счет. Так уже было, и это может повториться. Человечество вышло из животного состояния, но, кажется, оно топчется на месте. Оно создало политический порядок, где детерминизм бытия может вновь возобладать. У меня нет никаких иллюзий насчет будущего. Я не располагаю оптимистической философией, трактующей о цели истории. В религии, вероятно, известно, что будет дальше. Человеку же надлежит действовать вопреки угрожающим возможностям. Это и есть пробуждение человеческого. Инертность, разумеется, является мощным законом, действующим в бытии, но в том же самом бытии возникло и человеческое, значит, ему удалось сломать инертность бытия. Надолго ли? На мгновение?..

Печатается по изданиям : Levinas E. De Г existence a 1'existant. —Paris, 1947. —P.93—105; Levinas E. Philosophic, justice et amour // Esprit. 1983. — N. 8-9. — P. 17.

' Незаинтересованное (фр.).

==125

К осмыслению современного апокалипсиса побуждает и огромный опыт человечества. Люди мучительно переживают процесс отчуждения от власти, собственности, окружающего мира. Социальная практика показывает, что те цели, которые они ставят перед собой, оборачиваются зачастую прямо противоположными результатами. Созданные ими организации, институты, вещи обнаружива

ют парадоксальную враждебность человеку. В истории то и дело возникает опасность тоталитаризма, чреватого злодеяниями и преступлениями против человечества.

Но, может быть, можно каким-то образом ослабить чувство тревоги в нашей культуре? Об этом размышляет известный протестантский теолог и философ Пауль Тиллих.

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46-47-48-49-50-51-52-53-54-55-56-57-58-59-60-61-