Айрис Мердок Море, море

Я проснулся как от толчка. В окно спальни светила луна — я забыл спустить штору. Я услышал, как плещется море и как шуршат камни, которые волны нежно перебирают, уходя из Котла. Видимо, начался отлив. И еще я услышал или ощутил огромную пустоту, своды молчания, под которыми невероятно быстро билось мое сердце. Мне не хватало воздуха, и, чтобы не задохнуться, я рывком сел в постели. Мгновенно охваченный болью, любовью и страхом, я вспомнил, как всегда теперь вспоминал, просыпаясь, что Хартли находится у меня в доме. И одновременно испытал предельный ужас, предчувствие страшной беды, скорее даже уверенность, что беда уже случилась. Весь дрожа, я спустил ноги на пол и нашарил свечу. Зажег ее, встал и прислушался. В пустом темном доме стояла зловещая тишина. Распахнув дверь, я выглянул на площадку. Из

==24

ниши словно струился слабый свет, но, может быть, это лунный луч там резвился. Я снова прислушался — где-то очень, очень далеко что-то стучало, глухие удары все учащались. Я медленно двинулся вперед, стараясь ступать осторожно, чтобы не скрипнули половицы. Стала видна дверь в комнату Хартли и ключ в замке. Я хотел дотянуться до него, но страшно было ускорить шаг, страшно войти в эту жуткую комнату. Я взялся за ключ, повернул его и, подняв свечу, переступил порог. Матрас на полу, на который я, как всегда, первым делом взглянул, был пуст, постель в беспорядке. Хартли исчезла. Я огляделся вокруг, сдерживая крик ужаса. И вдруг увидел ее — она стояла в углу. Я подумал, странно, я и забыл, какая она высокая. Потом сообразил, что она стоит не на полу, так странно, влезла на стул или на стол. А потом увидел, что она свисает с кронштейна для лампы. Она повесилась.

Я проснулся. Вспышка мысли, показавшая мне этот сон, в тот же миг показала мне, что это был сон. Я лежал в постели. Я не входил в комнату Хартли, не видел ее мертвой, она не повесилась на своем чулке на чугунном кронштейне для лампы, не влезла на стол, не соскочила с него. Я испытал неистовое облегчение, а потом пришла мысль, а вдруг это правда? Трепеща, я встал, зажег свечу и тихонько отворил дверь. Свеча озарила занавеску из бус, но за ней ничего не было видно. Бусы тихо постукивали — вероятно, из двери потянуло сквозняком. Я осторожно раздвинул нитки бус, проскользнул к двери Хартли и бесшумно повернул ключ. И заглянул в комнату.

Да, вот она, в свете моей свечи, лежит, свернувшись на матрасе, под одеялом, прикрыв лицо рукой. Я постоял, слушая ее ровное, спокойное дыхание. Потом бесшумно вышел и запер дверь. Пробравшись как можно тише сквозь занавеску, я, чисто по рассеянности, вошел не в спальню, а в гостиную. С тех пор как началось заточение Хартли, я избегал туда входить, меня удерживало какое-то чувство приличия, ведь туда смотрело длинное окно из ее комнаты. Теперь я туда вошел, движимый смутным желанием убедиться, что там никого нет, и, конечно, там никого и не было. Я стоял, высоко подняв свечу и глядя на длинное внутреннее окно, похожее на черное зеркало, и мне пришло в голову, что избегал я сюда входить не из чувства приличия, а из страха, как бы не увидеть Хартли, если бы

==25

ей и правда вздумалось ко мне заглянуть. И вдруг я вспомнил лицо, которое увидел когда-то сквозь темное стекло, и как я тогда подумал, что лицо это расположено слишком высоко. Оно не могло быть лицом человека, стоящего на полу. Оно было как раз на том уровне, на каком пришлось бы лицо Хартли, если бы она действительно повесилась.

Потом я подумал, что моя свеча светит ей в комнату, льет туда бледное призрачное сияние. Какие страхи осаждают ее, бедную пленницу, если она просыпается ночью? Влезает она на стул, чтобы взглянуть в пустую, слабо освещенную луной гостиную? Или пробует тайком отворить дверь, страшась и надеясь, что сумеет спуститься по лестнице и убежать в ночной мрак? Я поспешил вернуться в спальню и закрыть дверь. Ежась от холода, сел на постель и взглянул на часы. Половина третьего. Что ж я делаю, вернее, что со мной твориться? Я сжал руками виски. Я был предельно уязвим и беспомощен. Я утратил власть над своей жизнью и над чужими жизнями, в которые вмешался. Мной владел ужас и путающее безразличие; и тяжкое горе, какого я не знал с тех давних времен, когда Хартли меня бросила. Я разбудил какого-то спящего демона, пустил в ход какую-то смертоносную машину; и теперь будь что будет.

Печатается по изданию: Мердок А. Море, море. — М., 1982.

Есть безотчетная тревога, постоянно живущая в душе человека и взыскующая все новых и новых образов. Но есть и страх, порожденный конкретными угрозами. Комментируя это различие, Сартр приводит впечатляющие примеры. Головокружение у края пропасти можно назвать тревогой, но вовсе не потому, что я боюсь сорваться в бездну, а потому, что не могу поручиться, что сам в нее не брошусь...

Ситуация может вызывать страх, угрожая мне какими-то

переменами извне, но она нагнетает тревогу, когда я начинаю опасаться в этой ситуации самого себя. Артобстрел перед наступлением противника путает солдата, который попал в полосу огня, но тревога овладевает им, только когда он попробует понять, как вести себя под обстрелом, когда он задастся вопросом, сумеет ли он «выстоять».

К примеру, человек внезапно получил тяжелый удар судьбы. Ну, скажем, в результате финансового краха лишился

==26

своих доходов. Такой человек может испытать страх перед грозящей нищетой. Это еще не тревога, способная окрасить собою все человеческое бытие. Но вот наступает день, и человек в полной мере осознает реальность происшедшего. Он восклицает: «Но что мне теперь делать? Мне-то что предпринять?» Это означает, что его наполнила тревога...

Попытаемся вслед за Сартром разобраться, что такое тревога в приведенных примерах? Обратимся к головокружению у края обрыва. Оно начинается со страха: я нахожусь на узкой, без ограждения, тропе, тянущейся вдоль пропасти. Бездна дана мне как то, чего надо обязательно избежать, в ней смертельная опасность. Вместе с тем я усматриваю некоторый ряд связанных с всеобщим детерминизмом причин, способных обратить опасную возможность в реальность: может статься, я сорвусь в пропасть, поскользнувшись на камне. Не исключено, что грунт под ногами окажется рыхлым и обвалится.

В русле этих опасений я дан себе как вещь. Я пассивен относительно такого рода возможностей. Они обступают меня извне, поскольку я существую между прочим и как объект в мире, подверженный закону тяготения. Все эти возможности мне лично не принадлежат. В этот момент является страх, он есть мое постижение себя, исходя из заданной ситуации.

Как же я могу поступить в приведенном случае? Прежде всего, я начну действовать рефлексивно. Стану, например,

внимательно следить за камнями под ногами, буду держаться по возможности дальше от края обрыва. Это означает, что я осуществляю себя как инвалид, который всеми силами противится опасной ситуации. Я проектирую наперед способы поведения, чтобы отвести от себя угрозу внешнего мира. Эти способы поведения есть не что иное, как мои возможности. Я избавляюсь от страха, помещая себя в план, где вместо транс цендентивных сил, не оставляющих места человеческой активности, обнаруживаются мои собственные возможности.

Но именно потому, что эти способы поведения есть не что иное, как мои возможности, они являются мне как нечто беспричинное. Они ведь не определяются никакими сторонними причинами. У меня нет уверенности не только в эффективности проектируемых мной действий, я не вполне уверен и в том, что эти действия вообще состоятся, ибо сами по себе они лишены достаточного существования.

И здесь возникает некий парадокс. Необходимым условием названных возможностей оказываются другие вероятности, которые продиктованы противоречивыми действиями. Что я могу? Не обращать внимания на камни, бежать, думать о чем-то другом. Наконец, вполне допустима возможность броситься в пропасть. Альтернативные способы поведения, становящиеся моими конкретными возможностями, предстают таковыми, когда они отобра-

==27

ны из всей совокупности логически предполагаемых способов поведения, мыслимых в данной ситуации. Но отвергнутые возможности, в свою очередь, не имеют иного бытия, кроме того, которое порождено мною. Они только мною в бытии и держатся...

Какие выводы следуют из этих рассуждений? Прежде всего, страх рассматривается в данном случае как нечто постоянно сопутствующее человеческой жизни. В этом контексте он и оказывается в числе основных понятий экзистенциализма, одного из впечатляющих философских течений нашего столетия. Страх неотделим от человека, потому что без этого глубинного переживания вообще немыслимо подлинное существование. В противном случае можно говорить лишь о бездумном, растительном пребывании в реальности. Действительное восхождение к достойному бытию обеспечивается такими феноменами, как «страх» (К. Ясперс, М. Хайдеггер), «экзистенциальная тревога», «тошнота» (Ж.-П. Сартр), «скука» (А. Камю).

Слова, как видим, разные. Но предполагается нечто глубинно сходное. Напомним еще раз, что речь идет не о психологических основах неких отрицательных эмоций. Экзистенциальный страх нельзя ни вылечить, ни изжить. Его можно лишь испить полной чашей. Ведь он порожден не физической опасностью, в нем обнаруживается не малодушие человека, не его готовность укрыться от беды. Это метафизический

ужас, в основе которого неустранимое горькое откровение, своего рода прозрение.

Экзистенциалисты, таким образом, отвечают на вопрос, который мы поставили: что заставляет человека испытывать страх как некую страсть? Если подлинное существование обретается узрением беспредельной бездны бытия, то отчего не сойтись поближе с образами страха, не разглядеть его причудливую вязь, не проникнуть в сердцевину всепожирающего ужаса? Только в тревоге я постигаю себя как существо тотально свободное.

Разумеется, внутреннее, напряженное и интимное влечение к страху имеет экзистенциальный смысл. Но было бы, вероятно, неразумным ограничиться только этим объяснением. Метафизический страх погружает человека в самые немыслимые состояния. Он даже заставляет пережить сладчайший миг блаженства. Здесь и возникает простор для самовластья человеческой фантазии. Образы ужаса рождаются как бы впрок, как преображение огромной психической энергии человека. Кочующие архетипы словно заслоняют человека от возможного саморазрушения, фрустрации.

Не случайно ранний психоанализ обнаружил обостренный интерес к страху. Зигмунд Фрейд и его последователи также различали страх рациональный, который обусловлен внешними факторами, и страх глубинный, иррациональный. Тревога, чувство бессилия и ничтожности,

==28

особенно сомнения относительной своей участи после смерти — все эти факторы создают, по мнению психоаналитиков, гнетущее душевное состояние, которое практически никто не может выдержать. Трудно представить себе человека, который испытывал бы такой страх и при этом был бы способен радоваться жизни и спокойно смотреть в будущее.

Но как избавиться от невыносимого состояния неуверенности, от парализующего чувства собственного убожества? Есть разные способы. Можно, скажем, развить лихорадочную деятельность, которая явится отчаянной попыткой избавиться от тревоги. Этот механизм, считают психоаналитики, легко наблюдать во время приступов панического ужаса. Человек, который в течение ближайших часов должен узнать от врача диагноз своей болезни — а диагноз может оказаться роковым, — естественно, находится в состоянии тревоги и страха. Он не станет спокойно сидеть и ждать. Гораздо чаще тревога, если только она не парализует его, заставит его что-нибудь делать. Он станет вышагивать взад и вперед, начнет задавать вопросы. Какую бы форму ни принимала его активность, эти усилия стимулируются беспокойством и направлены на подавление бессилия.

Страх в толковании психоаналитиков — это итог обреченных вожделений, несостоявшихся побуждений. Но эти желания можно реализовать фиктивным образом, в сфере грез и галлю

цинаций. Насколько преисполнена чувством страха и собственной незначительности огромная масса людей, рассуждает, например, Эрих Фромм, хорошо видно из популярности мультфильмов о Микки-Маусе. Основной сюжет этих фильмов — при всем многообразии вариантов — состоит в том, что кого-то крошечного преследует нечто подавляюще сильное, огромное, угрожая убить или проглотить малыша. Малыш удирает, в конце концов ему удается спастись или даже как-то навредить своему врагу. Люди не стали бы постоянно смотреть одно и то же, пусть и в разных вариациях, если бы этот сюжет не затрагивал чего-то очень близкого их собственной эмоциональной жизни. Очевидно, крошечное создание, преследуемое жестоким и сильным врагом, — это сам зритель, влекомый к картинам ужаса. Именно так чувствует себя он, с такой ситуацией отождествляет свою собственную. Но, конечно, это не могло бы иметь постоянной притягательности, если бы не было счастливого финала. Зритель переживает все свои страхи, свое чувство ничтожности, но под конец испытывает утешительное ощущение : несмотря ни на что, он все-таки спасется и даже победит сильного врага. Однако — ив этом весьма существенная и грустная сторона «счастливого конца» — его спасение зависит главным образом от его способности удирать и от непредвиденных случайностей, мешающих чудовищу поймать его.

==29

Сторонники психоанализа считают, что потребности человека деформируются или реализуются в виде противоположных влечений. Так, в психике человека возникает реакция на конфликтную ситуацию, когда он не может в рамках конкретного общества реализовать свою сущность и удовлетворить глубинные потребности. В условиях современного общества нередко происходит срыв духовной автоинтерпретации и замещение ее новой, фиктивной. Борясь с чувством страха, человек создает такие фантазии, которые помогают ему справиться с тягостным переживанием.

Строительным материалом соответствующих фантазий могут оказаться неожиданные и затейливые образы страха, которые взяты напрокат из самых

непредвиденных источников. Прежде всего эти образы ищутся индивидом в его реальном окружении. Но как ни широк круг людей, с которыми ему приходится сталкиваться, типологическая бедность среды приводит к тому, что многочисленные и сильные потребности в идентификации реализуются не в полной мере. Так рождается напряженный интерес к другим персонификациям страха — Джекам Потрошителям, Дракулам, Франкенштейнам.

Страх, таким образом, — это мир бесчисленных, неисчерпаемых допущений, предвкушений, которые помогают человеку пережить горести бытия. Мудрость этого приема прекрасно выражена в сказке братьев Гримм «Умная Эльза» и народной русской сказке «Лутонюшка».

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46-47-48-49-50-51-52-53-54-55-56-57-58-59-60-61-