IndexАнастасия ШульгинаLittera scripta manetContact
Медард Босс

Влияние Мартина Хайдеггера на возникновение альтернативной психиатрии (1)

Если доверяться утверждению парижского философа Жана-Поля Сартра, то не приходится говорить о каком-либо влиянии новых представлений Мартина Хайдеггера о сущности человека и его мира. В своем фундаментальном произведении Бытие и ничто (Etre et Ie Neant) Сартр, в частности, пишет, что отмеченные Мартином Хаидег-гером характерные черты человеческого бытия имеют исключительно онтологический характер Онтологическое — значит, что эти описания, сделанные Мартином Хайдеггером, располагаются как бы на самом верхнем этаже здания. Однако факты, выработанные медициной и психологией, имеют не онтологический, а “сугубо” онтический характер и располагаются исключительно на нижних этажах, и даже в подвальных помещениях здания. Между верхними и нижними этажами нет лестницы, так что не существует ни малейшей связи между ними.

Когда я изложил эти рассуждения Жана-Поля Сартра Мартину Хайдеггеру, 42 года назад, в 1947 году, во время нашей первой встречи в его доме в Тодтнауберге, я получил такой ответ: “Во всем том, что написал Сартр, нет ни слова правды. Более того, все до единой онтологические характерные черты какого-либо дела (Sache) всегда просматриваются только через онтически описываемые данности, так же и наоборот, все онтически воспринимаемые данности обосновываются в своих онтологических определениях и — поскольку они имеют место — пронизываются ими. Онтологические черты и оптические факты никогда не бывают оторваны друг от друга, а наоборот, постоянно захватывают друг друга”.

В своем эпохальном произведении Бытие и время Мартин Хайдеггер выработал большое число онтологических определений человеческого бытия, которые характеризуют “Da-sein” человека. Это, безусловно, не все определения, поскольку во имя своей главной цели, а именно — вопроса о бытии как таковом — он вынужден был придерживаться определенных рамок. Например, о таком важном для всех психиаторов экзистенциале как сновидения, он не упоминает ни слова. Зато подробно разработаны сущностные черты пространствен-ного-бытия “Dasein”, его временного-бытия, бытия-настроенным, событие бытия-телесным и бытия-смертным. Все эти экзистенциалы проявляются в отдельных экзистирующих людях как те феномены, которые может наблюдать врач у своих больных в их здоровых, ненарушенных, а также болезненных и ослабленных выражениях.

Поэтому, во-первых, влияние Мартина Хайдеггера на новое мышление в психиатрии сказалось уже в том, что отныне появилась возможность классифицировать недуги больных совершенно по-иному, нежели ранее. До этого психиатрия отделяла, например, органические психозы от маниакально-депрессивного помешательства и от шизофрении. В номере “Новой Цюрихской газете” начала февраля этого года NZZ, N29, 4/5.2.1989. Спорный генезис шизофрении Марком Руфером в статье “Вопросы времени” было подробно и неоспоримо показано, что диагностика психиатрии, которой мы пользовались до сих пор, имеет слабое и ненадежное основание. Исходя из взглядов Мартина Хайдеггера, может быть выстроена другой порядок, который полностью основывается на экзистенциалах человеческого бытия. Так, можно выделить следующие картины заболевания:

а) виды болезни, которые сопровождаются бросающимся в глаза повреждением проявления человеческого бытия-телесным.

б) отчетливо выраженным повреждением проявления себя-восп-ространствливания и себя-временения бытия-в-мире.

в) отчетливо выраженным нарушением исполнения бытия-настроенным.

г) выраженным повреждением в исполнении основной характеристики бытия-открытым (Offenstandig-sein) и свободы Dasein.

Но и когда психиатр с подобным духовным опытом будет подходить к своим больным, он спросит (как всегда спрашивают врачи во всем мире): “Ну, господин Майер, ну, фрау Мюллер, на недостаток чего жалуетесь?” И как обычно они будут получать от своих пациентов ответ, который, кажется, будет чем угодно, только не ответом на поставленный вопрос. Больные говорят как раз не о том, что им не хватает, а о том, что у них есть. Они отвечают: “У меня головная боль, я сломала ногу, у меня та или иная навязчивая идея”.

Но впечатление оказывается обманчивым. Это не действительное расхождение в разговоре врача и пациента. Оба говорят, хотя и с противоположных сторон, об одном и том же. Это сама болезнь показывает два своих лица. Врач, задавая вопрос, спрашивает о заболевании (Krank-sein) как о некоем недостатке здорового состояния (Gesund-sein). Больной, напротив, описывает то, что у него “есть”. Этим он высказывает, что его беспокоит. Его беспокоит, что и каким образом он по причине своего ущербного здоровья принужден существовать в гештальте патологических симптомов. Не последнее Место при этом занимают суждения больного о том, что у него есть и таким образом у него это имеется, как относится он к недостатку своего здорового состояния. При этом обнаруживается, принимает ли он свое заболевание и перенимает ли его как своего рода урок, или же этот недуг берет верх над больным. Уже своим отношением к заболеванию пациент решающим образом соопределяет особую феноменологию своего страдания. Например, одна и та же локализация и вирулентность туберкулезной инфекции могут стать стимулом напряженной жизни в искусстве и творчестве одного человека, в то время как другого заставят сложить оружие и влачить “растительное существование” в больнице. В этом переживание болезни одним,— при одргааковом заражении, отличается от переживания болезни другим значительно в большей мере, чем отличаются друг от друга случаи двух больных, один из которых страдает от грыжи, а другой — от воспаления почечной лоханки.

Итак, если всякое заболевание — это недостаток здорового состояния, то заболевание остается существенными и потому постоянным образом соотнесенным со здоровым состоянием. Поэтому всякое заболевание должно всегда осмысляться лишь на основании здорового состояния, напротив, здоровое состояние никогда не может быть составлено из страдательных положений, которые, собственно, отличают состояние болезни от здоровья.

Поэтому основной вопрос Dasein— ориентированной общей патологии после Хайдеггера может быть облечен лишь в следующую форму: “Каким образом нарушается свободное распоряжение человека исполнением какого экзистенциала по отношению к каким соответствующим данностям мира, что это проявляется зримо?”

Чтобы сохранить связь с прежней общей психиатрией, начнем с разъяснения тех недугов, которые выражаются в нарушениях в исполнении телесности (Leibens). Сама по себе и для себя основная черта телесного бытия не занимает первого места в порядке Dasein. Напротив, с методической точки зрения она должна быть поставлена на последнее. Телесное бытие всегда уже предполагает экзистирова-ние. Т.к. то, что “живит и живет” (leibt und lebt), телесное бытие есть лишь чувственно первое, прежде иного бросающееся в глаза.

Однако, к примеру, когда я занимался подготовкой этого доклада, мое телесное бытие целиком и полностью выпало из поля моего внимания.

Первый пример, к которому мы теперь обратимся, психиатрически был бы определен как случай слабоумия, вызванного травмой. Оружейный выстрел повредил мозг мужчины так сильно, что тот едва сразу не умер, и с этого момента потерял способность адекватно ориентироваться в своем мире. Он не мог определять, ни время, ни свое местонахождение, не узнавал никого из близких. Так что же причинил этому человеку стрелок своим выстрелом в голову? Выстрел не просто повредил изолированный орган больного, его мозг, Скорее этим выстрелом была прострелена именно возможность исполнения сущностных человеческих связей с миром. Например, была уничтожена его способность приветствовать другого человека рукопожатием.

С точки зрения терапии, такой Dasein—аналитический взгляд [на заболевание], конечно, не может оказаться полезным подобному больному. Но иначе обстоит дело с больными, которых прежняя диагностика классифицировала как страдающих маниакально-депрессивным помешательством. Пораженные манией больные утверждают о самих себе, что они еще никогда в своей жизни не чувствовали себя такими здоровыми, сильными и счастливыми, как сейчас. Что жизнь для них — один большой праздник. Однако при более внимательном рассмотрении состояние счастья, в котором пребывает маниак, оказывается далеким от счастливого веселья и открытой отрешенности тех здоровых людей, которые созрели для действительно самостоятельной независимой реализации данных им возможностей отношения к миру. Еще Гризингер, известный знаток таких больных, отмечал уже в середине прошлого века, что у них “довольно часто в течение всего маниакального периода сквозь самую необузданную беззаботность, как темный фон, просматривается уныние”.

Этим больным в их маниакальном расстройстве в качестве мира открыто лишь предельно недостаточное (defizienter) пространство временной свободы (Zeit-Spiel-Raum). Свободное открытое противостояние (Gegeniiber) тому, что им встречается, им незнакомо. Они не в состоянии ни правильно поместить вещи и окружающих людей в пространственно-временные рамки, которым те принадлежат, ни позволить им быть и становиться тем, чем они являются. Чувствительность (Vernehmen) этих больных до такой степени затуманена, что голоса всех им являющихся данностей оказываются для них одинаково громкими. Все взывает к ним как такое, что само по себе следует присвоить, схватить и без промедления поглотить. Этот призыв имеет такую силу, что они поддаются ему снова и снова. При этом (сколь бы недистанцированно они себя не держали) ни с чем из присутствующего они не способны достичь подлинной близости. Ни с тем, чем они являются сами, ни с тем, чем сами они не являются. Им не суждено ни серьезное участие в том, что так горячо влекло их, ни осмысленная задержка на этом. Сразу же, и с той же неосновательностью (Haltlosigkeit), они вновь поддаются очередной попавшейся на глаза данности и должны вновь искать пути подчинения ее себе. И, естественно, все предшествующее, что казалось им безумно важным, оказывается уже далеко ушедшим от них. Оно, конечно, ни в коем случае не выпадает из их мира полностью, как это происходит у тех, кто страдает органическим психозом. Таким образом больные попадают в ситуацию все более возрастающего упоения захватывания (Erraffens) всем и каждым моментальным данным. В этом круговороты все их прошлое и все их будущее оказывается стянутым в одно теперешнее настоящее мгновение. С другой стороны, следствием оказывается раздвоение их моментального экзистирования. Оно выражается в безграничном, но пустом и беспочвенным, целиком и полностью внесенном к себе чувстве всемогущества.

Меланхолическое расстройство тоже является неким модусом исполнения настроенного-бытия человеческого экзистирования. Оно также соответствует высокой степени затуманивания его открытости и Доступности к осуществлению присутствия встречающегося. Конечно, оно совсем другого типа, нежели преобладающая при маниальных фазах болезни экзистенциальная редукция. Больные меланхолическим расстройством, как и больные маниакальным расстройством, способны видеть только самих себя, а все остальное лишь постольку, поскольку это каким-то вполне определенным образом касается их самих. Больной, пораженный маниакальным ослеплением, единственно видит себя как божественно всемогущего. Все остальное для него - лишь должный быть претворенным материал. Пораженный меланхолическим расстройством, напротив, не видит в себе самом ничего кроме никчемности, ничтожности и виновности. Все присутствующее без исключения, становится для него обвинением и доказательством его собственной недостойности. Иногда он цепляется за своих близких, как утопающий, хватающий брошенный спасательный круг. Так что меланхолики не могут открывать в себе ничего иного, кроме ничтожности и недостойности, ведь едва ли в них есть что-то собственное. Сами больные однообразно скорбят над тем, что в этой жизни ничто более не “движется” (“laufe”). Ничто не движется, потому что упокоилось их время. К тому же они сами уже действительно превратились в недостойное человека ничто. Ведь бытие человека — возможно лишь как временение Da-sein путем разрешения (Austrag) присущих человеку от рождения собственных возможностей поведения по отношению к тому, что встречается ему на пути (gegenuber dern Zusprechenden). Однако для меланхоликов подобное соучастие вызову встречающегося человеческому Da-sein затруднено. В настоящем для них нет ничего, что могло бы им сказать нечто, что не говорило бы об их собственной виновности. Не меньшее поражено их будущее. Оно замкнуто трепетным ожиданием мирового коллапса и собственной смерти. Больные втянуты в непрерывное оплакивание некоего “смертного греха”, совершенного ими в давно прошедшие времена. Даже хорошо продуманные и постоянно воспроизводимые попытки успокоения со стороны близких не могут освободить их от выпадания (Verfall) в давно прошедшее. Лишь сокрывающая (zudeckende) терапия безусловно окажется несостоятельной в таких случаях, так как больные в основании вовсе не являются неправыми в своих чувствах вины. Без специальной помощи они будут только упрямо отказываться признавать какую-то маленькую юношескую глупость как свой невосполнимый просчет и источник своего несчастья. Пример этому — мужчина с тяжелой формой меланхолии, который 50 лет назад однажды поцеловал служанку, и этот поцелуй лишь теперь был им рассмотрен как причина всех его бедствий. Рутинному методу задавания вопросов и обследований клинической психиатрии истинная природа рано укоренившегося чувства вины меланхолика всегда будет недоступной. Лишь во время долгосрочных терапевтических курсов лечения, на которых умеют требовать и достигать решительной и безоговорочной правдивости больного по отношению к себе, открывается собственный характер того единственного “смертного греха” пациента.

По меньшей мере, у всех, так называемых, эндогенных меланхоликов, которые опрашивались достаточно долго и умело, выявлялось собственное происхождение их болезни. Прежде всего они узнавали, что отвечать встречающемуся всеми свойственными человеку экзистенциальными возможностями отношения (Verhalten) и позволять ему раскрываться в его свободном пространстве, составляет существенный смысл человеческого бытия. Но как раз этого никогда и не могли сделать будущие меланхолики, которые достаточно основательно обследовались ранее. Хотя и воспринимая те призывы, которые исходили к ним от того, что себя им показывало, они, в своем меланхолическом расстройстве, беспрестанно отстранялись от этих зовов. Иначе они не смогли бы страдать так, как едва ли возможно страдать людям вообще. Между тем как они слышали призывы окружающего во всей их силе, но были не в состоянии своеобычно ответить на них, они день ото дня становились все более виновны перед своим Dasein. Эти заторможенность и виноватость по отношению к исполнению своего экзистирования они испытали как основу своих непрекращающихся, отнесенных к прошлому, самообвинений, сколь бы немыслимые и иллюзорные формы они не принимали.

Значительное число случаев происхождения такого “греховного” поведения всегда тем же самым способом просматривалась у всех до сих пор соответствующим образом опрошенных так называемых “эндогенных меланхоликов”. Все они с детства столь низко определили данные им жизненные возможности в сравнении с действительными или предполагаемыми нормами окружающего их мира (Mitwelt), что никогда не смогли собрать и развернуть свое существование как действительно своеобычное, полное самоличного бытия. Продолжительно и в чрезвычайной степени они отрицают свое своеобразие, самобытность, потому что никогда не отваживались поставить на карту любовь и благосклонность окружающих. Они заняты этим самоотрицанием длиною во всю жизнь и масштабами, значительно превышающими степень насилия над собой, которая проявляется в истерических и фаталистических (anankastischen) формах у психоневротиков.

Лишь исполнение единственной существенной возможности отношения [к окружающему миру] всегда открыто для меланхоликов. Это чрезвычайная, собственнейшая и неповеряемая экзистенциальная возможность смерти. Поэтому эти больные столь часто приходят к самоубийству. Они безвольно, несвободно, вынужденно поддаются этой экзистенциальной возможности, как, кажется, единственному еще открытому выходу из невыносимого оцепенения. Но нередко самоубийство совершается как итог единственно еще возможного, последнего свободно исполнимого человеческого решения. Из этого становится также ясно, почему эти второго рода больные испытывают мгновения между принятием решения о самоубийстве и приведением его в исполнение как счастливое свободное бытие. Многочисленные свидетельства о таких самоубийцах подтверждают, что для них возможность смерти по собственному выбору выступает, как прыжок из мучительной потерянности, из терзающей их удаленности от всех несущей почвы, обратно в эту сокрывающую землю. Едва только меланхолия бросает свои первые тени, даже самые глубоко верующие люди чувствуют, что они более не могут молиться. Они вдругсо страхом обнаруживают внезапную оторванность (Losgerissensein) от божественного. Существенным образом все люди в большей или меньшей степени отделены от абсолютного и как отдельные индивиды стеснены в экзистировании. На подобном обстоятельстве дел зиждется сущностная возможность бытия в печали (Traurigseins) вообще. Кажется, больные меланхолическим расстройством должны испытывать эту разделенность особо остро. Масштабы меланхолической тоски так велики, что дело может дойти до тяжелейших форм телесных страданий. Например, часто у меланхоликов болят глазные впадины. Затем они страдают от болей в груди. Они чувствуют, что верхняя часть их тела как будто заключена во все время сужающееся железное кольцо. Таким образом, в цельности страданий больных меланхолией с особой отчетливостью проявляется взаимосвязь душевных и телесных болей.

Обычно психиатрия противопоставляет “эндогенным” депрессиям “реактивные” депрессии. В противоположность к эндогенной, при реактивной депрессии в настоящей ситуации болезни должен быть найден достаточный мотив, который сделал бы расстройство доступным для понимания. Но все же надо снова подчеркнуть, что этиология не позволяет понять болезненный способ поведения людей как феномен Dasein, как он показывает себя в настоящем. Это верно как для каждой “эндогенной”, так и для каждой “реактивной” депрессии.

Hosted by uCoz